Андрей Турков

Андрей Немзер. Памятные даты. От Гаврилы Державина до Юрия Давыдова

Когда мы теперь — и вполне справедливо — сетуем на то, что люди все реже читают (а тем более — перечитывают) классику, нельзя не признать, что среди разнообразных причин этого печального явления не последнее место принадлежит и тому, как ее преподносили в школьных программах, да и просто в печати. Заглянешь в иные учебники, полистаешь газетные подшивки, где “освещались” годовщины то одного, то другого писателя земли русской, и — прямо по Маяковскому — “раздирает рот зевота шире Мексиканского залива”. Наперечет были статьи, книги, лекции, которым классик, которому посчастливилось стать их героем, мог бы с облегчением и благодарностью переадресовать пастернаковские строки: “Как с полки жизнь мою достала и пыль обдула”.

Да и нынче при изобилии всяческих деклараций о богатстве отечественной культуры она все же нередко выглядит, по выражению автора книги, о которой пойдет далее речь, “брошенным кладбищем, куда приносят... цветочки в табельные дни”.

Критик и литературовед Андрей Немзер не побоялся дать сборнику своих статей “скучное” название, напоминающее о традиционных газетных рубриках — “Памятные даты”, и не скрыл, что это “букет” как раз из тех самых табельных цветочков, о которых сам столь едко отозвался, но которые ведь могут быть возложены совсем с иными чувствами. “Мне было радостно отмечать писательские годовщины, — настаивает автор, — напоминать читателю о том, как богата и прихотлива, трагична и прекрасна история нашей литературы”.

Чистый праздник — можно, читая это, переадресовать автору его собственные слова, сопровождающие одну из приведенных в книге чужих цитат. Праздник — читать книгу, написанную живо, без мнимо академической терминологической тягомотины, однако не избегающую самых серьезных научных материй, задорную и ершистую, никак не чурающуюся ни хлесткой полемики, ни юмора. Последний лукаво поблескивает уже в подзаголовке сборника.

Тут ведь не столько констатация временного охвата, но и как бы предуведомление читателя, что разговор о предках и потомках пойдет на равных, что “старик Державин” для Немзера столько же современен и актуален, как и только что отшумевший своими книгами, устными рассказами и просто застольными речами прекрасный исторический романист, что “архаические” мощь и великолепье старинного “одописца” внезапно вспомнятся в самом неожиданном контексте — например, в “деревенской прозе” Виктора Астафьева, статью о котором Немзер недаром назвал “Поэт” и которого буквально воспел, говоря, например, об одном из его рассказов так:

Для автора книги наше культурное наследие, действительно, как он пишет, — “не “генеральская линия” дозволенных классиков, а широкое поле, сулящее неожиданные встречи”, и, добавлю я, гулко и мощно отзывающееся на наши сегодняшние трудные размышления и заботы, что-то подтверждающее, а что-то и решительно оспаривающее.

“Чем меньше писатель, тем напряженнее должен быть взгляд исследователя или читателя, берущего на себя груз понимания”, — постулирует автор во вступительной статье и соответственно поступает сам, обнаруживая “злободневные”, а точнее сказать — насущные для современности смыслы в судьбе и творчестве Алексея Константиновича Толстого или уж вовсе позабытого прозаика Владимира Соллогуба. Статьи о них не просто соседствуют в книге, но отчетливо перекликаются между собой — и с нашими днями, когда заходит речь, например, о современной обоим “всегда энергичной и не всегда осмысленной брани в адрес ушедшей эпохи — эпохи, в которой, как вдруг обнаружилось, — не было ничего, кроме крепостного права, чиновничьего воровства и аристократического пустозвонства”.

Не раз и не два возвращается автор к мыслям о крутых поворотах истории и многосложности их. “Люди, пережившие 1917 год и гражданскую войну, — пишет он в короткой, но емкой заметке о Бунине, — знали, что свершившееся свершилось не случайно и не по проискам чужеземных негодяев”. И вовсе не походили на иных нынешних псалмопевцев “России, которую мы потеряли”, где, по ироническому замечанию Немзера, “словно в Греции, все было: коньяк, цыгане, девки в ажурных чулках и утонченно парадоксальный эстет Юлий Айхенвальд”, ниспровергавший Белинского, “без которого, — замечает в скобках критик, — не было бы трех четвертей его “субъективных” прочтений”.

Весьма саркастически комментирует Немзер и модное монархическое поветрие, в частности попытки некоторых постановщиков трагедий А.К. Толстого обелить Ивана Грозного или “бездумное величанье” разноликими идеологами “того, кто уменьшил население России на пятую часть, выпестовал патологическую бюрократию, безмерно унизил церковь и приложил все свои недюжинные силы к тому, чтобы изничтожить здесь (в России. — А.Т.) всякие зачатки личной свободы”, — то есть не кого иного, как Петра Первого.

Признаться, правда, после этого как-то озадачивает авторский вздох о судьбе “нового политика”, чья партия как раз и объявила образцом для себя именно сего преобразователя (оригинальный, скажем прямо, “демократический выбор”). А вот поди ж ты, Немзер уподобляет весьма рьяного современного “реформатора”, не сходящего с телеэкранов... Барклаю де Толли с его осторожной неторопливой стратегией и незаслуженным забвением! Но это один из редчайших случаев, когда авторская логика дает явный сбой. Другой такой — размашистое утверждение, будто бы к уровню “Василия Теркина”, справедливо именуемого “великой и свободной книгой”, Твардовский больше “не приблизился даже в лучших других сочинениях”. Досадная “неправдычка”, как говаривала одна девочка у Алексея Толстого, если вспомнить хотя бы поэму “Дом у дороги”.

