Тридцать девять слов

Призрак бродит по России, призрак одет в сетчатые чулочки, и более нет на нем ничего.

Коммерческие издательства выпускают эротические романы.

Появились на прилавках “Любовник Леди Чаттерлей” и сочинения маркиза де Сада. В переводе первого, что сделан Татьяной Лещенко, через страницу проскальзывает: “он обнажил перед своего тела”.

Репринтное издание с “Петрополиса” 1932 года полно ошибок, и кажется, наборщик никак не может решить, какой орфографии придерживаться — старой или новой. Яти рыскают по страницам.

“Жюстина” де Сада неудобочитаема и изобилует выражениями “и мерзкий монах воскурил свой фимиам”. Это употребляется в каждом абзаце и означает семяизвержение.

Анатомия героев де Сада поразительна, топологические свойства их тел настолько трудны для восприятия, насколько непредставимы читателем. Книга эта успокаивает, как бром.

Появился на прилавках и Казанова, печальный изобретатель государственных лотерей, обидчивый старик в третичной стадии сифилиса, раздраженно пытающийся доказать, что он был способен на что-то еще, кроме совращения девиц.

Тут я вспомнил, что первым изданием, с восторгом раскупавшимся людьми, считавшими свои рубли лихорадочно, сбиваясь, не отводя горячих эротических глаз от названия, был Фрейд.

Тонкий, хорошо скатывающийся в сексуальный предмет, сборник, снабженный маленьким окошком, в которое выглядывал кусочек репродукции Климта — вот было первое издание Фрейда.

Я сочувствовал сексуальным маньякам, накинувшимся на него (были и такие). Они напоминали мне пионера, задумавшего собрать звездолет и для проверки своих знаний раскрывшего “Курс теоретической физики” Ландау и Лифшица. (В этом труде единственные русские слова между вереницами формул — “очевидно, что:”, с обязательным двоеточием на конце.)

Вечернее чтение Фрейда восстанавливает равновесие души и снимает напряжение.

Вся надежда на книгу с загадочным названием “Ну и что ты будешь делать, когда заполучил меня сейчас?”, где на конец фразы просится английское “now”...

Отечественная порнуха, продающаяся слепоглухонемыми и безногими на вокзалах, — очаровательна. Видимо, она делается теми же фотографами, что работали на режимных заводах.

Изображение на карточке похоже на оборонную деталь, снятую с установленных ракурсов и затемненную — для большей секретности.

Описания техники секса пришли оттуда же: “Подойдя к станку, проверьте себя на наличие спецодежды и выступающих концов, переведите рычаг в верхнее положение, остерегайтесь раскрутки ключа в шпинделе...”.

Эти издания успокаивают еще лучше.

А ведь это так необходимо, когда наваливается месяц май и жара колышет занавески.

Когда размягчается асфальт, и одурелые, словно курицы, старухи у подъездов кивают головами.

Когда девушки идут по улице, раздвигая тонкие платья круглыми коленками, и дуют, изнемогая, себе на верхнюю губу.

Вот был у меня странный день в жизни. Когда буду писать мемуары, я напишу о нем так... Под таким, скажем, заголовком: Tire d’une lettre particuliиre: “Сегодня я с колегой ходил к Гарун-ар-Рашиду. Что и говорить, этот человек, принадлежащий семье Аббасидов, чрезвычайно влиятелен в нашем Багдадском халифате и притом очень интересуется литературой, к которой сам регулярно прикладывает руку.

Также он интересуется производством новых сабель, выделкой ковров, что мы продаем в страны Магриба, а сейчас озабочен выборами нового визиря.

Поэтому он заведует всеми буквами в нашем халифате, исключая лишь те, что пишутся на могильных плитах.

Мой коллега перед встречей мне и говорит: “Что-то мы ничего не просим. Нехорошо. Прийти к Гарун-ар-Рашиду и ничего не просить — это дурной тон”.

— Ну-ну, — сказал я.

И мы начали просьбы перебирать, но все они у нас мелкие какие-то, типа личного бессмертия и дворца с гуриями. В общем, не готовы оказались к визиту.

Я и говорю:

— А давай ничего просить не будем. А если нас спросят, тип-того, а че вам надо, мы вместе, одновременно то есть, на пол плюнем.

Так и сделали.

Тогда Гарун-ар-Рашид вышел из-за стола, нас обнял и заплакал.

После этого он дал нам срок в неделю, чтобы мы написали список желаний. Мы вытерли слюни с ковра краями наших халатов и вышли.

Вскоре мой друг стал почетным глашатаем нашего халифа. Я же остался тем, кем был — бродячим писцом, что задолго до начала дня, в утренней прохладе, раскладывает свои бумаги под мостом Дохлых Кошек”.

Однажды я посетил собрание гораздо более странных людей, чем я сам. Речь пойдет, правда, не о шашлычниках, а о фантастах. И вот я ходил мимо нетрезвых сочинителей, их поклонников, критиков и издателей этого жанра. Часть каждого из определений подходила и ко мне.

Там познакомился я со странной парой — девушкой, занимающейся public relations, и неким молодым человеком. Молодой человек оказался не совсем молодым, мне ровесником, к тому же бывшим чекистом, а ныне хозяином сети оружейных магазинов. Он проникся ко мне светлым чувством, поскольку я был, кажется, единственным, кто не приставал к его барышне. Я не делал этого, правда, не из моральных соображений, ибо таковые соображения меня редко посещают. От девушки исходил какой-то эротический запах, что заставлял мужчин, стоящих с ней рядом, сводить скулы, выделять слюну и втягивать животы.

Я же человек упитанный: втягивай — не втягивай, толку не будет. К тому же пара эта была обреченная — буржуазный оружейник и богемная барышня. Итак, оружейник предложил мне зайти к друзьям — друзья, приехавшие в ту лесистую местность сепаратно и самостоятельно, жарили шашлык.

Поломавшись для виду, я согласился. Первым я увидел симпатичного нетрезвого человека, что насаживал на шампур мясо, собираясь при этом проткнуть себе ладонь. Я отобрал у него инструмент и принялся жарить шашлык самостоятельно.

Вечерело. С замерзшего озера раздавался рев заблудившихся снегоходов. Они волокли за собой безжизненные тела свалившихся новорусских седоков. Пахло снегом и дымом. Вдруг какая-то дама говорит мне в спину: “Там еще два шампура. Сделай их быстренько!”...

Что-то мне в этом тоне не понравилось. Что-то в этом тоне было нехорошо. Что-то в нем было от приказа. Но что делать — свое присутствие надо было оправдывать. Не отвечать же, право, что я так, забрел пожевать чего-нибудь на дармовщинку. И я повиновался.

Наконец совсем стемнело. И тут дама произнесла: “Эй, знаешь, вот возьми водочки ящик, что остался, и донеси до номера. Мы тебе еще двадцаточку накинем”.

Так я заработал денег, продолжая оставаться почетным гостем фантастического мероприятия. Оружейник, впрочем, претендовал на комиссионные, но ему было отказано. Один писатель, которому эта история была поведана в лицах, пытался перекупить ее у меня за большие деньги, но ему было отказано тоже. Нечего лапать. Мое.

Есть у меня изысканно-светская знакомая.

Был у нее роман с одним иностранным гражданином. Вообще, она тяготела к гипертрофированно-маскулинным персонажам, желательно — иностранного производства. Нашелся очередной представитель этого племени. Иностранный гражданин признался ей в любви и предложил брак. Предложил он это по телефону, а барышня, слушая признание, наблюдала по телевизору многократно умноженные в новостях, в который уже раз рушащиеся небоскребы в Нью-Йорке.

Она мрачно спросила:

— А как у вас Доу-Джонс?

— Что? — не понял иностранный человек.

— У вас упал Доу-Джонс.

— Ты понимаешь, надеюсь, — спросил иностранный человек, — что второй раз я этого предложения не сделаю?

— У вас упал Доу-Джонс. Как встанет, так и поговорим. Пока лежит — я ни о чем говорить не буду.

В этот момент на экране к небоскребу в сотый раз подруливал “Боинг”.

Вот ведь круто, вот она Россия. Отказать мечте своей жизни из-за нестояния какого-то там Доу-Джонса.

Есть женщины в русских селеньях, которым нужно, чтобы у любимого стояло все — от волос дыбом до Доу-Джонса в бегущей строке новостей.

Это чрезвычайно оптимистическая история, и началась она в тот момент, когда я шел по улице вместе с одной очаровательной девушкой. Собственно, так начинается и огромное количество печальных историй, но эта — посвящена оптимизму русского народа и его неистребимости.

Итак, моя спутница внезапно наклонилась и подняла Книгу. Так я и буду писать об этом предмете — с заглавной буквы. Девушка уехала не то в Сарагосу, не то в Касабланку, а я остался с упомянутым томом. Вот название этой Книги: “Список производств, цехов, профессий и должностей с вредными условиями труда, работа в которых дает право на дополнительный отпуск и сокращенный рабочий день”.

Книжка эта была вестником из той, другой жизни. Я занимался чтением полночи и был потрясен списком людских занятий. Дело в том, что она представляла собой картину человеческой жизнедеятельности. Жизнь вредна. Смерть неизбежна. Россия — наше Отечество.

Народ, занимавшийся таким количеством вредных дел, казалось, должен был исчезнуть с лица земли. Почти семь сотен страниц с тысячами занятий намекали на это. Но нет, мой народ жив, и я, его недостойный представитель, узнал много нового-старого.

Я узнал, что учителя младших классов не вовлечены во вредное производство, и единственно вредной среди педагогов считается судьба пионервожатой в сумасшедшем доме.

Оказалось, что помимо шахтеров и сталеваров на одной из самых опасных работ находятся работники глобусного цеха — формовщики полушарий, сушильщики полушарий, шпаклевщики бумажных шаров (шлифовка вручную бумажных шаров диаметром до 43 сантиметров). Всем им полагается по шесть дополнительных дней к отпуску.

Столько же таксидермисту-отстрельщику (страсти-то какие).

А вот шампиньоннице — двенадцать. И фитилевщику — двенадцать. Но дикторам в г. Москве и г. Ленинграде — 24 дня. Впрочем, остальным дикторам — по двенадцать. Всем вышеперечисленным светил сокращенный рабочий день — до шести часов, одинаково со съемщиками кож с животных и скотомогильщиками.

