Дмитрий Сухарев

Марина Бородицкая. Год лошади

Казалось, нашей поэзии уже не отмыться от мути, глум и кривляние приросли к ней навеки, как подпрыгивающая попса к экрану наших телевизоров. Но что-то вдруг случилось, тронул ветер верхушки деревьев, обещая новый день, и сгинули ночные окаяшки, заткнулся болотный хор. Ни контрацептуалистов, ни метаманьеристов, ни колобродниц орального секса, ни шаромыжников англофонских парадигм. Иль петух какой прокукарекал?

Подмывает заподозрить Бориса Рыжего. Не он ли, моцартианский антипод пробоистых тусовок, прямотой явленого таланта вернул достоинство слову, чувству, просодии? Не его ли поэзия припечатала клеймом импотенции тех, кого так долго и назойливо раскручивал агитпроп глобальной славистики?

Доводы рассудка противятся упрощенному объяснению. Кто не по рецепту глобалистов отслеживает будни русской поэзии, тому наверняка известно, что она не умирала. Глумливым попиранием чувства и смысла можно привлечь внимание простаков, но только отпетых и ненадолго. А в перспективе все это заведомо обрекалось у нас на провал, ибо противно природе. И без Рыжего понятно, что импотенция не может быть актуальной. Ее крах давно назревал, екатеринбургский мальчик просто явился ко времени.

В этом контексте своевременной можно назвать и рецензируемую книгу стихотворений, в которой профессиональное мастерство поэта так внятно и ожиданно служит главному в нашем деле — правде чувства. Издательская аннотация предупреждает, что это “третья книга стихов Марины Бородицкой, московского литератора, известного переводчика английской, американской и французской классической поэзии, автора многочисленных детских книжек”. А можно бы и не предупреждать — мастерства не спрячешь.

Установлено, что всем людям, каждому из людей, отпущено примерно столько же удовольствия, сколько неудовольствия, — за относительное равновесие между положительными и отрицательными эмоциями отвечает особый участок мозга. Между тем стихи, достоверно выражающие счастье, во все эпохи встречались крайне редко. Писать такие стихи трудно: счастье не оргазм, его не сымитируешь. В этой трудности, а вовсе не в злодейке судьбе я вижу причину занудства большинства стихотворных текстов. Нельзя принимать всерьез расхожее оправдание, согласно которому счастливый человек найдет занятие поинтересней, чем писание стихов.

Марина Бородицкая — один из редких поэтов, умеющих выразить счастье, а оно, что бы ни говорили, всегда с избытком разлито вокруг. У сына нога выросла из обуви: можно поныть ввиду предстоящих расходов, но нытьем пускай занимаются другие, а наш поэт из небольшого бытового события вытаскивает стихотворение, переполненное счастьем зрелого материнства.

Ты маму перерос, мой маленький 
                               Меркурий,
И сделались тесны сандалии твои.
Дай мне их доносить! 
                  По млечной той лазури
Дай малость полетать 
                  на крылышках любви.

На крылышках тугих — не тех, 
                          что у Амура —
На приводе ножном, 
                   на крепких ремешках:
У нас, гонцов любви, 
                 обветренная шкура,
Кошелки впереброс, 
авоськи в двух руках.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
Я только покружу с заката 
                       до рассвета,
А после все дары, весь ворох рассыпной
Сложу к твоим ногам, что выросли 
                                  за лето:
Постой, не убегай, побудь еще со мной! 

Произнесем почти забытое, давно охаянное слово: очарование. Все тут точно, все достоверно, все чарует. И будни окликают вечность.

А как нежно и непринужденно смягчает домашняя шутка библейскую патетику других любовных строк:

Мой возлюбленный, проснулся ты 
                             в ночи,
Ищешь грудь мою, 
спешишь приникнуть к ней,
Что подобна двойням серны.
                     О, молчи!
Сколь прекрасен ты собою, 
                      царь царей!

Твой живот смуглее чаши золотой,
Естество нежнее лилий на ветру.
Освежите меня яблок кожурой,
А уж мякоть я на терочке натру.

Мед и млеко у тебя под языком,
Я не чую, что сосцы мои в крови.
Подкрепите меня чаем с молоком,
Ибо я изнемогаю от любви! 

