Наталья Иванова

Террор + ТВ как новейший отечественный проект

Внутри зеркала

Умная Алла Демидова на телевопрос (программа “Линия жизни”) об отношениях реальности и искусства ответила, что для нее и то, и другое — реальность, только она не знает, какая из них первична.

С Демидовой вроде бы все понятно: целиком и полностью человек искусства, она неразделима на пред-зеркалье и за-зеркалье, на сцену и закулисье. Для Аллы Демидовой и ее профессия — не профессия, а образ жизни.

Можно, конечно, конспирологически предположить, что телевидение коллективно осуществляет некий заговор негодяев против публики — чистого агнца, но пусть этими предположениями и дальше занимается привычная к кроваво-конспирологическим играм газета “Завтра”. На самом же деле телевидение так же отвечает запросам общества, угадывая их, как и (одновременно) их формирует, вернее — оформляет. Сколько угодно можно иронизировать над пресловутыми рейтингами, но ведь другого показателя зрительских предпочтений нет. Поэтому вполне правомерно рассматривать появление и распространение по разным каналам реальных шоу (от “За стеклом” до “Последнего героя”, “Русского чуда” и т.д.) как показатель определенных запросов общества.

Запросов на такую острейшую по ощущениям программу, где общество будет заказчиком и в то же время спокойно грызущим семечки у домашнего экрана зрителем. И — участником кровавой схватки.

Никто в Москве, кроме, может быть, спецслужб, тем не менее все проморгавших, не ожидал того, что произошло в 21.05 23 октября 2002 года в театральном центре на Дубровке, в начале второго действия мюзикла “Норд-Ост”. Сообщения, которые один за другим стали передавать телеканалы, были похожи на сначала мутную, но четче и четче, а потом и угрожающе ясно проступающую переводную картинку. Оцепенение и растерянность чувствовались в самом поведении телеведущих, но постепенно профессионализм и человечность стали брать верх. Видно было, как, например, Михаил Антонов, обычно застегнутый на все пуговицы — канал “Россия”, — теряет черты хорошо темперированного инструмента и открывается как близкий, сочувствующий, сопереживающий той драме, о которой он информирует, человек. (Начинаешь понимать, почему отнюдь не бездарный товарищ Сталин прибег в трагический момент к обращению “братья и сестры”.)

Шок не проходил — он благодаря ТВ и радио распространялся, овладевал все большей и большей аудиторией.

Акт террора впервые, может быть, у нас действительно начал развиваться как сюжет. Это было просчитано авторами идеи — захват заложников вошел в прямой эфир в вечерних новостных выпусках, собирающих самое большое количество зрителей.

(Так же, как был рассчитан— автором идеи — теракт 11 сентября: между первым самолетом и вторым прошло некоторое время, чтобы средства массовой информации успели ко второму выходу.)

С самого начала захват заложников стал не только самой страшной новостью, но и сюжетом, развивающимся по драматургии, написанной сценаристом. С неизбежными поправками, которые вносила неучитываемая, — да и невозможно ее во всем и точно математически учесть — реальность.

Реальность, не учтенная автором идеи и сценаристом, заключалась в том, что это была Россия. Не просто не очень любимая провинцией Москва, в том числе и центр, штаб театра военных действий, а также спектакль, мюзикл, — но Россия. Брутальная, с трудно просчитываемыми реакциями.

У телеэкранов застыло подавляющее большинство, но вполне репрезентативная часть общества оказалась внутри самого страшного из возможных застеколий — в захваченном театральном зале.

В течение трех дней действие разворачивалось в прямом эфире. В прямом эфире передвигались спасатели перед ярко освещенным зданием. В прямом эфире выбегали единичные, сумевшие найти способ обмануть бдительных захватчиков заложники. В прямом эфире Иосиф Кобзон и Леонид Рошаль выводили кого смогли. В прямом эфире доктор Рошаль давал интервью, сидя около Мовсара Бараева.

Так же, как и остальные участники — от замминистра Владимира Васильева до заложниц.

Голоса поступали в эфир через мобильные телефоны.

Захватчики — это слово в русском языке обладало особой актуальностью в дремучие для большинства соотечественников годы Второй мировой. Захватчики — потому что фашисты захватывали нашу территорию.

23 октября слово опять актуализировалось, но с другим оттенком. Захватили, конечно, и территорию, но самое главное — людей.

Захватчики — исполнители определенного сценария. Своего рода артисты — женщины в черном, мужчины в камуфляже. Никаких пока социологических расчетов не производилось, но полагаю, что большинство сидящих в зале было близко к ним по возрасту, по поколению. И очень далеко — по своей человеческой истории, по образованию, по образу — и качеству — жизни, по возможному будущему, по перспективам. Вернее, так: у этих, в черном и камуфляже, — не было будущего. Они сознательно выбрали себе самоубийственный финал. Но надо знать о том, что их лишило настоящего: война.

