Александр Твардовский

Рабочие тетради 60-х годов. Публикация В.А. и О.А. Твардовских

1967 год (июль—декабрь)

2.VII.67. П[ахра]

«Июль — макушка лета»¹. Отцвела липа (как-то очень рано в этом году). «День пошел на убыль».

Исаковского сдал (в ж[урна]л). Писалось по внешнему, в значит[ельной] степени, побуждению и теперь не дает чувства удовлетворения работой незаурядной, хотя есть и в ней кое-что не мимолетное, напр[имер], о «Слове т. Сталину»². Встречено всеми, кто читал (Сац, Дем[ентьев], Лакшин, Виноград[ов])³, сдержанно. Был я, конечно, «на ограничителе» в том смысле, что всю правду, как о покойнике, сказать не мог, — дай ему бог жить и жить без этой «всей правды». Честный, талантливый, он тоже — дитя эпохи, и некоторые его крестьянские заветы скромности, молчания («я этого не знаю») приобрели потом окраску «партийности», «дисциплины». Не знаю, как там с раскулачиванием и т[ому] п[одобным], мое дело петь радость колхозной нови. Какими вынужденными видятся сейчас стихи о кулаке («Враг»), хотя в свое время они казались даже «смелыми».

Что там произошло в субботу с «делом Солженицына» — неизвестно. Не известно также, мой ли проект там рассматривался, но что-то, по Воронкову⁴ судя, было там.

Опять я, в связи с нынешним этапом «дела Солженицына», думаю и отчасти на словах в самом новомирском кругу развиваю положение о том, что теперь-то мне уже придется волей-неволей покинуть журнал. В самом деле: Солженицын, на котором сосредоточена ненависть начальства и «открытых его противников в лит[ературном] мире», а также затаенное злорадство тех литераторов, что не прощают ему его таланта, успеха, иной природы его личности, — этот Солженицын — самое прямое и непосредственное порождение «Н[ового] М[ира]» при моем «руководстве», при моем неустанном повторении своих оценок его таланту, при всем моем попечительстве о нем — вплоть до нынешнего проекта коммюнике Секретариата. Если он отвергнут и принята будет другая, противоположная точка зрения, «то не ясен ли вопрос?..»⁵. Но дело даже не в этом, — у нас может быть и так, что и при ясности вопроса и без изъявления мною вины и раскаяния — меня не станут сейчас же снимать во избежание шума (Егорычева куда легче снять, и не только Егорычева!).⁶ Но жизни не будет. Если цензура запрещает невиннейшую повестушку Е. Герасимова⁷, то при «ясности вопроса» о Солж[еницы]не уже неизвестно, что она вообще будет разрешать «Новому миру». Да и пора, говоря по чести. Оставаться там можно лишь в случае невероятного поворота «дела» в духе моего проекта.

Маша говорит, что забывчивость и т[ому] п[одобное] у нее оттого, что она занимается хозяйством «без удовольствия». А редактировать ж[урна]л без удовольствия — это уж вовсе беда и мука. А покамест так оно и есть и в перспективе — только так видится.

С куда большим удовольствием, рабочим подъемом, неизменным обращением мысли к предмету и т.д. я занимаюсь пересадкой елочек, поливкой весенних и прежних посадок, заготовкой дров, хотя их для камина с избытком года на три. Вчера поймал себя на том, как углубленно обдумывал сооружение новой помойной ямы взамен нынешней, которую нужно зарыть, какой находкой было соображение об использовании в сан[итарно]-гигиен[ических] целях битума.

И все же возможно, что при всех наихудших вариантах решения «дела» что-то позволит или заставит оставаться на месте, хотя — нет, нет, нельзя. Нельзя что-нибудь делать стоящее, не стыдное, примирившись с этой позорной историей. Солженицын, каков бы он ни был сам по себе, сейчас фокус, в котором судьба не только ж[урна]ла, но, как я это всегда понимал, всей нашей литературы. Либо — перелом, либо на долгие годы (а не до конца юбилейного года) мрак и уныние. —

Кроме силы привычки, свойственного возрасту нежелания перемен и связанных с ними хлопот (партучет и т.д.) еще меня удерживает и делает предстоящий уход дополнительно болезненным — усердие, любовь к журналу и способности к работе таких славных ребят, как Кондратович, Лакшин, а теперь и Дорош с Хитровым⁸ (Хитров — молодчина, не сглазить бы!). А третьего дня пришел из «Л[итературной] Г[азеты]» Буртин, милый и умный, и дельный парень, заявивший готовность пойти на 160 р. после литгазетских 240, не говоря уже о том, что он — часть моей биографии (история на станции Буй).⁹ Жаль их бросить не только потому, что для них не послед-ний вопрос и трудоустройство после «Н[ового] Мира», а просто жаль, что стоящие люди и с ними можно было бы какие дела делать. Последняя статья Лакшина (вокруг б[арона] Брамбеуса) — прелестна: историко-литературный экскурс, а в то же время такая актуальность, такая приложимость к нашему дню и «Н[овому] М[иру]», хоть ни капли т[ак] наз[ываемого] подтекста, все чистый текст, — никаких кукишей.¹⁰

Тянет заняться «отцом и сыном» — внести мимоходом как бы и не имея в виду Светлану, а так:

Сын за отца не отвечает,

Отец за сына — головой.

В каком ты горестном ответе

Сам — и за сына и за дочь.¹¹

4.VII. П[ахра]

В который раз говорю себе, что так тошно еще никогда не было, так смутно, непробиваемо, безнадежно, безлично вокруг журнала, и что дальше уже нечего ждать и нельзя терпеть.

Из кн[иги] 7-й задержаны Назаровым три материала (Герасимов, Рощин — обе вещицы невиннейшие и не блестящие) — все это замена изъятых из нашего портфеля четырех больших, готовых к печати работ (Солженицын, Бек, Драбкина, Симонов) — наконец, письмо в «Из ред[акционной] почты» по поводу генеральских нападков на записки Галлая.¹

Нет, хватит. Ни пяди назад. Цензура запрещает, а мы, не слыша сколько-нибудь убедительной мотивации, не снимаем, готовим следующий номер (на мое письмо с просьбой изложить в письменном виде претензии к Герасимову Н[азаров] не ответил, а по тел[ефону] сказал Кондратовичу, что он не обязан это делать — жалуйтесь, мол, на него). А по поводу того, что к пятидесятилетию² такой ж[урнал], как «Н[овый] М[ир] «фактически перестанет выходить (а только-только подтянулись, что уже № 6 вышел!), по этому поводу пусть будет давать объяснения цензура.

«Дело Солженицына», как я и знал наперед, направлено «на доследование».

Воронков сказал вчера по телефону, что «все дело сводится к тому, чтобы Се-крет[ариа]т С[оюза] П[исателей] прочел Солж[еницы]на».

— Что именно?

— Ну, «Корпус», «Круг» и «Пир победителей». Я подробнее потом расскажу, здесь и Георгий Макеевич, но мы едем на книжную выставку.

— Скажите Ант[онине] Ив[ановне]³, чтобы связала меня с вами как только вы будете на месте.

— Хорошо. Непременно.

Звоню в конце дня раз, другой. Наконец, небывалый еще случай хамства по отношению ко мне:

— У него деп[утатский] прием. — Т[о] е[сть], он не может взять трубку.

Больше не звоню. —

Сегодня опять ехать в город, партсобрание редакции, бог весть — о чем говорить в связи с «Тезисами» о задачах ж[урна]ла.⁴

Перечитал «Отца и сына» — крепко. Выбросил две строфы из последнего зачина: «не досказал»...

Хотелось бы сказать, где-то, что он и на том свете —

в каком он горестном ответе

За сына — и за дочь...

Как бы даже пожалеть его отцовство.

Надеяться на опубликование, по кр[айней] мере в юбилейном году, — нет оснований.⁵

5.VII. П[ахра]

Был Солженицын, по моему совету позвонил Воронкову. — «Он на секретариате». Что за секр[етариат], на который меня не позвали, хотя я был накануне в городе и сам звонил два или три раза? Поколебавшись, позвонил. — «На секретариате, но я позову». Воронков подошел, несколько уточнил «обстановку». Секр[етариат], — сказал он м[ежду] пр[очим], — проходной, — текучка. Нужно в течение недели прочесть членам всего Солж[еницы]на и обсудить. «Четырнадцать человек за эти два дня уже прочли». — Значит, все 42 будут читать? — Да, все. Вот только нет «Ракового корпуса», нет ли у вас? — Есть, но не знаю, как без автора, — начал было я, но все же согласился дать. Солженицын был тут же, он было то, сё, но мы с Кондратовичем дружно пугнули его: нельзя ни в чем отказывать, потребуют подштанники показать — нате! Ни от чего не уклоняться. — Тут же удалось уговорить его выбросить две фразы, одна из них о том самом «метастазе». Переписаны и подклеены странички. С[офья] Х[анановна] сама отвезет Воронкову. Предосторожность, кажется, уже излишняя: зашел Н.Б. Томашевский¹, сказал, что, уезжая из Рима — это уже было недели две назад — не захватил экземпляр, но видел сигнальный (правда, это в журнале или сб[орни]ке вроде нашего «Литнаследства»).

Так или иначе, дело не стоит на месте, будет обсуждение, будет возможность вы-сказать все, что нужно, под запись стенографистки. Из 42 едва ли 12 будут людьми, сочувствующими Солж[еницы]ну, но все равно.

И пункт 3-й — о дискриминации. Sic!

Партсобрание было отложено до четверга.

Справившись с «текучкой», собрался с Н.Б. и Вл[адимиром] Я[ковлевичем]² выпить «спримуту». На выходе из приемной — человек малого роста, совсем мальчик, но со щетиной небритой бороды и всем обликом лет за 30. В рубахе навыпуск. — «Вы Ал[ександр] Триф[онович]? — Да, а что? — Вдруг он отступил и начал читать с выражением:

За далекие пригорки

Уходил сраженья жар.

На снегу Василий Теркин

Неподобранный лежал... и т.д.

Тут же он объявился моим земляком, пытался поцеловать руку, и стало ясно по запаху, что он сильно выпивши, — возможно, «для храбрости». Едва отвязался от него, — шел вслед, читал из этой главы, хватал мою руку и уже начал напрягать: — Ах, А[лександр] Т[рифонович], а я думал, что вы человек простой, что вам свойственен гуманизм... — Я сказал, что пусть зайдет в четверг и что не нужно приходить в редакцию выпивши. Фамилия Петроченков — очень смоленская — имя, кажется, Олег. Кому-то из моих спутников он успел сказать, что зашел, чтобы попросить «всю книгу». Я жалел, что он не сказал этого сразу, — не пришлось бы мне так бесцеремонно отстранять читателя-земляка. —

Цензура, Шаура, седьмая книжка, приунывший уже Хитров. История с письмом Виноградова (о статье Лакшина).³

6.VII. П[ахра]

В одной из недавних записей допустил грубую ошибку — липы только что зацвели. Вчера или третьего дня шли с Д[ементьевым] по островку между счетверенными аллеями лип, молодых, дегаевской посадки, но уже в полную силу деревьев, — и не поднимая головы — по запаху меда и слитному звону пчел (точно сами липы тихо звучали всей своей листвяной массой) можно было понять, что липы в цвету. Медово-золотистые (светлого липового меда цвет) соцветьица липы.

Все собирался затесать осину (у Трифоновского забора), угрожавшую своей мощной разветвленной корневой системой — всеядной и неистребимой — огороду, смородине, сиреням. В прошлом году зачистил ствол вокруг, даже подрубил вокруг легонько, — ничего не показала, а нынче распустилась и темной зеленой листвой не отличалась от других осин; зачистил еще дважды вверх по стволу — ни хрена. Только вчера из нужника (дверь настежь — полное удобство, никого) увидел, что листва из темно-зеленой пошла вроде если не в желтизну еще, но в серость.

Мои утра и вечера, отрада отхода ко сну и отрада подъема. — (Отдельно!).

10.VIII.67. П[ахра]

Все откладываю сделать хоть малую запись, хотя период «утренних ужасов» уже позади, уже с неделю как освободился от чада и бреда добрых трех недель; уже позади Лидия Дмитриевна, первое появление в редакции, неотложности с Гослитом и Совписом¹, и т[ак] д[але]е. Откладываю, а знаю, что в силу психоза, образовавшегося за долгие годы — вся, в сущности, жизнь, — не смогу быть вполне в форме, пока не возобновлю записи, какие бы они пустяковые и случайные ни были.

Откинем все стыдные и горькие, ограничимся записью того, что относится непо-средственно к «летописи» жизни журнала.

Третьего дня послал Шауре проспект на 1968 г.² с лаконичной сопроводиловкой: «Направляю для ознакомления»...

Вчера, когда у меня в кабинете сидел Сурков³, позвонил Шаура (сперва его помощник (!) Чернов: есть ли я на месте — будет звонить Вас[илий] Фил[имонович]).

— Получил вашу бумагу, советую воздержаться, чтобы не испортить дело.

А там, мол, будет все хорошо.

— Да, но при нашем запаздывании с выходом проспект может очень поздно дойти до читателей.

— Не бойтесь потерять в подписке — вы все равно не потеряете.

— Мы не боимся, пусть и потеряем немного, не в том дело. Но если дать без этих имен (Бек, Симонов, Драбкина), объявленных уже ранее...

— Да, они уже дважды у вас были объявлены.

—...то будет понято так, что они запрещены.

— Вот и не следует печатать без них, иначе поймут, что вы от них отказались...

— Хорошо, мы отложим до № 9.

— Там видно будет. Я вот возвращусь из-за океана.

— Когда?

— Деньков через пять-шесть. Встретимся, еще раз обговорим.

Это, по-видимому, Монреаль, куда люди его круга ездят в качестве «туристов», чтобы и туристы были на выставке, и никаких опасений.

Между прочим, он сообщил мне, что завтра, т[о] е[сть] сегодня, будет «поставлена точка» на фильме Симонова.⁴ Это бы хорошо, — хоть какое, а все же начало, за которым, м[ожет] б[ыть], решится хотя бы вопрос о «100 сутках».

Никогда не посещал журнал с такой безнадежностью, тихим отчаянием, апатией и мукой. Ясно же, что все к тому, чтобы придушить ж[урна]л, т[о] е[сть] убавить подписку, лишить его «необщего выражения» и сделать «ручным». Мысль об уходе неотступна, но все кажется, что, м[ожет] б[ыть], еще и еще протянуть, а вдруг что-нибудь переменится. — А весь гвоздь в «письме».⁵ Суркову этого не понять и многим.

12.VIII.67. П[ахра]

Ходил утром разведать грибы — скудно: два подосиновика, один подберезовик (по-нашему «гриб»), несколько свинушек. Купались с Дементом. Вода свежеет, но зато чиста и гладка. Деньки теплые, августовские вечера, даже к вечеру — предосенняя тишь, успокоение с какой-то трудно выразимой грустью, — вот-вот, кажется, услышишь хрипотцу петушков молодых. —

Дважды был во Внукове этими днями, первый раз — возил Исаковскому статью на прочтение (в верстке новомирской)¹, другой — с Машей отвозили Вале котенка. Не помню, записывал ли, что на том участке чувствую себя так, как будто я пришел с того света и гляжу, что тут и как без меня разрослось и переменилось. — Минуло однако 20 лет с той поры, как там мы с Михвасом строились, сажали прутики яблонек двухлеточек, — теперь это огромные деревья, и яблок, яблок — безумие. —

На этот раз особенно и по-новому послышался возраст, — вот уж и точно: «под шестьдесят», как выразилась Валя лет пять назад, и тогда я смеялся. Странно: столько беды вокруг — в лит[ерату]ре, в журнале, а на душе при всем этом какое-то сладкое и грустное спокойствие — вдыхаю природу, жду почему-то осени — и в общем мне хорошо. Будь что будет.

Симонов прислал копию своего заключения по произведениям Солженицына — весьма «диалектическое».

«О романе “Круг первый”»

...«Сам объект изображения не кажется мне запретным — к сожалению, это тоже часть истории нашего общества в период жизни Сталина...

Но когда Солженицын переходит от изображения этой стороны жизни общества к другим сторонам его жизни и к другим людям, то здесь обнаруживается, что он, за очень редкими исключениями, не видит в тогдашнем общ[ест]ве в сущности никого, кроме людей, связанных родственными узами с теми, кто сидит в тюрьмах и лагерях, и тоже в силу этого в той или иной мере являющихся жертвами, и кроме людей, которым сложившееся положение в большей или меньшей мере удобно и выгодно, и которые в конечном итоге являются или фактическими, или моральными пособниками тюремщиков...

Если принять на веру такое изображение нашего общества тех лет, станет совершенно непонятным, почему это общество после смерти Сталина не пошло по его стопам... почему оно вместо этого ликвидировало лагеря, освобождало заключенных...

...Я не приемлю этот роман в самой главной его отправной точке, в его неверии во внутреннюю здоровую основу нашего общества, которая присутствовала в нем всегда, даже в тягчайшие периоды...»

О «Раковом корпусе» мягче.

«Мне многое нравится в этой талантливой книге. И ее достоинства в моих глазах перевешивают ее недостатки».²

13.VIII. П[ахра]

Со вчерашнего дня переписывал главу на вшитые в книжку «Далей» листы. Когда долго ничего своего не делаешь, то и такая работа — радость. Глава улежалась. М[ожет] б[ыть], строфы вступления все опустить, — покамест вычеркнул две. Кое-что по мелочам поправил внутри, а сегодня утречком, до купанья, вставил начерно:

...Ему видней.

Ему известны все начала

И все концы, само собой:

Сын за отца не отвечает,

Отец за сына — головой.

Но для него утратил силу

Тот вывод — день сменила ночь.

И не в ответе он за сына,

Ах, ни за сына, ни за дочь.

Там, у немой стены кремлевской,

Покоем вечным огражден,

По счастью, знать не знает он,

Какой лихой бедой отцовской

Покрыт его загробный сон...¹

Это дубовато, но очень существенно, не только в смысле сцепления с последним политическим мотивом сталинской темы (Светлана), но и мотивом как бы жалости к нему в его поистине лихой отцовской беде. —

Деньки благословенные, на душе грустно, но ровно, сплю отлично, — купанье, пила, лопата. —

14.VIII. П[ахра]

* 

С ходу что-то добавил, но все это на живую нитку. Где-то есть этот отрывок в более развернутом виде.

Купанье под осень, как жизнь под конец, — не хочется и дня пропустить, не то что где-то в середине лета, когда можно и пропустить не только день, но и неделю.

С утра прошел вдоль нашего оврага — принес один боровичок, три «гриба» и еще три какие-то «поддубовики», что ли. С самого утра подправлял вставку в главе — не очень плотно приходится, но ничего. —

16.VIII.67. П[ахра]

Читал главу в «Юности». Кроме Полевого, было человек 10 — зав. отделами и не известные мне «наши поэты» ¹. Слушали очень хорошо. Обсуждения, конечно, не было. Были вздохи, как после задержания дыхания и слова: «Святая правда», «Это и для Твардовского сильно»... Потом все, кроме Полевого, вышли, говоря: «Спасибо». Я тоже — благодарим за внимание. После долгих сроков неписания и упадка духа, особенно в течение последнего «раза», было хорошо вновь почувствовать себя писателем, слово которого кое-что весит, который еще нечто пишет, а не только «переживает».

