Наталья Репина

Ирина Машинская. Стихотворения

Мир, среда обитания в стихах Ирины Машинской первоначально удручает: ни звездного неба над головой (“По реке города, как спиртовки, / и над ними Ничто в высоте”), ни гад морских подводного хода (“Я ныряю, хоть знаю, что там ничего не растет”), и “этот двор / пустей, чем с миром разговор”. Голая правда неблаговествования, констатация кризиса чувств (“Что в рифму гудеть нам, когда не слыхать отголоска?.. Хоть как поглядеть нам хотелось бы на поколенье, / хоть горечь почувствовать, что ли, / хоть сожаленье”. Даже смерть человека в таком легкомысленном контексте подана так, что оторопь берет: а человек ли человек?

...Жук жужжит.
Трава растет — ее пинали.
Ваш друг под соснами в пенале,
как вечное перо, лежит.
Тарелка плавает в канале.

И вот вами овладевает беспокойство, охота к перемене мест, т.е. желание спастись бегством, но любимая иллюзия путешествующего — уже не тут, еще не там — тоже развенчивается. Спасительная свобода путешествующего мнима: “Что — свобода? Ну, свобода. / Пустота со всех сторон...”. Всегда есть опасность, что по прибытии из пункта А можно не опознать пункта Б (“Нет, не тот это город, и полдень — не тот”) или просто оказаться чужой везде, ибо в результате тебя отторгает и “тут”, и “там”.

Переехав, ты только удвоишь 
                           размеры изгойства.
Разве яблок купить 
       или ноги размять, а отстанешь —
только бабки останутся, 
                сам же козленочком станешь.

Герой теряется — теряет себя, он доходит до предела, его почти уже нет. Но тут-то, из этого состояния, и возникает сопротивление окончательному разрушению, которое заключается в осознании именно себя в качестве реального лица, в “аз есмь”. У Машинской “забывает маяту нелюбви к себе святую, / отторгает пустоту — кто прожил свое вчистую”. Это состояние “после потопа”: выжил ты, а не твой мир, начинается сотворение нового мира.

Теперь “шагает новый Ной”, тучка золотая ночует “на груди у Гитлера-младенца” — еще ничего не началось. Можно даже встать с взятого когда-то низкого старта — так сказать, “вернуть билет”. Ты лежишь в постели. Уже проснулся. Но мир за окном — пока не виден — гипотетичен и хорош самой возможностью неиспользованных возможностей. Он как бы “наговаривается”, и “в повторах этих, / бессмысленных подобьях, возвращеньях / — нет ничего. Один лишь теплый свет / бесценного сквозного бормотанья”. Кажется, что слова и образы возникают произвольно, в этом самом “бормотании”, по инерции только что произнесенного. (“И тот, кто тебя осуждал — и теперь осуждает” — провоцирует на “и тот, кто тебя осаждал...” с продолжением “...и теперь осаждает /тобой опрокинутый стул”). Создается иллюзия говорения “здесь и сейчас”, которую может создать, например, емко-бессмысленное слово “вот”: “А на самом деле — сухо, вон забор зарос крапивой”; “или бездомный вот обнимает урну / так домовито...”.

Жизнь живется и стихотворение слагается на ваших глазах:

Я расписываюсь так,
			   и так,
				и вот так...

Вот моя подпись маленькая,

		а вот — вот какая,

                    а вот печальненькая

А потом можно пустить пленку задом наперед, и все при вас же исчезнет, втянется обратно.

вы говорите много тут
живет а я не вижу вот
мои следы туда идут
а вот идут наоборот

а больше просто вот ничьих
ни песьих и ни птичьих да
вот мои наоборот
за четвергом бежит среда

Становящийся мир разнороден, но находится некая точка пересечения, и — путем умножения, а не сложения — создается новое: “площадь под нами черна, как безумие” — их объединяет черный цвет; вода в кране “вчерашняя, как макароны” — пересечение во времени; “солнце, словно радио, играет” — актуализированы одновременно два лексических значения глагола “играть” — прямое и переносное. Здесь еще нет сравниваемого и сравнения, поэтому предметы могут меняться местами: курильщик вылезает из окурка. В единое метапространство соединяются мир физический, данность — и вербальный, творимый: “С деревьев пускай / твое имя слетает, но только не с губ”. Или это целая система зеркал, например двойное сравнение: “...Как в розвальни упавший старовер, / зима в себя погружена, / как в соты”. Погруженная в себя зима двухвалентна и, соответственно, спектр ассоциаций — от культурно-исторических до природных — удвоен.

Свой текст диалектически взаимодействует с чужим: включая в свой текст чужую фразу, ты включаешь в свой мир чужие миры, ибо, работая на тебя, чужое слово не теряет связи с первоисточником и приводит свой контекст (свой мир) за собой:

   Со мною вы, мои труды и пни,
пруды и дни в подслеповатой чаще.

Меня такой живой и настоящей

        вы знаете одни.

Вообще, цитирование, нередкое у Машинской, всегда вызвано разными причинами и имеет разный характер: это скрытая полемика (“Ни тверди над собой, ни стога / не нахожу”), включение в свой контекст (“И, глядя в воду, ты сказал: / Я кончился, а ты живая”) или даже создание цитат-картин (“будет небо баловаться / брейгель — с горочки кататься / мать — грозить ему в окно”).

Эпиграф — другое чужое слово, также вступающее в диалогические взаимоотношения с текстом. Можно взять строки “Бог знает, что себе бормочешь...” из шутливого стихотворения Ходасевича и совершенно не в пандан ему написать тяжелое и драматичное. Можно вообще не выбирать эпиграфической строчки, а просто обозначить: “эпиграф из Пушкина” — вполне достаточно, и какой простор для деятельности, так как в общих чертах ясно, но и свободы, потенциала выбора нас не лишают. И не надо выбирать — надо это осознавать.

Ритмические расшатывания создают в стихе диалектику rubato: заданный ритм диктует, получающееся выбивание из него — протестует. Но добавление в строку стоп, которым там явно быть не положено, — расширение пространства.

Наш мотивчик мелковат, подловат.
За живое — ну кого он возьмет?
Но мы знаем, как неглубоко тут ад
выше рая, где метрический мед...

Напряжение между полюсами усиливают рифмы — от полного совпадения-наложения (прошел — пришел) до консонансных (окон — лаком), разводящих на максимально возможное, почти до окончательной потери подобий, расстояние, но сохраняющих тяготение.

Среда обитания, противопоставленная вакууму, лишь частично есть отражение или воспроизведение внутреннего мира поэта. Творец-рассказчик отстранился от созданного, дал ему право на самоопределение. Это не внутренний монолог, а диалог:

Пространство, я тебя не опечалю
Еще незавершенностью одной.
Не уходи, я тоже не отчалю.
Не береди, побудь еще со мной.

Возможно, оно, отжив свой век, умрет. Но тем дороже будет “милая тень” — здесь расставание и смерть не синонимы.

Что возвращенья может быть 
                          глупее?
Но если это так, то отчего
твой образ, как монета голубая,
на самом дне смиренья моего?

Наталья Репина