Захватчиков увидели тоже благодаря съемкам, которые сделало допущенное внутрь помещения НТВ. Хрупкие, тоненькие женские пальчики на вороненом крылышке пистолета. Часики на тонком запястье. Пояса с тротиловой начинкой. Монотонный голос Бараева. Полное — внешнее? — спокойствие. Никаких нервов, никакого надрыва. Все спокойно.

Если бы не понимать, что творится в сознании (и физиологии) заложников, то картинка-то была по ТВ вполне корректная. Так, сидят обыкновенные молодые люди в масках и без. Требуют мира. Кто ж против?

Захватчики были детьми, когда все это начиналось. Детьми, которым надо было иметь совсем другое детство, чем то, что выпало на их долю. Чеченские женщины, например, могут брать в руки оружие только тогда, когда у них все мужчины в роду погибли. Это вам не западные феминистки.

Вместо романтиков Россия получила террористов.

Все происшедшее в Москве 23—25 октября случилось в год юбилея Вениамина Каверина, автора романа “Два капитана”, по сюжету которого и сделано либретто “Норд-Оста”. Бороться и искать, найти и не сдаваться: девиз, или как нынче бы сказали — слоган, известный с детства. Открывают юбилейное эссе о Каверине в “Вопросах литературы” слова его сына: “Вениамин Александрович Каверин был миролюбив, в литературные и литературно-общественные баталии он старался не ввязываться”.

Роман Каверина был неоднократно проинтерпретирован в кино и театре. А в 2001 году поставлен (и широко разрекламирован) мюзикл.

Жизнь — уже посмертно — настигла миролюбивое детище миролюбивого писателя, настигла с неожиданной, мрачной, отнюдь не миролюбивой стороны.

Роман “Два капитана” остается популярным детским чтением несколько десятков лет. Но создатели мюзикла перевели его из области популярной советской литературы в область современного масскульта.

Чем заманивали зрителя?

Бомбардировщиком, который садится прямо на сцену.

На сцену высадился десант террористов.

Террористы могли выбрать не “Норд-Ост”, а “Нотр-Дам” или “Чикаго”, могли вообще захватить не бывший ДК, а какой-нибудь представительный театр... Я узнала о происшедшем, вернувшись в питерскую гостиницу после балетного спектакля в Мариинке. Сказать, что там был какой-либо контроль, кроме билетного, — значит ввести читателя в заблуждение. Собственно говоря, можно было и не врываться группой, и никакие джипы не нужны. Покупается 50 билетов, все участники операции заходят в театр как обыкновенные зрители. Первый акт проводят в том самом сортире, в котором их собирался мочить президент Путин. Переодеваются, обматываются тротилом, а после антракта, в начале второго акта, до зубов вооруженные, выходят на сцену.

Так все просто.

И не надо особых головоломных сценариев.

Ужасно, что ФСБ проморгало и саму организацию (подпольную, как нам потом объявили, как будто она может быть легальной), и готовящийся акт.

Вполне возможно, что внутри ФСБ у подпольщиков есть свои информаторы. Но то, что у самого ФСБ своих информаторов в террористических организациях нет, — факт теперь уже непреложный.

Не хочу здесь разбирать и анализировать сам замысел, его осуществление, штурм, гибель заложников. Хочу понять, как все случившееся соотносится с той культурой, которую сотворили все вместе — и авторы, и зрители, и трансляторы театрального действа. И его неожиданные соучастники.

По мнению множества наблюдателей, хорошеющая и богатеющая Москва головокружительно блистает многочисленными ресторанами и казино, роскошными иномарками, нарядными красотками, новомодными магазинами.

Москва сама стала постмодернистским и масскультовым изделием. Ее пипл хавает культурку и перемалывает все, что ему услужливо предлагают. Активно плодящиеся на московских театральных площадках — в самые последние годы — мюзиклы есть концентрация новомосковского духа, новомосковского стиля и новомосковского мифа. Люди, которые хотят к духу, стилю и мифу приобщиться, не ожидали, что у всего этого есть опасная для их жизни подкладка.

На самом деле — такая ласковая, такая сладкая и доступная массовая культура несет в себе безусловную агрессивную составляющую. И не только то, что мы привыкли брезгливо именовать насилием по-голливудски (эпизоды убийств и т.д.). Не только то, что изощренное воображение сценаристов и режиссеров предлагает в качестве экстремальных киносюжетов (недаром новый голливудский фильм об атаке самолетов на Нью-Йорк был запрещен “цензурой” к показу после 11 сентября; еще один фильм об одиночке, убийце-снайпере, после отстрела снайпером жителей Вашингтона — тоже).

