|
Галина Ермошина
Инна Лиснянская. При свете снега
Между памятью и временем
Инна Лиснянская. При свете снега: Стихотворения 2000 года. — СПб.: Пушкинский фонд, 2001. — 48 с.
Что за дремучая морока,
Что за гремучая звезда
Меня направили сюда,
Где я живу так одиноко,
Как не живала никогда.
Одиночество — это независимость от других людей, но не от самой себя. Это не декларация, не призыв, не уверенность, это только признание факта, только совершенство добровольно принятой обязанности. Жить с собой в ладу не удается. И не потому, что все вокруг плохо, а потому что именно разлад с собой и есть то состояние души, которое и позволяет оставаться человеку живым и чувствующим. Призрак ли это одиночества или просто отрицание окружающего — того, которое само не делает попыток ничего отрицать, а просто живет рядом как напоминание. Поэзия, как расплата, как незамеченный капкан, как детское чародейство, затягивает в себя, и нет сил сопротивляться.
Втянет, проглотит кровать,
гардероб и трюмо,
Кресло и стол, за которым я
это письмо
Не дописала тебе и уже не закончу.
Так вот, возможно,
густой африканскою ночью
Бросил со страху поэзию
нервный Рембо.
В грозы такие в себя прихожу я
с трудом,
Трогаю дрожко неодушевленные вещи,
Словно боюсь испугать их,
а лес рукоплещет,
Видя, как я обращаюсь
с его же ребром —
С деревом, отданным им в услуженье
мне.
Вот и попробуй пойми, в чем тут дело и что делать — спасаться самой, призывать на помощь “неодушевленные вещи” или принять все как данность, не ожидая ни награды, ни почестей, а только неся на себе вину за все происходящее вокруг. И оказывается, это так тяжело — пристальное сочувствие к неодушевленным вещам, которые обладают способностью к памяти, к возвращению в давнее состояние, почти забытое человеком. Предметы оказались насильственно отделенными от своего природного существования, подчиняясь человеку. Но тот сам выбирает свое одиночество, свою среду обитания, удаляясь или приближаясь к себе или от себя. И эти простые вещи — древесные ребра леса, окружая своей ненавязчивой заботой, помогают сохранить равновесие.
Вынесу стул раскладной
и горячий кофейник —
В сосны, в шалфей фиолетовый,
в желтый лилейник,
И заведу разговор...
Слово сказано, собеседник обозначен, круг слушателей определен. Негромкий голос, обращенный к тем, кто находится рядом, к простым предметам, которые, тем не менее, не выдают тайну бытия. Предчувствие порога, когда одно время закончилось, другое не началось, зависание между двумя прикосновениями упругого воздуха. Балансирование на грани опыта и чувства, знания и мудрости. Так прост и незамысловат и разговор с огнем, в котором сгорают рукописи. Но память — это то, что не исчезает, возвращаясь и возвращая утраченное.
Но лето настанет,
и вспыхнет жасмин,
И в белом его огне
Воспомнит пчела и выпьет в помин
Выжженного во мне.
Разговор невозможно остановить, так как собеседники — существа, лишенные самостоятельного голоса, обреченные на молчание. Их голосом становится голос поэта. Таково их взаимное сближение и посильная помощь друг другу. Разворачивается сеть взгляда, в которую не ловят, а отпускают, оставляя себе только воздух — возможность дышать. Здесь нет ничего придуманного, все реально, достаточно выглянуть в окно, где при свете снега или рождественской звезды возможно увидеть пространство, разговаривающее на языке странствия, неизбежности или печали. Речь не торжественна, обыденна, именно так и должно говорить о вечном — не крик, но шепот.
Чтобы словесное шитьё
Не занавешивало сути,
Чтоб сложной мысли бытиё
И вам открылось, и минуте,
Всю жизнь пытаюсь овладеть
Наипростейшими словами.
А это — колокола медь
И облака над куполами.
Инна Лиснянская — поэт сдержанный и почти спокойный, она сопровождает читателя в пределах только личного — личной памяти, личного взгляда, личного ощущения. Не отрицание своего “я”, не совпадение с “я” того, кто слушает, а возможность понимания и угадывания — родственной души, похожего восприятия, доверия и способности к неотторжению. Для нее и смерть — не уход туда, откуда не возвращаются, а переход к светлому состоянию, не глубокий тоннель, а высокий стебель, ведущий не к провалу, а к вершине — цветку, бутону; стебель, выводящий к солнцу.