Полевой сказал, и этому можно верить, что он пойдет «наверх», к М[ихаилу] А[ндреевичу], к Л[еониду] И[льичу]², и будет говорить, что эта вещь очень ценна для молодого читателя и что она, помимо этого, обладает большими художественными достоинствами. Но что он как реалист знает наперед, что ее задержат на первом же рубеже Главлита и она может кануть в небытие, уйти в разряд запрещенных вещей. — Я, — сказал он, — буду считать счастливым день, когда смогу сдать ее в набор...

А я загрустил: не разрешат, она поперек нынешним, руководящим настроениям, а если вдруг случится чудо, то будет жаль, что не в «Н[овом] М[ире]», хотя это пустяки, это разумный тактический путь, пусть другие хлопочут, — не я сам, — а где бы ей ни напечататься — хоть в 2-миллионной «Юности», хоть в «Дружбе <народов>» с ее ничтожным тиражом, хоть в «Лит[ературной] России» — все равно. Мысленно уже подклеиваю врезку в конце третьего тома, — он сразу станет «толще». —

Заходил вчера Солженицын: ясный, бодрый — нового ничего, где-то (я не расспрашивал) сидит, работает (не в Рязани). Под конец разговора спросил: нельзя ли заключить договор на «<Раковый> Корпус», тот самый, который мы ему всячески предлагали подписать, когда он забирал рукопись после обсуждения второй части на редколлегии. Но теперь, когда «вопрос решается» и бог весть как еще он может вдруг разрешиться, оформлять договор — будет стук и звон. В таком духе я и сказал ему о затруднительности, но что, мол, мы что-нибудь придумаем. Тут он клятвенно стал уверять, что он не в претензии³, если это сейчас трудно, но он не хочет никаких ухищрений («новая повесть» и т[ому] п[одобное]), а чтобы прямо было написано «Раковый корпус». Это он пускал, как говорится, пробный шар. — До Воронкова не могу дозвониться — то обедает, то в ЦК (что они там делают, во что играют, воображая, что «направляют процесс»!). Шауры тоже нет. —

Этот отрывок «Ночью предосенней» можно развивать в таком плане, что мы, отправляясь в свои «дали», думали не иначе, что пуня, и все это так и остается на месте, ждет нас в своей захолустной смиренности, как память царства, нерушимым и неизменным. Но когда мы покинули эти края, они тоже не остались на месте, они были брошены в свои «дали», они пошли через все потрясения и кавардаки коллективизации, экспроприации, оккупации и т[ак] д[алее]. И пуньки той уж нет. Но есть на свете запах сена и августовский звездопад. Но если бы все оставалось неизменным, бог знает хорошо ли это было бы. Нет, здесь уже что-то не ясно.

Приехав вчера из города, не стал обедать (перекусил с Полевым в ЦДЛ под сухое беспоследственное винишко), а пошел за Дементом и на остров — купаться. Вода чудная. Август жаркий, грибов умаление — сушь в лесу. Третьего дня, когда ходили в лес с Гердтом⁴ и его друзьями, в лесу было душно, я взопрел в своей ковбойке, — становился под Ольгин душ, но это ни в какое сравнение с купаньем. <…>

19.VIII.67. П[ахра]

Встал в пять, но, глотнув кофе и закурив, не сел за стол, а занялся поливочными хлопотами — перетаскивание шлангов от дерева к дереву, подкладывание под струю кирпичин или чего другого — чтобы струя не пропарывала дырок в приствольном кругу. Потом убрал давно намеченную березку, потом стал переносить елочку к забору, но прежде нужно было выкорчевать пень ольхи, днями спиленной (елочка из-под нее), не губя по возможности корней елочки, — кое-как вырвал ее с однобоким комом — пенек сидел очень близко, — перенес, посадил в мокрую ямочку и полил, — «пойдет дерево» (Сталин!). Так до купания с Верейским¹ и Дементом. А после плотного весьма завтрака опять задержался на участке, а потом сморился, прилег, подремал — и утро ухнуло. И сейчас сижу, скоро обед, а там задумал: прибрать с крыльца листы фанеры, то, сё. А вечером опять пойду купаться, — последние деньки такие — жара, вода чудесная.

Третьего дня ездили в грибы с М[ашей] и Валей (Вороново — и направо). Грибов мало, но все же привезли, боровиков до полсотни. Мне бог послал «местинку» — под липовой купой, выступившей на полянку полуостровком леса. В траве — темно-коричневые, среднего возраста, крепкие, один за другим 14 шт[ук]. С предыдущими уже у меня было 19, но Маша пересчитала — 18 и после перекуса устремилась в том направлении, откуда я принес.

При ее неуковырном характере она, как мне потом было ясно, решила превзойти меня, привычно считая, что я во всех смыслах человек нерасторопный и т.п. Лучше б я не считал и не показывал свои боровики! Ушла она в полдвенадцатого, в два мы с Валей, уже давно вернувшись из своего захода, стали беспокоиться, стали трубить, стал я кричать на весь безлюдный лес, ходить, кричать и опять трубить, — что охотно делала Иринка, забираясь в машину. Нет и нет. В 3 ч[аса] выехали с Н[иколаем] Ф[едоровичем]² на просеку высоковольтной линии — в одну, в другую сторону — нет и нет и чужих голосов нет. Валя, вижу, сама не своя. Поехала она, сколько позволяла прогалина, в лес. Неподалеку от нас был «Москвич», возле него — женщина, — я уже мимо нее проходил не раз. Вале она сказала, что к ней подходила седая женщина, говорила, что заблудилась, что «мы с собакой» и т.д. Но Маша не седая настолько, чтобы это было ее приметой, а кроме того собаку я видел в лесу — вроде овчарки, нет, думаю, не то. Наконец, в 5 ч[асов] поехали мы с Н[иколаем] Ф[едоровичем] на шоссе, вспомнив Демента, который ждал нас в другой деревне, когда потерялся, перепугался и, выбравшись из леса, пошел с пустой корзинкой в деревню, — про это мы анекдоты рассказывали. — Выехали (кстати, напились воды у колодца на развилке — ведро было на цепи, — вода хорошая, холодная. Махнули влево, в сторону Москвы, приехали до конца, до «композиторов»³, повернули обратно. Я уж и не хотел ехать в другой конец — в сторону от Москвы, но Н[иколай] Ф[едорович], спасибо ему, говорит: давай уж приедем. Едем-едем, деревня кончилась, шоссе пустое в горочку поднимается — безнадежное дело, давай, говорю, разворачивайся, — хочется и на место поспеть — вдруг пришла уже. — Нет, — говорят, — вон идет кто-то, не то мужчина, не то женщина. Я надел очки, смотрю в верхние стекла: женщина и с чем-то на руке — с корзиной. Ближе, ближе — она. Не забыть мне ее, измученную, бредущую по жаркому шоссе, с непокрытой головой. Я уж не стал ни острить, ни попрекать. Как я и боялся, было ей и худо от жары, — где-то в грязной речушке она помылась, попила, вышла на шоссе — бог весть какой круг загнув, наголосовалась — никто не берет, пошла на остановку 231-го. Денег ни копейки, решила просить кондукторшу довезти так. Но думает, знает, что мы не тронемся из лесу, не дождавшись ее (зовет обедать).

20.VIII

На обратном пути к лесу, у колодца на повороте с шоссе, я спросил, не хочет ли она попить. — Да, да, — живо и растроганно отозвалась она. Напившись из той же бадейки, она достала в машине бутылку (из-под молока для Иры), помыла ее и наполнила водой. Валя тоже хотела пить, а остаток воды дали в кружке Куньке — она жадно лакала.

Мне казалось, что потрясение, пережитое ею, никогда не признающей за собой какой-либо слабости, оплошности, — и не без оснований: в лесу она ходит смело, уверенно, никогда ничего подобного с ней не случалось (или она не признавалась), — потрясение это точно бы привело ее к «раскаянию», к перемене характера.

— Да, да, — говорила она, — нужно договариваться на такой-то час возвращения к машине и не нужно далеко от машины отходить.

Видимо, она пережила очень тяжелые часы. Я знаю, как мучительно плутание, обманчивые выходы и возвращения на старое место (Барвиха, когда я на такси возвращался в санаторий, черт знает где выйдя на шоссе) и т.д. Но это еще одно, когда здоровый человек и некуда спешить, никто не ждет, а когда тут и сердце, и голова на жаре, и беспокойство за ожидающих, и просто страх.

На утреннем купанье с Дементом. Началось с замечаний Вали по статье Лакшина¹. Она особенно напирала на неправильность характеристики «Отеч[ественных] зап[исок]» как органа революционной демократии (это мы с Сацем уже поправили). Другое дело, говорит она, «Современник», идеи крестьянской революции, а это журнал демократический, широкий, рассчитанный на разнообразные круги от шестидесятников до либеральных народников, и нельзя принижать Михайловского.

А потом, говоря о цельности идейно-политической «Современника», Дем[ентьев] напомнил простую вещь, что эта цельность обошлась, между прочим, в потерю Толстого, Тургенева, Островского. Да, десятилетиями мы любовались и превозносили эту «партийность» Некрасова и др[угих], считали ее образцом, но минул век, и откуда больше мы огребаем наследство — от Толстого и Тургенева или от Н. Успенского с Решетниковым. Цельность — она тоже оплачивается дорогонько. Ныне в интересах цельности травят Солженицына втихомолку, как травили, загоняли в гроб и просто убивали стольких талантливых людей, за которыми теперь листочки подбираем. Это у нас как-то на купанье же был разговор о том, что литература очень живуча, неистребима. Проходят годы, и в ее строй возвращаются преданные анафеме, обозванные «врагами народа» и т.п. Утешительно, но это, это чаще всего происходит посмертно.

Вот и партия добивалась целостности, монолитности, истребляла инако- и мнимоинакомыслящих, распознавала давние стершиеся знаки какой-нибудь замешанности, «связей» и т.п. и на наших глазах, на нашей памяти перестала быть партией в смысле коллективной мысли и воли, а превратилась в «аппарат», подающий остальной инертной массе членов ее готовые «тексты», выводы, решения. Боже мой, это совсем-совсем не то, что мы представляли себе, вступая в ряды партии.

Замечательно, что Сталин применял принцип материальной заинтересованности в социализме прежде всего к верхушке руководства и «аппарату» сверху донизу, увязал их в окладах, пакетах, квартирах, машинах, дачах, почете. Потом принялись также подкупать ученых и писателей, — ешь от пуза, а вздумаешь отказаться — пеняй на себя, — есть и кнут. —

Третьего дня мне вместе с очередной получкой С[офья] Х[анановна] вручила конверт с премией — 128 р[ублей], и соответственно окладам, кажется, всем остальным в редакции. Журнал выходит с опозданием на месяц, а то и больше, ж[урнал] вообще закрыть бы — столько он доставляет беспокойства и неприятностей, а тут премирование — за своевременную сдачу материалов, словом, «реформы в действии». Правда, это из доходов журнала, из них же кредитуется и целиком убыточная «Дружба <народов>». Что тут можно понять? —

21.VIII. П[ахра]

Надо писать Маршака, — это неизбежность, и, следовательно, нужно обрести в этой работе интерес.¹

1. Вступление. Если не найдется ничего более свежего, то можно начать:

О Маршаке много писали при жизни его и еще больше после смерти. Это теперь уже не только статьи или рецензии, посвященные его стихам, переводам, пьесам, литературно-критическим работам, но и воспоминания дружески близких поэту по многообразным его литературным связям и сотрудничеству в редакторской работе. Проводив его до могилы, эти люди, да и не только эти, конечно, как это бывает с безвозвратным выходом из привычного круга по-настоящему крупной личности, невольно ощутили, почувствовали: значительность потери, постигшей их, <которая> намного превышает ту высокую оценку, какой он по заслугам пользовался у читателей и писателей, особенно в последние годы. И т.д., о его месте и значении и общий портрет.

2. Поэзия для детей, самых демократических и неподкупных ценителей поэзии. Взрослым нередко свойственно притворное или самовнушенное восхищение чем-нибудь таким в поэзии, что само по себе и не влечет их душу, но чем восхищаться положено модой или иными условностями.

Ребенок или подросток не имеет ни охоты, ни расчета притворяться очарованным тем, что ему скучно или непонятно. Эта особого рода требовательность маленького читателя обязывает особым образом. Такого читателя не подвигнешь на более активное восприятие скучной для него книжки пояснением, что это, мол, романтизм и т.д.

3. Переводы, нелюбовь Маршака к этому слову и правомерность этого.

Вершина переводческого искусства Маршака — русский Бернс. М[аршак] не нашел бы к нему дороги без опыта стихов для детей. Бернс его любовь с юности, но с жаром он взялся его переводить, как мне кажется, после выхода книжки переводов Бернсовской лирики Щепкиной-Куперник. «Не так!» М[ожет] б[ыть] только ссылка на мою статейку «Р. Бернс в переводах Маршака», м[ожет] б[ыть] «встройка» ее в эту большую.²

Гете и Байрон о Бернсе.

4. Пьесы. 12 месяцев — главный момент. Пусть летом будет лето, зимой зима... и т.д.

5. Лирика поздних лет. То, чем обычно начинают, у него проявилось перед концом.

6. Фельетоны, плакаты, надписи.

7. Литературно-критические статьи («Воспитание словом»).

(Он не был белоручкой, не был стихотворцем, который боится потерять поэтиче-скую особенность, обратившись к прозе.)

22.VIII. П[ахра]

Собрался с вечера в связи с дождями — теплыми, легкими, прерывистыми, гриботворными — в наш лес. Встал в четыре — дождь и темень, дождь, правда, уже затихает. С перерывами кропит он пересохшую природу уже 3-й день, уже вода из водостоков — чистая, редко вынесет желтый листочек (из ранней желтизны), соринку.

Вчера дважды купался, отчасти под дождем — вода по-банному «летняя». Собственно, идет мой санаторский месяц — купаюсь, кошу (вчера выкосил в ближнем садике отаву и перенес прямо в компостницу), пересаживаю елочки (к забору от Трифонова¹ подчищенный лесок просквозился и победнел), пилю, колю дровишки и т.п. Читать удается мало. Мысли о журнале грустные. Вчера позвонил Кондратовичу, чтобы задержали рассказец Сёмина (по-видимому, автобиографический) — эпизодец из жизни освобожденных из-за немецкой проволоки (угнанных туда на работы), помещенных за нашу проволоку и работающих впредь до проверки на демонтаже немецких предприятий. Ужасная правда, но взятая совсем уж отдельно ото всего². Сунуть в цензуру — пойдет дальше, и парня можно окончательно погубить. А ясно, что иначе он не может и не должен ныне писать о том, чего он никогда не забудет. — Светлеет, дождик совсем притих, пойду обуваться в резиновые <сапоги>, пройдусь неподалеку. Так вкусно живется, если не думать ни о чем, кроме дров, грибов и ямочек к осенним посадкам.

23.VIII. П[ахра]

Отметки вчерашнего дня.

1) Звонок из Иностранной комиссии по поводу исландца, приехавшего с письмом Лакснеса Морозовой, в котором будто бы Лакснес просит ее помочь ему встретиться со мной. Я было согласился, но когда позвонили второй раз и сказали, что исландец приедет в редакцию без переводчика и без сопровождающего от Комиссии да еще сообщили, что сей исландец был задержан в аэропорту, поскольку вез письмо Фурцевой (от норвежских, что ли, писателей) по поводу ареста каких-то пяти писателей (назвали одну фамилию — вроде Гинзбурга), то я сказал, что исландец этот мне ни к чему, и нечего дела такие подсовывать мне. «Хорошо, мы ему скажем, что вы его не сможете принять», — т[о] е[сть] опять же пересунуто это дело на меня, и Лакснес может понять этот мой отказ по-своему.— ¹

2) Звонок из той же комиссии человека с незнакомой фамилией (там разор полный и растерянность младших в отсутствии старших): читал ли я завтрашний номер «Литгазеты»? (Оказывается, между прочим, что «Л[итературная] г[азета]» выходит не в среду, а во вторник, но не поступает в свет, а лишь по начальству для обеспечения безошибочности и снятия редакцией с себя ответственности за содержание номера: читали до выхода в свет, замечаний не было? — Все. Неплохо придумано, ибо нет же на свете человека, который мог бы прочесть 16 полос этого крошева в течение одного дня. Так что и с начальства снимается ответственность: да, номер получен был, но прочесть за текущими делами не было возможности.)

В этом вчерашнем-сегодняшнем номере статья «Синьор Вигорелли в гостях и дома». В Союзе, говорит тот же голос, номер этот, как обычно, широко распространен, «есть и у Лихтентула», но я, секретарь Союза, не получал никогда. Звоню Воронкову, он все еще болен, на его месте некий Соколов, он не может отойти от телефона, чтобы изыскать газету. Звоню Сырокомскому, кстати, объясняюсь по поводу его предложения опубликовать «самое дорогое» из получаемых мною писем читателей (письменный ответ после этого похерил) и посылаю за номером.

Тут звонит Беляев (звонивший накануне в редакцию) по поводу этой статьи в «Л[итературной] г[азете]»: «Вы в курсе?» — Не в курсе, сейчас только послал за номером. — «Мы советовались с Борисом Сергеевичем Рюриковым², первый вариант забодали». — Почему же было не посоветоваться с вице-президентом Сообщества? — «А разве с вами не советовались?» — Словом, ясно было, что со мной «советуются» как раз сейчас, по выходе газеты. — Значит, говорю, Сообщество мы теряем? — «Ну что ж, надо же давать по зубам, не все же нам проглатывать. Вы же знаете, какие гнусные статьи опубликовал Вигорелли?» — «Ничего не знаю». — «Вам разве не присылали?» Хорошо я сейчас скажу, чтобы вам прислали из «Л[итературной] г[азеты]».

Пробежав статью, еще до прибытия вигореллевских статей, позвонил Беляеву. Знаете, говорю, большая тактическая ошибка, что автор укрылся псевдонимом «Литератор», тогда как Вигорелли подписывается своим именем. Он не преминет этим воспользоваться. Чего боится наш автор, от кого он скрывает свое имя — от своих или от «Запада»? Или, говорю, фамилия у него уж такая неприличная. Уж лучше бы статья была редакционной. А так — бок подставили. — «Да, я им тоже говорил...»³

Между тем редакционный день я начал со звонка Шауре, имея в виду спросить, как же быть, наконец, с проспектом. Милая Антонина Васильевна, поликарповская еще⁴, сказала, что он будет через час и она тотчас соединит меня, но позвонила вскоре и сказала, что, к сожалению, с 3 ч[асов] он будет на Секретариате и уже не вернется в отдел. Это было еще до 2 ч[асов], т[о] е[сть] он мог не только поговорить со мной по телефону, но и принять меня для «задушевной беседы». Сегодня попытаюсь позвонить ему отсюда.

