Жанна Мельникова

Советская цензура в литературе и искусстве. Документы из фондов РГАЛИ. Куратор Т. Горяева

На пути к залу, где расположена экспозиция выставки, ориентиром служат плакаты, на которых по диагонали изображен карандаш с красными, переходящими в черный, гранями. С остро отточенного красного грифеля стекает струйка крови. На полотне плаката две крупные заливки красным. Сквозь них проступает текст какого-то документа. Этот плакат-реклама воспринимается как приглашение на казнь, очевидцами которой и становятся посетители выставки. Здесь представлены свидетельства того, как в СССР на протяжении многих десятилетий умышленно убивали талант, творческую индивидуальность, историческую правду, если они не укладывались в прокрустово ложе тоталитарной большевистской идеологии.

Первые документы датированы 1919 годом, когда было принято “Положение о взаимоотношениях между отделами печати, Государственными издательствами и местными Исполкомами...”. Тут же “Разрешение Комиссара Печати, агитации и пропаганды печатать журнал “Вестник литературы”, “Заявление группы пролетарских писателей в Литературный отдел Наркомпроса о своем решении выйти из Московского Пролеткульта”. Повод: “...условия работы в Пролеткульте, которые тормозят выявление творческих взаимоотношений пролетарских писателей...”. 1920 год.

И далее: “Ввиду неясности намеченных путей... Народный комиссариат Внутренних дел считает организацию общества поэтов и литераторов “Литература и быт”... нецелесообразной”. 1928 год.

“Постановление правления Всероссийского союза писателей об издании повести Б. Пильняка “Красное дерево”, которая “вызвала одобрение белогвардейской печати...”, и потому она “не только ошибка, но и преступление”, а его (Пильняка) поведение “беспринципное, недостойное звания советского писателя”.

Несколько документов о фильме Сергея Эйзенштейна “Бежин луг”, который так и не появился на экране. Почему? “...Политическая несостоятельность... “Бежина луга” является ошибкой С.М. Эйзенштейна. Это политическая ошибка — результат отсутствия самокритики среди работников студии”, — говорится в одной из статей о фильме. О нем даже выпущена брошюра “Против формализма в киноискусстве”. 1937 год.

О снятии с репертуара как чуждой советскому искусству оперы-фарса по пьесе Демьяна Бедного “Богатыри”, которая “является попыткой возвеличивания разбойников Киевской Руси <...> огульно чернит богатырей русского былинного эпоса”.

“...Путь формалистических вывертов и загибов, отрыв от реальной действительности неизбежно приводит к тупику. Так случилось и с Шостаковичем...” 1936 год.

Еще один “фигурант” политической цензуры — Мейерхольд. Из Приказа Всесоюзного Комитета по делам искусств при СНК СССР “О ликвидации театра им. Мейерхольда”, который “окончательно скатился на чуждые советскому искусству позиции и стал чужим для советского зрителя...” 1938 год.

Письмо В. Каверина А. Фадееву. “...На днях я вернулся из Ленинграда, где видел Зощенко. Без преувеличения должен сказать, что он — в отчаянном положении. Работы у него никакой нет... Я бы не писал тебе, если бы не нашел его в таком упадке. Он работает все время... но его убивает полная безрезультативность всех его усилий...” 1949 год.

Секция драматургов СП СССР принимает решение: “...установить обязательным разрешение на каждый спектакль на самодеятельной сцене...”. 1948 год.

Б. Пастернак: “...Я, как автор рукописи (“Доктора Живаго”. — Ж.М.), решительно возражаю против издания неоконченной книги в каком бы то ни было издательстве...”. Внизу текста приписка рукой Пастернака: “Текст письма составлен в ЦК, угрожали жизнью”. 1959 год.

Материалы об изъятии у В. Гроссмана сотрудниками КГБ его романа “Жизнь и судьба” (протоколы обыска). 1961 год.

Л. Чуковская. Письмо в редакцию газеты “Известия”. Машинописная копия. “В наши дни один за другим следуют процессы — судят слово устное и письменное <…> За строчками рукописей <…> нам мерещатся лица писателей, не доживших до превращения своих рукописей в книги <…> Освобождение слова от цензуры — таков был один из девизов “Колокола” <…> С тех пор цензура сделалась менее зримой, но всепроникающей”. 1968 год.

А. Солженицын. Письмо IV съезду советских писателей. “…Не предусмотренная конституцией и потому незаконная, нигде публично не называемая, цензура <…> тяготеет над нашей художественной литературой и осуществляет произвол литературно неграмотных людей над писателями…” 1967 год.

