Алексей Слаповский

Любовь по-нашему

На нашей лестничной клетке освободились сразу две квартиры. В одну вселился мужчина тридцати девяти лет, Виктор Алексеевич Кравцов, разведенный, одинокий, работает по установке телефонных станций. Эти сведения нам сообщила Лидия Леонидовна, она в ДЭЗе паспортистка и все знает. А в другую практически одновременно въехала Нина Софьина, тридцати пяти лет, дизайнер по интерьеру.

Когда им носили вещи, то Кравцову принесли пианино. И стали спрашивать, куда поставить, а он удивился и сказал, что: “Откуда вы его взяли?”. И тут услышал женский голос, воскликнувший, что пианино ее, и увидел Нину, стройную молодую женщину, эффектную брюнетку. Но вместо того, чтобы сразу познакомиться, молча отвернулся. Даже со странной неприязненностью.

Пианино, кстати, мы ни разу не услышали. Может быть, Нина когда-то играла, потом бросила, а пианино осталось как память, что не редкость.

Итак, они въехали и стали жить тихо. С работы и на работу, ни с кем не общаются, в том числе и друг с другом. Лидия Леонидовна как-то зашла к Кравцову, чтобы угостить своим домашним пирогом, и между делом в шутку завела разговор, что вы один, довольно еще молодой, соседка тоже одна и тоже молодая еще. Сам бог велел. А он сразу стал неприятный, даже почти злой. Я, говорит, как-нибудь и так пойму, что там бог велел, а что не велел.

Так же неадекватно отозвалась и Нина, когда Лидия Леонидовна и ей намекнула про соседа. Будто ей совершенно неинтересно. Она даже отказалась от пирога под предлогом, что на диете. И Лидия Леонидовна ничуть не обиделась. Учитывая, в каком месте она работает, трудно это недооценить.

Она поделилась своим удивлением с Еленой Сергеевной из сто десятой двухкомнатной, у которой дочь Наталья с ребенком, без мужа. Елена Сергеевна выслушала с естественной заинтересованностью, имея в виду Наталью. В самом деле, мужчина явно приличный, с хорошей зарплатой, судя по машине, на которой ездит. Почему же он на одинокую и довольно-таки симпатичную женщину не отреагировал? Ведь она рядом живет, что удобно, и сама обеспеченная, тоже на хорошей машине разъезжает.

А Спиридонов Володя из сто четвертой, довольно циничный молодой бизнесмен, высказал предположение, что нового соседа вообще женщины не интересуют. То есть он другой ориентации. На это Селенчук Костя из сто девятой, мастер-электрик, возразил, что был у Кравцова с предложением поставить почти даром автоматические пробки для электричества и видел его квартиру. У них, сказал Костя, у тех, кто другой ориентации, как у женщин, должно быть чисто и уютно, а у Кравцова наоборот, только стол с компьютером, полки книжные и диван. Даже телевизора нет, а на окне шторки жалюзевые, будто в организации где-то. А Володя сказал, что это ничего не значит, у них тоже есть разделение на как бы мужчин и как бы женщин. Наверно, он как бы мужчина. Костя сказал, что, ну ладно, пусть он как бы мужчина, но к нему же мужчины никто не ходят опять же! Володя не знал, что ответить, несмотря на свой цинизм. Зато Хорольский Святослав Вацлавович из сто восьмой сразу же находчиво сказал: ко мне, говорит, тоже никто не ходит, но это не значит, что я другой ориентации!

Святослав Вацлавович особенный человек. О своей жизни в прошлом хранит молчание, но виден горький опыт и знание людей. Такие, как он, преображают то окружающее, куда попадают. Именно он проявил когда-то инициативу сделать наш общий коридор местом отдыха. Он у нас отделен дверью от лифтовой площадки, довольно большой, не узкий, как в большинстве домов, а настолько прямоугольный, что почти квадратный, прямо-таки холл. Коридор покрасили, поставили стол и стулья, стали собираться играть в домино и карты на интерес. Не ради даже самой игры, а ради общения, которого нам так не хватает в современном безумном мире.

За картами и поговорили о новых странных соседях. И родилась идея как-то их познакомить. Этому способствовал повод: у Кости намечался день рождения. А мы завели традицию отмечать дни рождения в нашем, как мы его назвали, оазисе. То есть мы здесь начинали, поздравляли именинников, а потом они продолжали дома, потому что это все-таки семейный праздник.

И вот мы позвали на Костины именины Кравцова и Нину. Они сначала оба отказались с благодарностью, но, когда к ним пришли вторично, а к Нине даже в третий раз, они согласились. Пришли, представились наконец и выслушали в ответ представления, но видно было, что они делают это формально.

А потом начало происходить то странное, с чего и началась эта история.

Представьте: все едят соленья, маринады, закуски, выпивают в пределах нормы и по очереди поздравляют Костю. Костя радуется, жена его Марина от удовольствия даже слегка раскраснелась. Святослав Вацлавович тоже произнес тост, оригинальный, как всегда, а потом предоставил слово Кравцову. Кравцов сначала помялся, а потом вдруг поднял глаза прямо на Костю и сказал примерно так: я вам желаю добра и здоровья и тому подобное, хотя вы должны понимать, что лично вы мне никак не приболели и мне на вас совершенно наплевать, я, говорит, всю свою жизнь врал, а теперь говорю только правду, потому что свободный человек, и вообще, зачем вы меня позвали, непонятно. И тут Наталья заявила со свойственной женщинам неуместной непосредственностью, что они вас с Ниной свести хотят, вот и сводят, как умеют.

Заявление, конечно, было совершенно неправомерное. Этой цели мы не ставили, мы всего лишь хотели, чтобы два человека наладили какой-то контакт, вот и все. Но возразить никто не успел, потому что Кравцов вдруг расхохотался. Он расхохотался нам всем прямо в лицо, включая и Нину, а потом сказал не нам, а именно ей:

— Как вам это нравится?

— Никак, — сказала Нина.

— Они не знают, — продолжил говорить ей Кравцов, будто нас тут не было, — что я решил никогда больше не связывать себя семейными и вообще личными отношениями. И на вас даже смотреть не собираюсь, извините! Но не вы тут причина, а мой вообще теперешний принцип.

Так он выразился, а Нина смотрела на него с каким-то отрицательным интересом.

И ответила:

— А я тем более. После трех своих мужей и сотни любовников мне никто теперь не нужен. А уж вы-то меньше всех. Вы не в моем вкусе, у вас рост маленький, вы слишком худой, у вас волосы светлые и голос жидкого тембра. И вообще, если в женском смысле, то всем мужчинам я предпочитаю фаллоимитатор!

Вот так напрямую она сказала, не стесняясь детей, которые играли тут же.

И Кравцов даже не оскорбился. Он даже заулыбался и ответил:

— А я деловых женщин не терплю. Мне нравятся ласковые и послушные, а вы не такая. А в мужском смысле мне даже никакого имитатора не надо, я сам себе имитатор!

Вот с такой беспардонной откровенностью, если оценивать объективно, они пообщались друг с другом, невзирая на нас и на детей. А мы будто все подавились. Смотрим — и ничего не можем сказать. Костя, правда, вдруг засмеялся, вернее, заржал, как конь. Но тут же сделал вид, что это он поперхнулся, а Марина стала стучать его по спине.

Любой ребенок знает, что всякому бесстыдству есть предел. Но в словах Кравцова и Нины этого предела не было. Они в этом смысле просто явно нашли друг друга. И, наверно, им очень понравился наш шок, потому что они стали в глаза издеваться друг над другом, а заодно над присутствующими.

— Раз вы такая раскрепощенная, — сказал ей Кравцов, — то давайте войдем с вами, как бы это выразиться, в контакт. Не для души, а просто так, для физиологии.

— Обойдетесь, — ответила Нина. — Если мне понадобится живой мужчина для контакта, я лучше вот с этим вот попробую, он моложе, — и указала на Володю Спиридонова. И Настя, жена Володи, обомлела от таких слов, и рука ее непроизвольно сжала горлышко бутылки. Но она сдержала себя, обозвала Нину буквально матом, взяла Володю под руку и возмущенно ушла с ним, боясь, наверно, своих эмоций.

— А мне придется тогда к ней вот подъехать, — указал Кравцов на Наталью. — Женщина явно тоскует без мужчины.

— Очень ты мне нужен, — отозвалась Наталья с кокетливым смехом.

А Елена Сергеевна просто задохнулась от гнева и сказала Кравцову, чтобы он сейчас же ушел отсюда. Но Кравцов не ушел. Он, наоборот, сказал:

— Уйду попозже, а пока поем. Все-таки выгода, дома не готовить. Я готовить не люблю. Не ради же вашего дебильного именинника я тут торчу.

— Сейчас ты мне ответишь за дебильного! — с угрозой крикнул Костя.

— Я шучу, — ответил ему Кравцов. — Ты не дебильный, просто у нас с тобой нет ничего общего. О чем мне с тобой говорить? Про “Спартак” — чемпион? Не интересуюсь.

— Я сам, между прочим, не интересуюсь, а смотрю фигурное катание, — вдруг сказал Костя. И тут же пустился, наподобие Кравцова и Софьиной, в мерзкие подробности. — Я смотрю катание, потому что там у фигуристок ляжечки такие вот именно фигурные, такие точеные, аж блестят и лоснятся, а у Марины моей две зубочистки, потому что она болеет хронически, в том числе по женской части. Может, Нина, говорит, я вам даже лучше Володи понравлюсь? Вы попробуйте!

Марина не Настя, она не стала сдерживаться, она тут же ударила Костю своим острым кулачком по лицу, закричала, что он негодяй, и ушла с рыданием в квартиру.

А потом и все разошлись, чувствуя себя оскорбленными. Никто тогда и не подозревал, что у Нины, возможно, тонкая душа, но она стесняется ее обнаруживать.

На этом вечер не кончился, продолжение было в квартире Нины. Это известно дословно, но умолчим, откуда.

Кравцов через некоторое время пришел к Нине и с порога заявил почти грубо:

— Ну вот, очень надо мне про тебя теперь думать!

— А ты не думай! — ответила Нина.

— Я виноват, что думается? Очень мне нужно. Я столько лет жил на две семьи, в сущности, и имел одни проблемы. Третью женщину завел, чтобы разгрузиться, а она оказалась тоже с проблемами. И всем врал. Не хочу больше. Говорю в лоб: давай войдем в контакт. Пожалей ты нас обоих!

— Мне даже и думать об этом противно.

— Так это хорошо! Давай убедимся, что мы друг другу не нужны. Я ведь прекрасно понимаю, что, имея трех мужей и сто любовников, если это правда, у меня мало шансов завоевать тебя своими сексуальными достоинствами. Я это прямо говорю и испытываю от этого удовольствие, даже наслаждение, потому что всегда стеснялся об этом говорить, а теперь вот не стесняюсь. Ну, не гений секса, умереть мне из-за этого? Ты меня попробуешь, скажешь мне в глаза, что никаких шансов — и я успокоюсь. А то ведь так и буду теперь думать. Не съезжать же мне! Меня и район устраивает, и дом. Только так: никакой романтики. Свечи, шампанское — тошнит. Разве только кофе выпить.

И тут Нина задумалась. Она думала о какой-то ужасной предопределенности. О том, что, как ни мерзко признаться в этом себе, Кравцов чем-то неизвестным тревожит ее любопытство. И что-то повернулось в ее загадочном женском уме, она вдруг решила, что столкнулась с неизбежностью. А раз уж это неизбежность, то пусть будет скорее — и как можно проще.

И она начала его угощать кофе.

Он пил кофе и говорил, что, как всякий мужчина, при первом контакте озабочен своей потенцией. Хотя у него все нормально. Поэтому не надо ни на что настраиваться. Будет — будет. Не будет — не будет. Даже, может, лучше, если не будет. Он тогда начнет относиться к ней с неприязнью, а именно этого ему и хочется.

— Да мне-то что, — сказала Нина. — Ты пей кофе, а я пойду и постелю.

Он допил кофе, пошел в комнату, огляделся и сказал, что у нее неуютно.

— Наверно, ты неряха, — прямо сказал Кравцов.

— Нет, просто ленивая, — ответила Нина. — Но всю жизнь старалась для кого-то. А сейчас не стараюсь. Не для тебя же? Чем меньше тебе понравится, тем лучше. Отвернись, я буду раздеваться.