Статьи Вигорелли в «Темпо». Первая — «Советские писатели научились буксовать» о съезде писателей, с экспозицией о внешней политике СССР, более интересна, и главное в ней — письмо Солженицына⁵, о чем «Литератор» ни звука, если не считать процитированной им полуфразы «об одном романе».

«Съезд нельзя назвать удавшимся, но все же он помог вскрыть и понять некоторые подспудные моменты, которые обычно не проявляют себя... Прежде всего, важно уже то, что в огромном историческом зале Кремля собрались больше тысячи писателей не только из Москвы и Ленинграда, но из самых различных уголков Советского Союза... Здесь можно было почувствовать пульс всей России, особенно если вслушиваться не столько в выступления с трибуны, сколько в разговоры в кулуарах и во время различных неофициальных встреч, где высказывал свое мнение с виду однородный, а в действительности противоречивый и беспокойный легион так называемых «инженеров человеческих душ». Кстати, хочу оговориться сразу же: душа, вечная душа Святой Руси значительно поднялась в цене на фондовой бирже СССР. Но об этом мистиче-ском возрождении души, которое дает уже чувствовать себя повсеместно, я расскажу позже (это во второй статье «Полуночные христиане» — о поездке в Загорск, — в которой он всерьез говорит о возрождении у нас религиозно-мистических настроений, да в среде партийной, тайком посещающей церковь и т[ому] п[одобное]), хотя самая большая и мощная «спиритуальная» бомба взорвалась именно на пороге съезда писателей: я имею в виду «Открытое письмо» Александра Солженицына, облетевшее весь мир, после того как его игнорировали и отвергли организаторы съезда…

...Письмо это исполнено ни с чем не сравнимой отваги и достоинства. По сравнению с ним все, что было раньше переправлено различными путями из России за границу, ничего не стоит. Даже произведения Синявского и Даниэля безусловно слабее... Но кто сейчас помнит о книжонках и разухабистой писанине Тарсиса? Пожалуй, единственной стоящей вещью остается книга Евгении Гинзбург...⁶

Голос Солженицына нельзя не только спутать, но даже сравнить ни с чьим другим голосом. Он несет на себе святую печать долгих лет, проведенных в сталинских концентрационных лагерях, о которых Солженицын вдохновенно рассказал в уже ставшей классической книге «Один день Ивана Денисовича». Особый вес этому чест-нейшему и неукротимому голосу придает то, что он принадлежит одному из самых крупных и самых достойных советских писателей. Этому голосу могут попытаться помешать, но задушить его, заставить его замолчать не сможет никто...

Это не только литературный или политический вызов, это нравственное, религиозное, мистическое требование свободы.

Вот то новое, что заявило о себе в России 1967 года, накануне юбилея революции. Сейчас уже речь идет не об «оттепели» и не об «охолождении» (похолодании!), против которого Кремль сегодня был бы не против. После периода гегемонии политизированной литературы Солженицын вновь напоминает, что литература что-нибудь значит только в том случае, если она является в первую очередь отражением «духовного опыта». Душа, неустрашимая душа русской интеллигенции и русского народа начинает пробуждаться. Но об этом мы поговорим в следующей статье».

3) Выписка из протокола заседания Секретариата Союза писателей о письме читателя (Бессмертных?) по поводу опоздания с выходом «Нового мира». Нужно ответить Секретариату в том смысле, что редакция не может взять на себя вину, поскольку на днях премирована за своевременную и досрочную сдачу материалов, а о действительных причинах Секретариату удобнее сообщить непосредственно, тем более что письмо к нему и обращено и, кстати, напоминает о вопросах, которыми Секретариат должен бы в первую голову заняться.⁷

Зачем я это все записываю?

24.VIII. П[axpa]

Вчерашний день — почти что прахом.

С дачи дозвонился до Ант[онины] Вас[ильевны]. — Его нет¹, он приходит и раньше, а сегодня что-то нет. Записала дачные телефоны. Слышимость, исключающая возможность разговора с самим начальством. Однако прождал с час или полтора, вызвал машину, поехал, звоню с квартиры. — Был, взял ваш телефон, как только немножко освободится — позвонит вам. — Хорошо, я в редакции, — как приедет — позвоните. — Да, да, сразу же... Прождал до 6 ч[асов], написал письма Конраду, Тойнби (по совету первого)², А.М. Румянцеву (поблагодарил за Лисичкина)³, в Секретариат Союза — по поводу жалобы подписчика «Н[ового] М[ира]» на запоздание ж[урна]ла. Так и не дождался Шауры, а сегодня уж решил не ездить. Завтра.

Работа моя в редакции очень условная, без всякого подъема, так только — кое-как. Ясно, что жизни не предвидится. Не ко двору — так не ко двору. Так и говорим, что, если еще и Абрамов (его еще не читал) и Воронов пойдут в «залу ожидания»⁴, то нужно будет уж собирать вещички. Но не спешить, еще мне отпуск полагается, а там м[ожет] б[[ыть], м[ожет] б[ыть]. Но вряд ли.

Жаль ребят, а сам уже не чувствую сил и запаса жизни, чтобы продолжать тратиться на ж[урна]л, который, по-видимому, завершает свой период подъема, как это вообще бывает с журналами.

25.VIII. П[ахра]

«Я ходил на Финляндский вокзал встречать Ленина. Что я там мог видеть, когда был гул, как ледоход, и тысячи, тысячи разных головных уборов только я мог и увидеть. Когда все немного утихло, новое начальство (в полку?) было выбрано, меня откомандировали в портняжную мастерскую».¹

Из рукописи «Биография и приключения Бартова Александра Степановича, родившегося в 1884 году, 12 августа, в бывшей д. Бартово, в семье у деда с отцом, середняка», которую сегодня снабдил своим предисловием и, м[ожет] б[ыть], напечатаем в октябрьской книжке. В редакции она с 55 г. Я писал автору, что хорошо бы ее продолжить (она кончается возвращением автора, бежавшего из колчаковской тюрьмы, в свою деревню).

Концовка:

«За время пребывания меня на службе и в тюрьме моя жена развратилась до нельзя. Немного прожил с ней, никакие убеждения не помогли. Пришлось добровольно развестись и жениться на другой.

Всего под арестом и в бегстве пробыл 235 дней, домой пришел 23 августа 1919 года».

В ответном письме он пишет:

«Я ошибку сделал, когда я пришел из тюрьмы, надо было бросить сельское хозяйство, поступить учиться. С деревенцами тоже не было согласия, они тоже старались уколоть. Я сеял всего 3 десятины 40 соток, урожай снимал 500 пудов сортированного зерна. Они молебны слушали, а урожай снимали против меня почти наполовину. Когда налог хлебом был, они старались свалить на меня больше. В колхоз я не пошел, раз все время была ненависть ко мне. Семьи у меня не было, только одна жена, и я в 1931 году уехал в Лысьву, от места родины 70 км. Служил я еще в исполкоме несколько лет, а справку о работе не имею. До 70 лет проработал, потом взял расчет... пенсию получаю всего 36 рублей, приходится подрабатывать» (портняжить? — рукопись прошита белой ниткой на швейной машинке). Дальше — о том, что жена больна, он все сам делает по дому, а и сам «здоровьем доволен», делает по утрам зарядку и т.п.

Неожиданным в этом письме является и такое сообщение: «у меня есть стихи, не один десяток (должно быть, вроде папаши Кондратовича), и старые частушки в конце того столетия». Однако!

Вызвал на 10 ч. машину, чтобы ехать звонить Шауре, но утром вижу у калитки котел, а по сю сторону причиндалы к нему — м[ожет] б[ыть], придут ставить.

31.VIII.67. Пахра

Стало было что-то получаться из давнего наброска к главе «Друг детства» — «Ты помнишь, ночью предосенней» (совершенно ясно, что не с этих строк начинать — нужен какой-то короткий, ударный зачин). Отвлекла очередная поездка в город и «конфликт» с Валей, который вчера был исчерпан — статью Лакшина еще можно было поправить, что с помощью А. Грига <Дементьева> и было сделано по всем пунктам валиных замечаний.¹

Вчера же в редакции со всей неотложностью встал вопрос о проспекте на 68-й год и октябрьском номере.² С 1.IX объявляется подписка, в типографии лежат 100 тыс. экземпляров нашего проспекта, обреченного «под нож», и сводный проспект изд[ательст]ва по трем журналам.

Поступившись объявленным среди своих решением не звонить больше явно укло-няющемуся от разговора Шауре (после того, как он задержал проспект), набрал его номер, и секретарша сказала, что сегодня, т.е. вчера он последний день на работе, с завтрашнего — в отпуске и что, мол, естественно, он «замотался». — Передайте, говорю, что я звонил и что я в редакции. — Хорошо.

Конечно, звонка я не дождался. — Знакомая манера начальства: отпуск, обед и т.п. Святое дело — знать ничего не знаю и знать не хочу. —

Хорошо, что вчера не говорил Лакшину, что сегодня запишу, м[ожет] б[ыть] потому, что с такой отчетливостью, как сегодня, не представлял еще себе ситуацию.

Итак: в октябрьском номере нет, решительно нет прозы, если не считать конца Гамзатовской штуки и переводной вещи — А. Зегерс, не говоря уж о том, что «октябрьского» в них негусто даже в самом расширительном смысле.³

Между тем, у нас есть работа Драбкиной — чего бы лучше — ленинская тема и работа отличная, есть Симонов и Бек, которыми тоже можно было бы открыть номер — литература.⁴ И есть, правда, в гораздо большей условности — Солженицын — «Раковый корпус», — это, конечно, не для праздничного номера.

Но эти вещи мы лишены возможности даже объявить на 68-й год, хотя уже объявляли их, и даже не раз.

Значит, не только сегодня, но и в перспективе будущего года журнал с подрезанными крыльями, с невыгоднейшей необъяснимостью перед читателем такого положения. Да ведь это ясное дело: нас потихоньку загоняют на край, ставят в положение фальшивое (это сверх всего, что каждодневно творит цензура). Должен ли я, могу ли дальше оставлять свою подпись под этим изданием, которое неминуемо обречено на сокращенное дыхание, на потерю своего «облика»? Вряд ли здесь уже можно держаться за принцип «пусть снимают, а сам не уйду». Во имя чего? 400 рублей и права вызвать машину (всякий раз с ожиданием отказа — «придется подождать»)?

К понедельнику обдумаю все еще и еще раз, обговорю с Дементом, а там объявлю и ребятам, что намерен написать короткое, но вполне мотивированное письмо в ЦК (т.е. что при вышеизложенных обстоятельствах вынужден просить об отставке). —

Вчера, после ливня накануне, ходил в ближний лес, принес десятка два отличных «грибов» сверх «женской» мелочи. Сегодня всталось еще раньше — не было еще и четырех, — пишу это при лампе, но уже развидняет, пойду, хотя дождь был, кажется всю ночь.

Вчера был Рой. Немного неприятно, что он здесь «базируется» у Россельса⁵, куда я должен был пойти за ним, т[ак] к[ак] обещал ему быть дома, а сам уехал, а он еще раз не застал меня здесь. Милый и благородный, но, кажется, не очень глубокий. Дал ему на прочтение до нынешнего утра Главу дополнительную.⁶ —

1.IХ.67. П[ахра]

Вчера через Верейского С[офья] Х[анановна] известила, что мне звонил Шауро и я должен ему позвонить. Звоню. — «Вот мы должны были встретиться (очень мне нужно!), но это не удалось».

— Я вам звонил несколько раз...

Не слышит, продолжает:

— Я должен буду уехать на длит[ельный] срок (он не учел, что от секретарши я знаю, что он уезжает в отпуск, но просто в отпуск — это не звучит — школа лжи даже в таких мелочах!).

— Но как же быть с проспектом, — завтра начинается подписка и т[ак] д[алее].

— Я говорил с П[етром] Н[иловичем] о нашей с вами беседе по телефону, — он сказал, что я правильно посоветовал вам не включать в проспект эти произведения.¹

— Но вы же сказали, что невключение их означало бы, что мы от них отказываемся. Как же вообще быть теперь?

— Посоветуюсь с товарищами в отделе.

— Но если вы не можете мне ничего посоветовать, то что же они мне посоветуют?

— Ну, не знаю. Тут в понедельник приезжает П[етр] Н[илович], товарищи ему доложат.

— Так я уж сам ему позвоню.

— И того лучше.

Желаю ему приятного отдыха, на том и кончили.

Еду сегодня в город, думаю для формы ввязать в дело Секретариат, но концы уже видны.

2.IX. П[ахра]

Встал, как всегда последнее время — в 5. Затопил котел, сходил до завтрака в лес (с корзинкой побольше), принес меньше половины корзинки, ни одного боровика.

Летопись «Н[ового] М[ира]» при моем редакторстве подходит явно к концу. Даже смерть Эренбурга — одно к одному.¹ — Был вчера с приезда в Москву — сразу у Воронкова. Так и так с журналом. Условились, что я напишу в Секретариат, а он от себя направит выше. Написал в редакции и послал тотчас.

Ставлю Секретариат в известность о нынешнем критическом положении журнала. Сегодня, 1 сентября открывается подписка на газеты и журналы, но редакция лишена возможности опубликовать проспект на 1968 год.

С одной стороны, она не может указать в проспекте произведения, уже объявленные в прошлом (Бек, Драбкина, Симонов, не говоря уже о «Рак[овом] корпусе» Сол-женицына, в основном одобренном редакцией и нуждающемся лишь в некоторой дополнительной работе). С другой — умолчание об этих произведениях в нынешнем проспекте означало бы, что они запрещены, тогда как (и Секретариату об этом извест-но) они никем не запрещены.

Т[аким] обр[азом], редакция, по независящим от нее причинам не выполнившая своих обязательств перед читателем, не может даже подтвердить их в перспективе нового журнального года, что ставит журнал в крайне фальшивое положение и будет способствовать распространению вредных для советской литературы догадок и слухов.

В настоящее время в типографии «Известий» обречены «под нож» 100 тыс. экземпляров нашего проспекта, отпечатанного отдельно по форме органов распространения; проспект снят из 8 и 9 №№ журнала; сводный проспект изд[ательст]ва по трем журналам («Н[овый] М[ир]», «Ин[остранная] лит[ература]», «Дружба» <народов>») задерживается и должен будет выйти с пробелом на месте «Н[ового] М[ира]».

Но дело не только в этом, а и в самом существе вопроса о судьбе названных рукописей, находящихся «в замороженном состоянии» (Бека и Драбкиной свыше двух лет, Симонова более года после одобрения их редакцией).

Готовя юбилейный (11-й) номер журнала, редакция могла бы, например, предоставить его страницы отличной работе, посвященной ленинской теме — «Зимнему перевалу», но вынуждена будет в ущерб делу обходиться менее значительными мате-риалами.

Все это в целом обязывает редколлегию, и меня в первую очередь, со всей решимостью ставить вопрос перед Секретариатом о невозможности продолжать работу в таких условиях и просить о принятии неотложных мер к нормализации положения.² —

После такой бумаги, — сказал и в редакции, — уже может последовать только одно — с просьбой об освобождении. Этому помешать могут только два обстоятельства: 1) разрешение к печати «<Ракового>Корпуса» и 2) результаты подписки (если они покажут, что ж[урна]л по-прежнему пользуется доверием).

Вчера заказал Полевому что-нибудь об Эренбурге. Будет и от редакции³, — нужно самому вставить о том, что можно по-разному относиться... но нельзя отрицать... но кто еще из его сверстников позволил себе роскошь исповеди, в которой он — пусть и то-то и то-то, но порой даже беспощаден к себе и т.д. Свой мартиролог…

Полевой сказал, что имеет что рассказать мне, — по-видимому, о безуспешных попытках протолкнуть Главу доп[олнительную].⁴

Не буду больше ходить в грибы поблизости — гнусно ходить по лесу, накрытому частой сеткой тропок, так, что если есть где кв[адратный] метр не вытоптанный, то такого, кот[орый] не просматривался бы, нет. Поваленные ногами мухоморы и валуи, обрезки корешков от взятых грибов, бумажки.

3.IX. П[ахра]

Об Эренбурге. Сразу стало очевидно, что это одна из тех смертей, которые всегда заставляют представить значение ушедшего в масштабах, куда более обширных, чем они представлялись при его жизни. Пытаюсь в этой записи найти слова, которые были бы употребительны не только в этой тетради, и это сбивает. Вчера говорили о нем с Дементьевым, сидя у него за столиком под елочками, и говорили горячо, перебивая друг-друга, приводя соображения, немыслимые в широком употреблении. О том, напр[имер], что смерть Федина или Тихонова¹ не может вызвать больших, чем при их жизни, представлений об их значении. Для них это не черта, ибо они давно уже за чертой, и там все ясно. И о том, что его последняя книга, «при всем при том», документ долговечный. Я, кажется, не только говорил, но писал Эренбургу в свое время, что эта его вещь переживет его романы.² И о значении этой вещи, с такими муками проталкивавшейся в журнале (многое было в ней и для нас не ко двору!) и для самого «Н[ового] М[ира]», каким он выступил в его лучшие годы.³ — Нужно попытаться набросать нечто, что могло бы так или иначе быть сказано — это долг «Нового мира». Нехорошо отделаться казенной «рямкой» да еще тем, что накрапает Б. Полевой, человек все же не новомирский. — Пусть это будет очень коротко, в главных и бесспорных тезисах. —

5.IX.67. П[ахра]

Проводили Эренбурга. В гробу он был неузнаваем настолько, что, если бы не знать, кто это, в голову бы не пришло, что это Эренбург. Другой тип лица, другая носатость и ни следа складки его губ — немного брезгливой — стянутый без всякого выражения рот мертвеца. Говорят, что так же неузнаваем был Гроссман в гробу.

Как и следовало ожидать — на всей процедуре была печать мелочной заботы провести ее побыстрее, потише, поскромнее. От «верхов» был Мелентьев и Черноуцан.¹ Мелентьев с озабоченным и замкнутым видом давал, прохаживаясь, указания. Был страх, — очередь для прощанья в эти два часа (с 11 до часу) тянулась из улицы Воровского, загибалась по Кудринской в Герцена — к подъезду ЦДЛ. Теснота, духота. У гроба почувствовал себя так плохо, как только редко бывает (предобморочное). Устоял.² Не был уверен, что здороваюсь со вдовой, поклонившись ей, — на кладбище поздоровался как следует, поцеловал руку. Была мысль дать ей мой опус, мол, вряд ли это будет напечатано, хотя и написано «в пределах», чтобы быть напечатанным, но это можно будет сделать после.

— Не хочешь ли выступить? — спросил Полевой, — пред[седатель] комиссии <по похоронам>. — Могу устроить.