Письмо А. Ахматовой А. Суркову. “…В Ленинградском отделении ССП намечен над Бродским общественный суд <…> Прошу Вас вмешаться в это дело, отменить суд и предотвратить гибель молодого поэта”. 1963 год.

Постановление Секретариата Правления Московской писательской организации: “Обсудив вопрос об идейно-порочном характере литературно-творческой деятельности <…> исключить Галича А.А. из членов Союза писателей СССР”. 1971 год. И далее: “Материалы свидетельствуют об игнорировании А.А. Галичем строгого предупреждения после исполнения им песен, носящих издевательский, клеветнический характер в отношении советского общества…” 1972 год.

Приказ Главного управления культуры Мосгорисполкома, запрещающий спектакль Московского театра драмы и комедии, посвященный памяти Владимира Высоцкого. 1981 год.

Протокол открытого комсомольского собрания “Таганки”, которое возражает против запрещения репетиций спектакля “Пугачев”.

Даже небольшая часть приведенных документов дает представление о “всецензуре”, проникшей буквально во все поры такой чувствительной сферы деятельности, как творчество, разрушая уникальную, интимную природу этого процесса. Кто-то пытался и смог приспособиться к режиму и выжил сам, телом, погубив свое “я” — душу, продав ее идеологическому дьяволу. Другие проявляли изворотливость, конформизм, идя на компромисс с властью, ломая себя, искали возможности совместить линию своего творческого самовыражения с линией партии. А сколько тех, кто, проиграв в борьбе с цензурой, погибал или оказывался на чужбине.

Многое из того, что представлено на выставке, читающей публике в последние десять лет стало известно. Но, собранные вместе, документы, личные письма, фотографии, страницы десятилетиями скрытых в спецхранах и архивах книг и рукописей производят впечатление братской могилы. Одно из трагических свидетельств цензуры-убийцы — ксерокопия обложки солженицынского “Архипелага ГУЛАГа”, крест накрест перечеркнутая, с резолюцией “уничтожить”.

“С немых листков бумаги и фотографий хлещет кровь, падают отстреленные гильзы”, — выразила свое ощущение Мариэтта Чудакова, имеющая личный печальный счет к цензуре.

Роль гоголевского полицейского Держиморды выполнял вездесущий Главлит — Главное управление государственных тайн в печати. Под государственную тайну подпадало и творчество — то, что возникло в воображении человека и воплотилось в художественной литературе, изобразительном, музыкальном искусстве. “Литованию” подвергалось буквально все.

Людям, вступившим в пору сознательной жизни в начале последнего десятилетия ХХ века, подчас трудно объяснить, что такое политическая цензура. И если возникает угроза гласности, свободе слова, они не бросаются на их защиту — в отличие от людей среднего и старшего возраста, готовых, если надо, идти за это на виртуальные, а то и на настоящие баррикады.

Сегодня Главлита нет. Политической цензуры нет. За десять последних лет можно было прочитать, увидеть, услышать все, что находилось до того под запретом. Так зачем ворошить позорное прошлое? А затем, чтобы мы помнили, из какой ямы выбрались. Чтобы не появилась “ряска” забвения над тоталитарным прошлым, о чем предупреждает Мариэтта Чудакова.

Об этом позаботились Федеральная архивная служба России, Российский государственный архив литературы и искусства, Министерство культуры РФ и Всероссийская государственная библиотека иностранной литературы имени М.И. Рудомино — при участии Государственного архива РФ, Российского государственного архива социально-политической истории, устроившие этот праздник со слезами на глазах.

“С листков кричит, бьется история”, — сказала, открывая выставку, директор ВГБИЛ Екатерина Гениева. Она вспоминает, сколько раз ей приходилось отправлять в “спецхран”, вырывать страницы, вымарывать фамилию неугодного переводчика. Сегодня многое из запрещенного восстанавливается, как, например, упоминание девочки в “Дневнике Анны Франк” о том, что она родилась и выросла в еврейской семье. Е. Гениева назвала выставку мемориальной и считает ее культурологической акцией, выполняющей серьезную политическую задачу.

Состоявшаяся в 1993 году первая выставка цензурированных произведений отразила начало процесса. Затем произошло осмысление открытых документов. Их должны увидеть люди — считает директор Российского государственного архива литературы и искусства Татьяна Горяева.