Шесть дней и абсолютно улетной специальности: “Рабочий, постоянно занятый на дроблении пробкового дерева и наполнении пробковой крошкой спасательных принадлежностей”. Оказалось, что безусловно вредной профессией является банщик-мойщик (шесть дней к отпуску), а также загадочный трапонист (за те же привилегии). В разделе “Ломбарды” значится только кладовщик ломбарда при шести дополнительных днях, как и сифонщику из городского газового хозяйства. Столько же — трубочисту. Зато в похоронном деле — уже четыре позиции, и первая — кочегар (двенадцать дней к отпуску).

А вот жуткая работа — монтировщик (расправление трупов и скелетов) — двенадцать к отпуску, шесть часов расправления трупов в день. Пиявочнице — шесть дней. Директору учреждения и его заместителю по истребительным работам — 36. Гардеробщицам в психбольницах — 12 дней. Повару у плиты — шесть.

А вот не профессия, а прямо-таки название для картины в сельском клубе: “Кочегар на лузге и кукурузных початках”. Шесть ему.

Грохотчик горизонтов грохочения — ему 24 дополнительных дня. А вот еще чудесная специальность — обрубщик уса после высадки — шесть дней.

Вот сушильщики сигар (две дюжины к отпуску и сокращенный рабочий день) и показчик табака за те же деньги. Так... Расщепительщик крахмала (12)! Мойщик салфеток (6)! Бисквитчик (6)! Болтовщик (12)! Нет, слушайте: старший резчик ножниц (12); бригадир слиткорезных станков (6). Вот клево: ка’таль колес (6)! Спускальщик! Нет, это посильнее, чем “Девушка и смерть”!

Заморозчик бутылок с шампанским (6)...

Наконец, обработчик вин, коньяков и отходов виноделия. Те же шесть.

Разливщику, видимо, пить не дают, чтобы правильно разливал — вот это адская работа. Можно представить себе, как сидит сизый мужик и молит: “Пустите в отпуск!”. А ему: “Разливай, гнида, разливай, не лодырничай!”.

И я понял, что народ, что выдержал истребительные работы, отшлифовал полушария, сидя на лузге и початках, заморозил шампанское, обрубил усы, набил спасательную принадлежность и показал всем табаку, не сломить ничем.

Такой народ непобедим.

И я живу, овеянный его славой.

Был я в странном месте, где все начинали речь со слов “Мне кажется...”.

Так вот, в конференц-зале здания, где я провел несколько дней, была мною обнаружена большая карта, которая называлась “Религии N-ского федерального округа”. Это была знатная карта, можно было даже без натяжки сказать, что это была сакральная карта.

Я остановился зачарованный и, опоздав всюду, застрял, разглядывая разноцветные пятна и значки.

Список религий потряс меня — я ощутил собственное невежество.

Оказалось, что собственными значками обладают ортодоксальные иудаисты (контур шестиконечной звезды) и иудаисты-хасиды (звезда закрашенная). Старообрядцев оказалось десять разновидностей, и каждая имела условный значок, похожий на косой андреевский крест.

Не говоря уж о множестве значков мусульманских фракций, включая пограничную фазу крещенов...

Черный треугольник вершиной вниз достался обществу Сознания Кришны, а треугольник острием вверх — коммуне синьясинов Раджиши. Вместе они образовывали песочные часы, в которых Кришна перетекал в Раджиши. Пестрели по карте пятиконечные звезды молокан и субботников, лучи множились, да так, что мунистам достался просто маленький ежик.

Спутник мой ткнул пальцем в свой родовой город, и, вглядевшись, я понял, что он из харизматиков. Туз треф достался последователям истинной православной независимой поместной церкви. Длинное название просто прихлопнули этим тузом.

Но круче всех оказались трезвенники, которые шли по разряду “маргинальные секты”.

При этом трезвенники оказались главнее и маргинальнее хлыстов — шли выше в списке. Видимо, так их ранжировали по степени надругательства над телом. Если уж подался человек в моей стране в трезвенники — так уж, блин, все. Маргинальнее не придумаешь.

— Эх, — думал я, — велика и обильна моя страна. Много в головах ее обитателей всякой всячины.

Однажды я сидел ночью в кабинете и по своему обыкновению писал что-то.

А затем пошел на кухню, за кофейником. По пути завернул в столовую, где из открытого окна веяло свежестью и женскими духами ночной Москвы.

И вдруг услышал я цокот копыт.

Заглянул в окно, а там вместо конного милиционера...

Там человек на зебре едет. Натурально, на полосатой зебре настоящий чувак едет. Покачивается в седле, копыта по асфальту цокают.

Из окна у меня видимость почти прямая — я глаза тру, а зебра не исчезает. Так и проехало видение мимо. Что это было, спрашивается? А почему он один? Отбился от части? Самовольщик?

В этот момент я понимаю, что звонить кому-нибудь и спрашивать о зебре в три часа ночи нельзя. Потому что есть у меня друзья, но если эту новость сообщишь в такое время, так они не поленятся приехать и сделать так, чтобы я забыл все названия всех животных.

И притом навсегда.

Тогда залез я в Сеть, зашел в чат и спросил об этом видении общественность.

Мне отвечают:

— Это был какой-то зулус.

— Но — почему один и без оружия? — спрашиваю я.

— Оружие он раздал бедным, чтобы сами себя обеспечивали. К тому же он не одинок, у него раздвоение личности.

Наконец сжалился один. Говорит:

— На самом деле это не зебра... Это лошадь крашеная. Даже по телику ее показывали... Я, когда ее первый раз увидел, тоже решил, что трехнулся... Ее еще Вик и Мика видели, так что моя психика не пострадала...

— Ну слава Богу... — говорю я. — А то я чуть кофе не облился. Сейчас, понимаешь, темно, а я еще весь день спал... Ну и это.... Забоялся. То-то я смотрю, что зверь этот неправдоподобно большой. То есть не с дом величиной, а большой для зебры.

Но все же, когда потом начал я беседовать с одной очаровательной барышней, и, чтобы свою образованность показать, сказал ей:

— Про что же тебе рассказать? Про страсть молодого вождя? Про черную деву? Про зебру... Тьфу, блин, какую зебру?! Постой, постой, не убегай, про жирафа... Про жирафа тебе расскажу, а?

Про ремонт много кто и много что говорил и писал. Про ремонт в России рассказывать — все равно что про водку болтать. Всяк про ремонт знает, всяк его страшится. Поелику отечественный ремонт что-то вроде жертвоприношения — сколько денег ни вбухай — все одно мало. И грязи полно, а как покрасишь потолки, да выйдешь на лестницу — а там мужик со страшным перфоратором, похожим на гранатомет.

— Что ты хочешь, мужик с перфоратором? — спрашиваю я его.

А он отвечает:

— Я, мужик с перфоратором, хочу у вас новую газовую трубу провести.

— А, — интересуюсь я, — ты, мужик с перфоратором, любишь ли ты деньги?

— Мы, мужики с перфораторами, — отвечает он степенно, — деньги не очень любим. Зато любим ту власть над людьми, которую они дают.

Я согласился с ним, и поэтому мне, единственному в подъезде, пробили дырку из квартиры на лестницу, а не наоборот. А, как известно, входное отверстие всякого попадания — маленькое, да вот выходное завсегда больше.

Только потом, сделав то и это, почистив и приладив, ввернув и покрасив, снова выходишь на лестницу — глядь, снова поднимается мужик с перфоратором.

— Что ты снова хочешь, мужик с перфоратором? — вопрошаю я.

А он и отвечает:

— Я, мужик с перфоратором, хочу у вас горячую воду провести, а газовую колонку выкинуть на хрен.

— А, — продолжаю я, — ты, мужик с перфоратором, по-прежнему любишь ли ты деньги?

— Мы, мужики с перфораторами, — отвечает он степенно, — по-прежнему деньги не очень любим. Зато наши домочадцы и прочая бесполезная в хозяйстве живность уже съела все то, на что ты, хозяин, давал нам денег в прошлый раз.

— А нельзя ли дать тебе, мужик с перфоратором, еще денег, чтобы ты снова почувствовал свою власть над людьми?

— Это можно, — отвечает он мне. — Да только колонку мы тебе все одно отключим.

Ну, набили дырок, засунул мужик со товарищи в них трубы.

Зовут горделиво:

— Смотри, хозяин, как здорово все получилось.

— И правда, здорово, — соглашаюсь, — да только что ж так криво? Че это у вас, мужики, труба под углом в семьдесят градусов торчит? Очень удивились мужики и начали тупо смотреть на результат своих трудов. Было видно, что я их расстроил. Принялись они за работу, а потом снова меня позвали.

— Ну, — говорю, — хорошо. Да только теперь у вас труба опять кривая, правда, в другую сторону.

Опять мужики недоверчиво ощупали трубу, осмотрели ее со всех сторон. И правда, кривая. На те же семьдесят градусов. Только в другую сторону. Посмотрели на меня волком и принялись переделывать.

Прощаясь, я спросил самого главного.

— А скажи, Самый Главный Мужик с Перфоратором, да будут благословенны дни твои, и да пребудет здоровье в доме детей твоих, и да не оскудеет рука берущего, а значит, твоя рука — а когда потечет в мой дом горячая вода и исчезнет с моей стены газовая колонка, это исчадие джинна?

Самый Главный Мужик с Перфоратором, Великий и Ужасный Повелитель Воды и Король Болгарки, отвечал мне так:

— Мастер ты задавать вопросы, хозяин. Тебе ведь к дому еще надо прокопать канаву да провести трубы. А это ведь не моя забота. Я ведь просто часть той силы, что вечно творит Добро, хотя дихтер Гете велел ей заниматься совсем другими делами.

И исчезли куда-то мужики — началась для меня хроника отсроченной казни. А я, между прочим, только что решил делать шкафчик на месте, где висит нынче газовая колонка. Побывали у меня в рабочих и чеченские бандиты, скрывавшиеся от федеральных властей под видом маляров. Красили они потолки медленно и вдумчиво, месяцами, не выходя при этом из квартиры. Видать, их розыск был долог, а преступления велики.