Но я, слава богу, отказался. Мелентьев не имел в виду дать мне там слово, и пусть все будет, как задумано устроителями. Литература была представлен Вл. Лидиным³, «другом покойного». Обычный бойкий треп Полевого. Выступление президента об[щест]ва «Франция—СССР», которое не могло понравиться Мелентьеву и, наверное, укрепило их в сознании незряшности всех их мероприятий. Француз, между прочим, привел фразу Монтескье, которую будто бы любил вспоминать Эренбург: «Если я обязан умереть за родину, то не обязан лгать за нее» (во имя ее?). И слова Эренбурга: «Я русский писатель, но покамест на земле есть хоть один антисемит, я — еврей». Сказал, что «мы его считали почетным послом СССР во Франции». И еще привел его слова о том, что «смерть должна вписываться в жизнь».

Мы поторопились приехать на кладбище (я, Виноградов и «примкнувший» к нам Закс).⁴ Милицейский кордон: — Пропуск? — Оказывается, нужно было запастись пропуском, о чем опять же не было оповещено. Пришлось назвать себя и пройти «волевым порывом». Был я задержан и в воротах Союза, только какая-то женщина сказала милиционеру: Это же Твардовский.

На кладбище: «юго-запад» Новодевички, свежий мрамор и гранит, генералы, академики, могила Казакевича — прямоугольный гранитный столб, внизу крупными, но какими-то тусклыми буквами «Эммануил Казакевич» — прошло уже 5 лет после этой смерти, оставившей в душе, м[ожет] б[ыть], самую острую боль из всех близких мне покойников.⁵ — Не хочется мне там лежать, не хочется быть в обозрении тех, кто не за тем пришел.⁶ —

Тихонов, открывая митинг на кладбище, — мы, не сговариваясь, отметили, — не позволил себе, старая беспартийная ж <…>, нарушить синтаксис «Сообщения», где естественно союз «и» был заменен запятой («...выдающегося писателя, (не «и», а запятая) общественного деятеля...»).

Лакшин оторвался от Дементьева у ворот, где была давка (мы потом видели потоптанные клумбы, помятые трубочные перильца), его помяли, напугался порядочно.

Он, верно, сказал, что эти похороны не были проникнуты печалью, сожалением о безвременности, туда шли потому, что это было все с ограничениями, шли, чтобы показать, что мы, мол, несмотря на ограничения, отдаем должное этому покойнику.

Мы не стали дожидаться спуска гроба в могилу — пошли на выход. На душе было странным образом легко. Вспомнилось, как 30 лет назад, узнав о смерти Горького, ехал из Кр[асного] Бора, где мы жили с маленькой Валей на даче⁷, стоял на площадке пригородного поезда, был дождь и солнце сквозь дождь, сверкающая листва деревьев и, хорошо помню, м[оже]т б[ыть] даже записал тогда, что думалось: ведь это же все, этот мир остается, и нужно в нем жить, и нужно искать слова для его выражения. Правда, тогда я еще не раздумывал о том, где мне быть похороненным. Впрочем, и теперь еще не хочется думать с определенностью. —

В первый раз прошел подземным ходом из старого здания Союза в ЦДЛ. Воронков!⁸ Все по образу и подобию, — чтобы не быть застигнутым при переходе через двор какой-нибудь непредвиденностью. —

Встал — не было еще 5 <часов> (вчера все же чуть-чуть помянули И[лью] Г[ригорьевича] и лег в 9). Туман, туман, сквозь него желтеющие листочки березы. Пойду все же в грибы — единственная отрада, после того как перестал купаться.

Полевой с главой дошел лишь до Черноуцана, и тот отсоветовал соваться дальше (до времени, мол, а когда оно, такое время, будет?).⁹

6.IX.67. П[ахра]

Памятный вчерашний день. Впервые за много лет напал на настоящие грибы, гл[авным] обр[азом], подберезовики, гнездами, иной раз до десятка. Были и белые, среди них два красавца — один лет 40, другой под 60, но чистые, без единой отметки червя. —

<…> Собрался было поехать в город, но, по существу, незачем. Подожду звонка Воронкова, — вряд ли дождусь, но черт с ним, со всем. —

7.IX.67. П[ахра]

Туман, как и вчера, но холоднее, совсем осенней «знойкости» утро. Спал в первый, кажется, раз за все лето с закрытой форточкой, опасаясь за зубы.

Решаю писать о Маршаке совсем свободно, без пересказов и характеристик всех его жанров по отдельности, но это уже сделано В. Смирновой.¹ Кажется, вычерчивается его писательская особливость. Он мог бы безвозвратно захряснуть на этапе своего «вундеркиндства», если бы не открывшаяся вдруг (после литературного небытия в течение многих лет) вакансия детского писателя, возможность практического применения его стихотворных данных, развитого вкуса, знания образцов. А то бы он остался стихолюбом, м[ожет] б[ыть], стал бы критиком, которого затюкали бы обвинениями в формализме и антиноваторстве.

Он сам себя сделал тем, чем стал, предельно развил скромные природные задатки, сосредоточенно отдавшись труду, превратившему стихолюбие в стихознание не-обычайное (и даже стихочувствие). То, что говорит Македонов о Мандельштаме:² «Книга» для него такая же реальность, как и адмиралтейство, — стих для него такая же реальность, как трамвай, — действенная и движущаяся.

Натура он не поэтическая, рассудочная, рациональная, но если незаурядный ум сосредоточить на стихе, то, оказывается, можно многого добиться. Осмысление того, что он делает, идет все время бок о бок с его работой над переводами, детскими стихами и т.д. и иногда идет впереди. У большинства поэтов — наоборот.

Отвращение к банальности, к поэтической позе, к «самовыражению».

Особый характер таланта «переводческий». Ему всегда нужно нечто начатое не им, существующее как некий поэтический <образ>. То, что он делает «сам» на голом месте, всегда слабее (за исключ[ением], м[ожет] б[ыть], некоторых блестков сатиры и поздней лирики, хотя она тоже от «переводов»).

Что было бы, если бы он шел по пути лирического выяснения своих отношений с революцией, эпохой и т.п. Он не стал и не мог этим заниматься, так же, как у него не было и лирического «подпора» в отношении темы любви, природы. В революции он ухватился за выполнение скромнейшего ее задания — новая книжка для детей. И здесь оказались богатейшие возможности.

Он не обязан был для детей быть наглядно «революционным» поэтом, не обязан пользоваться общепринятой поэтической фразеологией и не мог щеголять «сложностью» своего поэтического «видения». Читатель обязывал к демократичности стиля. —

Задолго до того, как критика сказала о нем что-нибудь (правда, опять — Горький)³, он уже был знаменитым автором. В семье ребенок вовлекает в свой круг чтения всех домочадцев.

Он встречается со своим читателем на самом раннем этапе его, читателя, духовного бытия, рассказывает ему сказки, забавные истории и т.д. Затем, как бы обращаясь уже к юноше, дает ему лирику любви и дружбы (Бернс).

В годы войны — сатиру, лозунг, плакат и т.д.

В зрелом — преображает сказку в нечто большее, чем круг чтения ребенка (12 м[еся]цев).

На склоне лет говорит с читателем (уже немолодым) на языке философической лирики и теоретических суждений об искусстве, языке.

Можно ли сказать, что Маршак был обуреваем гражданственной темой, находился в «борении», поисках думы о народной судьбе, о революции — в чем-то не соглашался с нею, возражал, пытался ей подсказать желаемые виды? Пожалуй что нет.

У него не было, как у Исаковского или певцов граж[данской] войны, «своей темы», не было и своей «проблемы».

Что-то здесь нужно додумать, хотя для себя уже как бы ясно.

№ 8 только, м[ожет] б[ыть], 12.IX пойдет в машину. 9-й следом, но все это — через пень колода.⁴

С 1.X нужно оформить отпуск. Все равно буду до конца заниматься журналом, но буду более свободен, защищен хоть в малой степени от предпраздничных привлечений. —

В заметке об Эренбурге опустил, конечно, говоря о «переполучении», намек на пример того немыслимого прижизненного переполучения, которое роковым образом отозвалась на всей материальной и духовной жизни общества.⁵ —

8.IX.67. П[ахра]

Съездил в город, раскрошил светловскую «подборку» (Славин, Алигер), занимался составлением новомировского приветствия читателям (для № 11)¹, написал вдове Эренбурга насчет VII части², отписал Макашину о возможном моем участии в бунинском томе «Литнаследства»³ (говорят, попало опять Самсонову — «Наука» — за «Теркина на Колыме» в публикации Ю. Буртина).⁴

Секретарша Симонова Татьяна Владимировна принесла его письмо из Находки, сопроводительное к письму мне как гл[авному] редактору по вопросу о публикации «Ста суток», с приложением списка «исправлений». Письмо на эту же тему П.Н. Демичеву он уже направил — копию секретарша показала.

Дал все это, писанное красными чернилами, на машинку, сопроводил своим письмом Демичеву и присовокупил в нем к Симонову Бека и Драбкину, приложив и копию моего письма в Секретариат.⁵ Это еще не последнее письмо, но все идет к тому. С Лакшиным и Хитровым так и говорили — чему быть, тому быть. Больше всех жаль Хитрова, который добровольно пришел защищать нашу блокированную, обреченную крепостцу. Кондратович, который завтра уезжает со своим радикулитом в дом отдыха «Известий» (Пахра), напомнил мне при вчерашней встрече у него на квартире, как Толкунов увещевал Хитрова не идти в «Н[овый] М[ир]»: «Куда ты идешь? Пусть Тв[ардовско]го не снимут, но ему будут созданы такие условия, что он сам уйдет».⁶ —

В первый раз видел Кондратовича таким приунывшим и подавленным от сознания, что журналу приходит конец. «Пусть бы меня так-сяк гоняли, но почему моя жена должна терпеть — не берут на работу: жена зама «Н[ового] м[ира]»…

Лакшину позвонили из «Совписа»: должны будем возвратить вам рукопись сб[орни]ка статей. — Интересно, как вы будете мотивировать отклонение рукописи, находящейся у вас два года и уже принятой к печати, после того, как были выполнены ваши требования? — Постараемся сделать это убедительно. —

Б. Закс. — Я решил, что проститься с Эренбургом, не пристроившись к «Н[овому] М[иру]», я не смогу. И в эту ночь, накануне похорон, увидел сон, будто вы, А[лександр] Т[рифонович], говорите мне: «Надо вам, Б[орис] Г[ерманович], прекратить ваши посещения редакции «Н[ового] М[ира]», к которому вы уже давно не имеете никакого отношения». — Рассказал мне на похоронах, я смеюсь, смеется и он, но как-то зажмуриваясь и закрываясь, и вроде бы слезы у него в глазах. —

Утро чудное осеннее, холодок, роса уже не роса, а почти что изморось. Солнечно по-осеннему, тихо. Как седина бывает преждевременной, так и желтизна листвы на березах — еще не сплошная, но уже очень заметная.

Грибы уходят под покров густеющего листопада.

М[ожет] б[ыть], последний день такой сходить еще в грибки, — завтра суббота — будет много людей, а листва всей грибной расцветки — от боровика бурого, золотистого до подосиновика рубинового — все гуще. В очках не хочется, а так на боровики набредаю, что под ногами, а чуть подальше не вижу. —

Маршак, Маршак. Но еще хотелось бы к «Р[одине] и Ч[ужбине]» прибавить найденные в тетрадях записи первых послевоенных лет — Бабка со внуком, кроме «Шофера», и Игнатьев? М[ожет] б[ыть], Болгария?⁷

Вторую Дополнительную придется оставить покамест. —

11.IX.67. П[ахра]

Сочинения С.Я. Маршака, казалось бы, менее всего нуждаются в предисловиях, сопроводительных статьях и комментариях. В самом деле: с этим литературным именем в широчайших читательских кругах в первую очередь связывается представление об авторе множества книжек для малышей и школьников, детском писателе Маршаке. Вспомогательным средством и даже как бы параллельным стихотворному тексту изложением содержания служат красочные рисунки в этих книжках, и читатель их легко обходится без углубленных истолкований идейного содержания и особенностей формы этих произведений, даже оставаясь с ними один на один, не то что в присутствии старших. Посещение маршаковского цирка или зоосада, бывал или не бывал он до этого во «всамделишных» этих местах захватывающего интереса, дает ему яркую и отчетливую их картину в наиболее запоминающихся деталях, а если вызывает необходимость дополнительных разъяснений, то вряд ли большую, чем посещение натурального цирка или зоосада. И всех неожиданных заключений и вопросов, вызываемых этими книжками у их читателя, все равно не предусмотреть никакими предисловиями или комментариями.

И когда <у него> в руках уже не отдельные разноформатные, отпечатанные на толстой бумаге книжки в 4—8—12 страниц, а объемистый том Маршака, где и «Цирк», и «Детки в клетке», и «Почта», и «Пожар», и «Багаж», и многие, многие другие стихи-сказки, стихи-подписи к картинкам, стихи-считалки, загадки, азбука, календари — он не воспринимает отсутствие в этом томе «обобщающей» вступительной статьи как существенный недостаток и не ставит вопроса о восполнении его при новом издании.

Точно так же —

пьесы

переводы

сатира

мемуары

лирика

лит[ературно]-крит[ические] статьи

О Маршаке написано много, но поэзия его никогда не была предметом столкновения противоположных мнений, споров «борьбы». Все это — статьи, рецензии и т.п. — различается лишь степенью похвал, возрастающих от года к году.

У Маршака нет «переходов», «поисков», «поворотов» — все это проделано «про себя», «в рабочем порядке» — на люди он выходит с тем, что отстоялось — не с во-просами, не с жалобами на судьбу и т.п., а с утверждением того, что ему ясно и дорого.

Тогда, м[ожет] б[ыть], он заурядное благополучие лит[ературной] судьбы? М[ожет] б[ыть], для нас, его современников, имеет особое значение личное обаяние Маршака — собеседника, редактора, изустного критика — в чем он был и остается несравненен? —

Тут следует разобраться.

Опять доброе, осеннее утро — свежесть, ядренность или сухая мозгловатость. <…>

15.IХ. П[ахра]

Пять утра, встал в 4, уже затопил котел, выпустил Куню, выпил кофейку из кастрюльки.

Этими днями чуть-было-чуть не — но, бог милостив, грибы отвлекли, — третьего дня утренняя корзина была, пожалуй, лучшей за все разы этого сезона. Вчера в сухом <лесу> тихо, но все заметней <в> шелушащемся лесу, — оббежал не менее 10—12 км — грибы были редки и как бы только случайно уцелевшие, совсем не то, что в «волну».

С журналом все висит по-прежнему. Хитров говорит: не позвонить ли мне хоть секретарю Демичева — дошла ли, мол, бумага. Не хочется, потому что не верится ни во что доброе. Уж если бумага моя стоит чего-нибудь для них, то могли бы хоть как-то отозваться.

Было московское партсобрание, — не пошел, т[ак] к[ак] другой парторганизации¹, а слушать доклад Воронкова об итогах IV съезда писателей добровольно, — нет уж. Рассказывают, что Вор[онков] касался Солженицына и врал в духе некоей полуофициальной версии («отдел»), что будто бы Солженицын солгал, что у него забрали архив, — его, мол, перехватили в аэропорту в таможне при попытке увезти за границу через посредство мифического «итальянца». —

Был у меня в редакции Бажан, потом и Сурков. Бажан хорош, даже высказывал решимость «пойти на самый верх», поставить вопрос, что «так же нельзя» (в смысле судьбы КОМЭС, наших связей, Солженицына и т.д.). Я сказал: как нам идти, если даже мы, так активно понимающие, что «так же нельзя», не можем сговориться даже насчет вопроса вопросов — Солженицына. Я сказал это, правда, без Суркова, что он ненавидит Воронкова, или Михалкова², но вместе и Солженицына — классового врага. Да если бы мы и сговорились, трудно представить, чтобы мы были поняты. Там непреоборимая стена предубеждения, если не более того.

Сурков всего и сказал, что нужно подождать до конца юбилейного года.

Письмо Солженицына (из Рязани?), что он будет у меня во вторник (меня как раз не было, а его искать — нет концов) и хочет посоветоваться. Именно во вторник, «12 сентября исполняется три месяца со дня, когда мы были в секретариате, и я дальше ждать не считаю возможным, я к ним собираюсь обратиться». Но он уже обратился.³ Вчера расстроенный Хитров доложил о гневном звонке Михалкова, который получил «подлое и вызывающее письмо Солженицына» и «как один из секретарей Союза писателей СССР «требовал отчета о том, действительно ли принят у нас «Раковый корпус», есть ли договор и т.д.».⁴

Словом, не на меня нарвался.

От Воронкова вчера узнаю, что завтра, т[о] е[сть] сегодня, приватное (не секретариатное) собеседование наличествующих секретарей по «делу Солженицына» — в 11 ч. (еду).

Солж[еницын] пишет мне, что имеет «со всех сторон письма, что:

1) из библиотек тайно изымается «Денисович»

2) на семинарах (?) обо мне врут еще по-новому».

На собеседовании, м[ожет] б[ыт]ь, не миновать скандала, т[ак] к[ак] Михалков не одинок.

Думаю, послушав других, повторить свое, что, мол, не навязываю никому своего мнения о том, что речь идет о большом, о великом писателе, с которым мы поступаем преступно, но что это может кончиться трагически и конец этот дорого нам обойдется, — дороже «Живаго» и Синявского с Даниэлем, да, собственно, мы уже несем потери. И по-прежнему выход не в том, чтобы обсуждать «поступок», а в том, чтобы обойтись меньшей кровью, именно: печатать отрывок в «Литгазете» со сноской «полно-стью — в «Н[овом] м[ире]».⁵

Был вчера у вдовы Эренбурга Любови Михайловны. Рассказывала о последних часах, читала запись медсестры; о том, что на могиле то кто-то ставит портреты и букеты, то кто-то убирает их. Дала мне рукопись (20 глав), с опаской предупредив насчет «самиздата». — Заверил, что все будет в порядке, если никому еще она не дает рукопись.

Главы Эренбурга прочел вчера же.

Хороша вступительная, «венгерская» и еще кое-что, но то, что интересно, — решительно нельзя (вновь Сталин, а еще и Хрущев), а то, что можно (международное, этапы Движения за мир), не очень интересно. Но в целом все — как завещание с ясным и мужественным сознанием близкой черты, а вместе с тем, увы, и хвасть (зачем пересказывать греческий эпизод, уже рассказанный Полевым)⁶ — и подсчеты, и счеты с критиками. М[ежду] пр[очим], хотя, м[ожет] б[ыть], до этого еще не дошло, — ни звука о Солженицыне, не говоря уже о «Т[еркине] на т[ом] св[ете]», а «народный поэт Слуцкий» есть.

В ответ на мое письмо о «сонном видении» нашего замерзания под скирдой Сок[олов]-Мик[итов] прислал телеграмму (видимо, стесняется своего слепецкого почерка): «ждем Карачарове провожать бабье лето».⁷ — Вряд ли соберусь.

Пришла телеграмма от Князева (Братск) с приглашением в удобное для меня время приехать в Братск.⁸ Когда будет праздник (торжество открытия ГЭС), не известно. — Это бы и нужно, и очень бы хорошо отвлечься от однообразия журнальных и дачных забот, но Маршак лежит — и от него не уйти.