Распространено мнение — его неоднократно высказывали специалисты разных областей знаний — социологи, культурологи, литературные критики, в том числе и пишущая эти строки, — что массовая культура в определенный момент цивилизационного сдвига, модернизации общества, исполняет полезную функцию, ибо приучает потребляющих этот масскульт людей к определенным нормам поведения и стандартам жизни. То есть: реклама зубной щетки или зубной пасты — к регулярному уходу за полостью рта; реклама прокладок — к более эффективной интимной гигиене, стиральных порошков и пылесосов — к наведению чистоты в жилище... (Правда, так можно — по аналогии — далеко зайти: реклама определенного сорта майонеза — к “майонезному” питанию, например.) Что касается массовой литературы, телесериалов и кино, то благодушные и желающие всего хорошего культурологи видели (и видят) в них пропаганду определенных жизненных ценностей и обучение моделям поведения: добро в масскульте побеждает зло и т.п. У зрителя (читателя) на подсознательном уровне должны вырабатываться полезные навыки социального поведения.

Посмотрим на это, чуть сдвинув ракурс.

В наших отечественных сериалах пропагандируется не добро, а бесконечная разборка. От внешнего вида до внутреннего содержания бандиты ничем не хуже, а даже лучше тех, которые... Потому что общество знает, что те, которые призваны профессионально нас защищать, коррумпированы? Да, и это. Но самое главное — бандитов можно романтизировать, и интеллектуалы—изготовители масспродукции знают, что за такой концепцией стоит массовый успех. “Крестный отец” и его потомки в разных жанрах принесли и приносят изготовителям колоссальный успех — и совсем недавно я своими ушами слышала по ТВ, что нынешние бандиты в чем-то как бы современные Робин Гуды. “Таня Толстая и Дуня Смирнова” одобрили воспевающую бандитов “Бригаду”, пригласив в свою передачу (и обласкав) ее режиссера. Александра Маринина на ТВ у Бермана и Жандарева сказала — прямым текстом, — что бандит — это профессия такая современная.

Но дело даже не в этом.

Дело в легитимизации бандитизма и криминала как обычной составной части социума.

Все общество играет в казаков-разбойников.

Ведь все общество сразу не может стать жертвой!

Гример, молодая женщина из группы “Норд-Оста”, рассказывает: после того как чудом выбралась из занятого террористами театрального центра, она забежала в кафе — буквально 500 метров от захваченного и оцепленного здания.

Люди, уютно расположившись, пили кофе, покуривали, улыбались друг другу, — как будто ничего не происходит рядом. Рядом. Совсем близко. Что уж говорить о тех, кто на расстоянии...

И, может быть, именно в этот момент Иосифу Кобзону Мовсар Бараев милостиво разрешил забрать с собой из зала парочку детей. Он взял. Дети закричали: а мама? Вдруг разрешили и маму — настроение, видать, было такое. И вот другая мама, из того же ряда, через соседей передала своего ребенка — на волю. И тогда уходящая женщина сказала: теперь у меня трое детей.

Так они и вышли из здания: Кобзон, две девочки и женщина с третьим, спящим на ее руках ребенком.

Нет, не о благородстве и подлости, геройстве и мерзости, равнодушии и сочувствии — я хочу обратить внимание на то, какая разная была у людей реакция.

Кто-то не мог спать от переживаний, сочувствия, жалости...

Кому-то все это было — как очередное развлечение по телевизору.

Теракт в прямом эфире, как потом будут грустно иронизировать журналисты.

Вот она, война, — подана к завтраку, обеду и ужину, к позднему и раннему чаепитию. Война — с сушками, баранками; можно и с вареньем. Миру ли провалиться, или мне чаю не пить? — можно на этот знаменитый вопрос героя Достоевского (человека подпольного, между прочим) ответить так: и миру — провалиться, и мне — чай пить. Только если вдруг и я... Эта мысль пугает. Страшит. Человек не спит, ему тревожно. Он стоит у окна, долго; открывает форточку, курит в нее, чтобы дым не пошел в спальню. Потом все-таки ставит на огонь чайник.

Снимает тревогу.

Перед тем, что происходит, все вдруг опять равны — и никаких вопросов, кроме самых главных, не возникает.

И когда все закончилось таким одновременно облегчающим вздохом — и таким страшным, убийственным финалом (сами погубили чуть ли не каждого седьмого), комментировать, собственно говоря, почти ничего не хочется.

