Вадим Жук

Как разумные мерины

Вадим Семенович Жук родился в 1947 году в Ленинграде. Окончил театроведческий факультет Ленинградского театрального института. Был радиожурналистом, актером, сотрудником театрального музея; в 1987 году создал театр «Четвертая стена», много работал на телевидении. Публикации стихов — в «Петербургском театральном журнале» (Петербург) и в «Магазине». Живет в Петербурге.

        * * *

Выбирай, многодельная Муза: по душам чужим инженерить,
изучить пунктуацию, важно ходить в Интернет,
всё похерить, как водится, семь раз отмерить, на супруге проверить,
да в редакциях лыбиться девкам на старости лет.
	Или в этот малинник, где всяк, что ни день именинник,
	где с лужёною глоткой заслуженный в пьесу глядит, как в меню,
	и в зауженной юбке стреляет глазком инженю,
	с трёх саже’ней зрачком пробивая твой лысый полтинник.
Или с узкой ладони волшебный вдыхать самосад,
в виноградное мясо, как сказано, нежно впиваться,
в этом влажном саду, где не в ряд и не в лад
беспризорные звуки как дети, как дети толпятся.
9.6.99

        * * *

Как эти умницы звуки друг с другом кумятся!
Как уминаются в твой наобумный размер!
Как они учат (тебя-то, отца-то) смеяться!
Вся эта глупость, пинь-пинь, тарарах, зинзивер.
Дети, ей-богу. Вот так заиграешься с ними,
этому бе’лку, другому волчок да свисток...
После опомнишься, взор от бумаги поднимешь,
хочешь избавиться. Где там! уже кровоток
ими пленён, переполнен, волнуем, направлен,
ими влеком по корягам, песку, валунам,
ими очищен, но ими смертельно отравлен,
как ты доверился им, сосункам, пацанам?
Щёлкают челюсти, крутится грозная лопасть,
Сцилла-Харибда, бездонная древняя пасть,
снасти изломаны, ухает тёмная пропасть,
чуть зазеваешься — вовсе рискуешь пропасть!
Хлопнешь глазами, и станет смешно и неловко,
что ж ты на ровной равнине настроил страстей?
Вот они — ластятся, вертят кудрявой головкой,
все по кроваткам, зевают и просят сластей.
                                     4.7.02

        * * *

Узоры иероглифов, латиниц,
арабской вязи,
Кирилла и Мефодия гостинец
и поиск связей
между звучаньем буквы и
её походкой.
Их знают арфы, соловьи,
шмели, трещотки.
Они в гудящих поездах,
где звук — движенье,
и в телеграфных проводах,
в их протяженьи.
Прямая чёрточка и круг,
стрела, квадратец,
где вместе буковка и звук.
Сестра и братец.
               10.7.02

        * * *

Спрос рождал предложенье. Оно состояло из слов.
В каждом слове дышали, сближались и множились знаки.
Эти жили в созвучном проверенном браке,
эти — с пренебрежением брачных основ.
Что за странные ро’ды — объягненье, окот, опорос,
появленье уродцев, провидцев, пробелов, невнятиц,
где в процессе рождения с братцем знакомится братец,
да и чем, вообще, объясняется сам этот спрос?
Что, скажи, этот вязкий, чёрно-белый творит творожок,
на какой эти ниточки тянутся тяге,
кто идёт во лужок да трубит во рожок,
заставляя склониться к невинной бумаге?
Так и трудится, крутится белочка, Бемби, Рембо’,
убежав от ременнообутого Рэ’мбо...
А иначе разлука навеки с тобой
чем ещё бы заполнилась, чем бы?
                            23 ноября 2000

        * * *

Машинка моя, машенька, мало тебя айлавью,
мало ласкаю тебя — ни стишков тебе, ни поэм.
А кому, коль придётся, повем печаль свою?
			Тебе и повем.

        * * *

Вот так живёшь и не воротишь морды.
Подыскиваешь правильный ответ,
решая запылённые кроссворды
из забыты’х иль за’бытых газет
(забы’тых всё-таки!), как сказано, времён
собчаковских и отделенья Крыма...
Не обделён, но будто отдалён —
ни дома, ни Отечества, ни дыма.
Высчитываешь собственные ви’ны,
хотя одна вина, одна беда,
что первым не достигнул домовины.
И тянутся, и тянутся года.

        * * *

Говорили мы с поэтом
и об этом, и об этом.
А потом он замолчал,
как писал Крылов — скончал.
Захлопнул свой картавый рот,
в глазах явилось тусклое горенье:
поскольку смуглой ножкою в живот
ударило его стихотворенье.

        * * *

Столпотворение — творение столпа.
Вернее — воздвиженье, возвышенье.
Ликует шумная толпа!
Он не приемлет общего решенья,
он в стороне, душа его чиста.
Он одинок. Молчат его уста.
Он не подъемлет взоров на престол,
не раболепствует, не славит.
Но рано или поздно рухнет столп
и вместе с прочими его задавит.

            Интервью

— Кто вы, собственно, есть ху?
— Я творец стихотворений.
— Что толкает вас к стиху?
— Ряд волшебных озарений.
— Где есть ваш апартамент?
— О, любая точка мира.
— В протекающий момент?
— Здеся. На проспекте Мира.
— Кто ваш близкий человек?
— Мне про это неудобно.
— Как встречали новый век?
— Выпивал на месте Лобном.
— Кто стучится в дверь ко мне?
— Я не знаю, к сожаленью.
— Есть ли истина в вине?
— Есть. Но только в искупленьи.
— Кто есть ваш хороший друг?
— Слово. Да, пожалуй, слово.
— Что вы заревели вдруг?
— Да хреново мне. Хреново.