Сверка четвертого тома. Хорошо бы «ввести» туда две-три послевоенные записки (рассказ шофера Коли и старушки), но время упущено, кабы что-нибудь «брат-ское», то и задержать не грех.⁹

До поры*

16.IX. 5 ч[асов]

«Минутами Генри со страхом ощущал, что получается так, словно он живет для этих записей, вместо того, чтобы посвятить себя в них богам, главным корреспондентам, которым адресовались его ежедневные донесения».

(Ван Вик Брукс. — «Писатель и америк[анская] жизнь»).¹

Вчерашнее трехчасовое приватно-секретариатное собеседование по делу Солженицына (его второе письмо, адресованное «всем членам секретариата»).

Здесь было, по крайней мере, осознание даже противниками Солж[еницы]на того, что «дело» позорно затянулось, выказывая слабость секр[етариа]та, его непростительную нерешительность (Чаковский, Грибачев, Сурков)², ввиду которой уже можно понять и Солж[еницына], ожидающего 3 с половиной м[еся]ца ответа на свое письмо делегатам съезда. Осознание очевидной беды. Но меры, предложения были глупейшие — вроде предложения опубликовать частично или полностью «Пир <победителей>», который, кстати, по преимуществу и называли из всех его вещей, игнорируя заявления С[олженицына] насчет этой пьесы и пр[очее].

<вклейка>**

Сейчас дело не в том, что обсуждать поступок.

1. «П[ир] победителей» — о нем в письме съезду. —

2. Основной вопрос — ненормальное положение с цензурой.³

3. «Болезненное состояние».

4. Оглашены лишь два письма.

А Сми[рнов]? П (неразборчиво), др.?

Коммюнике — проект.

И дело даже не в том, что все это может кончиться трагически. —

Издержки — наши.

Мои «тезики» на заседании секретарей в связи со 2-м письмом Солженицына. — 15.IX.67.

Вот, мол, он, подлинный С[олженицы]н, вот что он предлагает читателю.

Но нет сил описывать все подробно.

Не хочется искать слов для характеристики предельной провокаторской подлости Чаковского, перед которой уже и Гриб[ачев] с Кожевниковым выглядят почти что порядочными людьми.⁴

Хорош и Воронков. «Есть и письменные отзывы» — и оглашает лишь два из них: Шолохова и сидящего по левую руку от него седого гнусавца Михалкова.

Письмо Шолохова: «С[олженицын] — это или опасный для общества психиче-ски больной, злобный графоман, или, если он здоров, злобный антисоветчик, прямой враг». Только что не употреблены прямые слова о необходимости изолировать С[олженицына], но смысл этот, не какой иной.⁵

Михалков, явно зная уже об этом письме лидера, поспешил оказаться среди первых подписавшихся под приговором С[олженицы]ну.

Все же, в конце концов, вернулись к моему старому проекту, который я по памяти изложил в своем выступлении, которым доволен, т[ак] к[ак] удержался от реплик «с места», был спокоен и тверд, повторяя свое и свое.⁶

Решили созвать секр[етариат] 22.IX с вызовом С[олженицы]на, поставив перед ним вопрос о «Пире» и о его готовности «доработок» в «Раковом корпусе». М[ожет] б[ыть], и сорвется, — не успеют прочесть.

На понедельник вызвал С[олженицы]на, будем с Лакшиным «работать над ним».

Демократизм формы Маршака, выработанный в общении с самым демократиче-ским читателем.

«Вундеркиндский» период Маршака — о нем вскользь — по-видимому, некие основные пристрастия эстетические сложились уже там.

Переводческий «гений» М[аршака]. — Без знания им иностранных языков, особенно и гл[авным] обр[азом] английского, он не стал бы сколько-нибудь значительным поэтом.

Р. Бернс — главная любовь всей жизни Маршака.

Гете и Байрон о Бернсе.

Утро зябкое, не располагающее искать в холодной росе (инее) грибы. Желтые прядки берез все гуще. Лес шелушится помаленьку. Но еще не было того дня и часа, когда вдруг подует ветер, лес зашумит, и это уже будет не его живой шум, а шум вдруг «пошедшей» листвы. Мне памятны эти часы леса — минуты бесповоротной осени. — «Лист пошел».

Задолго до того, как о нем заговорила критика, он уже был знаменитым. (Дети вовлекают в свой круг чтения всех старших).

Он сам был первым своим критиком и пропагандистом дет[ской] лит[ерату]ры.

17.IX. П[ахра]

Встал в шестом — достижение в смысле перестройки суток — для этого вчера после поездки в город с Олей по ее больничным делам (гланды — она таки решилась их удалять, и все молча, хотя, видно, боится, даже с лица изменилась) и после обеда подремал. Утро опять сухое, легко-мозглое — как перед ясным днем. —

Это верно, что 22.IX (если оно состоится) будет решение вопроса вопросов. Собственно, уже завтрашняя беседа покажет все виды. Но нельзя жить только переживаниями в связи с этим вопросом вопросов. Нужно приниматься за Маршака — это, важно хотя бы в смысле навыков моей послежурнальной жизни — что-то нужно будет делать, и вольготного времени там предвидеть нельзя, иначе — старость и прочее.

Зря-таки дал полусогласие Озерову насчет приема в редакции группы переводчиков сов[етской] лит[ерату]ры. Правильно отказывался: не могу ответить на неизбежные вопросы. Перекантовать!¹

Пусть почешутся, хотя трудно предположить, чтобы они почесались при каких бы то ни было обстоятельствах.

Вчера пришла мысль: а вдруг все эти запреты и неответы насчет проспекта и проч[ее] — просто подготовка к закрытию журнала? Нет, это было бы осмысленной волей, а ее там нет.

Кинулся было в грибы — в ближ[ний] лес за оврагом, но дело не в выходном, а просто нет, мертво и уже листопад пошумливает, лес уже не тихий, а полный то слабеющего, то нарастающего шума. Сколько листку, чтобы упасть на землю, почиркать о другие листья, столкнуться с висящими еще, перевернуться, зацепиться — и все это со звуком — хотя бы еле слышным шорошком. —

У Маршака, как бывает у стариков, что с годами улучшается зрение (уточнить), так у него все яснела голова, все свободней становилось от пустяков для главного, все уточнялась цена доброму и разумному.

Из сонетов Шекспира привести: «Я смерть зову. Мне видеть невтерпеж…»²

Застилая постель, опять подумал, что и я, конечно, могу спать под австралийскими, например, простыней и одеялом, но я не смог, как иные, чувствовать их только как простыню и одеяло, не томясь бесплодным ощущением и памятью, что они австралийские.

18.IX. П[ахра]

Первое «железное» утро — сникли, обвисли еще, не успев потемнеть, широколистые кабачки и гарбузы. Едва угрело — закапало с листвы берез, толевая крыша — как после дождя. День отправления Оли в больницу и день встречи с Солженицыным, от которой будет зависеть не только его ближайшая судьба, но и журнала, и моя. Все похоже на то, что зазимую я уже в новом качестве — вольного литератора. Но, м[ожет] б[ыть], если, то пожалуй, и т[ак] д[алее].

С каждым годом усиливается и сладость жизни, вроде сегодняшнего утра, когда бегал искать Евг[ения] Ант[онови]ча¹ (с липовых аллей Дегая струится лист, хоть и ветра нет, грустная свежесть и грустная бодрость поры).

Чуткая свежесть и грустная бодрость поры. —

И сладость жизни, и — в особые наплывы — тягость и безрадостность ее заключительных лет. Нечего, нечего силиться продолжать тот ее период, который уже позади (журнал и прочее). Дай бог оборудовать гнездо, претерпеть всю эту волынку с газом и переоборудованием и втянуться в тихую стариковскую рабочую пору. —

Маршак — весь городской (дача, папа — шляпа и т п.), и городской не бедный, а интеллигентный, обеспеченный. «Лакировщик».

19.IX.67

Солженицын позвонил, едва мы ввалились в квартиру, и я, вызвав Лакшина через С[офью] Х[анановну], поехал в редакцию. Поначалу беседа носила угрожающий характер. Бесподобный парень: назначен Секретариат, результаты которого, если говорить серьезно, жизнь или смерть («То be or not to be»?) не только для него, но и для журнала, и, следовательно, и более того, а он:

— А мне не придется там зря торчать до моего вопроса?

Шуткой и не шуткой отмечаю несоразмерность этой озабоченности с характером и содержанием предстоящего «действа», — пожимает плечами:

— Не хочется время терять.

Мои внушения я начал с того, что «Пир победителей» заслоняет все остальное в суждениях о Солженицыне, — все как будто не знают, что эта вещь не предлагалась автором, говорят о ней как об опубликованной или намеченной к опубликованию за границей, но перехваченной в «таможне».

— Я оборву при первом же упоминании этой вещи, потребую не касаться ее при обсуждении, поскольку это краденая вещь... (и т.п.).

Разъясняю при поддержке Лакшина, что если он, С[олженицын], будет вести себя агрессивно, заносчиво, неуступчиво и т.д., то дело может пойти под откос. Кажется, он наконец все же понял, что мы не «сгущаем», говоря о возможных последствиях 22 сентября для журнала и всех нас. Но его очень трудно вывести из его «плана», из его сосредоточенности на себе исключительно (живет уже где-то в потомстве, как сказал потом Лакшин).

— Если вы будете взвизгивать, репликировать, и т.п., то это — подарок Чаковскому и др[угим], они этого-то и хотели бы, и страшно затруднит положение людей, которые хотят добра или хотя бы понимают, что кончать дело недобром нельзя.

— Нет, я буду спокоен, выдержки у меня хватит, — вспыхнуть я могу лишь сознательно, по плану, — смеется, — если это будет нужно.

— Ну, давай бог.

Условились (он хорош тем, что не терпит рассусоливаний, повторений, торопит к выводам) условились, что он:

1) Отведет «мягко, но твердо» «Пир <победителей>» либо, взяв слово для дополнительного к письму заявления, либо при первом упоминании вещи, дождавшись, однако, окончания слова оратора;

2) Скажет при этом, что в отношении «Круга», вещи, над которой он еще работает, он рад выслушать любые и всякие суждения и поблагодарит за них;

3) Выкажет готовность посчитаться и со всеми замечаниями по «<Раковому> корпусу» и поблагодарит за них; м[ожет] б[ыть], заявит о готовности через печать предупредить заморских издателей, буде те вознамерятся издать не тот текст, что будет в «Н[овом] м[ире]»;

4) Коснется распространяемых клевет и фактов дискриминации, если понадобится, сошлется на письма читателей.

Но, ох-ох, все это он принял в другой, чем мы, степени уяснения и усвоения.

— В принципиальном не уступлю ничего, — будут хамить, — встану и покину залу. Объясняем, что чаша ответственности за него и за все не меньше его собственной (этого он не хотел понять, но все же, кажется, понял); что я, если создастся нестерпимая обстановка, сам заявлю протест вплоть до ухода, — так и так дело к финалу; что нельзя видеть в нас, породивших его на свет, сопроводивших «апологетическими» статьями в «Н[овом] М[ире]» и до сих пор неустанно ведущих борьбу за него, — нельзя в нас видеть людей, которые как бы в стороне, нельзя говорить, что он будет, мол, «не в претензии» к «Н[овому] М[иру]», если ж[урна]л «вынужден будет» от него, С[олженицы]на, отказаться (это бы и означало бесповоротный конец ж[урна]лу и проч[ее]).

— Учтите, — говорит, — что с вами я говорю не так, как там буду говорить. Там буду, как в тот раз, 3 м[есяц]а назад...

— Прошу вас вести себя так, только так, как в тот раз.

Но к такому согласию, весьма зыбкому, пришли уж после того, как я пригрозил позвонить Воронкову об отмене 22.IX, т[ак] к[ак], мол, не считаю возможным и пр.

К обсуждению 22.IX.

1) Солженицын не есть нечто отдельное от нашей литературы, это ее существенное, очень значительное по своим последствиям явление периода после 20-го съезда.

Бакланов об «Ив[ане] Ден[исовиче]»: «так дальше писать, как мы писали до этого, нельзя».¹

Сурков (тогда): «Через три месяца никто не вспомнит об этом «Ив[ане] Ден[исовиче]».

Но пусть объективный исследователь нашей лит[ерату]ры скажет, могли бы мы иметь, например, такие вещи, как «На Иртыше» и «<Соленая> Падь», как «Прощай, Гюльсары» до или без Солж[еницы]на?² «Ив[ан] Ден[исович]» породил, естественно, и моду на лагерную тему — огромный поток беллетристики и мемуаристики, — в «Н[овом] М[ире]» плотиной ему был тот же «Ив[ан] Ден[исович]» — его художественный уровень.

2) Существенное содержание первого письма С[олженицына] — вопросы о ненормальности взаимоотношений лит[ерату]ры, журналов Союза с органами запретительства. Я имею право говорить об этом (все мои самые известные вещи, премированные, были в свое время запрещены, не говоря уже о «Т[еркине] на т[ом] св[ете]», который дважды). Не думаете ли вы, что делу развития нашей литературы более способствуют вещи, не встречающие со стороны «органов главлита» никаких претензий?

3) Когда против писателя, бесспорно талантливого, мобилизуются внелитературные средства укрощения (сверх цензуры), когда под него «подбирают ключи» — знай, что правда на его стороне, и смело стой за него. <…>

В городе дал Оле одну из итальянских тетрадочек, настоятельно советовал завести дневник для скрашивания больничного времени. Не хотела брать, но взяла, как бы с уговором — услуга за услугу. — Папа, смотри же... <…>

С Олей простился хорошо. Сегодня ей будут делать операцию. Дай бог, чтобы все хорошо.

Слушал две передачи по «Письмам» Светланы. Содержание малое, детское, но в этом же и какой-то невероятный, немыслимый ужас этого кремлевского детства и взаимоотношений с отцом, по-видимому, привязанным к ней, но и заметно игравшим доброго отца для истории, игравшим в такие годы, когда у него руки были уже в крови до плеч. — Еще ни слова не только о стране, о деревне, но даже о 37 г., который не мог так начисто пройти мимо слуха и сознания такой развитой девочки. О самоубийстве матери узнала из английской газеты, спустя время, — могла и о другом узнать оттуда. — М[ожет] б[ыть], что-нибудь более взрослое будет еще впереди. Письма явно написаны еще здесь и, может быть, свое решение она приняла гл[авным] обр[азом] из-за потребности опубликования этих писем. С[ац] сказал, что он и Мих[аил] А[лександрович] знали кое-что из этих писем через Ирину Анатольевну.³ —

Хваченная заморозком трава шуршала под ногами (собаки, сбегавшей со стежки).

Подмороженная трава в огороде под косой мягче, чем от летней росы.

Звонил вчера Любови Мих[айловне] — все покамест, три главы («Венгрия», «XX съезд», «Евр[ейские] дела»). Конечно, покамест, ни в какие ворота, нечего и пытаться, — понимает, не возражает. Предложил вместо себя в председатели комиссии по наследию Симонова.⁴

— Нет, я плохо к нему отношусь. —

21.IX. П[ахра]

Вчера в конце дня позвонил Воронков — приехать на секрет[ариат] к 11 ч[асам], «чтобы без него сперва», а в 1 ч[ас] уже «с ним». Добра от этого ждать нечего, — м[ожет] б[ыть], уже есть «установка», во всяком случае, это вроде партгруппы, где предстоящий вопрос проводится предварительно.

Чему быть — тому быть. Не забыть документ о реабилитации С[олженицы]на.¹

День вчерашний до крайней усталости и опять ранней постели и раннего вставания — не было еще пяти — на хоз[яйственных] работах. Чистил зимнюю помойку, где за лето все слежалось и перегорело, но было так переполнено, что еще зиму некуда лить. Вывез 4 тачки добра на компостную яму, с удовлетворением ввалил все туда, присыпал торфом, притрусил травой, подкошенной за день до того. Помойку переоборудовал. — Сегодня Маша едет к Оле, а мне здесь предстоит сходная со вчерашней очистительная работа — вынести книги и все, что есть, из «библиотеки» на веранду (придут делать отопление), и уж оттуда обратно на полки — с отбором, с выбраковкой изнурительной муры, накапливающейся из месяца в месяц.

Идея котельной снаружи дома — новая забота, но не миновать. — А Маршак ждет.

22.IX.67. П[ахра]

Так или иначе — это решающий день для Солженицына, для меня и ж[урна]ла. И, в конце концов, для всей лит[ерату]ры, хотя трудно уже, казалось бы, добавить что-нибудь к ее ущемленности, унижению и падению.

Решающий, но можно одно угадать, безусловно, что он, этот день, постарается ничего не решить, присыпать язву детским порошком, — словом, не ввязаться в это дело принципиально. Это если нет установки, а будь таковая уже получена — явится соответственное решение.

При всех обстоятельствах подаю на этом же (?) секретариате заявление об отпуске, из которого, скорее всего, не вернусь, — разве что произойдут особые перемены — да вряд ли.

Вчерашняя передача «выдержек» из писем Светланы — как будто простое продолжение семейной хроники, но все в ней вдруг (судьба Василия) приобрело иное, ужасное значение. Это почти что судьба «Степки Балбеса» из «Господ Головлевых». Так же и судьба головлевских девушек, ушедших в актрисы, что по понятиям Иудушки то же, что бегство Светланы на взгляд сталинистов. И там, и тут — Немезида. Отец народов и отец собственных детей. — Отдельные штрихи — мещанский мир семьи Ждановых,— вот оно — то самое. —

23.IХ. П[ахра] — 5 ч. утра

Как в воду глядел — насчет решающего дня, не желающего решать. Слава богу, нет необходимости восстанавливать весь этот шестичасовой «собор» — была стено-грамма.

Коротко: были, конечно, и мерзкие (Кор[нейчук], Кож[евников], Р[юриков]), и пустопорожние (Бровка, Керб[абаев]), и хитроумные (Сурков), и даже умные выступления, были и просто отличные (Салынский, отчасти Новиченко, — умный и хитрый, но было что слушать).¹

Блистателен был Солженицын в своей заключительной речи, исполненный достоинства и неотразимой логики, — хорошо он и отвечал на вопросы и хорошо сделал вступит[ельное] заявление о «Пире победителей».²

Ужасен в своем бесстыдстве и потакании самым подлым антисолженицынским настроениям был Федин.

Ему-то и принадлежит обрадовавшая вурдалацкую часть постановка вопроса таким образом, что С[олженицы]н должен, прежде чем получить ответ от Секретариата на оба свои письма, прежде чем быть защищенным Союзом от всяческих форм дис-криминации, прежде чем будет решен вопрос о «<Раковом> корпусе», об издании сборника и т.п., — прежде всего этого выступить в печати против зарубежной пропаганды, использовавшей его в антисоветских целях, а там Секретариат посмотрит. «Он должен сделать первый шаг». Казалось бы, он уже сделал этот шаг, даже два. Нет, не получилось бы так, что Секретариат должен сперва удовлетворить его, С[олженицы]на, претензии, а уж потом услышать его слова против буржуазной пропаганды, — нет сил излагать эту циничную, иезуитскую плутню, за которую ухватились вурдалаки, обрадовавшись, что есть хоть такой повод для дальнейшего воздержания от ответа Солженицыну по существу его письма (писем).