Кравцов не стал отворачиваться.

— Что, недостатков много? — спросил он. — Это замечательно. Может, я почувствую вообще отвращение. И сразу все пройдет. И опять полная свобода.

— А мне все равно, — сказала Нина. — Я рассматриваю тебя как самца на раз. Меня столько любили, что мнение одного заурядного самца для меня ничего не значит.

И она раздевалась спокойно, как будто была одна и собиралась в ванну.

А Кравцов сидел в кресле, нога на ногу, и издевательски комментировал.

— Что ж, грудь красивая, хоть и маловата. На любителя. На животе складки, само собой. Не супер. Ноги не балерины, но сойдет. Нет, терпимо, я думал хуже.

— Ладно болтать, раздевайся тоже, — сказала Софьина, залезая под одеяло.

Он начал раздеваться, а она смотрела и с облегчением не видела ничего красивого. Плечи слабые, грудные мышцы не развиты, руки тонкие, живот слегка выпячивается. Не безобразно, но все-таки. И кожа бледная, а на спине вон два прыща, что простительно для подростка, но нелепо для тридцатидевятилетнего мужчины. Другие детали тела, на которые она обратила внимание, тоже ничем сверхъестественным не отличались.

Тем временем Кравцов разделся и сел рядом.

— Я раньше всегда изображал страсть, — сказал он. — Как же, как же, великий сексуальный мужчина очень хочет женщину. Сейчас не так. Сейчас я не очень хочу. Если честно, сейчас совсем не хочу.

— Я бы тоже раньше обиделась, но я тоже стала свободной, — ответила Нина. — Я вполне допускаю, что могу не всем нравиться. И тебе в том числе.

— Да нет, ты понравилась, — сказал Кравцов. — Я, конечно, не в восторге, но все нормально. Просто расхотелось — и все. Бывает.

Софьина полежала и сказала:

— Я тоже ничего не хочу. Давай тогда одеваться.

Но Кравцов сказал:

— Да нет, это хуже. Мы ведь начнем мучиться. Я начну мучиться, что ты меня за импотента приняла. Ты начнешь мучиться, что не понравилась мне. Мы ведь еще не до конца свободные. Хотя и я не импотент, и ты мне нравишься в общем-то. Может, все-таки попробуем? Я только шторы задвину.

И он задвинул шторы и лег рядом с ней.

Они полежали так некоторое время, и обоим стало настолько скучно, что почти противно.

— Ладно, — сказал Кравцов. — Надо уповать на чистую физиологию. Иногда она выручает. Где у тебя эрогенные зоны? Хотя бы некоторые?

Она сказала, что грудь, особенно правая. Он стал пробовать. Через некоторое время спросил, действует ли это, но получил отрицательный ответ. Она предложила попробовать воздействовать на шею под ухом, это у нее вообще безотказное место, настолько действенное, что она иногда прибегала к тому, что искусственно сама его трогала и тут же получала незамедлительный результат. Ладно, Кравцов стал старательно лизать ее под ухом, но результата не добился. Ему даже в один момент показалось, что она заснула. Но она не спала, а обдумывала ситуацию. Обдумав, предложила, чтобы теперь она на него воздействовала. Он, возможно, придет от этого в возбуждение, а из-за него и она тоже, у нее так бывало.

И начала воздействовать. И, удивительное дело, очень быстро добилась заметных и ощутимых успехов.

— Это всего лишь оттого, что мужчины грубее устроены, — сказала она.

— Может быть, — сказал он. — Давай начнем, что ли. Аппетит приходит во время еды, может, тоже как-то разойдешься. К тому же обычно женщине важно, чтобы мужчина был доволен.

— Относительно тебя мне наплевать, — ответила она. — Ладно, начинай.

Он начал.

— Ну, как? — спросила она через некоторое время. Она спросила с иронией, но, конечно же, за этой иронией скрывался настоящий интерес, потому что она все-таки нормальная ведь женщина, и ей хотелось узнать мнение о себе даже от постороннего.

— Да так как-то, — сказал он. — Хотя у меня и гораздо меньше было, чем у тебя, но особых отличий не замечаю.

— Не так уж много у меня и было, — сказала она. — Три основных мужчины — это да, а промежуточных все-таки не сотня. Ну, может, десятка полтора от силы.

— А фаллоимитатор? — спросил он.

— Это вообще неправда, — усмехнулась Нина. — То есть физически я была бы не против и даже с интересом смотрю рекламу в желтой прессе, но морально мне это претит. Ну, как ты там?

— Странно, — ответил он, — но я как-то начинаю даже увлекаться.

— Это просто процессом, — сказала она.

— Да я понимаю. А у тебя прямо совсем ничего?

— Так, мелькнуло что-то. Да ты не думай обо мне.

— Я и не думаю, — сказал Кравцов, но тут же поправился: — Нет, вообще-то отчасти все-таки думаю. Потому что ты ведь меня не знаешь, а я ведь, в общем-то, заботливый мужчина. Мне нравится, когда другим хорошо. На этом я и потерпел крах. Для всех хорошим не будешь.

— Ты не отвлекайся, — сказала она. — Я все равно ничего не дождусь, так что ты уж быстрей, что ли.

— Где твой опыт? — упрекнул ее Кравцов. — Разве ты не знаешь психологического закона, что, когда человека торопят, он все делает наоборот, то есть медленней.

— Мне просто тяжело уже, — пожаловалась Софьина. — Ты с виду худой, а какой-то все-таки тяжелый. А что касается опыта, то будь спокоен!

И тут же доказала это некоторыми движениями, но мы обойдемся без пошлых подробностей.

— В самом деле, умеешь, — оценил Кравцов. — Уже скоро.

— Вот и хорошо, — сказала Софьина.

И тут же последовал логический финал, после которого Кравцов, естественно, на секунду стал благодарным и даже слегка романтичным и хотел поцеловать Софьину в губы.

— Этого еще не хватало, — сказала она, отворачиваясь.

— У меня все зубы в порядке, между прочим, и дыхание свежее! — обиделся Кравцов.

— Да мне-то что, — ответила Софьина. — Просто не хочу, да и все.

Но через некоторое время не удержалась и спросила:

— Ну, и как?

Кравцов мысленно оценил происшедшее и сказал:

— Довольно средне, извини. Повторять не хочется.

— А уж мне тем более, — сказала Софьина. — Зато мы теперь вполне успокоились и убедились, что друг другу не нравимся и не нужны. И будем теперь тут жить нормально. Только давай никаких в гости и так далее. Будем здороваться, потому что не замечать друг друга — это искусственно.

— А соседи наши уроды, — сказал он невпопад.

Но она согласилась. Потому что они думали, что это из-за соседей произошло, а не из-за них самих. Мы любим обвинять других в том, в чем сами виноваты. И уж точно никто их не просил так шокировать окружающих, как они это сделали. Мало ли кто что думает, если об откровенности. Но у каждой личности есть не только право, а даже обязанность хранить таинство внутри себя. Общественность — да! Публичность — нет! Должен быть, если хотите, порядок взаимоотношений, даже, если хотите, табель о рангах наших чувств и эмоций. Этот табель не только общество устанавливает, но и каждый человек. И печальны времена, когда приходится говорить об этих общеизвестных вещах.

Они встретились утром у своих машин.

— Надеюсь, — спросил он, — я теперь тебя никак не волную?

— Абсолютно! — весело ответила Нина.

И, очень довольные, они разъехались по местам своей работы.

Они легко и приятно провели свой рабочий день, потому что им вообще, в отличие от многих, нравилась их работа, а вечером вернулись домой. При этом Кравцов, ставя свою машину, увидел, что машины Нины нет. И это его слегка почему-то кольнуло. А Нина, приехав чуть позже, увидела, что машина Кравцова стоит. И тоже о нем невольно подумала.

Она думала о нем и вечером и сердилась на себя. Она ведь четко осознавала отсутствие какого-либо интереса к Кравцову. Но было неприятное чувство, будто о чем-то не договорили, а не договорить даже с совершенно посторонним человеком бывает как-то досадно.

Она даже ожидала, что он зайдет. Она даже этого хотела. Но не для того, чтобы продолжить отношения, а именно закончить разговор, то есть сказать: не приходите ко мне никогда, я не желаю иметь с вами ничего общего! Можно, конечно, самой пойти к нему и все высказать. Но как это будет выглядеть, вы представьте: прийти к мужчине специально для того, чтобы сказать, чтобы он никогда больше не приходил! Это будет выглядеть явной выдумкой и поводом.

И во время этих раздумий к ней вдруг пришел не Кравцов, а Володя Спиридонов, наглый бизнесмен. Образ женщины с фаллоимитатором раздразнил его циничное воображение. Он без экивоков напомнил Нине ее слова о желании с ним иметь дело.

— Это я просто так сказала, — объяснила ему Нина. — В виде шутки.

— В нашей жизни просто так ничего не бывает, — усмехнулся Володя. И нагло обнял ее за хрупкую талию.

Нина возмущенно оттолкнула его и велела удалиться, если он не хочет, чтобы о его грязных приставаниях узнала жена. И Спиридонов был вынужден уйти со злостью. Но когда он выходил, а Нина закрывала за ним дверь, их увидела вернувшаяся с прогулки с детьми Настя. И стала, хоть и педагог по образованию, бульварными словами ругать ни в чем не виноватую Нину. А Спиридонов ничего не отрицал, только улыбался. Это играло его безмерное самолюбие. Оговоримся: не путать с гордостью. Гордость — неотъемлемое и бесценное качество всякого человека, особенно мужчины. Самолюбие же — качество низкое, мелкое и подлое. К тому же оно часто вредит тому, кто этим качеством заражен с рожденья или заболел социально. Володя своей улыбкой признавал то, чего не было, именно не из-за смелости характера, а из-за самолюбия. Он не хотел уронить себя в глазах посторонней женщины, зато с легкостью ронял в глазах жены, в этом была необычность ситуации. Больше того, он сказал Насте, что если та будет продолжать так бессовестно орать на весь дом, он тут же соберется и уйдет от нее. И проваливай, закричала Настя. И он действительно собрал вещи и ушел, а Настя осталась оскорбленной, разгневанной и безумно злой на Нину, хотя та и пыталась ей вежливо объяснить, что ни в чем не виновата.

Естественно, эта история тут же стала достоянием всех соседей. В извращенном виде, то есть с той трактовкой, что Володя якобы пользовался благосклонностью Нины.

И Кравцову стало не по себе. Чтобы не чувствовать нежеланной ревности (и не понимая ее причин!), он пошел и купил водки, стороня при этом лицо, будто шпион, пришел домой и быстро напился пьяным, и уснул на диване, не раздеваясь.

А ведь Нина его ждала. Она и раньше ждала, а после скандала еще больше — чтобы ему объяснить. И когда услышала звонок, она стала открывать даже как бы радостная, не сумев скрыть свое оживление.

Это и ввело в заблуждение Костю, который пришел к ней. Костя, несмотря на свой сорокалетний возраст, болезненную жену и троих детей, имел ум безответственный и склонный к фантасмагориям. Об этом свидетельствуют хотя бы солнечные батареи, которые он с незапамятных времен монтирует на крыше. Придумав что-нибудь о жизни, Костя тут же считал, что так оно и есть. Вот и сейчас, услышав скандал и поняв поверхностно его суть, он вдруг решил, что Нина просто продажная женщина. Только не дешевая, как большинство, а элитная. Вот он и пришел к ней. И, глупо ухмыляясь, сказал, что у него есть заначка в особо крупном размере. Он копил ее на детали к своему солнечному устройству, но готов отдать за ее любовь.

Нина даже сначала не поняла, а когда поняла, то рассмеялась, потому что у Кости был совершенно идиотский вид. Она могла бы его отчитать и обругать, но, отдадим ей должное, только пристыдила Костю. Он начал извиняться и тут же заявил, что любит ее.

— Когда же вы успели? — спросила она.

— Сразу же, когда увидел, — признался Костя. — Нет, вообще-то я, сами понимаете, если жена болезненная, имею связь с одной трамвайной кондукторшей, я работаю в трампарке, но это меня никак не устраивает ни духовно, ни физически, это всего только принцип на безрыбье и рак рыба, а в вас я вижу свой идеал.