Потому что все всё видели. И все не дураки, каждый выдвигает свою версию: откуда и как террористы появились в театральном центре, как им удалось мгновенно и столь успешно его захватить, кто ими руководил, кто разрабатывал театральный сценарий... Длинная цепь вопросов, из которых последний: почему же все-таки они не исполнили свою угрозу и ничего не взорвали? Ведь люди отключались — под действием газа — постепенно; я сама слышала, как отключалась девушка, говорящая по мобильному телефону с “Эхом Москвы”. И вопрос предпоследний: почему всех — уже спящих, отключившихся террористов — застрелили, да еще с контрольным выстрелом? Неужели нельзя было хоть одну самоубийцу-террористку взять — для показаний. Чтобы сообщили, информировали, рассказали, как все было на самом деле?

Итак, война в очередной раз настигла Москву. В момент полного расслабления театральной публики, публики, жаждущей зрелища.

Когда взрывали жилые дома ночью — тоже был момент полной неожиданности, при еще более полном расслаблении.

Общество, особенно столичное, совершенно ничего не хочет знать об этой войне. И думать не хочет — не только о войне, которая вот уже около семи лет идет внутри России. Не хочет ничего знать о Северном Кавказе. Хочет отстраниться, заниматься своим ежедневным делом — и все.

Я знаю, о чем говорю.

В 2000 году я была координатором проекта и составителем книги “Кавказ: защита будущего”.

Книга вышла одновременно на трех языках — английском, немецком (в Западной Европе) и на русском здесь, в Москве.

Там, на Западе, небольшой тираж книги, в которую вошли эссе, статьи, зарисовки, беседы двадцати пяти авторов (армян, азербайджанцев, абхазов, грузин, чеченцев, карачаевцев, русских, осетин, аварцев и т.д.), раскупили мгновенно — понадобилась допечатка. Рецензии — в самых респектабельных и серьезных газетах и журналах.

У нас — как только я дарила сборник какому-нибудь деятелю, глаза его покрывались отчуждающей пленкой.

Ну подумаешь, что тут такого интересного! Кавказ — далеко, а мы здесь очередную премию вручаем, шампанское пьем, лауреата обмываем! У нас тут юбилей — три года (кому-то там), пять лет, а то и один. А ты тут со своим “Кавказом”. Даже как-то неловко — в приличном обществе о таких неудобных вещах не говорят.

Реакции человеческой на книгу, где известные и не очень литераторы и журналисты, переводчики и культурологи пытались заглянуть в будущее, а не сосредотачиваться только на сегодняшнем кровавом моменте, — я не дождалась.

Реакции института “Открытое общество”, куда я обращалась и официально, и неофициально, и не единожды, — и к тем, кто ведает программой “Горячие точки”, и даже к Екатерине Гениевой, — тоже.

А обращалась я только за одним (тираж был весь напечатан, книга — готова): помогите распространить, чтобы книга была доступна через библиотеки, чтобы люди смогли с ней ознакомиться.

Учитель — и директор грозненской школы, Авалу Айдамиров, один из авторов сборника, приехал в Москву на презентацию книги. Презентация состоялась в посольстве Австрии. Я видела, как деликатно и с каким уважением с ним разговаривали и посол Австрии, господин Цеде, и сотрудники посольства, и другие дипломаты и иностранные журналисты.

Приглашены были на презентацию и наши — журналисты и литераторы. Когда официальная часть перешла в неофициальную, все друг к другу подходили, переговаривались, обменивались информацией, как бывает в тусовке. К Айдамирову они не подходили. Чужой тяжелый опыт, чужая боль мало кого волнуют в нашем отечестве. О войне — как о чем-то крайне неприятном — вообще вспоминать бестактно. Ведь хорошо сидим! (Или стоим.) Какие сплетни? Новости? Премии? Кто кого обогнал — догнал — перегнал? С легким оттенком высокомерного пренебрежения — о тех, кто что-то нигде не появляется. С удовольствием — о тех, кто схватил удачу за хвост. Надо учить быть успешными! — это преподаватели о студентах. И, может быть, они правы? Ибо с рефлексиями по поводу мерзостей нашей государственной или общественной жизни никакого успеха не добьешься!

Сама обэкраненность происходящего — не из той ли породы, что и зеваки, медленно проезжающие мимо места катастрофы?

Замечено, что пробки образуются на дорогах не потому, что там произошла катастрофа, а потому, что каждый, кто едет мимо, хочет посмотреть.

И не на этом ли — гадком и диком человеческом качестве — и сыграли reality-show? И дальше будут играть и играть? И доиграются до того, что начнутся кровавые бои в прямом эфире уже ради прямого эфира, — если уже червяков жрут и друг друга, фигурально выражаясь, топят, — почему ж не сделать зрелище чуть более ярким? эмоционально более впечатляющим? чтобы если рана — то рана, и вот кровь хлещет взаправду; а если смерть — то крупным планом, и все увидят... И ведь кто-то, уверяю, с удовольствием пойдет в это зрелище играть всерьез. Ценою собственной жизни.