Вернусь, однако, к своему прежнему, “панегирическому” тону, ибо для него книга Андрея Немзера дает куда больше оснований. И одно из важнейших — убедительная отповедь всяческим упрощенцам, “обстругивающим” и “выпрямляющим” живое древо искусства, дабы втиснуть его в прокрустово ложе тех или иных теорий (особливо — модных в данный момент, трактуя, к примеру, Андрея Платонова исключительно как “обличителя того самого социализма, что был писателю единственно дорог”), и вольным или невольным проповедникам “освобождения” литературы от якобы не свойственных ей, навязанных этических устремлений и социально-общественных “симпатий” и “антипатий”.

В статьях о Владимире Набокове и Иосифе Бродском критик убедительно “переигрывает” противников, пытающихся опереться как раз на творчество этих писателей ради “утверждения вполне определенных “принципов” (разумеется, долдоня о пагубе принципов любых)”. “Декларативное неприятие Набоковым реализма, идейности, морализма, общественности и т.п.”, на которое победно указуют его мнимые единомышленники, это, как доказывает Немзер, всего лишь “целомудренное отторжение их уродливых теней (а сколько мы их видывали, Ты, Господи, веси! — А.Т.), возможное лишь у человека, неотступно преданного триединству истины, добра и красоты”. Да и слова Бродского, что он “только с горем... чувствует солидарность”, серьезнейшим образом корректируют запальчиво сказанное им в интервью: “У меня нет ни философии, ни принципов, ни убеждений. У меня есть только нервы. Вот и все”. И не вспоминается ли тут сходная реплика Чехова о якобы отсутствии у него убеждений, запечатленная в воспоминаниях Константина Коровина да перекликающаяся со сказанным Антоном Павловичем в письме: “Я хотел бы быть свободным художником и — только...”? Это ведь тоже “целомудренное отторжение... уродливых теней”, а говоря чеховскими же словами — упрямый порыв к “абсолютнейшей свободе... от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались”. (Кстати, и в статье об А.К. Толстом упоминается признание поэта в “ненависти к деспотизму, в какой бы форме он ни проявлялся”.)

Читая и уже упоминавшиеся, и другие немзеровские статьи (в особенности о Давиде Самойлове, в заглавии которой — “Часовой и звезда” — сведены названия двух “программных” стихотворений поэта), вспоминаешь блоковские слова из письма жене: “Не забывай долга. Это единственная музыка. Жизни и страсти без долга нет”. Немзер показывает, как у Самойлова фронтовой эпизод превращается “в своего рода мистерию служения” и как эта тема сквозит даже вроде бы в шутливой бытовой “Таллинской песенке” о том, как, уютно погостив у друзей, необходимо “вновь отъехать от перрона прямо в сторону бурана” — к жизни с ее заботами, трудностями, проблемами. Не миновать — вновь и вновь заступать на “холодный пост” под высокой звездой! И хотя, как отмечает критик, в стихотворении “Звезда” “слово “долг” не произнесено”, ее образ “заставляет вспомнить формулу Канта, где “звездное небо над нами” неотделимо от “нравственного закона внутри нас”.

Заключу тем, что при чтении книги этого критика мне не раз припоминались известные ахмадулинские строки: “А я люблю товарищей моих...”. Мало того, что, “по ходу дела”, говоря о каком-либо писателе, Немзер не упустит случая упомянуть то “недавнюю замечательную статью С.Г. Бочарова”, то целую “компанию молодых филологов русистов” конца 70-х годов, о чьих последующих работах и удачах будет и впоследствии неоднократно говориться в книге. Критики, литературоведы, лингвисты представлены в ней и “крупным планом” — отдельными статьями, своего рода мини-монографиями. Это и академик В.В. Виноградов, с лица которого снимается “хрестоматийный глянец”, жирок “очиновленного” ученого и обнаруживается “та же страсть”, что и в его молодые годы; и Юрий Лотман с Натаном Эйдельманом, в горячих статьях о которых ощутима непроходящая горечь сравнительно недавней потери, и Вадим Вацуро, после ухода которого “нашей публицистике худо”, и тоже, увы, покойный Андрей Тартаковский.

В этих статьях также слышна “музыка” некоего нравственного долга — перед учителями, старшими друзьями и просто коллегами, не сказать чтобы явственно различимая в иных современных работах, где авторское Я, кажется, не прочь чуть ли не упразднить весь прочий алфавит.

В статье об одном нашем долго находившемся в забвении и пренебрежении “предке” — критике А.В. Дружинине — Немзер сделал изящный фехтовальный укол, заметив, что ныне “без установки на харизму и самовыражение у нас не обходится никто”: “Литература — при них. Дружинин — при литературе”.

На чьей тут стороне авторские симпатии, кажется, ясно. Да и не ощутимо ли здесь его собственное, пусть и не произнесенное вслух (как слово “долг” в самойловских стихах), творческое кредо?