Был у меня и другой мужик — с дрелью. Мужик с дрелью сделал мне книжные полочки. Он работал под шаманические звуки своих магнитофонных кассет. Была у него ассирийская бородка и широкий черный плащ. Полки кривились в дьявольской усмешке и рухнули через три месяца — то ли от инфернальности мужика с дрелью, то ли от инфернальности стоявших на них сразу двух собраний сочинений Ленина.

Я плюнул, а потом, перекрестившись, повесил полки сам — прямо и православно.

И с горя пошел в полночь к амбару. Ночью лил проливной дождь, было пустынно. Пришлось надраться с кузнецом.

А наутро ко мне постучали в дверь, и все продолжилось.

Я вот однажды пришел на свадьбу к Хомяку. Хомяк — это один молодой человек, я с ним давно знаком.

Посадили меня рядом с барышней. Я ей представляюсь, а она в ответ произнесла длинное и странное имя. Скажем, Гладриэль.

— Очень приятно, — говорит эта барышня, — познакомиться. Я — фея.

Очень я испугался. Еще в крысу превратит, если я вовремя торту ей не передам. И сидел как на иголках.

А потом я на Воробьевых, во втором их замужестве — Ленинских горах, тренировался.

Никого не трогал, стоял на полянке да махался руками и ногами.

Вдруг на меня из кустов вываливается толпа, потрясая всяческим дрекольем. И при этом орут вроде:

— А-а! Убей его, Шилов!

Испугался еще больше, и несмотря на то, что меня уверяли, что эти толкиенисты — люди мирные, все никак успокоиться не мог. Как человек взял в руки меч — пиши пропало. Если ружье раз в год само по себе стреляет, то, значит, меч одну голову должен срубать. Раз в год. Просто так.

А вот и еще одна история — третья по счету. На прошлой неделе толкиенисты на туристов напали. Всех пере-ррррезали!

Вот такая histoire noire приключилась с этими туристами. Можно себе представить горожан, которые, типа, на шашлыки выехали. С детками. Детки, натурально, разбрелись окрестную живность мучить, а взрослые — шашлык готовить.

А тут их двуручными мечами самих пошинковали.

Когда я это рассказал в присутствии одного толкиениста, то он аж на дыбы взвился:

— Да не ври ты так. А то на нас, толкинутых, и так постоянно кто-нибудь наезжает, типа козлов-журналюг, которые, ни в чем не разбираясь, хотят делать сенсации. А тут еще ты...

Я ему честно и отвечаю:

— Да какие там сенсации... Вот однажды я просто пошел на Мальцевский рынок, где, по слухам, одному слепому подарили вязаную шаль. Вижу, в рядах толкиенисты барахлом детским торгуют. Присмотрелся: все в кровищ-щ-ще! Ну, спрашиваю так осторожно — откуда, дескать. А они не отвечают. Свежее мясо стали предлагать. Свежатинки, говорят, поешь.

А у самих глаза пустые. Я пригляделся, среди бифштексов — палец с обручальным кольцом.

Вот это — да.

Итак, речь пойдет о лемурах. У нас таинственная связь с этими существами, что в энциклопедиях именуются полуобезьянами. Может, они и есть загадочное промежуточное звено. У многих моих друзей лемуры есть, то есть они у них живут, — тут я сам запутался — кто у кого именно.

Я имею в виду не тех существ, которых Парацельс называл элементалами воздуха; элементариями умерших; “стучащими и опрокидывающими духами”. И не тех существ, что производят физические манифестации.

И даже не тех, про кого Хорхе Луис Борхес в “Книге вымышленных существ” писал, что это неприкаянные души людей, что “блуждают по земле, смущая покой ее обитателей. Добрых духов называли Lares familiares, злые носили название Larvae или Lemures. Они устраивали людей добродетельных и неустанно терзали порочных и нечестивых; у римлян был обычай справлять в месяце мае в их честь празднества, называвшиеся “лемурии” или “лемуралии”... Существовал обычай бросать на могилы усопших черные бобы или сжигать их, так как считалось, что лемуры не выносят этого дыма. Произносились также магические слова и били по котлам и барабанам, веря, что духи удалятся и больше не вернутся тревожить своих родственников на земле”.

Оставим бобы и барабаны, поскольку речь не о их мистических свойствах, и речь не о других обезьянах наполовину. Поскольку я имею в виду даже не дрyзей, и не индри, короткохвостых, и не лемуров вари, галаго или даже руконожку мадагаскарскую. Речь идет о лори, которого не следует путать с попугаями похожего имени — разница между Lorisidae и Loriidae есть, хоть и только в одну букву.

Я повязан с ними с детства — именно с толстыми лори, ибо сам нетонок и еще мальчиком приметил это природное обстоятельство.

Итак, один лемур непростой судьбы жил в доме просвещенных и жалостных людей. Он однажды объелся, и начался у этого лемура понос. Тогда лемур забрался на унитаз и сидел на краю этого унитаза сутки, а потом еще одни. Никто не мог его согнать — хозяева и гости открывали дверь и сразу видели маленькое пушистое существо с огромными страдающими глазами.

Как его согнать?! Согнать его было невозможно...

Но это не единственная история о лемурах.

Второй сказ посвящен ночным дорогам лемуров. Все тот же лемур по ночам протоптал себе в ковре тропинки и деловито ходил по ним. Это и были действительно ночные дороги лемура без всякой примеси Парижа и русской литературы. Но однажды летом люди поставили посреди комнаты огромный напольный вентилятор.

Той же ночью хозяева услышали обычное топанье, окончившееся резким звоном. Лемур еще немного постоял в темноте некоторое время, вращая глазами и разводя ручками. А потом вернулся к себе и не показывался наружу целую неделю.

Лемур больше всего любил мучных червей и внезапно обнаружил ведро с этими червяками в ванной. Он залез туда и понял, что попал в свой лемурий рай. Он стоял по колено в счастье и разводил лапками. Есть ничего не надо было, можно было просто стоять — и это было счастье.

Но вдруг пришли люди и изгнали лемура из рая.

В ответ маленькое пушистое существо показало, чем оно отличается от Адама. Оно прогнулось на руках, тщательно прицелилось и укусило богочеловеческую руку.

А вот еще одна история, наконец, последняя. Однажды я ночевал в доме одного лемура — на полу в спальнике. Это была специфика странной молодежной моды — ходить со спальниками по гостям. Мы с хозяевами проговорили полночи — все о душещипательных вещах — то есть о наших непрожитых еще жизнях. Когда все затихло, дождавшийся наконец тишины лемур вылез и подошел ко мне. Я увидел два огромных глаза над собой. Помедлив, лемур протянул свою лапку и погладил меня по голове. А потом тихо ушел.

И я прорыдал до утра.

А сегодня я расскажу историю о мороженом. При посещении города с тройным названием я стал очевидцем и участником нескольких происшествий.

Только вышел я на Невский проспект, сощурился на солнце, и вот, в тот же момент, от этого самого солнца, как истребитель в атаку, на меня вылетела девушка. И произносит скороговоркой:

— Мужчина, угостите мороженым.

Неподалеку действительно стоял холодильник с мороженым. Я, правда, автоматически сделал такое лицо, которое обычно делаю, проходя мимо профессиональных нищих и раздавателей коммерческих бумажек. Это особый тип улыбчиво-идиотического лица, свойственного конвейерным статуэткам Будды из пластика, которые продаются туристам по всей Азии. Обычно это помогает, но тут девушка обиженно замычала и довольно больно ущипнула меня за бок. Я остался стоять посредине улицы, сопя от обиды, — потому как девушка скрылась и мстить было некому.

Тем же днем, гуляя по Петропавловской крепости, я таки решил купить мороженого — если мороженое теперь имеет какой-то сакральный смысл, если это обозначает что-то, то, думаю, может, и я приобщусь. Купил у мороженщика просоветский вафельный стаканчик, оторвал от него глаза, считая сдачу... И тут наконец заметил, что мороженое у собора продает настоящий негр — белозубый и веселый.

Тогда я понял, что это — потомок арапа Петра Великого, хранящий верность фамильному обету. Он выбрал себе службу поблизости от усыпальницы покровителя рода. Мороженое стало символом великого города. В негритянском мороженом сочетался Пушкин и заснеженная пугачевская степь, жаркие сражения и сибирские морозы.

Я откусил кусок империи, холодный и белый. Я хрустнул ломким краем решетчатого, похожего на лимонку стакана, ничуть не изменившегося со времени пропажи красных галстуков и школьной формы, со времени моего идеологического детства, в котором разноцветные дети водили хороводы на обложках учебников. Теперь все вернулось — черное и белое. Теперь можно было с новым чувством идти по петербургской брусчатке.

Все встало на свои места, и жизнь потекла правильным чередом.

Разговор о бывших физиках и бывших лириках, припрятанные в памяти, как свинчатка, интегралы, послевкусие семидесятых-восьмидесятых давно перестали быть актуальными в спорах. Физики остались физиками, лирики — лириками. Часть и тех и других — в загоне, а удачники обеих фракций — в почете.

Я же расскажу жизнеутверждающую историю о пользе знаний и радости спасения от опасности.

Однажды я ехал по иностранному городу Парижу в метро.

Район глухой, поздно. В вагоне я один, вдруг входит негр. Большой негр, стр-р-рашный. И явно собирается меня грабить. Сначала грабить, а потом — убивать. Потому что лицо у него зверское-зверское. А в руке бумажка — значит, явно киллер со списком.

Сейчас спросит: “Вы из каких?”... И, не разбирая плохой французский язык моего ответа, скажет: “А, неважно... Получайте”.

Я притворился, что сейчас выйду, и встал рядом. Приготовился биться.

Дескать, не на таковских напали. Вспомнил при этом хриплый голос Высоцкого, “ударил первым я тогда — так было надо”, дворовые драки и драки в школьном сортире вспомнил, вспомнил про Патриса Лумумбу зачем-то — видно, оттого, что нам всем объяснили, что французов надо за Пушкина лупить, а неграм можно разве что их же Лумумбу приписать.