Примерно так он выражался, то есть абсолютно не свойственно для себя, потому что Нина и в самом деле совершила некий переворот в его душе. Но она запретила ему даже думать об этом и отправила его восвояси. В отличие от Спиридонова, Костя оказался нормальным человеком, еще раз извинился и ушел.

А Кравцов в это время очнулся от своего тяжелого пьяного сна. Услышал глухие голоса, посмотрел в глазок и увидел Костю. У Кости был откровенно пристыженный вид. И Кравцов как-то сразу догадался о происшедшем, он понял, что тому отказано. В этом свете сомнительными показались и предположения о связи со Спиридоновым. Кравцову стало досадно за свои предыдущие мысли, у него был порыв тут же пойти к Нине. Но ему не хватило духа.

И все-таки он пришел к ней, но только через два дня.

Эти два дня не прошли даром. Нина собралась приделать полку в ванной, но не знала, кого пригласить. И решила позвать Святослава Вацлавовича, который ей справедливо показался наиболее нормальным из всех соседей. Святослав Вацлавович приветливо отозвался, принес свои инструменты, которые содержал всегда в идеальном порядке, быстро просверлил отверстия и прикрепил полку. После этого они пили чай и беседовали. И Нина имела возможность оценить не только его мускулистые и ловкие руки, несмотря на возраст, прилаживавшие полку, но и его ум, его знания и опыт, его понимание людей и событий. И началось что-то совершенно противоположное тому, что она испытывала к Кравцову. Тот нелепым образом заставлял думать о себе, хотя явно не был этого достоин. Святослав Вацлавович вызвал ее не мнимый, а подлинный интерес, это было видно по глазам, но она не хотела в этом признаться сама себе. Слишком велика сила предубеждения и стереотипов. Привыкшая к тому, что вокруг вьются довольно молодые и внешне блестящие мужчины, она не хотела допустить мысли, что только теперь встретила настоящего человека, обладающего действительными, а не внешними достоинствами. Меж тем у Святослава Вацлавовича тоже ведь были основания нелицеприятно судить о ней по ее словам и поступкам, а не по внутреннему миру, но он сумел разглядеть этот внутренний мир. Однако вечный его недостаток: он никогда не умел и не любил навязывать себя другим, он не привык хвастать оригинальностью своей души. Поэтому был довольно сдержан и сугубо деликатен. И не стал слишком рассиживаться.

На другой день она опять сама пришла к нему, опять за помощью: привинтить карниз для штор на кухне. Он сделал это быстро и аккуратно. Он прекрасно понимал, что она присматривается к нему и проверяет свои чувства, не желая при этом верить им. Мог бы вторично использовать момент и чем-то искусственно подогреть интерес к своей персоне. Но опять-таки не стал этого делать. А Нина, судя по всему, сумела обмануть себя, убедить, что она не должна интересоваться человеком намного старше ее и, если говорить прямо, ниже по социальной лестнице, потому что Святослав Вацлавович ничего не имел, кроме государственной пенсии, которую честно заработал, но кто это ценит в наше время?

— Может, еще что-то сделать? — спросил Святослав Вацлавович.

— Нет, — ответила она, невольно вкладывая в это отрицание более глобальный смысл.

И Святослав Вацлавович, верный своей привычке, не стал форсировать, он ушел абсолютно спокойно. И, возможно, это была его ошибка. Если бы он обнаружил свою симпатию, то Нина могла бы взглянуть другими глазами на свои запутанные мысли и чувства.

Тут-то и пришел Кравцов. Для него Святослав Вацлавович стал последней каплей. Если к Спиридонову и Косте он по здравому размышлению отнесся с иронией, то в Святославе Вацлавовиче почувствовал настоящую опасность. И в этом был, в общем-то, прав, проявив неожиданную чуткость своей недальновидной души.

Он пришел и сказал, ерничая:

— Повторение — мать учения, Нина! Давай еще раз попробуем, чтобы окончательно понять, что мы друг другу не подходим.

— Я это сразу поняла, — ответила Нина.

— Разве? — пытливо посмотрел на нее Кравцов.

— Ну, — смутилась Нина, — или почти поняла!

На самом деле это было ее заблуждение, но она не сумела осознать. Она как раз его поняла, но почему-то не признавалась себе.

— Так пусть будет не почти, а полностью, — предложил Кравцов.

— Хорошо, — согласилась Нина, — но давай позже, когда стемнеет. А то шторы у меня неплотные, темноты ранним вечером нельзя сделать. А я не хочу тебя видеть, потому что твое лицо мне не нравится и меня отвлекает.

Так это и хорошо, что не нравится! — надо было бы сказать Кравцову, но он этого почему-то не сказал, молча согласился и ушел.

Он заставил себя терпеть до одиннадцати (притом, что ему к ней даже и не хотелось, вот фокус!) — и ровно в пять минут двенадцатого пришел. Он не мог не заметить, что Нина слегка убралась в квартире. Она перехватила его взгляд и сказала, что она не для него, а для себя, потому что ей все равно было нечего делать.

Не будем распространяться о довольно омерзительных деталях их второго свидания. То есть для них, возможно, они были не омерзительны, но тот, кто описывает, он ведь всегда как бы третий при этом, как бы подглядывает. Поэтому бывает неловко читать омерзительные похабства современной литературы: автор будто подглядывает, а вместе с ним и мы подглядываем.

Короче говоря, на этот раз произошло полное фиаско. Во-первых, Кравцов очень долго не мог почувствовать себя мужчиной. Наконец почувствовал, все начало совершаться. Через некоторое время Нина слегка вздрогнула и что-то сказала голосом, но как бы без слов. Он не понял и переспросил. Она сказала: нет, ничего, только мне кажется, что ты уже приготовился. Он сказал, что, в общем-то, да, подкатывает уже. Она попросила немного подождать. То есть не в смысле прекратить, а в смысле как-то продолжить. Но Кравцов вместо этого именно прекратил, потому что вдруг сразу опять перестал быть мужчиной. И хмуро повалился на бок. Ему хотелось сказать ей грубость за то, что она сбила его с настроения. Но тут она сама сказала ему грубость. Она сказала со странным смехом:

— Господи, ну и в историю я влопалась! У меня такие мужчины были, зачем мне этот общипанный петух?

— Ну, знаешь! — ответил Кравцов. — Была бы ты умная, ты бы знала, что в этих делах все на девяносто процентов от женщины зависит!

Но Нине не хотелось развивать бессмысленную полемику. Она сказала ему, чтобы он сейчас же убирался. Лучше всего, если он уберется совсем из дома. Она доплатить ему готова, если он не способен себе в другом районе квартиру купить.

— Сама покупай, — ответил Кравцов. — Мне и тут хорошо. Я боялся некоторое время, что ты не похожа на других женщин. А ты на них абсолютно похожа и даже хуже. Как мне стало легко и свободно, пропадите вы все пропадом!

И он фальшиво рассмеялся, будучи вообще неискренним человеком.

Он не подозревал, что Нине было еще легче. У нее появилась настоящая неприязненная злость на Кравцова, и она была благодарна этой злости.

С этого вечера они какое-то время стали жить прежней жизнью: из дома — на работу, с работы — домой. Несколько раз пересекались.

— Урод, — с усмешкой говорила Нина, оглядывая Кравцова.

— Дура, — спокойно отвечал Кравцов.

И их это вполне устраивало.

Но что же соседи? А соседи перестали встречаться в нашем оазисе. Через день кто-то поставил на стол старый огромный телевизор. Потом рядом поместили какую-то коробку. И через несколько дней стол весь уже был завален и загажен. А потом исчезли стулья. В общем, все разладилось. Правда, Спиридонов вскоре вернулся к жене, та его простила, а куда она денется, учитывая двоих маленьких детей и полную материальную зависимость?

Теперь соседи лишь формально здоровались друг с другом. Нина уже не приглашала Святослава Вацлавовича к себе, хотя при встрече с ним ее глаза вспыхивали неконтролируемой теплотой, но тут же было видно ее недоумение от этой теплоты. А Святослав Вацлавович по-прежнему не хотел использовать безотчетность ее эмоций, чтобы повернуть их в свою сторону. Он предоставил ей самой разобраться в себе. Один раз он, правда, зашел, но не выдумывая повода, а потому, что было поздно, а у него неожиданно кончилась соль. К соседям он не хотел обращаться, они почему-то словно сердились на него за то, что он их поманил попыткой общения, попыткой другой совместной жизни, сердились, как это бывает, перенося на него собственное неумение жить этой совместной жизнью. Взяв соль, он, нимало не медля, хотел уйти, Нина сама предложила ему выпить немного вина. И вдруг кое-что рассказала о своей жизни. О детстве и юности. И веселое, и печальное. Она увлеклась этими воспоминаниями. Заблестели глаза. Из-под красивых, слегка полноватых губ сверкали белые зубы. Тонкие руки сжимали бокал вина. На смуглом запястье тускло блестела изящная золотая цепочка. Прядь каштановых волос клубилась над нежным по-девичьи виском. Родинка подрагивала на левой щеке...

Но тут она будто опомнилась. Будто опять включился какой-то самоконтроль. И она вдруг сухо и скоропалительно попрощалась со Святославом Вацлавовичем. И он опять не использовал момента. Не потому, что не умел, уж в умении-то ему не откажешь. Но не хотел воспользоваться ее слабостью. Хотя, если уместен каламбур, это была не слабость, а сила, сила скрываемого чувства. Скрываемого от себя.

А к Кравцову вдруг пришла Наталья.

Она довольно-таки оригинальная женщина. Работает в издательстве на маленькой должности, потому что в свое время не закончила высшее образование из-за раннего замужества. Но у нее хорошая врожденная грамотность, у нее чувство языка, поэтому фактически она работает редактором. А еще она блестяще умеет вникнуть в стиль автора. Был случай: один автор-детективщик принес детектив, он оказался маловат, его попросили дописать. Он согласился, но потом то ли запил, то ли заболел, срок кончается, что делать? И он легкомысленно сказал: делайте, что хотите. И Наталья, основываясь на его стиле, написала полсотни страниц абсолютно в его ключе. Он даже сам потом не сразу узнал. А когда ему сказали, только рассмеялся. И не только детективщиков, многих авторов Наталья понимала и умела изображать. Она даже писала на эту тему беззлобные, но смешные пародии, которые, не будучи тщеславной, нигде не публиковала.

Странность Натальи еще в том, что не сразу поймешь, какая у нее реакция на жизнь и на окружающее. Все прячется под таинственной улыбкой.

И вот она приходит к Кравцову и со своей загадочной улыбкой предлагает написать для него стихи.

— Какие стихи? — удивился Кравцов.

— У меня такое хобби, — объяснила ему Наталья. — Я умею сочинять стихи по любому поводу. Я хорошо чувствую, что переживают другие люди. И могу написать стихи за них. За вас, например. От вашего имени.

— О чем? — удивился Кравцов, принимая Наталью за слегка сумасшедшую; он всегда с некоторым плебейским юмором относился к людям, занимающимся художественным творчеством, считая их за не совсем нормальных.

— О вашей любви к Нине Софьиной, — сказала Наталья, улыбаясь своей непостижимой женской улыбкой Джоконды, хотя и появилась модная версия, что это никакая не Джоконда и вообще не девушка, а юноша, которого Леонардо да Винчи срисовал сам с себя.

— Нет никакой любви, — отрезал Кравцов, — а есть ненависть или, вернее, презрение.

— Хорошо, я напишу о ненависти или презрении.

— Да вам-то это зачем? — удивился Кравцов.

— Ни за чем. Просто, когда вы увидите выраженные в стихах ваши чувства, вам станет яснее и легче. Я так многим помогаю.

— Мне помощи не нужно — и до свиданья! — отрезал Кравцов.

И Наталья ушла, а он, выражаясь образно, схватился за волосы. То есть огорчился, что упустил шанс. Он подумал, что, если бы он завязал отношения с Натальей или даже видимость отношений, это внесло бы окончательную ясность в его глупую историю с Ниной. Она бы от него отстала, то есть не она, она и не приставала, а ее как бы образ, который его все-таки, если сказать честно, преследовал.