        * * *

	Не утратив способности
	удивляться событиям,
	всё живём мы по совести,
	а пора — по наитию.
Тычась в отруби рылами,
обонянием, ощупью.
Как будильники с крыльями,
избежавшие ощипа.
	Как разумные мерины
	без яиц, но с понятием.
	Как веками проверено
	этой шатией-братией.
Этим скопищем хордовых —
где в фаворе отличники,
где на кошках намордники,
на окошках наличники.

        * * *

	Родная речь. Сплошная горечь
	в воде ручья, в кистях рябин.
	Достань, достань, Иван Егорыч,
	свой самопальный карабин.
Стреляй по суффиксам летящим,
по падежам, по временам,
грядущим, прошлым, настоящим,
доставшимся в наследство нам.
	Опустошив пороховницу,
	падёшь ничком, восплачешь ты,
	сжимая в кулаке синицу
	своей внезапной немоты.
Но после погребальной требы
расправит плечи мурава
и будут подниматься к небу
ещё небывшие слова.

Батюшков две недели пробыл в Англии

Родоначальники футбола.
Рычальник лев. Имперский герб.
От Талий, Мельпомен, Эвтерп
в литературе тесно. Школа
злословий, славословий. Свифт
любезно пропускает в лифт
милягу Пиквика. Гуляки,
однажды выбрав, только в свой
гуляют паб. Городовой
назло не носит пистолета,
а только шлем. Совсем раздета
Годива едет на коне,
какой-то сукин сын в окне.
Вот и исчерпаны приметы.
А Батюшков стоит на корабле,
прощай, обманный берег Альбиона.
Ни разума, ни света, ни закона
в грядущей вологодской мгле.
Цветок в проруби
Кому духовных наваждений,
кому греховных наслаждений.
А ты?
Так в тёмной проруби порою,
нам мучат взор своей игрою
цветы.
Туда-сюда они несутся.
О льдистые бесцельно бьются
края.
Кому медовые ковриги.
Кому пудовые вериги.
А я?

        * * *

всё то, что промычал неандерталец
тебе, облизывая палец,
испачканный в горячей злой крови’
соперника, которого вы съели,
валяясь в каменной постели,
что на своей латыни визави
шептал тебе Катулл, чему внимала
из уст оленевода из Ямала...
Короче, прекратив перечисленья,
всё то, что выступы сказали 
углубленьям,
я — вперив в бесконечность 
зрак вороний,
во всё, что с нами было и случится,
уткнувшись носом в ямку над ключицей,
в которой пусть меня и похоронят.

        * * *

Вниз скользящие бретельки,
раскалённые постельки,
в кильку, Стеньку да Емельку,
в пастилу да в карамельку!
Был не Дон Гуаном, но
не последним гуано’.
А теперь картошки сладишь,
на колени тень посадишь,
да погладишь котика.
Вот и вся эротика.

        * * *

У тебя ложбинки, впадины,
тайны всякие в судьбе.
Вот я и смущаюсь, гадина,
предлагать себя тебе.

Я и сам не пальцем тачанный
на убогом топчане,
образованный, накачанный
и раскрученный вполне.

Всё без лажи, всё налажено,
есть и ситцы и коттон.
Что же ты, вражи’на, скважина,
проявляешь моветон?

Вот и все дела, хворобушка,
буду плакать и стареть,
твоё имя, как воробушка,
на своей ладони греть.
Послание к евреям
У ксенофобии расширилось меню.
Обогатилось, так сказать, 
включив Чечню,
всех этих азеров, всех этих черножопых,
всех хачиков. И могут мизантропы
глядеть на жизнь повеселее
по части выбора. Привычному еврею
полегче тоже. Не во всём он виноват.
Накал страстей на пару киловатт
вокруг него ослаб. Он может тоже
пройтись по поводу иной 
кавказской рожи,
он говорит по-русски без акцента,
он приведёт ужасные проценты
засилья тех, других... Он водкою и щами
питается. На рынке овощами
не спекулирует. Его почти не видно.
Во-первых — видно. 
Во-вторых, понятно, до поры
он запасной игрок большой игры.
А главное, как стыдно-то, как стыдно.

        * * *

                                      В.Ж. — В.А.
Дешёвой дымя папироской, художник сидит среди нас, 
Как весело делать наброски, прищурив намётанный глаз.
Дымя дорогой сигаретой, играя беседой живой, 
Как весело быть для портрета послушной натурой его.
И славно, что литературы, исполненной смелых идей, 
Художник не ждёт от натуры, хоть та занимается ей.
Подставив художнику рожу, (а время идёт и идёт), 
Натура от мастера тоже большого искусства не ждёт.
Играя со временем в жмурки, часы заведут и опять, 
Расставят резные фигурки и ну их по полю гонять.
И верится уж еле-еле, что оба не камни в пыли, 
Что оба бы что-то сумели, когда бы хоть что-то смогли.
Что к музам святое раденье, в обоих Создатель зажёг... 
Всё ближе и ближе к паденью их маленький красный флажок.
                                           Санкт-Петербург