Замечать существование мелочей, уметь разглядеть в общем частности, в большом — подробность и отдельность. Внимательность к тому, что дано природой, — к дождю, ветру, дереву. Голос поэта — это и есть голос травы, тишины, это непраздный разговор с понимающим собеседником. Лиснянская не в претензии ни на жизнь, ни на судьбу — все, что дано, прожито без оглядки на других, так, как подсказывала душа — быть в родстве с теми, кто умеет понять, полюбить, не оттолкнуть. Кто примет протянутую руку, сможет расслышать сказанное вполголоса. Это разговор о той самой вести, которую приносит ветер или шелестит дерево, то, о чем расскажет ей трава во сне или жасмин в цветении. Ей понятен разговор пчелы и упрямство оконного стекла. Не осуждай — ты живешь среди них и стоишь вровень с ними. Смелость заметить однородность мира и родство с его разнообразными существами. Понять и принять тот факт, что ты — один из листьев на мировом дереве, и суметь разглядеть соседние, почувствовать их боль, страх, усталость как свои собственные.
Я зонтичной толкую сныти,
Лишайнику и тростнику
И сны свои, и суть событий,
Благоволящих сорняку.
Но она может быть жесткой, жестокой к себе. Ясность зрения, глубина видения сочетаются с трезвостью взгляда и отстранением от увиденного. Растворяясь в мире, поэт все же остается самим собой, отдельным и отделенным, сохраняя оболочку своего существования и не нарушая цельности того предмета, на который направлено внимание. Живой интерес к происходящему вне — за окном, за дверью, за порогом. Поэт не испугается приближения, не заслонится рукой, листом бумаги, башней из слоновой кости, ее душа раскрыта происходящему. Может, оттого ей так и больно, что глубина проникновения чужого взгляда или прикосновения не регулируется сознательно. Принимается все, как дыхание, иначе — не получается. Нет не важных или не личных вещей. Все имеет право на существование — и тоска, и боль, и одиночество. И важен не поиск виноватых, а осознание данного состояния и себя в нем если не как блага, то как неизбежности, которую нужно принять. Не смириться, а прожить ее по максимуму, пройти насквозь.
Позволь, я в очи загляну твои, печаль,
Увижу сдержанную дымчатость
опала
И догадаюсь, что и мне себя не жаль,
И догадаюсь, что не всё ещё пропало
Инна Лиснянская не встает на позиции пророка и не пытается стать учителем жизни. Это только рассказ о том, что видит и чувствует она, это способ самоопределения и самостояния, возможность разговаривать со временем на его языке. Стремление не к гармонии, не к общемировому порядку, а к встраиванию человека в этот природный хаос, который на самом деле гораздо более упорядочен, чем это может показаться на первый взгляд. Взгляд на внешний мир в поисках равновесия, устойчивости и определенности, которых так не хватает душе. Но и мир, который она видит, есть не что иное, как отражение ее же собственного состояния: те же растерянность, тревога, печаль. Эти два мира, как сообщающиеся сосуды, уравновесили ощущение одиночества и утраты, не ставшее от этого меньше или безболезненней. Поиск себя превращается в осознание вины перед жизнью, доходящей до отчаяния.
Ну хоть что-нибудь сделай,
в иглу впусти,
Что ли, нитку — прореху зашей!
И все, что казалось таким простым, легким и необязательным, становится страшным.
Из руин поднималась, из разного
Разоренья, и вот тебе на —
Мышь прореху нашла в моём разуме,
И себе я вдруг стала страшна.
Человек оказывается зажатым между временем и памятью, в горьком воздухе, в оболочке сомнения. И кто знает, что больнее — остаться внутри или вырваться наружу, и что окажется нужнее — вдохнуть или выдохнуть. Необходимость существовать в пространстве выбора, в протяженности и одномоментности, не успевая проследить за собственным изменением. Бегство или освобождение? Упрямство или упорство? Между или внутри? Состояние, когда одновременно находишься везде, и главное — не успеть сказать, а сохранить увиденное.
Чем, скажи, не жизнь —
в памяти копаться,
Не в её золе, — в золоте песочка, —
Так вот и до мысли
повезёт добраться:
Память — есть душа,
время — оболочка.
Галина Ермошина
|