Он стал придумывать повод опять встретиться с Натальей. Но ничего лучше не придумал, чем воспользоваться ее предложением написать стихи, о чем ей при первом случае и сообщил. И она пришла к нему, чтобы он ей рассказал что-то на тему будущих стихов. Они выпили по рюмке коньяку, и он сказал, что ему не надо стихов о его чувствах к Софьиной, потому что у него их вообще нет. Лучше пусть она напишет на тему счастливого одиночества. Да, я один, но мне хорошо, такая вот тема, сказал он.

— Здорово! — сказала Наталья. — Вы не только тему мне дали, но прямо первую строчку!

И она, выпив еще одну рюмку, стала тут же на листке писать стихотворение, глубоко задумываясь и смотря сквозь Кравцова рассеянным взглядом. Он деликатно вышел, а она даже не заметила. И через час написала следующее:

Ну, и так далее. Кравцову стихи понравились. Он увидел в них не только мастерство, но и действительное умение понять другого человека. И ему захотелось устроить для нее приятный вечер. Он знал неподалеку довольно приличный и занятный ресторанчик “Ломаный грош”. И под видом шутки сказал, что в качестве гонорара предлагает Наталье сходить в этот ресторанчик. Она не сразу, но с удовольствием согласилась. И они пошли туда.

В этом ресторанчике по пятницам и выходным играет живой небольшой оркестр, а была как раз пятница. Но Наталья сказала, что ее раздражает эта пошлая популярная музыка, и они устроились в зале, который был подальше.

После ужина они играли на бильярде, который находился здесь же. Американский бильярд, который называют пул. Очень легкий для людей, умеющих играть по-настоящему. Наталья, как выяснилось, в прежней жизни этим увлекалась — и вообще не раз была в этом ресторанчике с бывшим мужем. Она совершенно очаровательно вошла в азарт, раскраснелась, очень радовалась, когда забивала шар, и бурно огорчалась, когда забивал Кравцов. Им поневоле тоже овладел азарт, он стал стремиться выиграть и скоро выяснил, что это не так просто. Первая партия кончилась с небольшим перевесом Натальи, во второй победил Кравцов. И тут он сделал роковую ошибку. При этом ресторанчике есть сауна. Сам Кравцов там не был, но его друзья говорили ему, что там имеются кабинки для двоих. И вот он вдруг сказал после второй партии, что теперь решающая игра, поэтому будем играть на интерес.

— На какой? — спросила Наталья.

— Если я выигрываю, мы идем с тобой в сауну! — сказал он ей, потому что они перешли на “ты”.

— Ты проиграл! — ответила она на это бесцеремонное предложение, положила кий и вышла, не прощаясь. Он сначала остолбенел, а потом, кляня себя, побежал догонять ее. Но она за считанные секунды бесследно исчезла.

Он шел домой и бранил себя на чем свет стоит. Но не за ошибку в ресторане, а за ошибку вообще, потому что именно ошибкой было позвать Наталью в ресторан и проявить признаки ухаживания за ней. И вот получил: еще ничего с нею не было, а он чувствует вину, стыд, раскаяние, он уже как бы чем-то обязан ей. И ладно бы, если б она ему действительно понравилась! Нет, ему хватило вкуса объективно, то есть положительно, оценить ее внешние и внутренние достоинства, но ведь сердцу не прикажешь, а сердцем он оставался холоден по отношению к ней.

Самое лучшее, вдруг подумал он, это завтра же начать хлопоты о продаже этой квартиры и одновременной покупке новой. И все начать с чистого листа. Но тут же мысленно возразил себе, что это малодушие. Нет, он сейчас придет к Наталье и прямо скажет ей, что у него нет никакого влечения, кроме чисто сексуального, да и то мимолетного, отсюда его спорадическое предложение насчет сауны.

И он действительно пошел к Наталье, перед этим немного посидев в сквере и все обдумав. И надо же было такому случиться, что, когда он нажимал на кнопку звонка, появилась Нина Софьина. Она шла домой не одна, а с мужчиной лет пятидесяти. На мужчине был отвратительно пошлый так называемый клубный пиджак, темно-синий с металлическими желтыми пуговицами. Он говорил беспардонно громко. От него нестерпимо воняло одеколоном. А на улице, если бы кто выглянул сейчас в окно, стояла его служебная машина с трехцветным флажком на капоте и шофером в галстуке. Нина взглянула на Кравцова и сделала вид, что она его даже не знает. Кравцов ответил адекватно. Но тут открылась дверь и вышла Наталья. Кравцов почему-то ожидал увидеть слезы на ее щеках и поразился тому, что она имеет абсолютно спокойный и приветливый вид. И он вдруг воскликнул с неожиданной радостью и искусственной обидой:

— Наташа, что же ты? Я тебя жду, как ты обещала, а ты все не идешь!

И Наталья, мудрая женщина, глянув на Нину, все поняла и ответила в тон Кравцову:

— Да я уже иду, Витя, я как раз собиралась!

И тут же в самом деле пошла в открытую дверь квартиры Кравцова. Нина даже не оглянулась, открывая в это время свою дверь, но по ее напряженной спине было понятно, что она все слышала и все заметила.

А Наталья, оказавшись в квартире Кравцова наедине с ним, сказала следующее:

— Ну что, помогла я тебе? Ты ведь хотел клин клином вышибить?

Кравцов хотел честно сказать, что подсознательно именно этого и хотел, но вместо этого произнес совершенно иное. Он сказал:

— Нет, Наташа. Ты меня интересуешь сама по себе. Но я слишком скромный, хотя это не всегда видно. Поэтому и сказал тебе хамство. На самом деле я хотел нарочно поддаться в бильярд, чтобы не выиграть. Ты правильно сделала, что оскорбилась и ушла.

— Я ушла не поэтому, — сказала Наталья со своей улыбкой Джоконды. — Я просто испугалась, что тоже начну явно поддаваться и ты это заметишь.

Кравцов изумился. Он понял, что его представления о тонкости натуры Натальи не соответствуют действительности: она гораздо тоньше, чем он мог предположить.

Он не догадывался, что дело обстоит еще тоньше. Он был самоуверенно уверен, что Наталья увлеклась им как личностью. На самом же деле в этом смысле он ей был малоинтересен. Работая в издательстве, она встречалась с большим количеством гораздо более интересных и духовно насыщенных людей. Но давно уже выработала для себя закон: с мужчинами или деловые, или легкие дружеские отношения — или чистый секс. Ничего больше. Но она знала, что у мужчин двойной стандарт морали. Они все с огромной охотой дают закурить красивой женщине. Но они же ненавидят, когда курят их собственные жены, пусть даже и красавицы. Они спокойно пользуются услугами продажных женщин, то есть откровенным потребительским сексом. Но когда им такой секс, только не продажный, предлагает приличная женщина, они тут же начинают оскорбляться и подозревать ее неизвестно в чем. Проще говоря, используя метафору Нины про фаллоимитатор, Наталья решила использовать Кравцова именно как этот самый имитатор, но чтобы он об этом не догадался. Вот на этом и была построена ее искусная игра.

И Кравцов поддался на нее.

А с Ниной тоже нужно объяснить. Занимаясь дизайном квартир, притом что в ее квартире господствовала небрежная простота, она имела клиентами многих достаточно обеспеченных людей с индивидуальными заказами. Она, кстати, неплохо зарабатывала и могла бы купить квартиру гораздо лучше этой, но сознательно выбрала скромный вариант, потому что здесь прошло когда-то ее детство, к тому же она откладывала деньги на свою мечту: дом в Подмосковье.

Итак, к ней многие обращались, в том числе депутат московской городской или даже российской правительственной думы, не будем уточнять, Аникеев Петр Емельянович. Вкус его был ужасающим. Для своего двухэтажного дома он хотел, чтобы холл был устроен в бревенчатом русском стиле, но с каменным камином на западный манер, спальню он собирался сделать японской, какую он видел в Японии, и ему понравилось, кабинет он хотел такой, как у Черчилля, это он тоже видел, в Англии, а веранду хотел из стекла и пластика вообще неизвестно в каком стиле, и где он только его увидел, разве что в своем кошмарном сне. Нина его переубедила — не из корысти, естественно, а из соображений единства стиля. Ему понравились ее соображения и вообще общаться с ней. Он стал искать поводы, чтобы заезжать к ней для консультации по вопросам дизайна. Нина все прекрасно поняла. Она вращалась в таком мире, где сведения о людях добываются без труда. Она знала, что у Аникеева взрослые дочь и сын, оба за границей, жена, бывшая учительница немецкого языка, а ныне домохозяйка и увлеченная сочинительница бардовских песенок. Кроме жены, естественно, у него есть совсем молоденькая девочка, фотомодель. Это для пожилого извращенного удовольствия. Есть у него дама лет тридцати со светскими навыками. Это для так называемого vip-сопровождения, она из агентства, все почти официально. Для комплекта ему не хватает только настоящей подруги-любовницы, которая, в отличие от малолетней девчонки, умела бы обласкать не только его тело, но и душу. Тут нужна женщина в поре молодой сильной зрелости, умная, стильная. Нина идеально подходила под этот образ. Но Аникеев ей совершенно не нравился.

Она делала вид, что не понимает его намеков. И как раз в это время случилась история с Кравцовым. А до этого и до переезда вообще она жила со своим последним мужем в огромной квартире, ожидая ее продажи, жила отстраненно и холодно, благо, имелся черный ход, что редкость, а дверь на его половину она наглухо заколотила.

Короче говоря, когда приключились недоразумения с Кравцовым, она стала думать о варианте с Аникеевым. Он ей, естественно, продолжал не нравиться, но он очень представительно выглядел в ее воображении рядом с ней. В нем был контраст. Ну то есть бык, к примеру, и трепетная лань, как сказал поэт. И она решила: да, он ей не нужен как таковой, но именно для представительства может пригодиться, чтобы она не выглядела одинокой, ведь это всякой женщине неприятно, даже самой умной.

И она стала оказывать ему легкую, но чувствительную благосклонность. И это привело к тому, что он подвез ее домой и напросился на чашку кофе.

Аникеев заметил ее смущение при виде Кравцова. Да, он всегда был невнимателен и равнодушен к окружающему, но только не в том, что касалось его самого. Тут в нем просыпалось буквально звериное чутье. И он применил один из своих любимых административных приемов, к которому часто прибегал, общаясь с подчиненными. Он решил ее ошарашить.

— Я смотрю, — сказал он, когда они вошли в квартиру, — у вас с этим соседом очень близкое знакомство!

— С чего вы взяли? — с привычной легкостью солгала она. Но тут же ей стало глубоко противно. Ее ужаснул заколдованный круг, в котором она опять оказалась. Мужчина, совершенно посторонний, едва переступил порог ее дома, а она уже начинает изворачиваться перед ним. С какой стати?! И она, возмущенная сама собой, вдруг резко повернулась к Аникееву и сказала:

— Да, вы правы. Это мой любовник. То есть на самом деле я собираюсь за него замуж. Еще не пропало желание кофе у меня пить?

— Даже наоборот! — зло ответил Аникеев. — И кофе выпью, и водочки!

И в подтверждение своих слов тут же достал из кармана блестящую плоскую фляжку и сделал из нее несколько больших глотков. И сказал:

— Можешь замуж собираться или вообще быть замужем, это ничему не помеха.

— Я не знаю, что вы имеете в виду, но давайте не будем, — ответила Нина.

Но, закабаленная стереотипами, все же пошла варить кофе.

Аникеев был просто возмущен. Привыкший легкий намек принимать за обещание, он не хотел отступиться от своего. Оно именно своим ему уже казалось.

Он уселся пить кофе и стал говорить, что, судя по дому, в котором живет, ее сосед человек малообеспеченный. Внешность плюгавая. И так далее. А он, Аникеев, может предложить ей альтернативу. Полную социальную обеспеченность, заботу и любовь.

Нина сказала, что она и так социально обеспечена. Ей и так хорошо. Но Аникеев продолжал гнуть свою похабную линию.

Тем временем в квартире Кравцова происходило нечто совершенно иное. Кравцов вдруг почувствовал себя рядом с Натальей настоящим и желанным мужчиной. А Наталья так все обставила, что он внушенные ему чувства принимал за собственные. Да еще надо прибавить действие алкоголя, они все-таки были до этого в ресторане. В общем, он начал добиваться ее физической взаимности. И Наталья понемногу уступала. Она соблюдала ту грань, когда мужчина является активной стороной, чувствуя себя завоевателем и поработителем — но не тяжелым, с потом и кровью, и не слишком легким, вообще без труда, а где-то посредине, когда есть настоящая сладость от победы быстрой, блистательной, но не простой!