Террор — это метод.

Метод достижения цели.

Цель не оправдывает таких средств.

Но для того, чтобы исключить террор, надо задуматься о его цели. О цели — и, разумеется, о причине.

Чтобы исключить дальнейшую эскалацию террора, надо исключить его причину. Не превращать в заложников всех — все население России.

Получается, что в заложниках у федеральных войск — население Чечни; в заложниках у террористов — сотня миллионов жителей России.

Но военные — не задумываются.

Сила вообще не думает.

Силу — применяют.

Думать должен не министр обороны (хотя и ему не помешает). Думать должно общество — и показать свою мысль и свою позицию государству.

Но общество тоже не думает, оно с нескрываемым удовольствием отказывается вообще от какой-либо решительной позиции.

Пусть президент думает.

Разве мы его не выбирали?

А вот что происходит, когда не думают.

Боевики с помощью гранатомета уничтожают очередной военный вертолет.

Федералы подрывают пятиэтажки, в одной из которых, возможно, скрывался гранатометчик с “иглой”.

Прийти в голову, что гранатометчик не идиот и после своего удачного выстрела давно покинул место, — нет, не приходит.

Федералы выгоняют из пятиэтажки жителей; на улицу выброшены пожилые тетки с кастрюльками, плачут; это как раз те, кто поверил в мир и вернулся в Грозный. Дом взрывают.

Так идет наша контртеррористическая операция.

Вопрос тот же самый: кто виноват?

Но и еще один сакраментальный вопрос: кто прав?

Можно, конечно, встать на такую точку зрения: в этой войне уже не разберешь...

Проще всего: мы — правы, а виноваты всегда — какие-то они.

Но не для выяснения ответа на этот не отвечаемый пока вопрос я принялась за эти заметки. Меня интересуют корни. А корни всего происходящего вот уже много лет — в состоянии общества. Обществу, видимо, нужно, чтобы ему столько лет пускали кровь. Убивали молодых, агрессивных.

Потому что если бы это обществу было категорически не нужно, то оно, общество, вышло бы на улицы. Миллионы вышли бы — а не те несчастные, что кричали “Мир!” под дулами автоматов, направленных террористами на их родственников.

Тогда бы государство поняло мессидж общества — и стало бы искать политический выход из войны, уносящей тысячи и тысячи жизней.

Значит, пока не только государству — обществу своих детей, своих граждан — не жалко. И оно спокойно посылает их на возможную, вполне вероятную гибель.

Помните Демидову в роли Спиридоновой?

Горящие сухим пламенем глаза, исступленный лик — то ли святая, то ли сумасшедшая.

Террористка.

А Софья Перовская в ее же исполнении?

В нашем историческом сознании роли перемешиваются с реальностью. Но мы еще с детства помним не отменяемое и сегодня: они боролись не за себя (легко жертвовали и собой, и близкими), а за счастье народное.

Террор как способ борьбы вообще вышел из России. Тут наш исторический приоритет никто не оспорит.

Но — в страшном сне представить себе гремучую смесь из Достоевского и Толстого, “Бесов” и “Хаджи-Мурата”...

Итак: в Чечне проживают более миллиона чеченцев, что зафиксировано в последней переписи. Это одна из самых крупных компактная национальная целостность в России. Предположим невероятное — что у них напрочь отсутствует историческая память и нет никакой эмоциональной реакции на все происходящее на их земле последние годы. Предположим, что они все — мирные люди. И, такие мирные, они просто хотят жить по-своему, обособленно, отдельно от нас.

А мы, приговаривая “не пущу”, силком загоняем их в общее с Россией будущее.

Зачем?

Из-за наших геополитических интересов?

Тем более, что свободомыслящие публицисты вроде Максима Соколова (“Известия”, “Огонек”) полагают всех чеченцев изначально бандитами...

На самом деле и я считаю, что модернизация Чечни ей необходима. У нее два пути: либо она сползает в средневековье, со всеми его, средневековья, прелестями, либо — модернизация.

Но мы не справляемся с модернизацией Чечни. Силы наши иссякают каждый день. Конечно, в России всегда бабы нарожают — но в последнее время они рожают все меньше, а население убывает все быстрее.

Дети войны. Те, кто пришел со взрывчаткой и оружием в залитую огнями праздничного веселья Москву, — дети этой войны.

Когда Дудаев принимал первый военный парад, каждому из них было около 10 лет.

Вполне вероятно — даже более чем вероятно, что они впервые были в театре.

Тупиковость “чеченской” кампании отмечают, почти без исключения, все политические силы России и даже такие маргинальные фигуры, как Сажи Умалатова, чье письмо-обращение к Путину было напечатано в “Независимой газете” post factum — 2 ноября. Но на эту признанную политическими силами тупиковость военного решения Россия ответила эскалацией военных действий в Чечне.