Но в последний момент заглянул к страшному киллеру в бумажку — а там какая-то функция разложена в ряд Фурье. Негр посмотрит в бумажку, ужаснется и, еще не успев стереть эту ненависть с лица, взгляд свой бросает в окружающее пространство. Попадая злобным взглядом по случайности на меня.

И я успокоился.

Вот так знания спасли, однако, силу.

Есть у меня знакомая, отношения с которой омрачены утомительными обоюдными признаниями в платонической любви. И хоть они меня изрядно раздражают своей платоничностью, я продолжаю коллекционировать чужие истории.

Итак, она звалась... К черту, неважно. Так вот, эта девушка возвращалась одна с какого-то корпоративного мероприятия. Итак, она была нетрезва и решила с некоторым шиком последний отрезок своего пути — от станции метро до дома — проехать на машине.

Будь она трезва, она поняла бы, что остановившийся водитель нетрезв еще больше. Он резко тормозил, так же резко трогал на перекрестках и снова резко тормозил. При этом с разгона бился головой в стекло. Но даже это не мешало ему рассказывать историю своей жизни:

— Слушай, значит, а сеструха-то моя Лидка... Сеструха-то поругалась со своим мужиком, посуды, блин, перебили тучу, люстру... А Серега-то, Серега... Собрал на себя три тачки, влетел на бабки братан мой Серега... И сосед мой, блин буду, влетел — Машка-то залетела, а он что, он согласный, только она аборт хочет делать, а он-то, блин, уже не хочет...

Знакомая моя в алкоголическом бессилии что-то сказать только головой мотает. Неизвестный водитель, не взяв денег, криво разворачивается, раздвигая бампером мусорные ящики, и исчезает.

Действие второе. Ровно через неделю эта девушка примерно в таком же состоянии, возвращаясь уже с какого-то дня рождения, ловит машину в том же месте. И опять, только сев в нее, понимает, что и машина и водитель — те же самые. Только человек за рулем уже трезв как стеклышко.

Но барышня уже жаждет общаться и затевает разговор:

— Как сеструха-то? — спрашивает она. — Лидка-то, с мужиком помирилась, а? А Серега — расплатился? Собрал братан денег? Ну а Машка-то аборт сделала? А то, поди-ка, сосед твой переживает?

Водитель сидит за рулем ни жив, ни мертв. Понять, кого это он везет, он не может, и откуда эта пассажирка все знает, он понять не может тоже. Довозит ее до подъезда и, опять не взяв денег, газует по расчищенному от мусорных ящиков коридору.

Видать, что-то его сильно насторожило.

География — странная вещь. Вот меня все время занимала фраза в знаменитой песне: “Мы шли на Одессу, а вышли к Херсону”. Вот, думаю, лихо...

И тут смотрел я сегодня телевизор, а сидевший в этом ящичке бывший министр и говорит:

— Даже американский посланник в Грузии признает, что есть там террористы, что пробиваются из Афганистана через Понтийское ущелье в Россию.

Это, понял я, — круче.

Впрочем, был у меня замечательный приятель — буровых дел мастер Рудаков, так он работал на Поклонной горе. Делал памятник Победы. Так вот, он однажды решил целый день не пить. Только пивка хватил после работы. Ну и еще чуть-чуть чего-то. Самую малость. Потом так недоуменно мне рассказывал: “Ехал домой на метро до Рязанки — восемь пересадок насчитал”.

Это его сразу насторожило.

Однажды я познакомился с Очень Красивой Девушкой. Разговаривали мы об экзотических животных, и, чтобы понравиться, я принялся рассказывать ей свою любимую историю о лемурах. Однако история ей была скучна. Повадки лемуров она знала лучше меня. Оказалось, что девушка была специалистом по экзотическим животным. То есть работала она в банковской сфере, хотя что есть банк, как не собрание экзотических животных.

Так вот, она рассказывала, что у нее дома среди крокодилов и прочих серпентов появились два новых гигантских паука.

Я представил себе, как должна была бы выглядеть поздравительная телеграмма по этому поводу. “Поздравляю Пауками”. Чем-то это было похоже на название модного романа писателя по фамилии Поздравляю Пауками — “Охота на Повелителя мух”. Но отчего-то я не стал шутить, а принялся слушать дальше.

— Такие клевые, — говорила Очень Красивая Девушка. — Такие жы-ы-рные! Мохнатые! Одна беда — жрут много.

Тут вдруг она остановилась на полуслове и сказала:

— Знаешь, Сергеич, а может, придешь сегодня в гости?

Это меня сразу насторожило.

Пришел ко мне водопроводчик. Он был в строгом джинсовом костюме, если тот может быть строгим, а на голове идеально ровно сидела аккуратная фуражка. Был водопроводчик чисто, до синевы, выбрит и трезв до неприличия. Итак, ни одного пятнышка не было на его одеждах.

Это меня сразу насторожило.

Мой приятель Хомяк разбил свой джип у меня же под окнами. В этот момент или несколько позже он совершил открытие. Хомяк открыл, что пить можно не только вечером, но и в течение всего времени суток. Это его обрадовало, и он решил делиться радостью.

Хомяк как-то позвонил мне и сообщил, что ждет меня в заведении N***, с печалью смотря на стопки с текилой. Там я его и застал.

За время моей дороги Хомяк познакомился с двумя официантками и уговаривал их отправиться в поход за конопляным пивом. Забегая вперед, надо сказать, что чем-то его погоня за этим продуктом напоминала историю про русского купца, что выпивает четверть водки и чувствует, что не хмелеет. Тогда он выпивает штоф — тот же эффект. Затем выпивается ковш. И наконец, приходит пора чарки. Натурально, водка бьет в голову. Но купец несчастлив. Он с горечью думает: “Чего ж это я сразу чарку не выпил? Экая была б экономия”...

Итак, мы двинулись в путешествие, в ходе которого одна официантка по дороге потерялась. Я надеюсь, впрочем, что она не выпала из машины на ходу. Другая, по прибытии на место и в ожидании конопляного пива, сноровисто разлила невесть откуда взявшуюся водку по рюмкам. Чувствовалась в ней твердость руки и глазомер настоящего профессионала.

— У меня есть тост, — сказала она. — Давайте выпьем за то здоровье, что у нас между ног.

Это меня сразу насторожило.

Звонит мне Хомяк и говорит примерно так:

— Владимир Сергеевич, а... А!.. Я на балу садо-мазо... Кто из твоих знакомых... А! Ты говорил... А! Что какая-то твоя знакомая девушка... А!.. Должна быть здесь... Ты не помнишь... А!.. Ее псевдоним... Аааа!

— Че ты все вопишь? — спрашиваю я.

— Да это меня плеткой хлещут. Приезжай скорее...

Это меня сразу насторожило.

Это будет история о пиве и Бог знает о чем.

Началась она с того, что мне позвонила одноклассница и говорит:

— Ты в пиве понимаешь?

Я, натурально, отвечаю:

— Через полтора часа буду свободен.

А она говорит, с заинтересованной такой интонацией:

— Лучше заезжай к нам, мы опрос проводим.

Я и приехал. Мне насторожиться бы от того, что она пообещала, что за участие дадут мне “немного пива”, но я, дурак, зачарованный ее сладким голосом, приехал.

Ну, вот проводят меня в комнату, сажают за стол, а на столе, а на столе две пустые (!) бутылки. Одна из-под “Балтики” №3, а другая — из-под “Золотой бочки”. То есть то пиво, по поводу которого опрос проводят. Начинают задавать разные вопросы — тип-того, сколько пива пью, какое. Я, не будь дурак, отвечаю (правильно причем отвечаю, о хорошем пиве говорю), но барышня (уже другая, мне незнакомая) все переводит стрелки на “Золотую бочку” и спрашивает: “Если бы это пиво было человеком (!), то какой бы эпитет вы к нему подобрали — добрый, старый друг, веселый или взбалмошный?”.

Что-то, думаю, не то. Кажется, думаю, надо мной издеваются.

А барышня все продолжает спрашивать: “А доверяете вы этой бутылке? А сколько бы раз хотели ее увидеть?”. И, несмотря на то, что я доходчиво объясняю, что на пустые бутылки вообще никогда не смотрю и стараюсь встречаться с ними, с пустыми бутылками, в смысле, как можно реже, и даже не вынимаю их из мусорных баков... Все без толку.

Потихоньку я начинаю ненавидеть психоанализ, всю фрейдовщину, ядовитые миазмы НЛП* и вкупе с ними — все социологические вопросы вместе взятые.

В результате, после того, как полчаса моей молодой цветущей жизни были потеряны, барышня достала из-под стола и с гордым видом вручила мне маленькую жестяную банку “Очаковского”.

И я поплелся домой, потому что одноклассница уже уехала к своему возлюбленному.

Впрочем, у этой истории было продолжение.

Другая моя знакомая начала жаловаться, что ее заказчик желает, чтобы ему сделали этикетку для водки (она художник-дизайнер). И говорит эта знакомая:

— Еще этот дурень хочет, чтобы я ее сначала переделала. Но где ж это видано, чтобы у водки, отпускная цена которой 48 руб., была поганая этикетка? А коньяком я поинтересуюсь...

Но тут, чтобы пресечь разговор о коньяке, я ей предлагаю:

— Сделай портрет Менделеева. А на заднем лейбле — Периодическую систему. Дескать: “В нашей водке — вся периодическая система! И всего за 48 рупчиков!”...

Нарасхват, говорю, пойдет.

Но почему-то барышня обиделась и сказала, что мне бы все пиво пить. Напрасно она это сказала. Пришлось пойти на праздник пива — и этим эпизодом история о пиве замыкается.

Теперь она включает в себя несколько персонажей — моих друзей. Она включает в себя сонного Лодочника, разболтавшегося Пусика и Гамулина. Особенно был хорош кинематографический человек Гамулин, который пиво пил брезгливо, морщился и говорил, что, дескать, водка — другое дело.

Его не слушали, и скоро Пусик вдруг повернулся ко мне и говорит:

— Смотри — воробей! Его поймать легко. Сейчас поймаем.

И посмотрел так недобро, что я понял, что если сейчас откажусь ловить воробьев (а мы уже изрядно пива напробовались), то стану его злейшим врагом.

Пришлось идти ловить воробьев.