И вот она уже в его руках. И Кравцов, скажем, не преувеличивая, в полном восторге. Его просто изумила гармония хрупкого тела Натальи, которое казалось ему в одежде даже слегка костлявым. Ни прибавить, ни убавить, как сказал поэт. Он поражался тому, насколько преобразилось лицо Натальи, став в полутьме почти прекрасным. Но его поражало одновременно и другое. Вместо того чтобы раствориться в прелести момента, впитать его всем существом, он с отстраненным испугом чувствовал, что словно кто-то стоит или лежит между ним и Натальей. И не сразу он понял, что это Нина. Да, Нина. Она мысленно всплывала перед его взором. И самое странное, что при этом была менее красива и стройна, чем Наталья, вообще хуже во всех отношениях. Но Наталья, прекрасная, волшебная, неожиданная и, главное, живая, ускользала из обнимающих ее рук, а Нина, неосязаемая и нелюбимая, сама собой как бы вплывала в эти самые руки.

Кравцов решил преодолеть себя. Он говорил Наталье прочувственные слова, признавался ей в любви и так далее. Но в мужском отношении был потрясающе пуст. То есть не совсем так, он испытывал всем своим существом страстное, почти непереносимое желание. Но оно почему-то оказалось никак не подтверждено.

— Успокойся, успокойся, — шептала Наталья, думая, что это от волнения.

И в это время в коридоре раздался крик, в котором Кравцов безошибочно узнал Нину.

Дело в том, что Нина, которой надоел долгий и бесплодный разговор, прямо потребовала, чтобы Аникеев удалился. Буквально силой, наступая на него, она вытеснила его в прихожую, а потом и в коридор. И только тут осознал Аникеев свой окончательный и бесповоротный проигрыш. И он стал поносить Нину последними словами, не стесняясь в выражениях. Нина не выдержала и назвала его хамом. Тут взыграла вся его подлая административная сущность, он схватил ее вдруг своими жирными пальцами за шею и зарычал, что его никто не смеет так называть и она поплатится за свою грубость.

Тут-то Нина не выдержала. Она закричала. Она не просто закричала, она непроизвольно выкрикнула имя:

— Виктор!

И Кравцов, естественно, не мог не отозваться. Бормоча извинения, он надел на голое тело брюки и выбежал в коридор.

— В чем дело? — спросил он Аникеева, который успел трусливо убрать пальцы. Но тут же напыжился.

— Не твое дело, в чем дело! — ответил он. И, видя щуплость Кравцова, хотел его безнаказанно ударить.

А Кравцов когда-то научился захвату и болевому приему. И он применил его к Аникееву, после чего тот упал на пол и некоторое время там корячился, нелепый в своем клубном пиджаке. Потом кое-как поднялся и убрался прочь, бормоча невнятные угрозы.

В это время вышла Наталья, уже одетая. И проницательно взглянула на Нину и Кравцова.

— Я вас позвала, потому что никого нет, — сказала Нина Кравцову.

— Я поступил просто по-соседски, — так же нейтрально ответил ей Кравцов.

Но Наталью, по-женски мудрую, не так просто было обмануть. Она пошла к себе, а в двери остановилась и сказала:

— Пожениться вам надо, вот что!

И скрылась.

— Глупость какая-то, — сказала Нина и пошла к себе.

— Да, — согласился Кравцов.

Но уже на следующий вечер Нина пришла к Кравцову. И сказала то, о чем думала весь день.

— Это какой-то кошмар, — сказала она. — Это идиотизм, но наша соседка права. Вы для меня какой-то рок, не знаю уж, как я для вас. У меня есть одно объяснение: судьба вас послала мне для того, чтобы я окончательно убедилась в невозможности проживания с кем бы то ни было. Я думаю о вас, я ненавижу нашу соседку, но при этом я четко осознаю, что вы мне совершенно не нравитесь ни как человек, ни как мужчина. Такое бывает при любви, потому что любовь слепа. Но ведь я и не люблю вас, вот в чем парадокс!

— У меня все совершенно аналогично, — ответил Кравцов. — Вы правы, то есть ты права: это какой-то рок. Теперь даже если кто-то из нас уедет, нам не будет покоя. Да, пожениться — единственный выход. При этом я тоже испытываю отвращение при одной мысли, что с кем-то буду жить. Но мысль мыслью, а реальность реальностью. Надеюсь, нам хватит одной недели, чтобы все кончилось взаимной неприязнью или, еще лучше, ненавистью.

— Нет, самое лучшее — равнодушие, — поправила Нина, втайне понимая, что это уже недостижимый идеал.

И Кравцов в тот же вечер перебрался к ней.

И началась их совместная жизнь, нелепая в своем трагическом комизме.

Они, в отличие от большинства, не избегали конфликтов ради минутного фальшивого комфорта, они прямо шли на них.

В первый вечер они хотели обойтись без физической близости. Она призналась, что ее мутит от одного представления об этом. Он ответил тем же, но тут же возразил, что если добиваться цели, которую они поставили, то надо не уклоняться от неприятных вещей, а, наоборот, нарочно прибегать к ним.

И они с отвращением занялись, как сейчас принято выражаться, любовью.

Конечно же, человек обманывает себя. Оба они втайне, глубоко втайне надеялись, что произойдет чудо и они окажутся в один миг словно расколдованными, их озарит, они поймут наконец, что просто-напросто любят друг друга так, как никогда и никого не любили, поэтому и не узнали сразу своего чувства.

Но чуда не произошло. Был просто формальный акт. Чуть, возможно, поспокойней и от этого слегка приятней, чем предыдущие, но не более.

Спать она его попросила на раскладном кресле.

— Я могу и домой пойти, — обиделся он. — С какой стати я буду ютиться в каком-то кресле, как бездомный?

— Тебе будет неуютно — и это хорошо, — иронично ответила Нина.

И он тут же осознал правоту ее слов.

Оба долго не могли заснуть, но Кравцов, поворочавшись, уснул все-таки раньше. И тут же захрапел. Нина окликала его и даже кинула в него тапком, попав в щеку, но он не проснулся.

А она заснула лишь под утро, проклиная храп этого чужого мужчины и его самого, но более всего сама себя.

Утром они, хмурые, если не сказать больше, проснулись одновременно. То есть Кравцов раньше — и тут же занял совмещенный санузел. Она терпела. А потом стала стучать в дверь, напоминая, что ей тоже на работу. Кравцов с деланой веселостью ответил, что она пока может сварить кофе.

Она не стала варить кофе, потому что по утрам пила растворимый. А он решил приготовить себе овсянку, которую всегда ел по утрам. Он суетился на кухне, доставая кастрюльку, молоко, масло, сахар, а она раздраженно следила за ним, ей казалось, что ее просторная светлая кухня стала тесной и неуютной, ей неприятны были его движения и его напускная веселость, с которой он готовил это противнейшее размазное блюдо, один вид которого вызывал у нее приступ дурноты.

Они вышли вместе, как муж и жена.

Он предложил ей подвезти ее до работы. Она сказала, что привыкла ездить сама, она не может сидеть рядом с тем, кто ведет машину, ее тут же подмывает давать советы.

— А я от советов психую, — сказал он. — Но ведь именно это нам и нужно?

Она поморщилась, но согласилась.

Однако, надо отдать ей должное, от советов воздерживалась.

Они попали в пробку. Некоторое время просто сидели молча, потом Кравцов поставил кассету с музыкой, которая ему нравилась. Но она не понравилась Нине.

— Как ты можешь слушать такую дрянь? — спросила она.

— Не нравится? — весело откликнулся Кравцов. — Это хорошо! Это входит в наши планы, разве не так?

— В наши планы входит, чтобы нам обоим было плохо, — напомнила Нина. — А сейчас мне плохо, а тебе хорошо.

Кравцов не мог не согласиться с ее логикой. Он поискал в своих кассетах и нашел то, что ему никогда не нравилось, но, как он предполагал, придется по душе Нине. И она действительно слушала с удовольствием. Но Кравцов спохватился: опять получается неравенство! И нашел такую кассету, которая в одинаковой степени не нравилась и ему, и Нине. На этом успокоились.

Работа помогла им несколько забыться. Но с окончанием работы и с мыслью о необходимости возвращаться домой их охватила тоска. Они не хотели видеть друг друга. И чтобы отложить этот момент, она позвонила подруге, с которой давно не виделась и которая давно этого хотела. Они встретились и пошли в уютное кафе. Нина сначала развеселилась, с интересом расспрашивала подругу о жизни, а потом ей стало как-то не по себе. Она ощутила свое веселье ненатуральным. На самом деле ей хотелось домой, сесть в мягкое кресло под торшером, пить чай и читать одну из своих любимых книг. Поэтому она довольно скоро распрощалась с подругой и поехала домой, чувствуя неудобство оттого, что без машины.

А дома не обнаружила Кравцова (хотя дала ему ключи). Сначала она даже вздохнула с облегчением. Приготовила чай, села под торшер, взяла книгу. Но не читалось и вообще не было покоя. Нет, она не ждала Кравцова, наоборот, ей было заранее неприятно, что вот сейчас, когда она погрузится в привычную нирвану одиночества, раздастся звонок и войдет совершенно посторонний человек, будет тут ходить, говорить, выводить из себя.

Пожалуй, я его прогоню сегодня, решила Нина. И испытала такое удовольствие от этого решения, что даже засмеялась вслух.

А время шло. И по-прежнему не читалось, не отдыхалось. И тут, движимая совершенно безотчетным чувством, она пошла в коридор, к двери Святослава Вацлавовича. В кино это выглядело бы нарочито, потому что именно в эту минуту Святослав Вацлавович закончил ее карандашный портрет. Рисунки карандашом были его давнишним увлечением. Он любил рисовать иллюстрации к любимым книгам на историческую или морскую тематику и вкладывал их в эти книги, ни перед кем не хвастаясь. И вот он по памяти закончил портрет Нины и сидел перед ним, любуясь и не зная, что оригинал стоит за дверью. А Нина стояла, не решаясь позвонить. Ей сейчас больше всего хотелось прижаться к груди старшего, но сильного человека, высказать, выплакать все, что наболело. Но вместо этого она, плохо зная Святослава Вацлавовича, решила, что он подумает лишнее про ее к нему отношение.

И вернулась домой.

Кравцов появился около часа ночи. Пьяный. Оказывается, он попал днем в аварию. При этом не был виноват, но машину пришлось отбуксировать на ремонт. Авария была не очень опасной, но все же он стукнулся обо что-то головой, получил ссадину на лбу. А мог бы и сильнее удариться, и даже до смерти. Поэтому он на радостях много выпил вечером. А еще потому, что ему тоже не хотелось домой, то есть к Нине.

Нина заявила ему, что полностью разобралась в своих чувствах и поняла, что она Кравцова терпеть не может.

— А если подумать? — спросил Кравцов с пьяной и лукавой улыбкой. — Я вот сейчас пойду к себе и напьюсь так, что с балкона прыгну. Тебе будет все равно?

— Все равно! — заявила Нина. Но тут же искренно призналась: — Нет, не все равно. Но я не понимаю, не понимаю, убей меня, не понимаю, почему!

— Потому что ты меня уже любишь! — сказал Кравцов.

— Да ни за что! — возмутилась Нина.

— И правильно, — кивнул Кравцов. — Только еще мне чьей-то любви не хватало! Морока!

И с этими словами улегся на кресло, раздевшись и бросая свои вещи где попало. Он видел, что Нину это бесит, но этого и добивался.

Утром он сказал ей, что теперь она должна дня три или четыре подвозить его до работы.

— Мне некогда и неохота! — резко ответила Нина.

— Но ты должна четко понять или, вернее, вспомнить, каково это — не всегда принадлежать себе! — резонно возразил Кравцов. — И это тебе внушит окончательное отвращение к семейной жизни!

Нине нечем было крыть.

Опуская подробности, скажем, что три дня были для них кошмарными. Несколько раз они доходили, казалось, до крайнего предела, но держались, потому что чувствовали между собой и той стеной счастливой безнадежности, в которую они желали уткнуться, какой-то еще не преодоленный зазор. Они стремились не оставить себе ни одного шанса.