Россия берет пример с США: после событий 11 сентября США усиливают свою безопасность военным способом — разбираются с Афганистаном. И жестко намерены продолжить силовую линию военной операцией против Саддама Хусейна.

Но ведь Чечня-то здесь, рядышком, внутри (хотя и на краю) России.

Официальная точка зрения России: чеченские дела подверстываются под международный терроризм.

Звучит, конечно.

Но на самом-то деле это ложь — терроризм у нас внутренний, хотя и подпитывается извне. И, конечно, фронт терроризма везде.

На самом деле Москва оказалась центром трагедии, а не театральным центром по постановке мюзиклов. Говорят, Ахмед Закаев в свое время, будучи звездой Грозненского драматического театра, сыграл и одну из самых выдающихся в мировом репертуаре трагических ролей — роль Гамлета.

Быть или не быть.

Наверное, странной и наивной кому-то покажется мысль об ответственности писателя. Тогда я переформулирую: о безответственности писателя. Потому что общими культурными усилиями (т.е. усилиями людей, задействованных, как ныне говорят, в культуре) сделано так, что любое упоминание об ответственности встречается насмешкой. В лучшем случае — молчанием, как будто кто-то сказал вдруг что-то непристойное и лучше этого не заметить.

Много культурных сил и общекультурной энергии всех каналов было, например, потрачено на Владимира Сорокина. Самое любопытное, что этот грандиозный, все нараставший пиар захватил (и заставил работать на себя) всех тех, кто иронически выступил против сорокинского пиара.

В общем-то Сорокин оказался как художник прав.

Общество в очередной раз наелось дерьма. А Сорокин — ну что Сорокин? Он реализовал — художественно развернул — эту метафору. А отдельные общественные движения согласились — или не согласились — с его социальной оценкой. Не надо себя обманывать.

Массовое общество не хочет никакого Сорокина, никакого Маканина, никакой Петрушевской; хочет оно совсем другого — сказку. Утешающий сюжет оно хочет. И не просто — сказку, а сказку, во-первых, не страшную, во-вторых, забавную, в-третьих — с хорошим концом. Чтобы никто не погиб и ничего не пропало. Чтобы бороться и искать, найти и не сдаваться — только не на самом деле, а как на самом деле. Чтобы натуральный бомбардировщик на сцену садился, но чтобы при этом совсем не было страшно.

И общество такую сказку получило.

Первым было “Метро” — проект, реализованный в Москве по свежим западным следам.

А потом — “Норд-Ост”, свой, наш, сочиненный и продюсированный известной в недавнем прошлом группой “Иваси” — Иващенко и Васильевым.

Ближе к нашим дням, один за другим, появлялись “Нотр-Дам де Пари”, затем “Чикаго”, “42-я стрит”. Раны от пережитого в августе 1998 года, казалось бы, окончательно затянулись, продюсеры просчитали финансовый успех. Если Россия идет по западному пути, то следующий в глобализации после распространения “Макдоналдса” шаг — это мюзиклизация, хотя бы столицы. (А там посмотрим.) Преодолению последствий, изживанию финансовых травм форма мюзикла способствует безусловно — он поднимает настроение, оптимизирует и тонизирует человека, для которого Малер или Шостакович — прямая зубная боль, а на классическую оперу он отправится только по прямому и неукоснительному распоряжению начальства. Мюзикл в России начала нового тысячелетия — свидетельство модернизации страны и стабилизации общества. “...Столь милое и наивное увлечение жанром мюзикла” (В. Аксенов, “Московские новости”).

Конечно, мюзикл простоват.

Одни и те же движения — сходство хореографических приемов очевидно. Близкие по стилю мелодии — тождество музыкальных приемов почти неразличимо. О сходстве (архетипическом) сюжетов можно не распространяться: романтическая борьба со злом, финальная победа добра.

Кстати, в сторону поднятия тонуса читателя-зрителя в последний год стали смотреть не только продюсеры мюзиклов, но и учредители новых конкурсов и премий.

Собственно, хороший, поставленный профессионально мюзикл — это ответ на чернуху и катастрофизм.

В литературной жизни аналогичным вызовом катастрофизму попытался стать конкурс “Российский сюжет”, организованный издательством “Пальмира” при некотором участии “Нового мира” и “Знамени”. Напомню, что в главном идеологическом обосновании “Российского сюжета” упор делался на нечто очень даже позитивное и героическое.

Заложниками стали: а) артисты, в том числе и те, кто пришел в зал в данном случае как зритель; б) обыкновенные люди самых разных профессий, собравшиеся весело провести свой вечерний досуг в столице.