Но только я растопырил руки, как, откуда ни возьмись, возник передо мной человек, сам похожий на воробья. Он заглянул мне в глаза и произнес:

— Вы не хотите поучаствовать в социологическом опросе и получить немного пива?.. А!.. Что вы со мной делаете?!.

Теперь стоит рассказать о Лодочнике.

Однажды наша компания отправилась в Крым. Деньги экономились, как экономилось все тогда, включая удобства. Поэтому мои конфиденты тряслись в плацкартном вагоне. Много было там чего интересного, всякие интересные вещи были и вокруг. Например, цистерны с блестящими в темноте подтеками на боках. Интересными были и только что появившиеся повсюду пограничники — разномастные, но удивительно нахальные.

Поезд шел, но останавливался часто. Слышно было сонное ночное дыхание.

Стучали обходчики по буксам, и звук этот, вначале резкий, висел в воздухе, длился, сходился и расходился по составу.

Но интереснее всего был наш проводник. Он в раздражении разглядывал вагон и говорил время от времени:

— И ведь никто не прибирается!..

Среди прочих путешественников был и мой давний друг по прозванию Лодочник. Вьетнамист, промышляющий ныне продажей оружия, законник и человек весьма рациональной жизни.

Он сразу завернулся в простыню и уснул.

Время длилось, и на звон стекла пришел проводник. Проводник оказался обласкан нашими не спящими девушками и, опробовав жидкое, захотел обратиться к мягкому. Видимо, он решил, что если девушка ему добровольно наливает, то должна сделать и еще что-то. Но, wer das leine nicht ehrt, ist des Grossen nicht wert.

Девушки возмутились, а проводник обиделся. Он начал кричать, что у одного из нас билет в другом вагоне (это была правда), и отчего-то пинать нижнюю полку, на которой спал Лодочник (который спал на своем месте).

Мы говорили проводнику: “Не буди его. Не буди его, брат наш проводник, повелитель простыней и король чайных стаканов, не делай этого — хуже будет”.

Но проводник не слушал нас, он кричал: “Вставай, кабан!”.

Напрасно он это делал.

Мы его предупреждали.

А он нас не слушал.

Лодочник действительно встал и молча пошел в другой вагон, но прошел его насквозь, прошел и следующий и нашел бригадира поезда. И рассказал тому о невесть откуда взявшемся пьяном сумасшедшем.

Бригадир пришел и начал метелить своего подчиненного на глазах у всего проснувшегося вагона. Ситуация осложнялась тем, что оба железнодорожника были грузинами и громко кричали на своем наречии. Проснулся весь вагон, побежали бессмысленные и никчемные чужие дети, упал старичок со второй полки, и вот, в начавшемся тогда бедламе я живу до сих пор.

Одна моя знакомая начала рассказывать историю про то, как она хотела обустроить свою жизнь и разжиться стульями.

— Мне всего-то надо пластиковые стулья для дачи купить, — рассказывала она, — и что я получаю в ответ на скромный запрос в Сети? “Гламурный стул, выполненный в манере испанского сюрреализма, экстравагантно сочетающийся с предметами доколумбовского и африканского стиля”.

— А это тебе наука, — отвечаю я ей, — не покупай пластиковых стульев для дачи, не покупай, напили березовых чурбаков, рассади гостей в чистом поле, запали костер пионерский, да радуйся печеной картошке да историям-страшилкам про черную комнату и желтое пятно.

Однажды я ехал на тракторе. Дело происходило под Вязьмой, в местах, где на килограмм земли в лесу приходится полкило костей. Тракторист подхватил меня между деревнями, и вот я трясся в душной кабине между единственным креслом и дверцей.

Надо было в благодарность разговаривать с трактористом. А говорил он невнятно, хотя и смотрел мне в глаза, отвернувшись от дороги. Видимо, у него была нарушена функция речи. Непонятно, ожесточенно бормотал что-то тракторист, а я, чтобы не показаться невежливым, говорил “да-да”, и еще говорил “конечно”, а еще “ну да”. И прибавлял потом “Ясное дело”.

Но вдруг я заметил, что мой благодетель темнеет лицом, меняется как-то, и вдруг он остановил трактор, толкнул дверцу и спихнул меня на дорогу.

Я выпрыгнул, закинул за спину вещмешок и зашагал вслед дизельному выхлопу. В тот момент мне стало понятно, что говорил тракторист что-то типа: “Ну неужели я такая сволочь? Скажи, да?!”.

А я подтверждал: “Да, да: ясное дело”.

Так происходит часто.

Механическое движение русской истории представляется мне чем-то похожим на строительство бани немытыми людьми. И я один из тех, кто годами стучит по дереву топориком, отмахиваясь от комаров и утирая пот со лба. С надеждой на будущий банный рай, голый и счастливый. Только мы можем отказаться от настоящего в пользу будущего.

Про себя мы думаем: “Эх, достроим, воткнем мох между бревнами, прошпаклюем, крышу поправим, а там и попаримся всласть. Пока же поспешать надо”.

Внезапно выясняется, что баня построена не так: без дымохода, без дверей, а то, пуще, одной стены у нее не хватает.

Собравшиеся чешут в затылках и говорят:

— Надобно новую строить. И поскорее, иначе совсем грязью обрастем.

Они берегут время и, понятно, не моются — как и прежде.

Неожиданно налетает ворог, и постройка предается огню...

Русские люди отгоняют басурмана и принимаются строить опять. Еще немного осталось.

И я перегрызу горло тому, кто засмеется над этой нашей историей.

Пил я с блокадницами. Это было случайное, но важное для меня событие.

Есть такая история — про приезжего, что стоит с сумками и чемоданами на углу улиц Ломоносова и Фонтанки и всех пробегающих мимо спрашивает, как пройти к БДТ. Толпа торопится мимо него, люди толкаются... Никто ничего не отвечает. Но тут приезжий видит настоящую питерскую старушку. Идет эта старушка медленно, идет в шляпке, с букетиком в петличке, с перламутровыми пуговичками на пальто. “Простите, — кидается к ней москвич-приезжий, — как пройти к БДТ?”.

— О, извольте... — сейчас вы перешагнете поребрик, потом снова ступите на панель, пройдете мимо булочной, потом вдоль прачечной, затем мимо садика, потом свернете на параллельную улицу, пойдете по ней, только она вам не нужна, но вы все равно по ней пойдете, затем свернете направо — до трамвайного кольца, затем снова направо, потом налево, опять налево... О Боже — пизжу! Нет, направо...

Я думал, что это городской анекдот, но оказалось — реальность. Мои случайные собеседницы, готовя нехитрую закуску, говорили между собой так:

— Лизавета Николаевна, голубушка, тут заходил это мудило дворник и собирал деньги...

— Да гоните вы его в п...., Мария Николаевна, мы ему уже в прошлом месяце заплатили.

Они обладали свободой от приличий, потому что отбоялись свое — давным-давно. Мужчины их вымерли. Родителей выслали вскоре после пальбы в коридорах Смольного, и они потерялись на бескрайних просторах России. Братьев их выкосило на Синявинских высотах. А оставшиеся профессора-старики умерли от голода. Мужчины ведь умирают от голода быстрее и чаще, чем женщины.

— Ну что, вы посмотрели этот дом? — сказала одна из блокадниц.

Я ходил смотреть на дом, в котором родился мой дед. Деда моего нет на земле, но я — глаза и уши его, он жив, пока еще жив я.

И дом этот на Васильевском острове был своего рода кенотафом, фальшивой могильной плитой, продолжающей историю человека в месте его рождения, где не осталось уже никого и где семейный след остыл.

А не видел я этого дома давно, потому что первый раз приехал в город, сокращаемый до каббалистической аббревиатуры СПб. Посетил его первый раз в жизни — я давным-давно жил в городе, что назывался Ленинград, а это, понятно, разные города.

И все меньше стало в нем переживших блокаду.

Вот с блокадницами-то я и пил праздничным вечером Девятого мая. И, доставая бутылку из шаткого холодильника, отвечал им на вопрос о том, нашел ли я дом деда.

— Угу, — отвечал я.

Мы быстро разлили — им поменьше, а мне побольше.

Никаких дурацких хлебных здравиц блокадницы не произносили, а пили да закусывали. Пили, будто клевали из рюмок.

Я же думал о гибели в сорок первом и сорок втором году особой ленинградской цивилизации, и волосы начинали шевелиться у меня на голове. Это была вполне размеренная гибель, потому что ленинградская цивилизация уничтожалась постепенно, ее чистили, подчищали, потом недочищенных убивали, и, наконец, запылали Бадаевские склады.

Особенно тяжело мне было слушать этих старух. Эти, с которыми я пил, были веселы, но не естественным весельем, а оттого, что были выморожены и выплаканы. Это другие, виденные мной раньше, рассказывали о том, как город съел сам себя. А теперешние говорили, что хорошо съездить завтра на участок по Сестрорецкому ходу, каков нынешний губернатор противу прежнего. А у одной из них все еще оставались на паркете черные следы от самодельной печки, а у другой не осталось следов, потому что она сожгла весь паркет. Я слушал про все это, и лицо мое было залито слезами, как кровью.

И не мог я до конца осознать гибель живых, теплых людей, хороших и плохих, и они не могли осознать, хотя видели ее, эту гибель.

Они становились какими-то бестелесными, поэтому мы пили наравне. Это было даже не пьянство, потому что что-то в организмах после блокады изменилось, и они принимали спирт, не пьянея.

Цивилизация погибла, и они были похожи на чудом спасшихся египтян. Потусторонние, они бродили по разным городам. Нестрашная смерть выглядывала из их глаз. Я видел этих людей такими. Может быть, были и другие, но мне выпали именно эти глаза и эти лица.

Я воткнул вилку в калейдоскоп копченой колбасы на блюдце.

Жахнул в светлом небе салют. Закудахтали, заверещали автомобильные сигнализации.

Праздник кончился.

Итак, однажды и давным-давно — эти два выражения хорошо сочетаются — я сидел на чужой даче летом.

Немного заполночь пришел на огонек культурный специалист-универсал М. Был он похож на старичка-лесовичка с серебряной бородой, прямо из которой торчали два глаза. Речь М. была странна. Он смотрел в угол и произносил сентенции. Сентенции, жужжа, разлетались по дачной веранде и падали на стол, обжигаясь о лампу.