Тут Нина заболела. Она сначала думала, что простуда, потому что подскочила температура. А потом появилась тошнота. И она поняла, что те пирожки, на которые она соблазнилась днем, влекомая памятью о детстве, не обошлись ей даром. Отравление. Больницы она ненавидела, поэтому решила справиться домашними средствами: промывание теплой подсоленной водой и кое-какие лекарства.

В таком состоянии и застал ее Кравцов, придя довольно поздно, потому что было много работы.

— Не занимайся ерундой, вызывай “скорую помощь”, — сказал он.

— Не твое дело, — ответила она.

— Я хочу спокойно отдохнуть, а ты мне мешаешь, — сказал он.

— Ну и проваливай к себе! — ответила она.

На самом деле ей было в этот момент все равно. Она литрами пила воду и потом бегала в туалет. Ее мучили приступы рвоты. Появился озноб, а температура не спадала. В промежутках она сидела у телевизора и безучастно смотрела в него. Кравцов захотел переключить на другой канал, она грубо обругала его. Тогда он придумал: сходил домой, где у него была раскладушка для непредвиденных гостей, притащил ее к Нине, устроил ее на застекленной лоджии, закрыл дверь в комнату и устроился спать.

И действительно заснул, но проснулся среди ночи и посмотрел на свои часы. Было около трех. Он услышал звуки, которых сначала не мог понять. А потом понял, что это плач. Он встал и посмотрел в окно. Нина лежала на постели лицом в подушку, плечи ее вздрагивали. Она что-то произносила сквозь плач. Кравцов скорее не услышал, а каким-то образом догадался.

— Мама! Мама! — тихо плакала и звала Нина.

И Кравцов вдруг подумал, что он ничего не знает про Нину. Он не знает, кто ее мама и где она. Не знает, кто и где отец. Не знает, есть ли у нее братья или сестры. Ничего, совсем ничего не знает. И понял, что хочет знать. Что ему это почему-то важно и необходимо. А еще понял, что ему нестерпимо хочется подойти к ней и утешить ее.

И пошел в комнату, и сел рядом с Ниной. Поднял руку, чтобы положить ей на голову или плечи, но передумал и только мягким движением сжал кисть ее руки. А Нина в ответ сжала его руку. И разрыдалась бурно, неостановимо. Повернулась к нему своим плачущим, искривленным, но странно прекрасным и подлинным в своем горе лицом. Сотрясаясь всем телом, она обхватила его руку, обняла ее ладонями и прижала почему-то к животу, к своим нерожденным детям, а ведь он и об этом не спросил ее: не может она рожать или просто не хочет? Кравцов захлебнулся от нежности и от жалости и стал целовать ее плачущее лицо. Она, немного успокоившись, отвечала горячими поцелуями, вся подаваясь навстречу. И их тела поняли друг друга гораздо быстрее, чем они сами. Был еще у Кравцова момент, когда он пытался все списать на чистую физиологию, на то, что его вдохновило необыкновенно горячее тело Нины. Но этот момент прошел, потому что он, как и она, окунулся в океан сугубо бессознательного взаимопонимания.

Оба чувствовали, что ни с кем в жизни не было у них такого единения.

А наутро Нина проснулась совершенно выздоровевшей. А Кравцов принес ей кофе в постель.

— Ну, что? — сказал он с улыбкой. — Теперь мы, кажется, можем жить вместе.

— Нет, — сказала она без улыбки. — Вот теперь-то мы вместе жить ни в коем случае не должны!

— Ты не думай, — сказал он. — Я ведь не свожу все к сексу. Просто я понял, что я все-таки тебя люблю.

— Я тебя, кажется, тоже, — сказала Нина. — Именно поэтому прошу тебя немедленно уйти. А я завтра же начну искать варианты нового жилья.

— Почему? — изумился Кравцов.

— Потому, — ответила Нина, — что я всю жизнь искала любовь, но мне обидно, что нашла не там, где надо! Этого-то я и боялась!

— Ты боишься любви! — догадался Кравцов.

— Нет. Я просто, оказывается, ее не хочу, — объяснила Нина, ничего не объяснив.

Кравцов после этого что-то говорил ей, убеждал и умолял. Все напрасно. Она выгнала его. И сама исчезла. Появлялась только риэлторша, бойкая тетя простонародного вида. И в считаные дни продала квартиру. Кравцов пытался найти Нину в дизайнерской фирме, при которой она числилась, но она уволилась оттуда и никому не оставила свои координаты.

Она исчезла, будто не было ее. В сто шестой квартире поселился вежливый человек кавказской национальности, который всегда спешит всех приветствовать с улыбкой. То ли это черта характера, то ли лицемерие, их не поймешь.

А вскоре куда-то исчез и Кравцов. В сто пятую въехала взбалмошная семья, муж и жена пенсионного возраста, но при этом страшные безобразники, они продали двухкомнатную квартиру, чтобы иметь деньги на пьянство. В кратчайшие сроки окончательно перессорили всех соседей и в довершение всего, потеряв ключ от общей коридорной двери, взломали ее, а восстанавливать никто не захотел. Да и не до этого было, потому что произошло трагическое и непонятное событие: Святослав Вацлавович Хорольский, убравшись в квартире, полив растения и цветы, оставив на столе деньги, покончил с собой, аккуратно повесившись в ванной. На столе обнаружили множество рисунков с изображением неизвестной женщины.

— Извини, — сказал он. — Но ты же видишь, что получается.

— А что получается?

— Да ничего не получается. Я не смогу уйти от жены. Все-таки две дочери. А у тебя сын.

— Я от своего мужа ушла...

— Но у вас с ним были ужасные отношения. А у меня с женой нормальные, в принципе, ты же знаешь. Просто мы с ней чужие люди.

— Что ты хочешь сказать?

— Я тебя мучаю. Уже три года. Но я сразу честно сказал: будущего у нас нет.

— Я знаю. Говори прямо: ты хочешь меня бросить?

— Сразу такие слова... Повторяю: я устал быть твоим мучителем. Ты на что-то надеешься...

— Я ни на что не надеюсь. Я живу одним днем. Мне хорошо.

— Это плохо. То есть... У тебя сын. Тебе надо строить жизнь. Ты можешь встретить нормального человека... Ну, понимаешь... А я тебе мешаю.

— Мы можем не по телефону? Я хочу понять, чего ты хочешь.

— Я же и так говорю...

— Я слышу. Но я еще видеть хочу. Давай встретимся.

— Я говорю ясно: устал чувствовать себя твоим мучителем. Считай, что это эгоизм.

— Хорошо. Давай встретимся.

— Зачем? Я скажу то же самое.

— То есть ты хочешь просто все порвать?

— Как ты не понимаешь? Ты ушла от мужа — из-за меня. Комнату снимаешь — из-за меня...

— Из-за себя в первую очередь.

— Все равно. Ты же страдаешь просто. Опять-таки из-за меня. И меня это гнетет. Извини, меня зовут. Я перезвоню.

Он не перезвонил. Прошел год. Он пришел к ней. Она жила на той же съемной квартире. Она говорила с ним в прихожей.

— Сын уроки делает, не будем мешать.

— Можно на кухне поговорить.

— Можно поговорить здесь.

— Ты волосы покрасила? Зачем?

— Это мои настоящие волосы.

— Серьезно?

— Ты разве не видел корней? Не понимал, что я типичная крашеная блондинка?

— Да нет, как-то... То есть видел, но не думал... Тебе шло. Как ты вообще?

— Что ты хочешь услышать?

— Ничего. Я просто шел мимо. И захотел узнать, как ты живешь.

— Зачем?

— Просто так.

— Я живу нормально.

— Ясно. Не хочешь со мной говорить?

— Не хочу.

— Ясно. А я живу довольно погано. Но это неважно. Не проявился никто?

— Нет.

— Глупость я сделал.

— Ты это так называешь?

— А как?

— Тебе сказать? Ладно, скажу. Я в тот день умерла.

— Перестань.

— Но я тебе благодарна. Я многое поняла. Очень многое. Я успокоилась. Нет, правда. Я должна тебе спасибо сказать. Спасибо.

— Плохая шутка.

— Никакая не шутка. У меня только один вопрос: почему ты решил за двоих? Почему исчез?

— Я не исчез. Я все сказал.

— По телефону. Никогда никому впредь не говори таких вещей по телефону.

— Да... Чувствуется, мы не поймем друг друга.

— А что я должна понять?

— Мы теперь в разных измерениях. Ты говоришь: умерла. А я, к несчастью, еще живой.

— И я живу. Только мертвая. Это даже интересно. До свиданья.

— Как-то ты...

— До свиданья...

— Я, может...

— До свиданья!

Прошел еще год. Он пришел к ней. Она жила на той же съемной квартире. На этот раз пустила в комнату: сына не было. Он прошел, огляделся, сел.

— Привет. Ты опять блондинка?

— Давно.

— И правильно. Тебе так лучше. Замечательно выглядишь.

— Спасибо.

— То есть ты не мертвая уже?

— Зачем ты пришел?

— Я давно хотел прийти. Но все как-то... Знаешь, у меня все сдвинулось. Ну, помнишь, я тебе рассказывал, я собирался...

— Помню. Рада за тебя.

— Я о тебе часто думаю, между прочим. Какая-то фатальная ошибка произошла.

— Может быть.

— Нет, в самом деле, я как-то здорово изменился.

— В чем?

— Не знаю. Вообще. И ты знаешь, очень хочу тебе помочь. Хоть как-то. Вот, возьми, пожалуйста. Очень прошу.

— Это что?

— Ладно тебе. У меня сейчас полно денег, я серьезно.

— Убери.

— Здесь не так уж много.

— Убери.

— Тебе на год хватит. Все-таки сын...

— Убери.

— Что, нашла кого-нибудь?

— Успокойся, не нашла.

— Да я и не беспокоюсь.

— Извини, мне некогда.

— Ты все там же работаешь?

— Нет.

— А где?

— Какая разница?

— Ладно... Я хотел помочь...

— Я понимаю.

Прошел еще год. Он пришел к ней. Но оказалось, что она съехала с этой квартиры. Новый жилец хмуро сказал, что в квартиру въехал уже пустую, кто жил до этого, не знает и не желает знать.

Он постоял в подъезде. Постоял у подъезда. И ушел.

Прошло еще месяцев шесть. Или восемь. Или десять. Или даже опять год. Оказываясь в том районе города, где она жила с мужем, а потом на квартире, и вообще с детства это был ее район, он думал, что может ее увидеть. И хотел этого. Но все не видел. А потом увидел. Остановил машину, выскочил.

— Привет!

— Здравствуй, — сказала она, проходя мимо.

Он оторопел. Догнал ее.

— Ты что, не узнала?

— Я же поздоровалась.

— Ты торопишься?

— Я просто иду домой.

— Ты тут с мужем жила. В этом вот доме.

— С ним и живу.

— Помирились?

— Мы не ссорились. Просто вдвоем легче. Сыну лучше, когда отец.

— Нет, но все равно. Если любви нет...

— При чем тут любовь? Я говорю: вдвоем легче. Ремонт вот сделали. Он работу нашел.

— И спите вместе, само собой?

— Тебе это важно знать?

— Я просто спросил.

— Для меня это пустяковый разговор. Ну, не спим.

— Это возможно?

— Это отлично. Он знает, что мне ничего не надо. Его это устраивает.

— А ему тоже ничего не надо?

— Не знаю. Мы об этом не говорим. Ему главное, чтобы я никого не хотела. Пусть даже его. Но и других тоже.

— А ты не хочешь?

— Нет.

— Это ненормально.

— Ты думаешь? Лично я просто счастлива.

— Ты очень изменилась. Ты говорила, что жить без этого не можешь. Или только со мной?

— Все давно прошло. У меня дом. Сын. Работа. Я больше знать ничего не хочу.

— А ты знаешь, что я в аварии был? В больнице лежал?

— Нет. Я никого знакомых не встречаю.

— Все было очень серьезно. Хотели ступню отнять, представляешь?

— Не отняли?

— Не дался. Лучших врачей привлек. Но что я пережил, ты даже не представляешь!

— Да... Мне пора, пока.

— Пока...

Прошло еще два года. Он пришел к ней. На ту квартиру, где она жила с мужем.

Муж и открыл. Рано облысевший, худой, блеклый. Вяло позвал жену в прихожую и удалился. Она вышла к нему.