Например, среди зрителей оказались офицер ФСБ и два врача. Офицер, как стало известно, помогал организаторам освобождения — по мобильному телефону. Да, справиться со всеми 700 заложниками — можно, но обыскать каждого — вряд ли. Поэтому телефон и мог быть в распоряжении кого-нибудь из заложников — но важно было сохранить способность к ясному анализу, правильно распорядиться своими наблюдениями, дать точные “наводки”.

Мутное сообщение насчет того, что отпустили “мусульман”. Неистовые телевизионщики почему-то не показали их исход из захваченного театрального центра.

Среди зрителей и артистов были дети. Их реакция? поведение? травмы? состояние психики? — обо всем этом, вероятно, потом будут написаны научные статьи и “non”-книжки. Но сейчас из массы выпало самое тяжелое: жертвы.

Заложники оказались между: между захватчиками и теми, для кого главным делом было уничтожение террористов. Заложники — те, что выжили — представляли собой живой щит между террористами и “Альфой”/“Вымпелом”, к которым нет претензий. Претензии — и самый крупный счет — к тем, кто, несмотря на то, что 1) террористы не исполнили своей главной угрозы и не взорвали себя вместе с заложниками; 2) штурм прошел исключительно быстро и фактически без жертв, — не спас людей.

Заложники оказались жертвами — и одной, и другой стороны.

Что сказать о властях? Они у нас тоже постоянно участвуют в нон-стоп-шоу. Попытались ли они представить ужас всего происшедшего как славную нашу победу? Попытались.

Ведь и о жертвах информацию спускали дозированно (сначала — 10, потом — 30, чуть позже — 67, а дальше счет шел за 120...). И вынос заложников из зала, и их доставка в больницы, и сведения об отравляющем веществе — до сих пор вне четкой и прозрачной информации.

Оценка поведения и действий президента колеблется от одобрения до сожаления. Сожаления об упущенных возможностях, сожаления об отсутствии политической воли к политическому разрешению “чеченского” конфликта.

Давать советы было невозможно, о них, кстати, никто и не просил, более того, президентом жестко было сказано: помолчите, пусть профессионалы поработают. Раздражение Путина — на тот момент — понять было можно. Нельзя понять другого: отсутствия широкого обсуждения этой проблемы — самой главной, самой жизнеопасной в России сегодня.

Путин, конечно, научился многому со времени катастрофы с “Курском”. Он вышел в эфир со словом в день освобождения заложников. Но уроки “Курска” усвоены им все-таки не до конца: все три дня ТВ показывало Путина, без слов обсуждающего ситуацию с силовиками. Один из каналов даже рискнул расшифровать речи присутствующих по движению губ, из чего получалось, что Касьянов выступил против штурма. Не знаю, не знаю; но предполагаю, что вряд ли в присутствии телеоператора (даже при отсутствии звукозаписи) обсуждались столь серьезные решения.

Путину вообще не везет.

То есть ему здорово везет — на выборах и в экономической ситуации, — цена на нефть остается очень высокой, к выгоде государства.

Но ему очень не везет с внутренними проблемами — его правление сопровождают катастрофа за катастрофой. МЧС при нем вынужденно стало одним из самых главных министерств. Да, Путину не везет, но еще больше, если можно так выразиться, населению с таким талисманом. В одном месте — прорвет, в другом — ледник сойдет, в третьем — затопит.

Путин старательно отодвигает от себя облик Несчастливцева, но месяц от месяца его лицо действительно отягощается народными бедами. У Путина появляется теперь жизнерадостный блеск в глазах тогда только, когда он встречается со своими партнерами на Западе. Там в нем просыпается Штольц — в окружении себе подобных. А здесь, в России, опять его поджидает какая-нибудь неприятность...

Итак, повторяю, оценка поведения президента могла колебаться. Но в оценке тех решений, которые последовали, я не колеблюсь: они небезопасны для государства и для населения. Потому что в результате эскалации военных действий: 1) Чечню загубят окончательно, восстанавливать будет нечего, сравняют с землей, как жилые дома после выстрела гранатомета; 2) остатки доверия гражданского населения исчезнут окончательно; 3) партизанская война против России будет усилена; 4) мусульманские регионы начнут отпадать от России. Г. Померанц: “...Чеченцы — это народ, который победить нельзя. Их можно истребить, но такой цели, надо надеяться, никто не ставит”.

И России надо бы давно это понять. Признавшись, что вот уже семь лет ведет войну, а не проводит “контртеррористическую операцию” — при двух президентах: первом и последующем. Что эта война имеет в заложниках все население России и самого президента. Что ни от чего так не страдает имидж страны на международной арене, как от этой войны. Что на войне гибнет цвет нации — молодые, полные сил люди. А те, кто не гибнет, — скорее всего портятся морально; ибо нельзя оставаться нравственным, участвуя в “зачистках” или хотя бы их бездейственно наблюдая. Что псевдогероизация и псевдопоэтизация войны на руку только недоброжелателям России, потому что извращают ее смысл и развращают народ.