Мое поведение на «соборе». Я почти инстинктивно занимал не самую активную позицию, распространенно высказавшись только с попыткой вернуть Секр[етариа]т к старому проекту «коммюнике». Это было безуспешно, — фединское предложение отодвинуло все, поскольку в нем, этом предложении, выявлялась возможность не решать, а «посмотреть». Однако под конец, — будет ли это в стенограмме? — я подчеркивал, что С[олженицы]н не сможет «громить» зарубежную пропаганду», оставаясь дома «власовцем», «неназываемым» и т[ому] п[одобное].³

Сейчас подумал, что, пожалуй, это из тех редких случаев, когда стенографистки не просто записывают слова и предложения, но захвачены, напряженно и заинтересованно слушают то, что записывают (особенно когда говорил Солженицын).⁴

Он был трогателен в своей, т[ак] с[казать], энергической педантичности. Он все записывал (разными шариковками — синей, зеленой) на листах в разложенной на столе папочке, вынутой из портфеля, оставленного у ног, — он сидел рядом со мной; вдруг перебирал эти листы, что-то в них подчеркивал, вписывал в оставленных пробелах; он и говорил как будто наполовину по писанному, но, по-видимому, это были лишь «ударные» формулировки или цитаты, а так речь была живой, изустной, крепко построенной и подпружиненной сдержанным пафосом, за которым была сила (ее не могли не почувствовать все без исключения, — слушали его так, как, может быть, давно уже никого не слушали в этом кабинете, а только после того, как он кончил (закл[ючение]), как бы стряхивали с себя это остолбенение и принимались без всякой связи со слышанным только что долдонить свое, за что уже так счастливо ухватились («громи Запад»).

Особо памятные моменты его речи.

1) Когда он опрокинул концепцию «символики» его повести (это, мол, не рак медицинский, а политический), сказав, что для «символики» не было необходимости быть столь подробным в «клиническом» отношении;

2) Когда он сказал, что главное в его первом письме не «цензура», как подсказал было ему Корнейчук, — нет, не цензура, а литература, великая русская литература, завоевавшая ведущее место в мире, оказавшая влияние на всю мировую и т[ак] д[алее], и, которая должна бы и ныне лидировать, являть образец высокой формы и свободы идейного содержания, немыслимого в буржуазном мире,— в этом роде, но лучше, изящнее,— а она сейчас не являет собой такого образца. (Вот тут-то, как сказал подвозивший меня до редакции Салынский, тут-то и посерели лицом герои соц[иалистического] труда (Федин): как же так, а мы — что?).

3) Когда он говорил, уже совсем поднимаясь над «конкретикой» предмета обсуждения и, т[ак] ск[азать], восходя к самым высоким материям, что литература, ее роль не исчерпывается утверждением тех или иных социально-общественных форм, не принадлежит исключительно данной общественной формации, а несет на себе и ныне обязательства в решении «извечных» вопросов человеческого бытия, — в этом роде, но четче и лучше. — Мне кажется, что я всегда именно так понимал, но не помню, формулировал ли это где-нибудь.⁵ —

Федин, то подсаживавшийся ко мне (в перерыве) как бы для «совета», то наклонявшийся к уху, когда я сидел, отодвинувшись к нему при выступлении С[олженицы]на, что бы не сидеть за спиной или задницей последнего, — Федин пытался найти во мне опору для своей «оскорблености» Солженицыным, говорил, повторял про «рычаг» («Запад»), который Солженицын, мол, не хочет выпустить из рук, — он, мол, тогда «сразу ничто». Я отзывался не просто сдержанно, но решительно, даже резко в другом духе, вплоть до того, что сказал ему, повторяя что-то из «<Ракового> Корпуса»:

— Помирать-то будем, Конст[антин] Ал[ександрови]ч. — Дескать, не лукавь, — не лицедействуй, старый бздюль, незачем.

То, что мне показалось трогательным и немножко смешным (энергическая педантичность), Федин отметил как наторенность «тяжебщика», искушенность в некоем коварном крючкотворстве:

— Смотрите, как он все записывает (сам он, кроме фамилий выступавших, вычерчивал на своих листах разные орнаменты, т[о] е[сть] не следил с должным уважением за сутью дела — она ему была ясна наперед).

— Что ж, — говорю, — он вынужден быть точным, ничего не упускать, все взвешивать.

Да о чем толковать, когда ясно, что с таким ожесточением, видя в Солженицыне человека, который держит «рычаг» («Запад»), он тем более стоит на этом, что более всего на свете хотел бы сам иметь этот «рычаг», чтобы о нем шла речь в том смысле, что «Запад» может перехватить первенство в издании его сочинений и т[ак] д[алее]. — Он ненавидит Солженицына, плохо уже скрывая это. «Круг» <«В Круге первом»> он не прочел, «Корпус» <«Раковый корпус» >, кажется, на 1/2, а «Пир <победителей>» — полностью.

«Мне можно уйти?» — спросил он (Солженицын), видя, что и после его слова образуется что-то вроде сказки про белого бычка («Вы должны сделать первый шаг» — «Нет, вы должны дать мне «тропинку»), и как бы давая возможность «собору» принять окончательное решение без него, тотчас подхватил свой портфель и удалился, — мне его задерживать было неловко, — так он и ушел. (Между прочим, на предложение Озерова «ознакомиться» в иностр[анной] комиссии с тем, что «пишут о нем», он сказал, что сегодня он уезжает домой и что у него «нет времени» изучать материалы ино[странной] комиссии.

После его ухода дело не подвинулось ни на пядь. Бормотал что-то косноязычный мерзавец Кожевников — что-то о том, что, мол, если С[олженицын] «не выступит против западной пропаганды», — тогда С[екретариа]т составит на основе стенограммы «коммюнике», в котором усилит осуждение С[олженицы]на, а если выступит как следует, то можно будет, наоборот, смягчить критическую часть и поддержать его. — У меня сорвалось предложение (еще при С[олженицы]не) опубликовать письмо Солженицына, чтобы читатель знал, о чем речь, чтобы не было, как в случае с Вознесенским — ответ на неизвестный читателю «вопрос».⁶ По уходе С[олженицы]на я сказал, — но это уже было в разноголосице реплик, замечаний и т[ому] п[одобного], что С[олженицын] «не сможет» переступить тот порог, который мы ставим перед ним, т[о] е[сть] не сможет «громить Запад», не получив от нас никакого ответа на свои вопросы.

Так и разошлись, однако осталось вновь сформированное «бюро секретариата» (в кот[орое], м[ежду] пр[очим], Сурков пытался ввести меня и Симонова, но Кожевников отвел мою кандидатуру, подлейшим образом подпустив «иронию»: «Мы знаем, что А[лександр] Т[рифонович] редко посещает Секр[етари]ат, он бережет свое драгоценное время для более важных задач, Симонов же — человек деловой»; я, конечно, самоотвелся) и, может быть, уже без меня и др[угих], ушедших со мной не членов бюро, оно там что-нибудь решало.

Как будто ничем все кончилось. Но, как правильно понял Лакшин по моей суммарной информации в редакции, в «кофейной» его имени, куда заехали на краткий сеанс, — победа произошла, произошло нечто, что застенографировано, услышано 30 участниками (выступили 22 чел[овека]). Произошло, обнаружилось моральное превосходство «противника», не уступившего ни пяди, заставившего слушать себя и даже подвигнувшего иных на всяческие посулы, если он «выступит»; на похвалы его «мужеству» и «благородству» в части заявления о «Пире победителей». — Нечто произошло явно в пользу Солженицына. — Были ведь голоса даже о том, что нужно заключить с ним договор на «<Раковый> Корпус», издать книжку рассказов (Симонов) с предисловием-биографией. Тут на пользу даже иезуитские замечания о том, что это «в компетенции редакции».

Что-то нужно додумать, связать с положением журнала и написать в Секретариат «из отпуска». —

А покамест пишу Солженицыну.⁷ —

Утро теплое, влажное, погода вроде сменилась, ночью, кажется, прокрапал дождик, возможно, еще будут грибы. Опасность — погода может помешать возведению пристройки-«котельной» (решили газ держать все же за стеной дома, — понуждает к этому в первую очередь дымоход, но и просто как-то приятнее, что эта «горелка» будет не внутренней перегородкой моего нижнего «кабинета», а снаружи). — Заняться маленько елочками.

24.IX.67. П[ахра]

С ночи моросит, теплынь, что очень кстати в связи с ремонтом и достройкой отопления — вода слита и топится лишь камин. (Вчера в основном? руководящем журнале — (органе теории, за 65 г., уже устаревшем, — он устаревает быстрее всех журналов).¹ —

В чем была и есть сила Солженицына — в его идейности и убежденности. Он верит в то, что говорит, слушаясь своей совести и разума. Он был готов к этой встрече с Корнейчуком и т[ому] п[одобными] не потому, что специально готовился, а потому, что готов всем своим разумением и чувствованием, он не боялся «ошибиться». Корнейчуки и т[ому] п[одобные] говорили не то, что чувствовали и знали, — велений совести, как, пожалуй, и самой совести, там не было. Они говорили готовые слова, какие говорятся в случаях, подобных этому, — слова, которые «соответствовали» по форме, обязательны в силу понятий, сложившихся где-то вне их, но отнюдь не в силу личной обязательности. Они могут говорить и другие, совсем противоположные слова, если те внешние понятия изменятся. Так Кожевников оправдался на всякий случай в том, что когда-то превозносил Солженицына, — тогда так полагалось.² И случись завтра быть новым понятиям извне — они, такие люди, готовы их проводить, хотя бы даже им это было не по душе, совсем не по душе, как это было в пору «развенчания культа». Они говорят те слова, которые гарантируют им личную безопасность, благополучие и преуспевание и в то же время восходящие к «решениям», «документам», «указаниям» (последним), освобождая их лично от необходимости самим думать, принимать решения для себя, т[о] е[сть] они способны на любую гадость и подлость, привычно относя их к высшей, независимой от них необходимости, которая все берет на себя. И когда они видят, что кто-то позволяет себе роскошь возражать этой высшей необходимости, это их раздражает: ты хочешь быть умнее, благороднее нас, а мы — дерьмо, пусть так, но погоди — сам никуда не денешься. И они старательно разыгрывают «оскорбленность», возмущение, радуются, когда находится поистине повод проявления этих эмоций, как этот злосчастный «Пир», — пусть он отведен автором и все объяснено и т[ому] п[одобное], можно делать вид, что ничего этого не знаешь, а перед тобой последнее произведение автора, которое он, скорее всего, пытался передать за границу или распространить здесь.

У Солженицына еще та сила, что он, решившись на свое письмо съезду, решился на все самое бесповоротное, — это сказано и в письме. Это вроде того, как были на фронте люди, говорившие: не боюсь — потому что не надеюсь, не собираюсь остаться в живых на этой войне, а ты надеешься, хочешь — потому и боишься, сиюминутно. Конечно, и здесь можно предположить затаенную, глубоко и далеко отодвинутую надежду, но все же это принцип поведения. Солженицын явно все взвесил, все наличествующие обстоятельства. Посадят? Пусть. Это будет лишь подтверждением, что он таки сила, — нет, это еще больше подтвердит его правоту и заставит содрогнуться сердца тысяч его читателей, — он уже не один на свете.— Он учел, что пущенные по рукам его вещи уже «ушли», их не собрать, не уничтожить никакой силой. Поистине ему нечего терять. Любая санкция против него имела бы обратную силу, увенчивала бы его подвиг в русской литературе венцом мученическим (ах, как вурдалаки не любят, как они боятся этого слова «мученик», стремясь сообщить ему ироническое значение). Учел он, между прочим, и свою бездетность — м[ожет] б[ыть], горчайшую из потерь своей жизни, но теперь, по крайней мере, развязывающую ему руки.³ И он прав, говоря в своем письме, что его смерть может послужить лишь наибольшей силе воздействия его писаний. — Это не шутки. Так же, как не шутки его повесть о раке, т.е. не беллетристика и не «политика» — за них не стоило бы платить ценой такого личного опыта. Не шутки его «концепция» и возможность исцеления от рака. — И все, что будут вынуждены предпринимать против него, будет лишь в его пользу — и дальнейшая позорная молчанка, и любое движение по линии «укрощения» его. Это так хорошо, так дорого и, безусловно, так серьезно и значительно.

О Маршаке все время думается, и думается без напряжения, но есть опасность, что в итоге вырисовывается поэт не такой, каким он и его прижизненное и посмертное окружение хотели бы его видеть. Я не могу не подчеркнуть, что талант его по преимуществу переводческий; что знал он больше, чем мог сам (правда, знать — это также почти что мочь); что его сосредоточенность — она же и ограниченность и т[ому] п[одобное].

1. Маршак, не нуждающийся в предисловиях.

2. Маршак «детский» и «взрослый».

3. Маршак — переводчик.

4. «Этапы» Маршака. Бернс Маршака.

5. Сонеты Шекспира — поздняя лирика Маршака — порожденная опытом его переводов.

6. Маршак-собеседник, наставник, критик.

7. Маршак — контрольный образец, напоминание, упрек соврем[енным] стихо-творцам.

Светает, дождь прекратился, иду убирать клумбу под окном кухни, пересаживать «<золотые> шары», спасать хорошую земельку от завала глиной из «котлована». — На 10 <часов> заказана машина — ехать к Оле.

28.IX.67. П[ахра]

Два дня не присаживался за стол. Утречком третьего дня начал сам расколупывать асфальтовый отлив в углу между окном и ванной и иллюминатором уборной, снимать до глины «гравийно-песчаную отсыпку», копать глину и сразу вывозить за калитку в намеченные колдобины. Подошел Евг[ений] Антонович, подбежал Миша. В результате к приезду (вчера) Маши с Олей (из б[ольни]цы) был готов «котлован» с загруженными и залитыми раствором канавками под фундамент, а над ним сложенный кое-как, но вполне надежный от дождя навес. Вечером не без огорчения узнал из газет, что начало октября будет сухим и ясным.

Третьего дня позвонил Хитров: приехала Нат[алья] Алекс[еев]на, — она получила мое письмо в Рязани и не знает, вызывать ли Александра Исаича из его «Монрепо» — договор. Сказал оформить договор (покамест по 300x25, но, конечно, в случае напечатания — 400).¹

Вчера мои занятия с Мишей (желоб, навес) прервал Верейский, подошедший к воротам: звонит Лакшин, не дозвонился по моему тел[ефону], т[ак] к[ак] я все время на улице. — Едва-едва смог дозвониться в редакцию. Цензура предъявляет требования, — «совершенно неприемлемые» — по Гамзатову и в отношении моей заметки об Эренбурге.² Вот оно! Заказал машину на 10. Подобно навесу над моей ямой под будущую «котельную», по журналу у меня навес — отпуск, кот[орый], вероятно, уже оформлен с 1.X. Под этим навесом и буду «продолжать борьбу», т[о] е[сть], буду писать безнадежные письма, буду звонить без необходимости немедленно решать во-прос об уходе, который, конечно же, предрешен.

...«Литературное наследство» должно публиковать, связанные с большой литературой... показывать процесс развития литературы, а не уровень общественного самосознания (для этого существуют издания другого рода).

И в этом смысле мне кажется неуместной и публикация подражаний «Василию Теркину». Любое популярное и понравившееся произведение вызывает поток подражаний. Так было и с «Катюшей», и с «Синим платочком», и со многими другими. Все это предмет фольклора, а не тома... Насколько значительнее и интереснее представленные в томе письма читателей к писателям, говорящие о восприятии народом художественных произведений, помогавших ему воевать.

«Вопросы <литературы>», № 9, статья А. Бочарова.

За все годы существования «Теркина» не было в печати такого пренебрежительного отзыва о нем. М[ожет] б[ыть], здесь отчасти уже сыграло роль указание насчет «Т[еркина] на Колыме», входящего в эту буртинскую подборку, но вообще автор чует дуновения высокой политики.³ —

Евг[ений] Антоныч — давно замечено — склонен, как некоторые «простые» люди, к украшению речи рифмованными оборотами. Заговорили о переносе котла, — он полтонны, — говорю.

— А будь он хоть тонну. Только дайте Антону, — перенес он свою удаль и смекалку на отца явно по соображениям «формы». —

30.IX.67. П[ахра]

Цензура требовала снять у Гамзатова все относительно Шамиля, — собственно, центральное, единственно серьезное — автобиографическое изъяснение в этой за-стольной премногословной штуке, — и так же одно из лучших мест — про старика Абуталиба, причем оно было уже в «Известиях». О моей заметке: апология Эренбурга, завышенная оценка его последней вещи — «подумать», т[о] е[сть] исправить.

Не только я, не только Лакшин, но и Хитров, и даже тишайший Дорош в один голос: хватит, отказываемся.¹

Звоню Воронкову, который два дня назад обещал мне «все выяснить» насчет проспекта, т[о] е[сть] главного вопроса журнальной жизни в конце года. — «А вы не знаете, что он в отпуске и уже уехал в Болгарию?» Чудно! По образу Шауры, но тот все же позвонил перед отъездом «на длительный срок». Фокус, памятный мне с 54 г[ода], когда Фурцева назначила мне прием на тот день, когда уже была где-нибудь в Ореанде или Сочи. — Замещающим оказался Баруздин, «член политбюро секретариата». Мне было противно изъясняться с ним в плане «ультиматума», как будто говорю с П[етром] Н[иловичем] или выше, но что еще было делать? Сказал, что мы отказываемся выполнять это требование по № 9, номер будет лежать, октябрьский вообще может не выйти и т[ак] д[алее]. — «Я передам Альберту Андреевичу»² (того уже заочно величают по отчеству). —

Мой телефонный «ультиматум» (я употребил в разговоре это слово в том смысле, что пусть, мол, это будет названо ультиматумом, как это у нас умеют (я имел в виду оперирование этим словом в отношении Солженицына), — разговор этот слышали свои и, кажется, бедный Абрамов, прибывший на обсуждение его романа.³

Кое-как отвлеклись от своего, начали обсуждать и все было даже хорошо, но все было под знаком «е[сли] б[удем] ж[ивы]».

Ворвавшийся Демент (по пути в свой институт) отозвал меня, чтобы сказать со слов Софьи Григ[орьевны]⁴ и др[угих] о том, что Кондратович плох, лечит свой радикулит коньяком, пьет даже по ночам, плачет по телефону, — нужно, мол, нам завтра поехать к нему. Я воздержался приезжать для этого в Москву, позвонил Кондратовичу — вроде все ничего, во всяком случае, мне ли не знать, что тут дружеские посещения не помога.

Абрамова накоротке, но все же спрыснули в кофейной на Петровке, — будто бы все как делу быть.