— Не ждали?

— Ты выпил, кажется?

— У меня праздник. Я развожусь с женой. Бросаю ее и двух дочерей. Я подлец? Ничуть? Они подлецы. Они испортили половину моей жизни.

— Ты пришел, чтобы мне это сказать?

— Да. Поделиться. Мне как-то не с кем поделиться. Друзей полно, а... а друзей нет. Поделиться — не с кем. Вообще-то, конечно, есть с кем. Но — не поймут. А ты — поймешь.

— Вряд ли.

— Я буду свободным, ты понимаешь? Я куплю квартиру, у меня есть деньги. И будем жить вместе.

— С кем?

— С тобой.

— Перестань. Иди домой.

— Я серьезно.

— Перестань.

— Ты раньше об этом мечтала, я знаю.

— Нет. Ты сам говорил, что сына моего полюбить не сможешь.

— Я врал. Ты мне нужна вместе с ним. Мы будем наконец вместе, ты понимаешь?

— Зачем? Кругом полно молоденьких и одиноких женщин.

— Мне ты нужна. Я каждый день о тебе думаю.

— А я забыла. Уходи. Иди домой и ложись спать. Мне неприятно, в конце концов. Сделай милость, никогда больше не появляйся. Я давно тебя забыла.

— А я нет. Я каждый день о тебе думаю.

— Очень хорошо. А сейчас иди домой.

— У меня нет дома. Пообещай, что ты не откажешься.

— Уже отказалась. И повторяю: избавь меня от своих посещений.

— Так, значит?

— Ты уйдешь или нет? Мне мужа позвать?

— Этого недоноска? Зови.

— Ты омерзителен. Мне противно на тебя смотреть. Я ведь позову, не побоюсь скандала.

— Ладно. Просто жалко его. Он от плевка упадет. Я на тренажерах занимаюсь между прочим.

— Очень хорошо.

— И вообще держу себя в форме. Говоришь: молоденьких полно? Более чем! Они от меня в восторге. Ты тоже была в восторге, а они все визжат. Они визжат от восторга. Обо мне легенды ходят. Они просто в очереди стоят.

— Ты уйдешь или нет?

— Уйду. Но учти, вопрос стоит серьезно. Я покупаю квартиру и везу тебя туда. И ты остаешься. Все решено. Буквально две недели. Жди!

Прошло еще около трех лет. Или больше. Он пришел к ней.

— Можешь выйти на улицу? Не хочу говорить здесь.

— А о чем?

— Ты можешь выйти?

— Зачем?

— Это что за мачо там мелькает? Все-таки бросила мужа и переключилась на крепких юношей?

— Ты опять пьяный?

— Я же шучу, не понимаешь?

— Это мой сын.

— Серьезно? У него же усы! И борода!

— В девятнадцать лет у некоторых это бывает.

— Действительно. Так ты можешь выйти?

— Господи, когда это кончится? Мне что, из города уехать?

— Я прихожу не так уж часто. А сегодня пришел... В общем, не так, как всегда. Ты можешь выйти?

— Ладно, минут на пятнадцать.

— Так вот. Теперь слушай. Я это давно понял. То есть всегда понимал. Короче говоря, я не могу тебя забыть. Мне все хуже. Каждый день. Каждый год. Я терпел. Нет, я приходил, но это все так... А теперь не могу. Не могу больше терпеть. Месяц назад я ушел от жены.

— От какой?

— Что значит — какой?

— От одной ты уходил. Ты второй раз женился?

— Нет, я тогда не ушел. Я ушел теперь.

— Ушел или собираешься?

— Ушел. Квартиру не получилось купить: дела не очень хорошо идут. Но зато снял очень приличную, две комнаты и сразу на год. Короче говоря. Я больше не могу. Я тебя люблю. Я никого больше не смогу любить. Я впустую прожил все эти годы — без тебя. Я больше не могу. Что мешает? Сын вырос. Мои дочери тоже. Муж тебе не нужен. Что мешает?

— Ты опять решаешь за двоих.

— Я ничего не решаю. Я просто говорю: я тебя люблю и не могу без тебя жить.

— Я тоже тебя любила и тоже не могла без тебя жить. Но жила. И ты проживешь.

— Я сдохну. Уже сдыхаю. Ты хочешь сказать, у тебя все прошло?

— Я ничего не хочу сказать.

— Нет, прошло? Скажи прямо! Боишься?

— Я ничего не боюсь. Я до сих пор тебя люблю. Я до сих пор не могу без тебя жить.

— Какая я сволочь... Столько лет...

— Девять лет, два месяца и... сегодня пятое?

— Да.

— И двенадцать дней.

— Завтра я приеду за тобой. Возьми только свои вещи.

— Хорошо.

— Ты даже не можешь представить...

— Давай об этом потом?

— Правильно. Все завтра. Я поверить не могу. Я приеду утром, хорошо? Часов в десять.

— Хорошо.

— Ровно в десять — жди!

— Хорошо.

Вечером она поговорила с мужем, а потом с сыном. Сын все понял и принял. Муж ушел, пришел пьяным и лег спать.

Она собрала заранее вещи и приняла снотворного втрое больше обычной дозы. Утром побаливала голова, но она постояла под прохладным душем, выпила несколько чашек кофе и к назначенному времени была в полном порядке.

Он не приехал.

Я был случайным посетителем в этом молодежном подвальном кафе-клубе, девушка, видимо, тоже, судя по тому, с каким любопытством она смотрела по сторонам: на всклокоченного и нарочито безумного юношу, который что-то строчил в блокноте, шевеля губами, на двух бритоголовых девиц, которые, взявшись за руки, молча и любовно уставились в глаза друг другу, на худого и длинного парня в наушниках, который медленно и членистоного танцевал сам с собой посреди зала...

Однако и сама девушка была достойна внимания. Хотелось понять, кто она. По одежде не угадаешь: мохнатый свитер из так называемой ангорки, ядовито-бирюзовый, с розаном на левой груди, выглядит провинциально, но такой свитер вполне может напялить на себя и продвинутая юная москвичка, достав из глубин маминого шкафа. Для прикола. А джинсы — они на всех джинсы. И короткие волосы высветлены — как у многих. Но вот зацепка: золотой массивный перстень на безымянном пальце одной руки и перстень поменьше, с камешком, на другой, а рядом с ним еще и тонкое колечко. И самодельный маникюр, то есть намазанный поверх необработанных ногтей багровый лак.

Все-таки — провинциалка. Не обязательно при этом не москвичка. Очень может быть — какие-нибудь Печатники, какое-нибудь Орехово-Борисово. Или иной многоэтажный район, выстроенный когда-то для лимитчиков.

Хотя почему-то думается: из глуши. Ростов, Чернигов, Пенза...

А еще я разглядел белые полоски от заживших царапин или шрамов на руках. Девушке приходится бывать в переделках. Или, может, она просто рыбу разделывает на каком-то комбинате? Нет. Не будет она рыбу разделывать. Недоказуемо, но аксиоматично. Стоит только в глаза посмотреть. Не такие уж они наивные, есть свой ум, свой расчет.

И почему-то сама собой пришла в голову версия: она проститутка. Что-то такое было в ней первозданно свежее, не ведающее греха, как у проституток чаще всего и бывает (из-за отсутствия понятия о грехе). К тому же в общественных и особенно чужеродных местах они подчеркнуто деликатны, подобно этой девушке. Тон блюдут на всякий случай.

Но что она тут делает? Клиентов в таких местах не снимают.

Оказалась совершенно случайно?

Вряд ли.

Предположим: она устала от своей деятельности. Захотелось, по их выражению, найти человека. Но где? Среди ежедневных случайных потребителей? На содержание некоторые из них еще готовы взять, на пару месяцев, а чтобы серьезные отношения...

Куда податься? Не на улице же, не в транспорте знакомиться. И не в театре, там начнут говорить всякие слова, а ты дура дурой. Вот зато газета с рубрикой “отдых”. Посмотрим, где культурно люди отдыхают? Ага, кафе-клуб. Не просто кафе, а еще и клуб. Туда и сходим. Должно быть, люди солидные собираются.

И видит: ошибочка вышла, никакие не солидные. Сплошная молодежь, ни одного приличного кандидата. Кроме меня. Поэтому она и посматривает на меня все чаще, стараясь это делать незаметно. Слишком стараясь.

В виде пробы я открыто улыбнулся ей. Она пожала плечами и отвернулась. Очень хорошо! Я тут же подсел к ее столику.

— Можно?

Посмотрела холодно:

— Да мне-то что...

— Работаем? — спросил я.

Формулировка известная. Но она сделала вид, что впервые слышит такой странный вопрос.

— Какая тут может быть работа, вы что? Я отдыхаю!

По особой манере произносить и петь некоторые гласные я сразу понял: юг. И тут же попробовал уточнить:

— Из Ростова, с Полтавы?

— А может, москвичка коренная, с чего вы взяли, мужчина?

— Да ладно тебе, я же слышу!

— Он слышит! — она хмыкнула, покрутила головой, но тут же рассмеялась. — Ладно, ваша правда, сдаюсь. Из Константинополя я.

— Откуда?

Она обрадовалась — шутка в очередной раз сработала:

— Все удивляются. А это городочек всего-навсего такой в Донецкой области, Константинополь.

— И давно здесь?

— Да не очень. Дня три всего.

(Прозвучало: “Та-а не о-очень”.)

Я сделал вид, что поверил. И спросил, как ее зовут.

— А вам зачем?

— Просто узнать хочу. Жалко, что ли?

— Да нет. Олеся.

— К родственникам в гости приехала?

— А вон сестра двоюродная, Галя, — кивнула она в сторону стойки, за которой высокая худая девушка деловито суетилась, обслуживая посетителей. Заурядное лицо и — будто чужие — очень красивые темно-голубые глаза. Как и у моей собеседницы. Фамильное, наверно. А вот волосы у Олеси, кажется, все-таки свои такие светлые. И кожа чистая, матово-смуглая.

— У тебя кошка, что ли? — я осторожно дотронулся до ее руки.

— Это с детства. На мотоцикле с коляской с отцом ехала, в овраг свалились. Он насмерть, а я ободралася вся. У меня кожа вообще дурацкая какая-то, чуть где царапинка — и на всю жизнь. Светлее это место становится. Даже когда загар — видно.

— Печальная у тебя история, жалко отца.

— Ой, не говорите! Такой был человек!

На глазах Олеси быстро и легко появились слезы. Она шмыгнула носом, вытерла его пальцами и улыбнулась.

— Вина хочешь? — спросил я.

— Да нет. Мне Галя коктейль дала. Я вообще не пью почти.

— А что вечером делаешь?

— Так уже вечер.

— Вот я и спрашиваю. Свободна?

— Не надо со мной так говорить, ладно?

— Хорошо, не буду. А как с тобой говорить?

— Ну, не знаю... Нормально.

— Вот я и говорю нормально. Ты мне нравишься, я тебя любить хочу.

Я сказал это мягко и вежливо. Но так посмотрел ей в глаза, чтобы она видела: я все понял, я все знаю про нее. И она смутилась, но очень быстро отреагировала в соответствии с тем образом, который для себя выстроила на сегодняшний вечер.

— Знаете, идите и говорите про такие вещи кому интересно! А я не привыкла! Вы за кого меня приняли вообще?

— Ну, прости идиота. Бывает. Я просто подумал: вдруг девушка приехала жениха искать? Доброго, обеспеченного, порядочного мужчину. Если это так, Олеся, то тебе повезло. Я именно такой.

— Может быть, — с неожиданной серьезностью сказала Олеся. — Но вы очень как-то торопитесь. Я, может, старомодная, я в первый вечер вообще не знакомлюсь. То есть знакомлюсь, но не так, чтобы... Я вообще-то хотела работу поискать.

— Могу помочь. Совершенно бескорыстно.

— Правда?

Она так обрадовалась, будто ей и впрямь нужна была работа.

Но я, заботливый и сердобольный дяденька, расспросил ее: образование, навыки, прежние места работы. И, пользуясь случаем, узнал о наличии мужа, детей — и возраст. Мужа нет, детей нет. Возраст — двадцать шесть лет. Меня это приятно удивило, я думал: двадцать, от силы двадцать один.

После этого я оставил ей номер своего мобильного телефона и отбыл.

