Александр Уланов

Станислав Савицкий. Андеграунд

В Париже 1968 года среди прочих призывов студенты писали на стенах: “Изобретайте новые извращения!”. В России примерно тогда же во времена травли “Доктора Живаго” несколько студентов написали на стенах Петропавловки: “Да здравствует Пастернак!”. Все-таки андеграунд советского времени — не чета западному... Тем более необходимо зафиксировать уходящую реальность. Что Савицкий и делает: 22 интервью, 16 страниц библиографии, 17 страниц справок об авторах, изданиях, литературно-художественных группах. Причем ему приходится пользоваться чуть ли не археологическими методами: “Есть косвенные свидетельства, что перевод “Лысой певицы” был выполнен в Москве в первой половине 60-х годов”.

Даже имя объекта исследования нуждается в исследовании. Литература неофициальная, независимая, неподцензурная, вторая (или третья), литература андеграунда, контркультуры... “Подпольную литературу” в России очень хотели видеть эмигрантские издания вроде “Посева” и “Граней”, которые награждали этим титулом авторов, ни от кого не прятавшихся — хотя и не рассчитывавших на публикацию. В предшественники им записывали Рылеева, Герцена, Степняка-Кравчинского — что “в Союзе могло вызвать ироническую улыбку, если не жесткое отторжение. Декабристы, разбудившие Герцена, и последующая цепочка прерванных снов — примеры из школьных учебников по истории, набившие оскомину советские пропагандистские клише”. “Посев” не замечал, что ссылается на традицию, приведшую к той революции, против которой он сам борется. Неофициальная литература оказалась прозорливее и революционные игрушки бросила. Если старшее поколение было вовлечено в политическое движение, то следующее оказалось подчеркнуто аполитичным.

“Художник неофициального круга осознает себя частным человеком, не разделяющим ценности коллектива и не следующим законам общества. Он проповедует индивидуализм, пафос свободы личности и потому не является глашатаем государственных идей, певцом народа, социальные и политические проблемы интересуют его лишь косвенно”. Это имеет место далеко не только в советском обществе, и поэтому андеграунд существовал и будет существовать параллельно любым коллективам. Однако очень легко превратить в идеологию саму асоциальность, рассматривать именно ее как пропуск в “неофициальное искусство”. В лучшем случае литература при этом оказывается засоренной сравнительно безобидными, но и не особенно интересными чудаками и алкоголиками. В худшем — происходит не столько эстетизация повседневной жизни, сколько регрессия к архаическим пластам сознания. Вроде бы рассматривалась версия побега через границу путем магической телепортации — даже если это и миф, то показательный. И, увы, совершенно реально один из представителей андеграунда убил свою подругу — по взаимному согласию, ради обретения той блаженства в загробном мире.

“В одной литературной компании мирно уживались футурист, заумник, конструктивист, битник, автор драматических поэм о древнерусской истории, поп-артист, романтический гений и его пересмешник, увлекающийся Козьмой Прутковым”. Можно вполне согласиться с Савицким, что это не постмодернистская эклектика, а попытки восстановить прерванные традиции — любые, лишь бы не соцреалистические. Но насколько глубоким было это восстановление?

“Неофициальное мировоззрение было органичным сплавом православия, экуменизма, теософии, буддизма, дзэна, индуизма и некоторых эзотерических учений”. Не воспроизводит ли здесь Савицкий советскую риторику? Органичный сплав из подобных компонентов, из Гегеля и Рамакришны, физически невозможен. То же увлечение Востоком основывалось на пересказах Ромена Роллана, Швейцера, Сэлинджера — то есть неизбежно носило “научно-популярный” оттенок.

Савицкий напоминает, что на Западе “поп-артисты выступали против духовного искусства спонтанной импровизации, которым занимались представители абстрактного экспрессионизма. Последние, в свою очередь, считали своих оппонентов заурядными оформителями и бизнесменами от искусства”. А в Петербурге “успешно двигавший поп-арт” Леон Богданов и поклонник Джексона Поллока А. Хвостенко ощущали близость. Возможно, дело в том, что андеграунд советских времен выполнял не слишком свойственные “андеграунду вообще” задачи восстановления и сохранения связей с культурой, традицией, и неизбежно склонялся к некоторой “просветительской” широте. Каким бы ни был “абстрактным экспрессионистом” Хвостенко, в своих текстах он озвучивает и вполне конкретные реалии: “Где же ты, / сивая карла доноса?”. А недавняя публикация Леона Богданова содержит, кроме близких к поп-арту коллажей, репродукции вполне соотносимых с “абстрактным экспрессионизмом” картин.

Во многом книга С. Савицкого является сборником вопросов для дальнейших исследований. Некоторые затронутые детали — например, приключения категории абсурда или восприятия Альбера Камю — показывают, что практически в любом месте уже при небольшом углублении в проблему можно обнаружить много интересного. “Кто считался неофициальным автором и можно ли выделить его отличительные признаки? Есть ли идеологические практики, определяющие литературное письмо? Каковы основания и знаки принадлежности к неофициальной среде? Каковы ценности, которые провозглашают неофициальные авторы?” Почему видеопоэзия Андрея Вознесенского, не укладывавшаяся в эстетические стандарты советского времени, тем не менее, публиковалась, а Леонид Аронзон даже и не думал о публикации своих визуальных стихотворений? Пока все это — только вопросы.

Возможны и другие вопросы, менее гладкие. Андеграунд действительно сохранил сложность и разнообразие культуры в целом, но сохранил также и тоталитарно-фундаменталистские, и деструктивные, и массово-культурные направления, которые сейчас также вышли на поверхность. Андеграунду советского времени была свойственна своя номенклатурность, секты и бюрократии, закрытость, нежелание принимать в свою среду посторонних. Слишком легко в андеграунде расставание с профессионализмом. Слишком легко художественное произведение оказалось заменимо богемным образом жизни. Савицкий все же часто обходит острые углы, например, только констатируя, что “тексты, где автор и его знакомые становятся персонажами, описывают и создают замкнутую, герметичную культурную среду, в которой потребность во внешних контактах сведена до минимума”.

Современный истэблишмент мягче советского, он допускает некоторую независимость и компромиссы, он не монолитен: разошелся по нескольким идеологиям — и на фоне жесткости и тотальности советской системы действительно может показаться отсутствующим (тем более если после долгого пребывания в андеграунде вовсе не хочется признаваться даже себе — составляя полупудовые антологии, получая государственные премии, — что сам оказался в истэблишменте, пусть и новом). Можно предполагать, однако, что усредняющее воздействие на литературу будет тем более сильным. Так что андеграунд, с его задачами расширения возможностей языка, эстетического противостояния литературе mainstream’а, устоявшимся читательским ожиданиям, конформизму и бюрократичности “литературного процесса”, без резона своего существования не останется. И необходимо подробное изучение его истории, способов существования, успехов и неудач.