Жизнь — дар, отблагодарим же ее за каждую радость. Этот девиз для Марины Бородицкой ненов, полноту будничного счастья выражали и оба ранних ее сборника, “Я раздеваю солдата” (1994) и “Одиночное катание” (1999). Достоверность располагалась в них так же свободно, как в новой книге.

Некоторое время назад полторы сотни поэтов откликнулись на мою просьбу выступить в качестве экспертов — назвать, желательно без долгого раздумья, двенадцать стихотворений из самого любимого в русской поэзии ХХ века. Ответ каждого эксперта содержит какое-то важное свидетельство, о чем распространяться здесь было бы неуместно. Скажу лишь, что золотая дюжина Марины Бородицкой оказалась далеко не тривиальной, — в ней при явном доминировании Цветаевой и Кушнера нашлось место для такого поэта, как Валентин Берестов. Назвав его стихотворение “Урок рисования” в числе любимых, Бородицкая дала повод поразмышлять о притяжениях. В свете этого факта не будет, может быть, лишним, если я расскажу об одном своем разговоре с самим Валентином Дмитриевичем, ныне покойным.

В апреле 1989 года судьба свела нас в Раубичах под Минском. Разговаривали мы, гуляя вдоль лесной опушки, где на нашем пути то и дело возникал, сверкая золотом, воспетый Берестовым ракитов куст. Тем для разговоров было у нас две. Во-первых, мы, понятное дело, отталкивались от упомянутой ракиты и обсуждали разнообразие наших ив, притом каждый хвастался знанием видовых и местных названий, каковых бесконечно много. Во-вторых, речь шла о самоидентификации в понятиях литературной школы. Себя Берестов уверенно относил к школе Маршака. В нее же включал Новеллу Матвееву и Бориса Заходера — стихотворцев, достоинством которых (и одновременно признаком школы) считал ясность в сочетании с бодростью, духом жизнеутверждения. Я тогда возражал, что эти признаки сами по себе недостаточны, а становятся здесь значимыми в сочетании с сильной, профессионально изощренной рукой. Берестов руке особого значения вроде бы не придавал и позже, если не ошибаюсь, даже включал в школу Маршака Владимира Высоцкого, но меня сейчас интересует Бородицкая. “Учитель положил на стол морковку...” — это случайное? Что для нее незнаменитый берестовский стих? Или дело просто в том, что она из той же стаи?

Тогда, в 89-м, мы с Берестовым стихов Бородицкой не знали и не обсуждали, но думаю, что Берестов нашел бы, что они удовлетворяют всем необходимым критериям. Ясность, живость, умение нравиться детям — все на месте, школа Маршака. А я сомневаюсь. Нет у меня уверенности, хотя с мастерством тоже полный порядок, рука у Бородицкой, как принято говорить, мужская, такую у поэтов-мужчин найдешь не сразу.

Сомнения мои вызваны вот чем. Авторы, относимые Берестовым к этой школе, тяготеют к игре, охотно принимают вид персонажа, оттого в их поэзии смыслы прохладны и лежат на поверхности. У Бородицкой тоже так бывает, но не всегда и не обязательно. В иных ее стихах смыслы объемны — следуют, как у Цветаевой, за звуком, или как у Кушнера, анатомируют атом мгновения. А то вдруг срываются в горячечное, истовое, сокровенное. И тогда возникают совсем другие отношения родства.

Чего бы проще: с этакой страной
Расстаться? Да она и слез не стоит!
Пусть в метриках ей пишут: 
                          «Отказной
Ребенок-даун, внешне монголоид,

Характер тихий, но порой вязать
Приходится. Лакает водку с чаем.
Протянешь руку — может облизать,
А может откусить. Необучаем».

Всего-то шаг до вольного житья:
Бумажку подписал — и прочь 
                         сомненья.
Глядишь, американская семья
Еще заплатит за усыновленье!

Но все нас тянет в эту маету,
Все верится: в диагнозе ошибка,
И нам сияет в аэропорту
Кириллицы щербатая улыбка. 

Всяко писали поэты о бедном нашем отечестве. Хватало хулы, хватало и сиропа. А вот так своей надежды, кажется, еще никто не выразил. Предельно жесткий взгляд, ледяной, не оставляющий шанса. И он же волшебно обогрет, так что в конечном счете верх все-таки берут сияние, и упование, и страсть. Какая уж тут школа Маршака!