Я не боялся потерять ее след: все-таки есть двоюродная сестра Галя, через нее найду. Впрочем, был уверен, что Олеся позвонит через день, максимум два. Но звонка не было четыре дня. Ясно: конец недели, а потом выходные, горячая пора, много вызовов, много работы, а потом надо же и отдохнуть.

Во вторник она проявилась. Сказала, что ей не терпится узнать, подыскал ли я что-нибудь в смысле работы.

Вечером мы встретились уже не в подвальном кафе, а в нормальном ресторане. У меня как человека делового готов был целый список мест, на которые она могла претендовать со своим очень средним образованием: от курьера Интернет-магазина (книги, видеокассеты и CD-диски разносить), до билетерши кинотеатра, совладельцем которого был мой приятель.

Она последовательно отвергла все эти замечательные рабочие места по самым разным причинам. Курьером, например, не может, потому что у нее на мизинце ноги косточка неправильно срослась после той самой аварии, долго ходить не может. Билетершей тоже не годится, потому что ей и сидеть долго нельзя, у нее нерв там задет опять-таки в аварии, посидишь больше часа — ноет.

— И что-то везде зарплата очень маленькая! — со скромным смущением сказала Олеся.

Я не испытал разочарования. Отложив список, я начал действовать. У меня был простой и романтический план, основанный на знании того, что все подобные девицы ужас как сентиментальны.

Я рассказал Олесе о своей грустной и одинокой жизни. О том, как трудно, почти невозможно встретить чистую девушку. Ну, и так далее. Я даже увлекся. Рассказал о своей маленькой фирме, о том, чем занимаюсь. Она слушала — как бы это назвать... Она слушала старательно. Трудолюбиво.

И в свой черед рассказала о себе, о безоблачном детстве, о проблемной юности, когда все смеялись над ее принципами и щепетильностью. О том, насколько трудно иметь в этом мире какие-то принципы.

Получилось почти достоверно.

Потом мы просто катались по городу. В машине уютно, тихо, музыка негромкая, Олеся разнежилась.

Я положил очень аккуратно свою ладонь на ее руку.

— Врежемся! — испугалась она.

— Ни за что.

— А скорость чем будешь переключать?

— У меня автомат.

— А-а-а... Удобно...

Этим она себя выдала. Девушки, если сами не ездят на машине, обычно не обращают внимания на такие вещи. Едет как-то машина и едет. Следовательно, Олесе довольно часто приходится сидеть рядом с водителем. По вызовам мотаются. А вот в хорошей машине с автоматической коробкой не приходилось сидеть: ранг у нее не тот.

Она слегка ерзала, словно почувствовав, что прокололась. Мне бы усыпить ее подозрения, но меня слишком одолевало хорошо знакомое чувство грубой и непреодолимой жажды. Или, еще честнее, жадности. И я поторопил события, предложил заехать ко мне и выпить кофе. Хорошего, настоящего. На десять минут.

Она слишком активно запротестовала. Чересчур активно. Неубедительно ссылалась на сестру, которая заругает. Перестаралась, в общем. Я разозлился, резко затормозил и сказал:

— До свиданья.

— В чем дело? Я ведь действительно... Сестра...

— Выходи. И не звони мне больше.

— Странный ты... А я думала... Ладно....

И она вышла. С очень растерянным видом.

И позвонила в тот же вечер. Сказала, что очень дорожит знакомством со мной. Что ей давно никто так по-человечески не нравился, но она никогда бы мне в этом не призналась, если бы я на нее не обиделся. Она не виновата, что такая застенчивая. Не привыкла к таким быстрым отношениям.

Мне нравился ее голос. Знал, кто она и что она, но голос заставлял об этом забыть. Чистый, печальный, прозрачный...

Продолжая изображать из себя смертельно обиженного, я добился обещания, что завтра она меня все-таки навестит.

Она навестила.

Свечи, вино и т.п.

— Надо же, как люди живут, — ходила она по моим всего-навсего трем комнатам. — Красиво, чисто, уютно!

Будто не попадала она в квартиры гораздо лучше этой (ведь кто только не вызывает!).

— Квартира-то квартирой, — сказал я. — А я вот тебе совсем не нравлюсь!

— Нравишься, — улыбнулась Олеся. — Но... — и деликатно замолчала.

А потом неожиданно села напротив, посмотрела прямо в лицо и спросила:

— Неужели у тебя постоянной женщины нет?

— А чему ты удивляешься?

— Ну, такой мужчина... Обеспеченный. Симпатичный.

— Мне ты нужна.

— Зачем?

— Нравишься. Полюбил.

— Так не бывает. Главное: у тебя ведь такой выбор, разве нет? Ведь Москва! А тебе я понравилась. И дура, и не такая уж красавица. Нет, миленькая, конечно, стройненькая, я себе цену тоже знаю. Но не настолько...

Настолько. До бешенства. У меня бывает.

Так я хотел бы ей сказать, но сдержался. Я человек интеллигентный все-таки, умею себя сдерживать.

Только спросил, не убьет ли ее сестра окончательно? Уже первый час ночи.

Она обреченно взглянула на часы и вздохнула — тоже обреченно.

— Ладно, я останусь...

А потом совершенно спокойно (как и пристало девушке ее профессии — подумал я) пошла в ванную, совершила ритуальное омовение, вышла, завернутая в мое большое полотенце, легла в мою постель, накрылась одеялом...

В свою очередь, я принял душ и отправился к ней.

Она смотрела в потолок. Глаза мерцали. Я начал ее целовать. И почувствовал соленую влагу на губах.

Плачет, надо же. Я даже возмутился: нельзя так явно переигрывать! Взял пальцами лицо, повернул к себе:

— Ну, в чем дело? Я же знаю, кто ты!

— Ничего ты не знаешь, — стала она всхлипывать, вытирая слезы обеими руками. — Я же должна хоть как-то привыкнуть! Знает он! Ты у меня второй вообще за семь лет, это ты знаешь?

— Чего? — оторопел я от такой наглости.

— У меня мальчик был, парень, жених, два года мы с ним, я его любила, он в армию ушел, а потом не вернулся... И я потом ни с кем не могла. Даже нарочно пробовала: не получается. Я его любила, знаешь, как? Ты первый вообще после него, с кем я в постели, между прочим! А ты, как этот... Я надеялась, ты как-то по-человечески... Сводишь куда-нибудь... В музей. Или в галерею Третьяковскую. Я там ни разу не была, сестре некогда, а одна я как-то стесняюсь...

Я упал в прямом и переносном смысле. Я упал на спину, таращился в потолок. Никогда не чувствовал себя таким олухом.

А не надо ничего заранее придумывать! — ругал я себя. Все-то я знаю, всех-то насквозь вижу. Сказал себе, что проститутка она — и никаких вариантов! А она оказалась совсем другая, живая, настоящая и невероятная: любила только жениха, а теперь вот плачет и говорит, что хочет пойти в Третьяковскую галерею, но стесняется. Никакой проститутке такого не сочинить!

Я закутал плачущую Олесю в одеяло (чтобы не касаться обнаженной кожи), обнял ее и стал утешать.

Вскоре она успокоилась, перестала всхлипывать, поцеловала мне руку (!) и заснула.

А я до утра глаз не сомкнул. Думал о свалившемся на меня счастье.

И на следующий день, плюнув на работу и на все на свете, повел ее в Третьяковскую галерею. Глядел, как она восхищается размерами картин (“В книгах видела — они маленькие казались!”), как задумчиво смотрит на хрестоматийные полотна, что-то очень серьезно и глубоко понимая своим небольшим, но ясным умом...

После этого мы сходили в храм Христа Спасителя. Она крестилась строго и сосредоточенно, безмерно прелестная в темном платочке, купленном тут же, в приделе храма.

Потом, словно желая слегка опустить себя на грешную землю, я сводил ее в казино и позволил проиграть на автоматах пару сотен долларов. Сам не играл, только смотрел на нее, на ее восторги, хлопанье в ладоши и, в результате, горькую печаль.

А потом, в машине:

— Ну что, к сестре?

И ждал ответа, как школьник, волнуясь и чуть ли не дрожа.

Она взяла мою руку (совершенно непередаваемое ощущение, когда прикасаются легкие горячие пальцы — будто ребенок поцеловал...) и шепнула, что она, кажется, ко мне почти привыкла.

И мы поехали ко мне, и она осталась на ночь.

Без подробностей.

Главное: она была подлинно невинной, почти целомудренной, что неудивительно после единственного мужчины в лице неумелого провинциального паренька. Я чувствовал, что открываю для нее новый мир, и, конечно же, гордился этим, стараясь быть, насколько возможно, нежным и деликатным, чтобы не напугать ее, упаси боже, своей искушенностью. Дойдет и до этого черед...

А утром позвонили в дверь.

В глазок я увидел ее сестру Галю. Она была в гневе и требовала открыть.

Самое смешное, что я даже не успел сообразить, откуда сестра знает мой адрес. Открыл дверь.

Она вошла с молодым мужчиной жлобского вида. Я подумал: ее муж.

Олеся вышла навстречу им. Мужчина с ходу ударил ее. Кулаком по лицу, так, что сразу потекла кровь. Олеся схватилась за лицо и прокричала странную фразу:

— Потише мог бы, козел!

Я рванулся к козлу, но он и меня ошарашил. Затем поднял с пола, усадил в кресло и весьма толково, кратко и доходчиво объяснил ситуацию.

Я изнасиловал девушку. И избил. У девушки есть следы и изнасилования, и побоев. И свидетели.

— Она не может свидетельницей выступать, — пробормотал я, указывая на Галю. — Она ее родственница!

— Такая же, как и ты! — усмехнулась Галя.

Козел продолжил. Про меня все известно, с помощью Олеси они всю мою подноготную выведали. У меня нет серьезной крыши, нет серьезных денег, нет влиятельных друзей, нет хороших адвокатов, есть только вот эта квартира и московская прописка, что меня и спасет. Гале срочно нужен брак с москвичом. Фиктивный, естественно. Иначе неизбежное заявление в милицию, суд и очень долгий тюремный срок.

— При чем тут Галя, не понимаю?

Мне объяснили, что от меня не требуется понимания. Только согласие.

Не сразу, но до меня дошло. Мой ступор легко объясним: я не хотел признаваться себе, что меня грубо и примитивно использовали, провернув тупую, но эффективную аферу.

Пришлось признаться. И смириться.

В конце концов, не жизнь же я потерял. Галя получила от меня прописку и штамп в паспорте, а потом развод, раздел имущества, половину суммы за квартиру. Я жив, здоров. Живу в скромной, но приличной однокомнатной квартирке на Соколе, могло быть и хуже.

И я не забуду до конца дней своих, как выражаются в романах, тот момент, когда Олеся, деловито сняв накидку с кресла, заворачивала в нее антикварные каминные часы. О том, что это самая ценная вещь в моем доме, я сказал ей накануне. Видимо, имея не очень значительную долю с операции, где была исполнительницей, решила хоть этим увеличить свою прибыль.

И я тогда сказал ей:

— Слушай, а зачем? Я ведь тебе ночью правду говорил, я бы женился. Все твое было бы.

— А нужен ты мне! — с крайней брезгливостью ответила Олеся. — Возись еще с таким лохом! У меня, между прочим, муж есть, муж, а не жених, чтоб ты знал, и я его обожаю! И сыночек есть, тоже обожаю! Понял? Я глотки за них перерву всем!

При этом она глянула на жлоба и на Галю. Галя усмехнулась, жлоб покривился недоверчиво. И напрасно. Будет случай, перервет глотки и им тоже.

Прошло три месяца.

Опомнившись, я наведался в кафе-клуб, но Галя бесследно исчезла. Несколько вечеров подряд я высиживал там — неизвестно зачем.

...Я езжу каждый вечер по Ленинградскому шоссе и прочим злачным магистралям. Однажды, пьяный, позвонил сразу в два десятка интимных служб. Надо было видеть, как к моему дому одна за другой подъезжали машины, я осматривал девиц, давал их водителю купюру за беспокойство и отпускал с миром.

Я не нашел ее. Остается одно: поехать в населенный пункт с диковинным названием Константинополь и отыскать ее там. Не для того, чтобы отомстить, а чтобы сказать, доказать, втолковать этой дуре, чтобы она бросила все и уехала ко мне, потому что она нужна мне до смерти.