Рассказы Троепольского о пленуме РСФСР (Закруткин о «народности» Шолохова, мышь во время речи Соболева).⁵ Утром был невесел, в постели еще — приступ тоски, но скоро прошло. День так себе, читал верстки и 2-й том Маршака, вывез 2 1/2 тачки глины — ровнял дно котлована, вырыл ямку под дубок (думал о трех).⁶ В 12 собирался позвонить в ред[акцию].

Встречно позвонил Хитров: цензура сказала, что подписывает весь номер, только, мол, сами потом расхлебывайте. Подействовало, что ли? И хотя ближайшая нерешенность разрешилась, но радости не последовало, — это предпраздничное «черт с ними, пусть пока», а главные нерешенности остаются. И уже трудно настраиваться на иной лад, строить планы, уповать на перемены: журналу жить не дадут. Нужно привыкать к тому, что журнальный период моей жизни уже позади — это уже «дожитие», не иначе. И хотя грустно, очень грустно — почти как выход на пенсию — но и чувство сваливающейся с тебя ноши, которая уже давно невмоготу. —

Маршак, т. 2.

Лирика самое существенное (он в старости, научившись лирике в переводах, стал даже природу чувствовать, старательно подмечать в ней, что ему доступно).

Газетная сатира, увы, как и газетные стихи «о войне и мире» и его «Повести (!) в стихах», а также «мемуары в стихах» (Стасов, Горький, Шаляпин), очень плохо при всей отделанности, безжизненно, — как бы он это все критиковал, если б это были чьи-то стихи!). Об этом ему говорено было в свое время.

«Память детства» туда-сюда, ближе к «лирике». «12 месяцев» — блеск, но опять же «по мотивам» и ужасные изъянцы в языке — по незнанию слов народного обихода («приделать топорище к топору», «спрыгнула с ветки» (падчерица). А писать придется, надо, — только бы не врать. —

В тот же день. — Начал Маршака, затоптался на первой же страничке, пришли вдруг Симоновы, проболтал с ним час с лишком, теперь придет Евг[ений] Антоныч — буду ему помогать на кладке или пойду в лес за дубками, — утром по мокрети сходил в лес, проверил, где они и пожелтела ли листва: готовы для пересадки. —

2.Х.67. П[ахра]

Вчера и сегодня начал помаленьку Маршака. Начали вчера с Евгением Антоновичем (куда как лучше бы зваться ему Егеном, а не Евгением!) кладку котельной. Сделали водосборное углубление, хитроумно выложив его кирпичом, настелили и растолкли щебенку на полу — теперь только заливай раствором. В щебенку пошло много «добра» из кучи у ворот — цементная штукатурка с кухонной стенки, закрывавшей котел, намеченный к выносу, черепица-брак и т.п. В раствор уйдет песок со щебнем, снятый из-под старого отлива — все это приятно — что оно идет в дело, как оконная коробка от б[ывшего] гаража, которую не знал куда девать, а вещь. — Такими утехами заполнена большая часть дня, особенно когда мастера приходят. Оборудую кабинет, планирую то, сё, пересаживаю елочки — все это занимает, но не до самозабвения — все время за всем этим — агония журнала, приближение к «выходу на пенсию».

А выход этот по логике лет совпадает с «цензовой» старостью, которая одергивает все: планы, хорошее самочувствие. Но томления возраста и особая острота переживаний его и бесплодные мысли о смерти — все это в значит[ельной] степени от хорошей жизни, от того, что будь так или иначе — не грозит нужда, заброшенность и т.п.

Что-то наклевывалось о том, что, выразив удачно, найдя слова безнадежному уделу старости, вдруг испытываешь удовлетворение и радость, как будто и речь вовсе не о тебе лично. А так оно и есть.

Вчера или третьего дня услыхал вдруг звук, такой памятный, милый и грустный с самого детства — переливчато трубный курлык журавлей — и вскоре рассмотрел их в этом подмосковном небе, накрывающем аэродромы, высоковольтные линии, правительственные и иные дачи, сады и огороды столичного пригорода. Треугольник их будто бы еще не состроился, разворачиваясь то тем, то другим концом, м[ожет] б[ыть], распуганный самолетом или выстрелом с земли — так и скатился за горизонт разорванным строем… — Еду в город получать отпускные¹, подчищать почту, но, в сущности, остаюсь при журнале, — как может быть иначе! М[ожет] б[ыть], позвоню Шауре. —

3.Х.67. П[ахра]

Шауре звонил, милая Антонина Васильевна, с поликарповских времен симпатизирующая мне, попросив меня подождать у телефона, с некоторым смущением сообщила потом, что она «шепнула» Вас[илию] Фил[имонови]чу, но у него было «заседание» и он, «наверное, сам позвонит вам». Ждал до 6 без малого — нету. Нету и сегодня. Решив и объявив членам, что выпью чашу до дна, чтоб уж ни в чем не упрекать себя после, позвоню и завтра, и, м[ожет] б[ыть], еще раз — третий, а там уж — бог с вами, тт. руководители.

Звонил и Баруздину, чтобы вроде как поблагодарить его за участие в судьбе № 9, и спросить насчет обещанной мне Воронковым солженицынской стенограммы, — нужна, мол, для работы над рукописью. Оказывается, все экземпляры, кроме одного, ушли «наверх», а с этим можно лишь знакомиться (членам секретариата!) в секретной комнате Союза писателей.

Был опохмелившийся с утра Гамзатов, был трезвый и благостный Шинкуба,¹ восторженно рассказывавший о своем месяце отдыха и работы в Соснах, где он был потрясен прелестями подмосковной природы, и открывший опять нам с М[ашей] возможность отдохнуть там же, где в прошлом году (вряд ли сможем из-за газа, собаки и журнальных моих забот в отпуске). Было больше бутылки коньяку на двоих, неприятные минуты среди ночи, но потом доспал до 7 ч. и все прошло. Закончил набросок вступления к Маршаку — 5 стр[аниц].

5.Х.67. П[ахра]

Но, м[ожет] б[ыть], он не так прост и незамысловат в своей ясности и общедо-ступности.

И то, что я пытаюсь сказать об этом художнике, при всей этой видимой ясности и незамысловатости, заставляющем думать о себе куда настойчивее, чем иные сложные-пересложные мастера стиха, — это, во всяком случае, не является попыткой критико-биографического очерка. —

Нечего греха таить, с понятиями детская литература, детский писатель, несмотря на привычно подчеркиваемое нами их давно утвердившееся равноправие («что было новым словом сов[етской] литературы»), с понятиями просто литературы и просто писателя, мы все же склонны связывать представления о чем-то почтенном и полезном, специальном, прикладном, и вряд ли обладающим ценностью художественного первородства. Мы чаще всего при этом имеем в виду среднюю стихотворную и беллетри-стическую продукцию, составляющую «вал» Детиздата. Такие же примерно, как — перевод, переводчик или «текст песни», «поэт-песенник».

С утра начало что-то складываться в голове о детском Маршаке — только бы удержаться от легко набегающих лишних слов. Нравственное условие, какое ставит дет[ская] литература. — Правдивость и цельность. Дети не любят обманываться, как взрослые. Не терпят того специально для них тона, к которому прибегают взрослые. Дети, кроме самых маленьких, не любят детской литературы.¹ — Ч[<неразборчиво>] о названии изд[ательст]ва «Детиздат». Демократизм формы, к которому М[аршак] был подготовлен классиками и к которому обязывал дет[ский] читатель. «Запад» в детском Маршаке и переход к «переводам», а оттуда к Бернсу — главной любви Маршака (я мало чего могу прибавить и ничего не изменяю в моей давнишней статье).

Чудный день — не уходил бы со двора. Вчера вечером принес один, сегодня другой дубок из леса, посадил. Поливал сад на зиму — первый опыт. Две машины песка (не было ни гроша). Делали с Егеном «стяжку» в котловане — заливали рас-твором начисто, штукатурили обнаженный фундамент дома.

Желтые листочки березы — на влажный цемент, — м[ожет] б[ыть], хорошо, что не написал все, что надумалось, сегодня же, — уже вижу, что было бы лишнее то, другое.

Тетрадь — таких у меня не было и нет — кончается, — нумерую ее и попробую вынести на белые листы «содержание».

Завтра Москва — деньги за отпуск и за Исаковского², — опять стариковская сметка: будет 1000 — положу на книжку.

12.X.67 П[ахра]

Статья идет усиленным темпом, и, кажется, найден более продуктивный план, чем в случаях с Буниным и Исаковским: не очерк жизни и твор[чест]ва, не изложение и описание, не последовательный разбор всего по хронологии или жанрам, а размышление о Маршаке, отчасти близкое к наброскам портрета, разумеется, возможного, т.е. порядочно идеализированного, но все же в пределах его действительных заслуг и значения. Иду за мыслью. Много еще набегает лишних слов и фраз, но уже чувствуется некое развитие, правда, уже написано 13 моих страниц (на обороте отставных деп[утатских] бланков,¹ а еще ни одной цитаты. Цитат будет мало, — впереди моя бёрнсовская статья (войдет с малыми добавлениями), но перед тем необходимо все же показать и образцы детского Маршака (только по ходу мысли). Статья будет из трех уже обрисовывающихся частей: Маршак — детский, М[аршак] — бёрнсовский, М[аршак] — лирический и всяческий. —

По утрам гуляю в новых прочнейших хакиевых <штанах> (тонкобрезентовых), с заклёпками по углам швов. Накупил вообще трое, но одни совсем домашние, другие — лыжные — те и те со штрипками.

Слушали восьмичасовую (веч[ернюю] передачу Би-Би-Си, м[ежду] пр[очим] комментарий к какому-то документу в «Л[итературной] Г[азете]» об ответственности писателей, передающих за границу свои произведения, — вполне разумный и если враждебный, так разве что с точки зрения Мелентьевых. Эта акция (в «ЛГ») по отношению к писателям, говорится в коммента[рии], как бы отвечает на письмо «знаменитого писателя Александра Солженицына». Упоминается и д<…> «поэт Вознесенский» с его письмом (куда конь с копытом, туда и рак с клешней).²

В основном закончена «котельная», отвлекавшая меня от статьи и пр[очего]. Но как это приятно что-то сооружать, лепить, исхитряться в поисках материала и отдельных конструктивных решениях. Сегодня лишь после обеда присоединился к Мише и Ев[гению] Ант[оновичу]. Крыша сделана основательно — покамест рубероидная, но наготове и белое железо — будет, как над крыльцом, и удобно сметать снег, имеющий тенденцию именно здесь шухать с большой крыши, м[ожет] б[ыть], подтаивая от трубы. Зачем это? Не знаю, но если уж вести записи, то не записывать того, что живейшим образом занимает, — странно было бы, точно бы я стеснялся этих своих увлечений в такой же мере, как иных.

В этой тетради, сшитой мне не то еще покойным (сколько уже у меня покойных!) Тарасенковым³, не то в типографии «Известий», нашлась копия моего письма Хрущеву насчет «Ивана Денисовича» Солженицына, кот[орый] теперь мимоходом именуется «знаменитым писателем». Приятно было его прочесть, в нем нет слов, которых бы стыдиться, спустя столько времени (не вдруг вспомнил, какого оно года, определяю по выходным свед[ениям] издания «Одного дня» в «Совписе» — 62, но м[еся]ца не помню без тетрадки, не то июнь, не то июль).⁴

На всякий случай заношу.

Дорогой Никита Сергеевич!

Я не счел бы возможным посягать на Ваше время по частному литературному делу, если бы не этот поистине исключительный случай.

Речь идет о поразительно талантливой повести А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Имя этого автора до сих пор никому не было известно, но завтра может стать одним из замечательных имен нашей литературы.

Это не только мое глубокое убеждение. К единодушной высокой оценке этой редкой литературной находки моими соредакторами по «Новому миру», в том числе К.А. Фединым, присоединяются и голоса других видных писателей и критиков, имевших возможность ознакомиться с нею в рукописи.

Но в силу необычности жизненного материала, освещаемого в повести, я испытываю настоятельную потребность в Вашем совете и одобрении.

Одним словом, дорогой Никита Сергеевич, если Вы найдете возможным уделить внимание этой рукописи, я буду счастлив, как если бы речь шла о моем собственном произведении.

И хочу надеяться, что, обращаясь с этой просьбой, я не злоупотребляю Вашим дорогим для меня добрым отношением.

(А. Твардовский)

Здесь неправда только о Федине, который и тогда уже лукаво увернулся от разделения с редакцией ответственности за это дело и назван здесь вполне сознательно на основании его словесного (только!), вырванного мною одобрения решения редакции со словами: — «Смотрите, смотрите, ребята», — как бы, мол, не того.⁵

Прошло пять лет с небольшим. С этого письма началось все то, что происходило и происходит в нарастающей последовательности со мной, Солженицыным, «Новым миром» и всей литературой.

15.X.67. П[ахра]

12.X. вечером позвонил Симонов: виделся с П[етром] Н[иловичем].¹ Тот «не возражает» против объявления «100 суток» в проспекте. Однако на слова Симонова: «Тогда я скажу Шауре от вашего имени» сказал: «Я ему сам позвоню». — Я позвонил тотчас Кондратовичу, изготовились лепить проспект так-сяк.

13.X. Не поехал на панихиду по И.С. Исакову², — Марьямов с Заксом отвезли венок. При Гамзатове и еще ком-то звоню Шауре. Многозначный вздох бедной Антонины Васильевны. «Ах, А[лександр] Т[рифонович], мне уж и неловко». — Нет, А[нтонина] В[асильевна], это мне неловко перед вами, и сейчас неловко — но я прошу вас передать В[асилию] Ф[илимоновичу], что я звонить больше не буду. — Вздох. — «Я передам».

Отвлекся тем-другим, С[офья] Х[анановна] вышла в буфет, звонок, снимаю трубку, какой-то неуверенный голосишко: «Это редакция?» — Да. — «Н[овый] М[ир]»? — Да. «Мне А[лександра] Т[рифоновича]». — Я слушаю. — «Это Шауро». — «Ах, боже мой, — говорю, — значит, медведь в Брянском лесу протянул-таки ноги.³ — Это при людях — Кондратовиче, еще ком-то. В[асилий] Ф[илимонович] шутки не принимает, объясняется темно и многозначительно: вот, мол, был у меня Конст[антин] Мих[айлович], говорили о его вещи и обо всем в целом вашем вопросе, нужно, конечно, нам встретиться, поговорить… Я отвечаю что-то в том смысле, что «поговорить», собственно, это само собой, но как с проспектом. — Вот об этом и нужно поговорить, посоветоваться. — Но он должен уехать сегодня в Киев. — Давайте назначим на среду, когда для вас удобнее. Ну, хорошо, давайте на 3 ч. в среду. Все.

Вечером Симонов рассказал, как он был у В[асилия] Ф[илимоновича], навязавшись против желания того «на 10 минут».

И, чудны дела твои, господи, В[асилий] Ф[илимонович] говорит ему: да, мол, П[етр] Н[илович] так сказал, но я лично (он — лично!) считаю, что это было бы необдуманным решением, надо посоветоваться, взвесить и т.д.⁴ Словом, все до среды, по крайней мере, да и среда не сулит ничего, кроме задушевной беседы в протяг времени. — Я дал команду жить без проспекта.

Почему он позвонил не через Ант[онину] Вас[ильевну], а сам по мужскому телефону — ясно: чтобы не показать той, что он тотчас встрепенулся, а передо мной сделать вид, что он как бы ничего и не знает о моих последних словах, а звонит так, сам по себе, да еще со знаком уважения — сам, а не через секретаря. Но я помню, как прежде чем позвонить мне через секретаря, он через помощника узнавал — на месте ли я. Плутни, мелочные извития хитрости, «дипломатии» — будьте вы прокляты.

Вчерашний день начал с отличного дубка, принес и посадил, переместив березку, а там и пошло — елки с места на место в линию с теми, что сами выросли у забора. Работалось хорошо, хотя накануне с Расулом и Сацем посидели в «Арагви». Погодка сломилась было, но опять выровнялась в золотую. Работалось и думалось хорошо, но уж так хорошо, что и опасно: когда уж очень становится хорошо — знай, что будет плохо.

Заказал машину ехать во Внуково — за кленами и поговорить с Валей о Маше: она по-видимому, больна, жалуется изредка на боли в области живота. Но при ее скрытности больше молчит, но мрачна.

17.X. П[ахра]

Из Внуково привез пять кленов, один америк[анский], несколько прутиков-отростков сирени, два прутика белой акации с участка Исаковского, росточек-однолеток манч[журского] ореха — для смеха. Вчерашний день ушел на их посадку; выкорчевал дурную ель над сиреневым садиком. Возвращался из города в дождь к 11 ч., дождь был и ночью, но сейчас ветер уже подсушивает почти совсем голый лес: с утра не затевать ничего на участке, не надевать рабочих штанов, — день и без того все короче. Завтра — Шауро.

Вчера в городе:

1) Операция «Федин», проведенная Конд[ратовичем] и Хитровым в связи с нашей вклейкой в «праздничном» (10 №).¹ — «А Федин подписал?». И оказалось — нет. Они — к нему, нагрянули нахрапом, застали в кухне-прихожей, где он присматривался к раскатке теста и был явно в неудовольствии от их появления. Потом успокоился, просмотрел список давших автографы, убедился, что Солж[еницы]на там нет, совсем повеселел, одобрил, подписал; расспрашивал обо мне — все хорошо, пишет о Маршаке и т.д. — «Ну, а как его любимчик?» — ? — «Ну, этот «мессия» (т.е. Солж[еницы]н). И говорил о нем с очевидной злобой, плохо скрытой завистью, как отметили оба. —

2) Операция «Исаковский», собственно, была полупроведена мной еще третьего дня во Внукове, где я сказал Антонине — Нине Ивановне, что не дозвонился и очень прошу Мишу никуда не давать эти стихи.

Вчера забежал к нему перед вечером Гамзата Цадасы, впопыхах, но с решимо-стью объяснял ему, что это выступление против Вознесенского, сейчас особенно, крайне было бы нехорошо для него, Исаковского, поставило бы его в ряд с Алексеем Марковым, Фирсовым и т.п., во всяком случае — появление этих стихов сейчас в «Правде» или где-нибудь я бы принял как личное несчастье, — в этом роде. Сперва он был взволнован до крайности, я знаю его тугодумство и его обычное «этого я не знаю», но, кажется, до него дошло, наконец. Условились, чтобы он предупредил появление этих стихов, ненароком, в той же «Правде», где они, однако, были уже отклонены Зимяниным (сообразил-таки!).² Как бы шутя попросил меня вернуть ему экземпляр стихов, я передал с готовностью и серьезно, оставив себе лишь сопроводит[ельное] к ним письмо. Ант[онина] — Нина все время вертелась, хотя приличнее было бы оставить нас вдвоем, и наконец не вытерпела: «А все же я не понимаю, почему нельзя дать по морде этому щенку». Я односложно ответил, что «щенок» только спасибо скажет. — Эта д<…> толкает, оказывается, может толкнуть его на любую глупость.

Высидел в президиуме положенную тоску, без удовольствия выпил две или три рюмки коньяку на скучных «поминках», предложив тост за Расула, и убежал «к телефону» — машина была заказана. Маршак и Мандельштам (макет).