Постукивая палкой в пол, М. предостерегал меня от пагубного воздействия тоталитаризма.

Мы говорили с ним о Рабле — я быстро, а он еще быстрее. Напротив нас сидел старик, кажется, прадед или прапрадед хозяина дачи, и пил чай — тоже быстро-быстро, и время от времени бросал на нас взгляды. Взгляды, в отличие от сентенций, были нелетучи. Перед хозяином мне было неловко. Он, кажется, так и не понял, откуда взялся этот полуголый и лысый мужик (то есть я), разговаривающий с М.

Бегали еврейские дети с расчесанными коленками. Пробежав через веранду, они падали в кровати и забывались беспокойными еврейскими снами. От снов пахло синайским песком, сны были хрустящи и хрупки, как маца.

Еврейскую малолетнюю кровь пили сумрачные русские комары.

Сентенции, цитаты и комары пели в воздухе, а хозяйка подпихивала мне расписание электричек, больше похожее на шифровку с бесконечными рядами цифр. “Не дождетесь, — думал я. — Не дождетесь. Буду я у вас тут ночевать, и к еврейской крови в брюхе ваших насекомых прибавится моя, православная”.

К разговору примешивался запах дерьма — нефигурально. Говоря о высоком, я все время думал: купил ли это сосед машину говна и разбросал по участку себе и другим на радость, или же неважно работает местный сортир. М. увел овальную девочку на дачную дорогу читать свои стихи, а я от нечего делать стал переписывать железнодорожное расписание. Покончив с этим, я принялся читать воспоминания о Леониде Губанове, но быстро запутался в литературных дрязгах и бесчисленных Н.К., Т.К., Н.С. и И.С., которых составитель называл “ангелами-хранителями поэта”.

Эти ангелы, в отличие от комаров, были нелетучи. Больше всего мне понравилось, что кто-то вспоминал сказанное о Паруйре Севаке его бывшей женой: “Когда он творит — он разговаривает с Богом, а когда не пишет — становится обычным подонком”...

Стояла жара, и где-то рядом горели торфяники. Время неумолимо стремилось к осени.

Был я однажды в гостях у своего приятеля. Назвал приятель мой друзей в свой загородный дом, а друзья расплодились, как тараканы, да и принялись в этом доме жить. Я даже начал бояться, что приятель мой поедет в соседний городок и позовет полицаев — помогите, дескать, бандиты дом захватили. Разбирайся потом, доказывай...

Но как-то все, наконец, устали и собрались домой. Лишь одна гостья куда-то делась, в последний раз ее видели танцующей “Хаванагилу” под дождем на пустых просеках. Мы стали ее ждать и продолжили посиделки. В этом ожидании я наблюдал и иную девушку, что делала странные пассы над головами гостей. У меня, например, этими пассами она вынула из левого уха какую-то медузу. По всей видимости, это какой-то термин, сестра чакр и энергетических хвостов. Так и живу теперь — без медузы.

В первый момент жизнь без медузы мало чем отличалась от жизни с медузой — тем более медуза после извлечения оставалась невидимой. Но потом произошло то, что навело меня на мысли об участии Бога в моей жизни.

Дело в том, что несколько лет назад я ухаживал за одной барышней. Несмотря на платоничность отношений, я серьезно задумывался тогда о том, понравилось ли бы ей пить со мной кофе по утрам. Надо сказать, эта девушка была красива, а ум ее обладал известной живостью. Однако это было несколько лет назад, и вот, наконец, я встретил ее в дачной местности.

Так вот, после того, как из меня вынули медузу, я вдруг обнаружил, что в другом конце стола сидит страшная тетка с мешками под глазами (снаружи) и рафинированным презрением ко мне (внутри). Так бывает в венгерских фильмах восьмидесятых годов, снятых для детей, — когда принц, оттоптав свои железные сапоги и миновав все препятствия, сжимает в объятьях принцессу. Но та внезапно превращается в злобную ведьму. Очень я удивился этому превращению. Видимо, Господь спас меня тогда от утреннего кофе и сохранил для какого-то другого испытания. Более страшного.

Мне позвонил коллега.

— Здравствуй, — говорит, — Владимир Сергеевич, вот ты у нас все знаешь. Скажи мне скорее, что такое “гонобобель”?

Я быстро схватился за словарь и начал страницы перелистывать, а одновременно принялся отвлекать коллегу разговорами:

— Зачем, спрашиваю, Александр Феликсович, тебе гонобобель? Что ты с гонобобелем делать будешь? Хорошо ли это?

А сам ищу слово в словаре.

Нашел.

Тут надо пояснить, что дело в том, что наш хороший друг сходил в новооткрывшийся ресторан... Нет, кафе. И увидел в меню этого кафе пирожки с гонобобелем. Он страшно испугался этого названия и есть ничего не стал. Убежал и принялся всех спрашивать — о гонобобеле. Оказалось, что никто не знает, и вот — обратились ко мне.

...И вот я нашел про гонобобель в словаре, но продолжаю время тянуть:

— И что, в такое время тебя, Александр, потянуло на гонобобель? Уместно ли это? О жене подумай. О международной общественности.

Гонобобель оказался другим названием маленьких съедобных кустиков, известных как голубика.

Называются они у нас честным именем голубика, потому что цвет у гонобобелей такой. И, что интересно, когда ее, голубику, ешь, язык и губы тоже становятся голубыми.

На самом деле это история про энциклопедическую сообразительность, которая лучше энциклопедических знаний.

Другой мой приятель говорил, что я, дескать, еще с одним молодым человеком — две его ходячие энциклопедии. Тут бы мне его спросить, не собирается ли он еще какой энциклопедии ноги приделать. Но не спросил. Потому что ничего особенно радостного в житье ходячей энциклопедии нет.

И нет радости в энциклопедических знаниях, радостное и веселое заключено в энциклопедической сообразительности, в лихорадочных поисках странных знаний, чем-то напоминающих результаты телевизионных игр, где нужно не знать, а сообразить. Поисках без приза, в игре за так, на интерес.

В случайном открытии раскидистого дерева Гонобобель с голубыми шарами ягод.

У меня есть один родственник. Дальний, не кровный родственник, кисель и вода перемешаны в нашем родстве. Этот пожилой человек, лицо которого я почти забыл, долго тяжело дышал в трубку и наконец произнес:

— У тебя есть коллега, — сказал он. — По фамилии Полевой.

— Он умер, — печально сказал я. И приготовился что-то сказать о безногом летчике, переноске семнадцати килограммов золота по немецким тылам и тонком литературном журнале.

— Он написал одну пьесу... — сказал мой родственник. — Она может кончаться на “о”.

Дело было в том, что мой родственник был заядлым кроссвордистом.

— Он, по-моему, не писал пьес, — неуверенно ответил я.

— Нет, писал. Точно. Оканчивается на “о”.

Тут я понял, что имеется в виду не автор замечательной книги о замечательном человеке.

Здесь имелся в виду человек, которого сожрало либеральное общественное мнение, потому как оно не менее стозевно и лайай, чем самодержавие. Причем Полевого жрали с двух концов — за нелюбовь к “Ревизору” и поношение Кукольника. И никто не читал его теперь, кроме сумасшедших литературоведов. И я, хрен с горы, конечно, не читал этой пьесы, а помнил только об одноименной статье Белинского. Не “б”, а “н”, нужно было телефонной трубке, а вернее, нужно было только то, что кончалось на “о”.

Заглянув в библиографию, я, придерживая трубку телефона плечом, нетвердо сказал:

— “Уголино”?..

— Уголино? — повторил он.

— Да. Там вот про что...

Но ему не нужно было содержания. Он поблагодарил и повесил трубку. Я уже не существовал, как не существовали уже ни Борис, ни Николай Полевые.

Неистовый огонь кроссвордного творчества горел в нем. Этот огонь пожирал смыслы, он объедал слова, оставляя только их остовы — количество букв, гласные и согласные пересечений.

Я был восхищен этим огнем. Не было сюжетов и авторов, было только — третье “о” и последнее “о”. Семь букв. Точка.

“Крыша” — слово в русском языке странное, шелестящее, будто трубочист, скатывающийся по жести к гибельному краю.

В знаменитой истории про профессора, что, приехав в город Берн, не заметил цветок на окне, есть такой эпизод: профессора спрашивают на проваленной явке:

— У вас надежная крыша?

— А я живу на втором этаже, — ничего не понимая, отвечает тот. И все понимают, что пришел лох и раскинул уши по ветру. Потому что “крыша” на сленге разведчиков всего мира означает “прикрытие”. А теперь это еще и глухой звук паленых стволов, круглое движение стреляных гильз под ногами и безвозвратные кредиты.

Тот профессор, кстати, выдавал себя за шведа. Беда была в том, что фальшивый швед не умел летать долго. Его единственный полет был короток — всего несколько этажей. И настала ему крышка.

Зато искусство долгих полетов освоил другой, настоящий швед — в меру упитанный мужчина в полном расцвете жизненных сил. И крыша у настоящего шведа была что надо — прочная, такая, что можно было поставить на ней домик с крылечком и зелеными ставенками.

Мы были рады Карлсону, между тем, это настоящий негодяй, прожорливый врун, вечно лгущий обжора. Персонаж, чья башня сорвана, а крыша давно съехала — типичный трикстер. Часть той силы, что вечно желает зла, но по ошибке делает добро.

Каждый ищет Карлсона по-своему. Один — для того, чтобы вместе с ним играть в привидения, сыпать мусор на головы прохожим и дарить ему тефтели. Другой — заготовил кирпич в кармане, чтобы мстить за слезы домоправительниц, порезанные простыни, разбитую посуду. Ищет, чтобы истребить хаос. Убить пересмешника.

Вот мы выходим — туда, наверх, двигаемся по гремящим листам жести или по мягкому разогретому битуму. Карлсон там — за трубой или белой стенкой.

Впрочем, Карлсону все равно, найдут его или нет. Ему прекрасно живется в маленьком домике на крыше, на крыльце которого он курит трубку и смотрит на звезды.