Корни чеченской проблемы — в Афганистане. СССР как империя постоянно расширялся, а на Афганистане надломился. Пришлось вывести войска — и СССР стал стремительно распадаться (и сокращаться). Российская империя потеряла Прибалтику, Среднюю Азию, значительную часть Кавказа. Страна потеряла свой Юг, Запад и Восток. (Осталась с неповрежденным Севером — ну кому он нужен, наш Ледовитый океан. Севморпуть нам самим почти не нужен — северный завоз действует год от года все хуже.) В Афганистане СССР сначала насаждением своих режимов, а потом и прямой военной интервенцией расколол нацию, “сформировал” моджахедов, вынудил народ вооружиться, “организовал”, разложив людей, гражданскую войну. Это международное преступление СССР внутри нашей страны не получило должной оценки. После вывода советских войск взбудораженный Афганистан воюет до сих пор — сам с собой, потом с Америкой. Теперь опять с собой — через теракты.

Афганистан безусловно отозвался на Северном Кавказе. Усиление исламского фундаментализма на границе с исконно-русскими землями, инспирированное первоначальным вторжением; осознание своей национальной и религиозной идентичности будет идти до тех пор, пока Россией не будут найдены нестандартные способы замирения, не унизительные ни для одной из сторон. А если Россия выведет свои войска — в Чечне очнется гражданская война не слабее афганской.

“Вместо того чтобы всерьез задуматься над любыми возможностями приостановить безумие войны, началось вознесение до небес служб безопасности. Человек с ружьем, которого надо бояться, становится основной фигурой нашей жизни”, — пишет газета “Время МН”. Не знаю, что чувствует человек с ружьем, который из служб безопасности, но человек обыкновенный от близкого соседства служб безопасности в безопасности себя не чувствует. Собственно говоря, они пока проявили себя тем, что в Москве погибло 129 человек. Потому что если бы они профессионально сработали, то захват театрального центра был бы невозможен в принципе.

Может быть, он и прагматик. Но по моим историческим знаниям и данным мне извне ощущениям они, которые из спецслужб, — не столько прагматики, сколько фанатики. И в своем фанатизме цельные и упорные, обаятельные (любую личину могут надеть — тренированные, особенно те, кто ГРУ). Театральные? Актер Актерычи? И не без того. Одаренные лицедейством. Когда Путина спросили, как это ему так быстро удалось расположить к себе одного из западных лидеров, он, скромно улыбнувшись, потупившись, иронично ответил: а этому нас обучали...

Наверно, обучали очень даже хорошо, да Путин и ученик способный — вон он как быстро все схватывает, усваивает, уже и по-английски говорит, а ведь времени-то у него не больше, чем у соседского Петьки, который “хау ар ю” не запомнит. Да, Путин вообще способный — и на лесть вряд ли реагирующий (его в “Литгазете” Никита Михалков несколько раз государем называл, правда, стыдливая “ЛГ” это слово напечатала пока еще с маленькой буквы). Но вот на критику реагирующий, и, как показали телесобытия последних лет, довольно строго реагирующий. Не хотелось бы, чтобы он ничего не понял, когда началась новая волна критики. Силовые структуры, да еще такие прогнившие, как у нас, не самое спасительное для страны. Самое спасительное — это натуральные силы пока не организованного в сообщество общества. Оно пока апатично, оно глуховато, оно отчужденно смотрит на коррумпированные сверху донизу структуры и занято изо всех возможных сил обустройством жизни. Но и оно уже не здорово, оно уже поражено грибком разложения, эгоизма, коррупции. Смрад стоит над страной — гниет гангрена Чечни, гниет позапозапрошлая псевдомораль, разлагаются остатки советского строя, нарывают фурункулы нового. Человеческий материал, который портили и портили, уничтожали и уничтожали, давили и давили, — тоже не в самом лучшем состоянии. Плохо нам. Но ведь никто, кроме нас самих, нас и не спасет. Не вылечит. Не обустроит нашу несчастную землю. Никто не остановит войну, никто с Марса для этого не прилетит, не высадится в районе Дубровки, Пироговки — какая следующая остановка у терроризма, кто знает?

“Именно о полнейшем сходстве терактов с эстетикой триллеров, эстетикой фильмов ужасов, с их, так сказать, поэтикой очень много говорилось в самых разных интервью, взятых <...> у свидетелей события” (С. Аверинцев).

Такая сегодня историческая поэтика. И пока — такие проекты.