Этому трубочисту повезло больше. Гулко бухая ботинками в жесть, он ушел от Карлсона живым.

Дирижеры живут долго. Их профессиональная обязанность — установление гармонии в оркестре, гармонии между знаками партитуры и внешним миром. Они живут долго.

А век писателя короток, потому что он не может заниматься своим делом, пока ему хорошо. Для того, чтобы писать, писателю необходимо противостояние с миром. Страной. Женщиной.

Чувство потери или напряжение нелюбви усаживают за стол.

И художники, наверное, живут мало. Впрочем, художники сильно отличаются от писателей оттого, что художник не должен знать, а должен видеть.

Возвращаясь к дирижерам, надо сказать, что мое размышление не поддается экспериментальной проверке. Просто это объяснение нравится больше, чем разговоры об аумности. Аумность — слово, придуманное мной во время жизни в Литве. Там, сидя около печки, я читал журнал “Аум”. Журнал повествовал о вещах странных, больше сверхъестественных и был посвящен восточному Знанию. Аумность — не направление старого журнала, а способ восприятия мира. Это подмена взгляда на мир спокойного и заинтересованного поиском схожести с придуманной религией. Задача аумщика состоит в том, чтобы убедить себя в соответствии происходящего — концепции. Круг аумщиков более широк, чем читатели указанного журнала. Это парапсихологи и йоги, уфологи и ловцы барабашек.

Их объединяют не осознанная вера в диалог с Богом, а тупая зачарованность магическим. Они не верят в равнодушие мира и почти убеждены в его (мира) заинтересованности их персонами. Аумщики, урча, поглощают пророщенный рис, и диалог с ними невозможен. Их жизнь так же недлинна, как моя, и не мне глумиться над ними. Куда нам до дирижеров.

Душа племени дирижеров таинственна и недосягаема.

Как-то однажды, попав на день рождения друга, я сделал два важных для себя наблюдения.

Первое касалось того, что я, как оказалось, отвык от больших масс народа. Гости ко мне в то время приходили по трое, по четверо, а тут, навестив чужую дачу, обнаружил я такое количество людей, говорящих друг с другом, что даже ошалел. Очень я удивился, что все они что-то говорят, мне даже стало казаться, что все они действительно born July 04 — в этот-то день вся история и приключилась. Надежда Америки, так сказать, ее научное будущее — и были все эти люди.

Через какое-то время начали у меня срабатывать защитные функции — стал я тоже говорить без умолку, но вдруг понял, что за то время, пока сидел дома, совершено отвык от разговоров с несколькими людьми одновременно. По телефону разговор идет с единственным собеседником, а с гостями — по очереди.

К слову, поразило еще меня на этой странной даче огромное количество мелких детей. Они были наглядной иллюстрацией того суждения, что даже самую унылую комнату оживят обычные дети, красиво расставленные по углам. Причем я обнаружил, что больше шума, чем сами дети, производят их родители, покрикивающие на них и наблюдающие за правильным детским поведением.

Может, дело было в природной моей мизантропии или же в том, что дети отняли у меня костыли, избили ими друг друга, а потом вернули костыли обратно, потеряв предварительно некоторые их части.

Второе наблюдение было чужое. Одна девушка рассказывала мне про день рождения людей, превратившихся в моем сознании в персонажей — Синдерюшкина и Гольденмауэра. Или Гольденмауэра и Синдерюшкина. Ну, в общем, кого-то из них. И вот эта девушка говорила, что туризм консервирует людей.

Гольденмауэр-Синдерюшкин — я буду писать эти фамилии через дефис, как Бойля с Мариоттом и двух Лоренцев — держали компанию, занимающуюся путешествиями. Да и сами они ездили туда-сюда с рюкзаками и лодками. И вот, по словам девушки, встретившей их после нескольких лет разлуки, они практически не изменились. Ради чистоты эксперимента надо сказать, что я с посетителями дачи не виделся тоже лет десять. И надо признать, что они тоже не изменились — как и все настоящие туристы. Даже тот человек, которого я время от времени сам встречал на горных склонах.

Та же девушка говорила, что банкиры, напротив, меняются сильно. Глаза банкиров меняют цвет. Глаза их становятся более светлыми. Эти глаза меняют форму и становятся круглыми. Носы банкиров утоньшаются к концу и чуть загибаются к губе. Это непростые и важные изменения. Они отмечают становление банкира.

Затем девушка сказала мне:

— А знаешь, как банкиры покупают друзей? Банкиры покупают друзей так: сначала они покупают большой бумажный пакет с углем для мангала. Потом грузят в машину этот пакет, сам мангал и несколько мешков с шашлыком. Если хорошо расположить покупки в салоне, то там может еще уместиться несколько будущих друзей. Потом банкиры позволяют будущим друзьям разжечь огонь, а сами открывают бутылки. И наконец, когда все друзья основательно выпьют (вот они уже и стали друзьями), то они начинают кричать банкиру:

— Какой ты милый! Ты устроил нам праздник!

А довольный покупкой банкир отвечает:

— Не, это я себе праздник устроил...

А люди, подверженные туризму, походной коллективной жизни, наоборот, меняются мало.

Что-то во всем этом есть, что заставляет меня обдумывать соотношение банкиров и туристов снова и снова.

Однажды я получил по почте следующее сообщение:

“Орден Славянский Круг. Славянская эзотерика. Москва. Россия. Славяне те, кто Богам славу поют. Орден Славянский Круг обращается к славянским целителям, колдунам, чернокнижникам, ведунам, знахарям, старейшинам. Если вы или ваши знакомые подверглись нападкам со стороны иноземной или иноземствующей нечисти, — сообщите нам. Орден возьмет вас под свою защиту. Всяк сверчок — знай свой шесток. С Божьей помощью очистим от скверны нашу землю!”.

Этот призыв кажется мне вполне соответствующим тематике книги “Мифогенная любовь каст”. Нет, Бог с этой книгой, которую я тогда читал. Ну ее...

Понятно, что противостояние культурных систем должно, разумеется, распространяться и на нечисть. Что русскому малина, то немцу — смерть.

Например, наши лешие почем зря должны мочить ихних лепреконов.

Но ведь как интересно — представить себе битву леших с лепреконами. Жуть! А если лепреконы с гномами скорешатся, то уж точно битва будет славная! Тогда можно напустить на них наших домовых с вениками, русалок с удочками и нетопырей со свистками. Нефига наших колдунов и чернокнижников забижать!

Только мне лично непонятна угрожающая фраза насчет сверчка — кто имеется в виду? Колдуны вообще или только “иноземные и иноземствующие”?

И отчего у этого Славянского ордена электрический адрес в usa.net?

Берегись, русский эзотерик, это тебя выманивают из чащи дружелюбных осин! Зорко смотри из-за родных кустов!

Один знакомец спросил меня о венецианском карнавале. Он хотел туда съездить и вот спросил — как там. “Нет, — отвечал я, — никакого карнавала в Венеции нет. Другое дело, несколько десятков самых знатных венецианских семей собираются на свой карнавал в каком-нибудь дворце. И если ты не принадлежишь к одной из этих семей, то дорога туда тебе заказана. На них фамильные маскарадные костюмы, стоимость каждого из которых дороже “линкольна”, те костюмы, которые передаются из поколения в поколение. Эти люди там собираются уже тысячу лет. Приплывают на гондолах, поднимаются по лестнице (в этот-то момент ты их видишь издали), а потом за ними закрываются резные двери. И все.

А в городе в это время идет другой карнавал, туристический. Ты лапаешь тощую венецианку, а потом оказывается, что это трансвестит из Дании, пьешь отвратительное итальянское вино литрами, говоришь по телефону с Норвегией, отбиваешься от зазывал, разглядываешь сводный батальон самураев с фотоаппаратами и видеокамерами, сплевываешь с мостика на голову пьяным молодоженам, находишь правильную венецианку, которая оказывается полькой, и читаешь ей Бродского, потом пьешь отличную граппу, выезжаешь из города в чисто поле, в котором нет снега, говоришь по телефону с немного удивленным начальником в Москве, меняешься адресами и пьешь неизвестную алкогольную жидкость и, наконец, со слезами на глазах смотришь в рябь воды и поздний, мутный, серый, как портянка, рассвет. Только никакого отношения к карнавалу это не имеет”.

Так ответил я моему знакомцу, а ответив, пошел пить кофе. Впрочем, после кофе я подумал, что и впрямь, наверное, стоит съездить в Венецию. Хотя бы раз.

Сегодня мне позвонила одна моя знакомая и сразу же без приветствий, зловещим голосом спросила:

— А ты не переспал ли с моей подругой в 1992 году?

— Нет, — говорю я испуганно. — Я тогда только убил старушку топором, замесил опресноки на крови христианского младенца и продал китайцам пусковую шахту ракетных войск стратегического назначения, причем — самовывозом.

Тут у нее от сердца отлегло, и мы очень мило проговорили полчаса.

Мы поплыли в Стокгольм. Хрен его знает, зачем нам это было надо, но внезапно мы оказались на пароме, двигающемся посреди хмурого Балтийского моря.

Маленький, похожий на колобок, Оператор телевизионной камеры, его телевизионный начальник и еще несколько странных персонажей.

Оператор телевизионной камеры очень хотел стащить пепельницу с этого парома. У него начался приступ клептомании, а пепельницы в таком случае — лучшее лекарство. Впрочем, лекарств у него как у больного диабетом была полная сумка.

Но пепельницы оказались крепко привинчены, и Оператор телевизионной камеры сломал об них швейцарский ножик.

Тогда он достал из сумки бутылку какой-то настойки из тех, что берут токсичностью, а не алкоголем, вытащил пробку и отхлебнул треть. Телевизионный начальник отхлебнул еще треть, и тогда Оператор телевизионной камеры спрятал бутылку, объявив, что это — неприкосновенный запас. Чтобы другим было не обидно, он достал из сумки свой инсулиновый набор, вынул из него бутылочку со спиртом и разлил жаждущим.

Начальник сказал, что теперь самое время приставать к обслуживающему персоналу, но когда персонал явился, оказалось, что это двухметровый швед. Оператор телевизионной камеры ужаснулся и пошел на палубу. Присутствующие, понимая, что человек впервые пересекает государственную границу, поддерживали его под руки. Однако Оператор телевизионной камеры не проявлял никакой радости, вырывался и кричал, дескать, куда вы меня привезли, что это за гадость, и тыкал пальцем в надвигающийся город Стокгольм.

Встреча с прекрасным не получилась, и он решил украсть рулон туалетной бумаги. Оказалось, что туалетная бумага при клептомании помогает не хуже пепельниц, и от радости он уничтожил половину неприкосновенного запаса.

Надо было пройти шведскую таможню.

Оператора телевизионной камеры поставили впереди, потому что так его можно было удерживать за лямки комбинезона.

Человек, который должен был встречать путешественников, куда-то запропастился. Между тем, Оператора телевизионной камеры, который к этому моменту говорил на всех языках мира, но очень плохо, проинструктировали, что нужно говорить, что он работает в телекомпании “Совершенно секретно”, и упирать на то, что всех сейчас встретят.

И вот на первый же вопрос очаровательной таможенницы он, посмотрев мутным глазом, выпалил: “Top Secret”.

Совершенно компьютеризированная девушка, у которой был телефон в ухе, еще один — на поясе, два компьютера на столе и масса техники, перемигивающейся разноцветными лампочками в окрестностях стола, повторила вопрос.

Оператор телевизионной камеры невозмутимо повторил ответ. Таможенница изменила форму вопроса, потом спросила, откуда Оператор телевизионной камеры едет, наконец, поинтересовалась гражданством, и на все получила тот же лаконичный ответ — “Top Secret”.

Тогда барышня в форме подвинула к себе операторскую сумку и расстегнула молнию. Первым делом на свет явился рулон туалетной бумаги. Она повертела его в руках и отложила в сторону.

Затем из сумки появилась бутылка с пятьюдесятью граммами неизвестной настойки, заткнутая газетой. Таможенники повертели этот коктейль Молотова в руках и поставили рядом с рулоном.

Она потеряла остатки невозмутимости, когда извлекла из сумки огромный пакет с одноразовыми шприцами. Девушка надавила на невидимую кнопку, и из-под земли выросли два таких же двухметровых, как стюард, шведа-пограничника.

Оператора телевизионной камеры унесли куда-то в боковые комнаты. Ноги его болтались в воздухе, а сам он медленно, как даун, крутил головой.

Телевизионный начальник решил заступиться за несчастного оператора и начал объяснять про его болезнь таможеннице, но та, ничего не слушая, взялась уже за его багаж.

Телевизионный начальник похолодел, когда ему предъявили какой-то пакет. Он понял, что это посылка каким-то знакомым, но вот что в ней — не помнил решительно. Пакет развернули, обнаружив там килограмм сушеного зверобоя.

Шведский ароматизированный сквозняк тихо шевелил сухую русскую траву.

Телевизионный начальник, впрочем, пошел в боковые комнаты без посторонней помощи. Там уже стоял совершенно голый, разительно похожий на огромного пупса, Оператор телевизионной камеры и говорил в пространство:

— Дураки вы все, дураки... Нет, дураки... Ну все-таки, какие вы все — ду-ра-ки...

Самое интересное, что прямо за ними в очереди на досмотр стоял человек, провозивший винтовку с оптическим прицелом. У него не спросили даже паспорта.

Однажды, давным-давно, когда вода была мокрее, а сахар был слаще, некоторых студентов возили на археологическую практику. Студенты ковырялись в сухой и жаркой земле Тавриды, пили бессмысленное розовое вино и гуляли по набережной. По набережной фланировала и иная публика. Эту картину точно описал хороший писатель Коваль: “Прогулка по набережной, без всякого сомнения, — всегда любопытна. Вот курортные молодцы шастают взад-вперед, глазами излавливая девиц. Да немного ныне на свете девиц — так, не поймешь чего шандалит по набережной — и недоростки, и переростки, и откровенно поблекшие бляди”. К этому, правда, Коваль пририсовал еще рисунок с автографом: “Вот и девки, ждущие женихов. Такие, однако, толстопопые”.

Публика на набережной время от времени фотографировалась, давая пропитание целой мафии нищих фотографов. Один из них был примечателен своими фотографическими аксессуарами — вместо обезьяны у него была ручная белка. Также рядом с ним в кадке стояла помесь пальмы и елки. Этот фотограф всем пришедшим за фотографиями говорил, что, дескать, зайдите через неделю. Учитывая, что люди часто фотографируются в последний день перед отъездом, чтобы показать на далеком Севере знакомых толстопопых и не очень девиц, а также, чтобы иметь под рукой свидетельство уже женских побед, фотограф все же входил в положение курортников. За небольшие деньги он обещал выслать им фото по почте.

Дело было в том, что фотограф, кажется, даже не вставлял пленку в аппарат. Отдыхающие легко забывали об отданных деньгах — они казались мздой не фотографу, а белке.

Но студенты-археологи, напившись бессмысленного розового вина, приходили к нему снова и снова. Сезон раскопок начинался в апреле, и к сентябрю те из них, кто продолжал ковыряться в земле, приходили к владельцу белки со все более и более толстой пачкой квитанций.

А оправдываться фотографу было все труднее и труднее.

И вот, в середине бархатного сезона студенты обнаружили, что с набережной исчезли пальма в кадке, белка и, разумеется, фотограф.

Он покинул курортный город, славящийся лечебными грязями, и ушел по широкой дороге, идущей через степь. Я так представляю себе эту картину — плоское пространство до горизонта, пусто и безжизненно, освещено закатным солнцем. По дороге бредет человек с пальмой на спине, а рядом с ним бежит, быстро перебирая лапками, позванивая цепочкой, унылая белка.

Мне печально и горестно. Мне хочется отдать отсутствующие у меня деньги фотографу. Ну, и белке, конечно.

Но история эта растворилась в прошлом. Ее черты смыты рекой Летою, иначе называемой Салгир. Белки ушли в ту страну, где не вырублена винная лоза и молоко продается в пирамидальных археологических пакетах за шестнадцать копеек.

Однажды я пришел к другу на день рождения. Среди прочих гостей там сидел человек странного вида. Был он несколько примороженный, в самом что ни на есть бытовом смысле. Было впечатление, что он долго сидел в морозильной камере.

Вдруг он наклонился ко мне и говорит:

— Вот знаешь, в Питере все не так, как у людей. Там есть памятник Александру II, который стоит в музее.

Немного погодя я понял, что он путает с памятником Александру III, с тем самым, про который давным-давно был сочинен стишок:

— Так вот, знаешь, про этот памятник всякие слухи ходят, — говорил мне собеседник. — Например... Например, есть там, типа, легенда, что этот памятник ночью скачет по городу. Людей, типа, пугает. И один мужик ночью спьяну подходит к этому памятнику...

И, кстати сказать, я задумался тут, потому что этого памятника Александру III в музее уже нет. И доказать собеседнику то, что по улицам Северной столицы скакал другой памятник, — невозможно.

Вот он недоверчиво выслушает меня, достанет из кармана свой золоченый телефон, усыпанный бриллиантами и изумрудами, и начнет звонить. Он позвонит туда какому-нибудь ночному музейному дежурному и спросит:

— У вас стоит памятник мужику на коне?

И тот ответит скорбно:

— Раньше стоял, а вот теперь нету...

И тогда посмотрит мой собеседник на меня, как на мальчика, обкакавшегося за столом.

Я расскажу вам, гады, почему все обиды — фуфло и шняка. Я расскажу вам историю о том, что уважение к начальству дороже денег, а бояться мне давно надоело. И ничего мне не надо — потому что я, слышите, вы, козлы, слышал звон славы. А вы не знаете, что это такое.

Итак, я жил однажды в иностранном городе К. Жил не в центре, а у леса.

Внезапно оказалось, что мои честные деньги, деньги довольно большие, вдруг завязли между винтиков чужой бюрократической машины. Мои руководители, а они были именно руководителями, а не начальниками и хорошими людьми, пытались ссудить мне этих разноцветных денег. Но я, питаясь мюслями, давно дружил с отребьем третьего мира — с иранцами и реликтовыми тунисскими евреями одновременно, с китайцем и пакистанцем, а также с крохотным человеком неизвестной народности. Он-то как раз и увидел, что я нашел на помойке телевизор и довел его до ума. Потом он смотрел, как я воткнул в антенный ввод витую пару и привесил на разведенные концы пару пивных банок. Мой знакомец, с трудом поменявший привычное направление письма, восхитился этим. Дело в том, что за легальную антенну нужно было платить налог, да и стоила она дорого. Скоро я делал самодельные антенны приятелям-арабам — они несли мне пока еще полные банки, зная, что те будут быстро подготовлены к заоконной инсталляции.

И вот однажды, выйдя во внутренний дворик, я обнаружил, что из большей части окон моего дома свешиваются парные банки из-под пива, раскачивающиеся на проводах. Ветер тихо пел в них, и банки звенели.

Это был звон славы, слышите вы, гады! Поэтому мне ни хрена не страшно терять, и ничего никому не надо доказывать.

Я уже рассказывал про звук славы. Теперь я расскажу про ее вкус. Я жил в заграничном городе К., жить было в этот момент довольно тоскливо. Ну, в общем, все плохо. И тут ко мне в Институте славистики подходит незнакомая женщина и по-русски говорит: “Вы — Березин?”. Сурово так. “Ну, я”, — отвечаю. “Это вы написали статью о Твардовском в “Новом мире”?” — спрашивает она еще более грозно. “Я”, — отвечаю.

И понимаю, что мало того что денег нет, а есть хочется, так еще бить за что-то будут.

А действительно, написал я статью о Твардовском, большую, юбилейную, и из каких-то соображений ее заказали мне, человеку стороннему, хотя понятно, что’ такое Твардовский для “Нового мира”. И вот, думаю, что-то людям не понравилось.

Пауза.

Наконец эта женщина, оказавшаяся впоследствии издательницей Б., и говорит: “Хорошая статья. Правильная. Знаете что? Приходите ко мне сегодня в гости. У нас будет студень”.

И тогда я понял, каков вкус славы. Она имеет вкус русского студня, сваренного на немецкой кухне.

* НЛП — нейро-лингвистическое программирование.