19.X. П[ахра]

Встреча с Шаурой была бы всего лишь пустопорожней, как и предполагалось, если бы она ограничилась вопросом, с которым я пришел — о проспекте ж[урнал]а на 68 г. «Дайте имена, но не указывайте названия произведений». — Одни имена, говорю, это все равно что ничего. Разъясняю, как это плохо со всех точек зрения. Он обещает поговорить с Кириленко, Сусловым,¹ «но рекомендация, наверно, будет такая же».

Но он затеял речь о Солженицыне, и мне все это пустоутробие так надоело, что у меня «соскочил крючок», когда он сказал: «Вот его ЦК выдвинул, поднял и т.д., а чем он ответил? «Пиром победителей». — Я вскипел и рубанул, прямо в глаза: «Как вам не стыдно, В[асилий] Ф[илимонович], вы же лжете и сами знаете, что лжете, — ведь вы же знаете, что «Пир» этот написан более 20 лет назад, в аду концлагеря», и поехал и пошел. — Он с огромным самообладанием сказал, что на оскорбление он не будет отвечать оскорблением, но что я буду жалеть об этих своих словах. Тут и беседа быстро закончилась, было совершенно ясно все, что и без того было ясно, но еще и то, что он «доложит» с добавлением и что мне сюда ходить больше незачем. Так и сказал я ребятам, ожидавшим меня в редакции. «Посидели» в столовке, усидели не так много вчетвером, но провал в памяти — как ехал, как приехал — неприятен. Утром быстро прошло, опохмелялся тачкой. Был у Демента — о Мандельштаме. — Вчера была статья Г. Бакланова о Теркине², очень тронувшая меня, — так, пожалуй, еще о нем <Теркине> не писали.

Впервые в этом году отметил, как вдруг прочертились на вечереющем небе голые прутья берез, — совсем голые, только на иных сохранилось то полкроны, то край, то самая макушка.

22.X. П[ахра]

Там, сям дымок садового костра

Встает над поселковыми задами.

Листва и на земле еще пестра,

Еще не обесцвечена дождями.

Еще земля с дерниною сухой

На холодке не пахнет духом тленья

И, наизнанку вывернув коренья,

Ложится под лопатой на покой.

Еще не время непогоды сонной,

За сапогом не волочится грязь.

И предается, молодо бодрясь,

Своим утехам возраст пенсионный.¹

Это уже как бы задним числом. Третьего дня был первый белый утренник, а сегодня ночью шел дождь, еще мокрые доски балкона, но, правда, опять проясняется. Все дивятся осени и расхваливают ее подарочные деньки с обычной грустной признательностью к ней. —

То, что теперь где-то там на Венере находится частица земной материи в виде хитроумной штуки из металла и иных превращений, делает нашу планету вдруг совсем маленькой в этом невообразимом сонме светил, маленькой и целиком более родной — уже земля родная — это вся Земля, планета. —

Зряшная, если не считать переписки части Маршака да еще мытья в ванне, поезд-ка и ночевка в городе. Две выпивки, а посередине пустопорожний пленум, на котором я посидел минут 20 от силы на одной из верхотур Дворца. Однако увидел Шауру за столом президиума и увидел, что он меня увидел, появившегося с опозданием уже в то время, как Федин с манерной медлительностью тянул кота за яйца.²

С отдаленной верхотуры

Модернового Дворца

Я товарища Шауры,

Попечителя культуры,

Рассмотрел черты лица.

26.X. П[ахра]

Насколько ужасны и не подходят возрасту ранние пробуждения, когда ты «не в порядке», настолько они хороши и соразмерны зрелому рабочему возрасту, когда все нормально. Мысль, подготовленная исподволь в напряжении и неразберихе, вдруг выступает с непререкаемой (покамест!) убедительностью.

На сегодняшней «активной» прогулке с Кунькой томление и недовольство наползающей «монографичностью» статьи, нараставшее в эти дни работы, сменилось убедительным планом строить ее расчлененно, именно как заметки, не тратясь на «связки», не пускаясь в скороговорку пересказов и охвата всего. Это, между прочим, в духе лучших статеек Маршака, как «Об одном стихотворении», «О поэтическом переводе». Иначе — в этом безнадежном стремлении к исчерпывающему описательному «охвату» всего Маршака — не избежать статейной тоски, «литературоведческого» пустоутробия и не миновать незавершенности, неполноты. Уже написанное, будучи освобождено от «связок» и «переходов», имеет кое-что, но еще нет «детского Маршака» в такой хотя бы отчетливости, как написанный 16 лет назад Маршак — бёрн-совский.

Вчера в городе — поганец Возн[есенский] со своим «Заревом» в «Л[итературной] Г[азете]» — ему должно что-то достаться от Маршака.¹ — Лирическое притворство вокруг пойманного вдруг словечка, не говоря уже об «ответе» ЦРУ в форме саморекламы, который вполне устраивает «человеков-невидимок» (выражение Гончара на пленуме, правда, не попавшее в отчет), руководящих литературой, и которое как бы подсказка Солженицыну — что ему делать. Но тот знает, что ему делать.

Интереснейший пересказ Кондратовичем рукописи двух авторов-мемуаристов — о бензопроводе под водой Ладожского озера, проложенном в 42 г., весной, когда, лишившись «Дороги жизни», фронт и город должны были изнемочь без горючего. Мне трудно привыкать быть равнодушным к таким находкам журнала, вернее, подаркам, какие он способен вызывать на себя. С цензурой нескончаемая пря через Эмилию.²

27.X.67. П[ахра]

Вчерашний день в городе — деньги в См[олен]ск¹, письма — о Мандельштаме, Баграмяну², рекомендовавшему рукопись, о которой с таким восхищением рассказывал Кондратович, оказывается, еще 15 июля. Я завыл от огорчения, но бранить К[ондратови]ча не мог — он чистосердечно сказал, что рукопись с ее заурядно-журналистским названием «Артерия жизни» пролежала все это время у него. А письмо-то Баграмяна на мое имя, и что я такой невежа в его глазах. Не знаю, исправил ли я дело своим вчерашним письмом, несмотря на всю изысканность и почтительность тона. —

Звонила Юдина Мария Вениаминовна³ (к стыду моему, только со слов С[офии] Х[анановны] узнал, кто она такая), просила о встрече для переговоров о ее мемуарах, где, м[ежду] пр[очим], о Маршаке, Пастернаке и др[угих] поэтах. Уклонился от встречи до ознакомления с рукописью.

Кондратович сообщил: задержана статья Ю. Смолича (праздничная, идейно 100-про-центная, выправленная по замечаниям Галанова (собственно, это единств[енный] наш руководитель из числа «человеков-невидимок») и самой цензуры.⁴ К[ондратови]ч звонил Галанову, тот ему: сходите к самому Назарову. К[ондратови]ч опять звонит Назарову. Тот: мне незачем с вами встречаться. Статья написана с антипартийных позиций. К[ондратови]ч опять к Г[алано]ву.

Тот: ах, ах не вмешается ли А[лександр] Т[рифонович]. — Я звоню Беляеву, излагаю все со слов К[ондратови]ча о Смоличе: старейший укр[аинский] писатель, член партии с 18 г., три инфаркта, — если мы сообщим ему обо всем, то наверняка будем виновниками его смерти. Альберт Андреевич вяло, со вздохом (надоели!) обещает позвонить Назарову. Ждем до конца дня — ни звука. С[офья] Х[анановна] проговаривается, что в холодильнике давным-давно стоит бутылка коньяку, присланная с Хитровым от Расула. Выпили ее под яблочко вчетвером + Софья Ханановна. Вызвал машину, заехали в кофейную (я, Сац, Хит[ров]), добавили. Проснулся в том самом настроении, которое противопоказано возрасту, читал, досыпал, сейчас ничего, но пора, пора!

Вчера пришла воодушевляющая мысль развить и округлить отрывок второй дополнительной «А помнишь ночью предосенней» в смысле юбилейном.

И возраст наш и возраст власти.

Когда позвонила Роза Як[овлевна] вслед за письмом Сутырина, на кот[орое] так или иначе нужно было ответить, уже, между прочим, «обстоятельствами» указал и на то, что, мол, еще не закончено то, с чем мог бы выступить на предпраздничном общемосковском.⁵

Пусть и не напечатают (ни одна из газет, даже «Л[итературная] Г[азета]», не просит у меня ничего Октябрьского), но меня бы это очень поддерживало самого. В связи с этим хотел говорить с Крюковым, что «Маршак» может у меня затянуться, что в кр[айнем] случае пусть 3-й том идет со старой статьей, но Крюков был на вечере, «посвященном» (это было в 2 или 3 ч[аса] дня), сегодня и у нас вечер часов в 6. Обещал быть, хотя и с опозданием.⁶

19.XII.67. П[ахра]

Значительную часть этого времени «тянул проволоку», потом болел, выздоравливал, разбирался с почтой, вступал в жизнь ж[урна]ла, как обычно. Сейчас хорошо, как после болезни, да так оно и есть. Ни «утренних ужасов», ни той тоски, — выправился, хотя как всегда в таких случаях уже казалось — не поднимусь. И предательская сласть отчаяния — «пропади все пропадом» — и полное отвращение к жизни, и безволие, и стыд праздности. Все вспоминал, что вся жизнь с юности — борьба с этим периодическим (бывало, с войны) — довольно регулярным наваждением. М[ожет] б[ыть], полжизни ушло в болото. И в то же время не могу сказать, что это всегда было одной бедой. Не согрешишь — не покаешься. От расслабленности, тоски, отчаяния — через выдержку неизбежно тяжелейших дней и часов — к освобождению, душевному подъему, радости (работа, сон, еда — все хорошо). Через минучие страхи и стыд — к обретению спокойствия, уверенности, легкости. Было — что не скажешь — было. Но годы не те, подходит старость, все обходится куда дороже. Будет!

Евг[ений] Ант[онович]: — Надо кончать, А[лександр] Т[рифонович]. Не идет она вам, и вид теряете…

Сразу же по возвращении к норме забрезжило что-то насчет Солженицына.

Звонки Воронкова Кондратовичу, новые интонации работников Отдела в отношении этого имени. Речь идет о книге и «Корпусе».

Пождал, пождал — звоню сам Воронкову.

— Да вот я вызвал его, жена ответила, что он в отъезде.

— Я вызову его, если нужно.

— Да. Я так думаю, что все уж там (на Западе) утихло, незачем опять это ворошить (т.е. требовать его «отповеди» буржуазным писакам), надо решать его писательскую судьбу, — говорит так, как будто это его личная инициатива, жалуется, что «никто ничего не хочет решать» и т.п.

Вчера был Солженицын. Мы думали, он приедет обрадованный каким-то, хоть малым, движением воды, ан — нет. Квасец! — Зачем они меня вызывают? Книжку издать? А разве без меня нельзя издать? — Окоротил его маленько, едва сдерживая себя. Полное пренебрежение судьбой журнала, людей, которые из-за него терпят, мягко выражаясь, недоверие (Лакшин, не говоря уж обо мне).¹ Квасец! Вы обратили внимание в 10 № на «мемуары» Бартова?² — Нет, я не читал, — увидел, что там у вас все что-то юбилейное… Он уже не читает ничего, кроме того, что ему по плану. Бог ему судья, но я уже жалею, что надписал ему Лирику этих лет «С неизменной любовью», не добавив: «и его таланту». Его самого я уже просто не люблю.

Закончил Маршака — худо ли хорошо — гора с плеч. Он и оттуда понуждает ко лжи, заставляет говорить о себе то, что ему хотелось. Как вдруг я узнал, что и «Детки в клетке» перевод с английского, о чем он никогда не проговорился. Многим я ему обязан (впрочем, кто кому и чем!), но он с первых встреч еще подсознательно был мне в тягость: всегда настороже, всегда свой интерес, подгребание под себя. Никакой поэтической забывчивости либо беспечности. Вряд ли даже он отдавал себе отчет, что он и самого себя всю жизнь обманывает, не желая взглянуть правде в глаза. Натура не поэтическая по самой своей природе, бешеная сосредоточенность, ненасытное тще-славие и действительно беспредельная любовь к поэзии (с ограничениями) и глубокое знание, острое зрение и слух, нюх до всего, что касается «мастерства» (в пределах).

Еду сегодня для встречи с Воронковым, и Сартаковым, и моим подшефным.³ —

27.XII.67. П[ахра]

Встреча 19.XII была в составе: Воронков, Сартаков, Солженицын и я.

Нет, они не отказались от секретариатского (фединского) требования отмежеваться от «Запада». Но это было уже не требование, а почти что мольба: напишите один абзац, что вы отвергаете это сочувствие и поддержку. Воронков даже вроде бы соглашался, что можно таким заявлением считать речь С[олженицына] на Секретариате, где он говорил о «родной земле» и т.п. Но бухгалтер Сартаков все время возвращал беседу к «трем копейкам», без которых баланс не сходится. Пробовал и я нажимать на С[олженицына]. Я отчетливо представил себе, что для внутреннего употребления написать можно без единого стыдного слова, примерно:

Я очень сожалею, что мое письмо, помимо моей воли и намерений, послужило поводом для разнузданной (!) антисоветской кампании. Я не нуждаюсь в сочувствии и поддержке моих доброхотов из бурж[уазной] печати и радио.

Вместе с тем я не могу отказаться ни от одного из пунктов моего письма по существу и настаиваю, и т.д.

Но С[олженицын] сказал, что это опять переворачивает все с ног на голову, что он не может сделать этот «первый шаг», его должен сделать Секретариат.

Я несколько раз в ходе беседы сказал, как о решенном: сегодня сдаем в набор первые 8 глав «<Ракового> Корпуса». Воронков выразил готовность «провести» решение Секр[етариа]та в духе «на усмотрение редакции», но Сартаков тормозил зюзюзюкающим голоском червя-древоточца.

Все же под конец мы согласились о ближайших «мероприятиях»:

1) Я сдаю в набор первые 7—8 глав.

2) Воронков звонит в «Л[итературную] Газету» о том, чтобы она дала отрывок со сноской.

3) Солженицын забирает в Гослите лежавшую там два года рукопись сб[орни]ка рассказов (когда-то я говорил о нем с Косолаповым)¹ и передает ее «Сов[етскому] писателю».

4) Я пишу предисловие к сб[орни]ку, с тем чтобы ввести биографическую справку для опровержения «измышлений», и «ЛГ» печатает его со сноской: предисловие к подготовленному к печати сб[орни]ку С[олженицына].

На другой день мы с М. Хитровым пошли к Грачеву², зажгли его «задачей», которая «вы сами понимаете, имеет не только литературное значение». Набор был сделан в одни сутки, <экземпляры> розданы и разосланы членам редколлегии.

22.XII в пятницу, звонит Воронков, хочет поговорить «с глазу на глаз». Еду к нему назавтра. Он встревожен, говорит, что позвонил ему Романов (главцензор) и еще один был звонок из КГБ: соответствует ли действительности слух о том, что есть решение Секрет[ариа]та об опубликовании «Р[акового] К[орпуса]»? «Я, конечно, сказал, что никакого решения нет, но ведь мы не можем запретить редакции готовить рукопись к печати».³

Мольба: надо повлиять на С[олженицына], чтобы он написал хоть один абзац для Секр[етариа]та, для той его части, которая решительно против каких-либо движений до того, как он не выскажет «свое отношение». Неужели же Секр[етариа]ту склонять перед ним голову после того как Конст[антин] Александрович четко и т.д. Поймите, А[лександр] Т[рифонович], я вас очень люблю и больше всего не хочу, чтобы ваше имя опять пошло в оборот в этой связи. Мне нужен этот пункт в самой минимальной форме. По пальцам: у меня есть документ, представленный вами — решение Воен[ной] коллегии⁴, и, — «измышления» прочь; есть заявление С[олженицына] о «Пире <победителей>» — прочь; нужен еще этот пунктик, и тогда я отвечу кому угодно на любой вопрос.

Из всего я окончательно заключил, что дело передано на решение Секретариата, но известная, пожалуй, наиболее значительная часть Секр[етариа]та настроена враждебно и не преминет показать это, получив такую волю. А там волю предоставляют, когда вопрос трудный и сами не знают, как с ним быть. Решайте, мол, а мы посмотрим: промахнетесь — будет взбучка, пройдет удачно — скажем, что мы это и имели в виду.

Вечером позвонил Кондратовичу, чтобы он наутро сходил на почту, послал телеграмму «Необходим ваш приезд». В понедельник был ответ: будет во вторник в 3 ч[аса]. Прождал его вчера до 5. Уехал, с тем чтобы ехать сегодня к 12. — Добивал Маршака и зачищал пятый том. Елочки.

После морозов, достигавших 28—29 градусов — оттепель, вчера возвращался из города сквозь мокрую метель. —

<…> Живем в молчании, и все в ушах эти несправедливые, глупые, но почему-то обидные слова Маши: «ты все преувеличиваешь, ты трус, боишься пойти в ЦК и поставить вопрос». Боже мой, никого и ничего я не боюсь, но идти мне некуда и говорить не с кем и я уже изведал, как тебя не хотят принять, уклоняясь под разными предлогами, или примут (Шауро), чтобы отметить у себя «беседу» — пустопорожнюю, безрезультатную. —

Принял решение и отчасти уже объявил об этом (Хитрову, Дементьеву), что если не удастся склонить С[олженицына] к разумному тактическому шагу — ухожу, нечего больше. Дело не просто в «Р[аковом] К[орпусе]», но в том, что за ним целая цепь… — Неужели и на этот раз найду какой-нибудь повод, чтобы остаться и прозябать? Нет. Все.

5 ч[асов] 30.XII. П[ахра]

Вчера спустили воду из «системы» и почему-то прежде чем «врезать» новый котел, вырезали» старый и вынесли его. Под конец дня мастер Вас[илий] Вас[ильевич] угорел от сварочных газов, работу прекратили и мы остались с одним камином на всю эту двухэтажную «халабуду». Весь день топил, спать лег под тремя одеялами — ничего. Встал в пятом, топлю. Содвижение всяких предновогодних обстоятельств с Машей и, возможно, этими ребятами может оставить нас с камином на праздники, — благо, что вода спущена и мороз пошел на убыль — сегодня — 10 градусов. Признаться, до беды далеко и есть даже некоторая «романтика» очага, который уже не для красоты в равномерно обогреваемом от котла доме, а единственный источник тепла. Сколько раз я при бессоннице вызывал воображением лесные избушки, полевые сарайчики, баньки, занесенные снегом скирды или стога, где вдвоем с кем-то (чаще всего с Ив[аном] Серг[еевичем]) угревался и дремал с особой отрадой живого тела, обретающего «микроклимат».

Чем-то больна, не ест третий день Куня.¹ — Глаза больной собаки — в них виноватость доставляемым беспокойством, и мольба, и ни нотки свойственного больному раздражения, нетерпеливости. Что-то сожрала по глупости и не может освободиться. Похудела, спина зубчатая, талия — можно, кажется, рукой обхватить. <…>

Солженицын отозвался было на нашу телеграмму, что приедет во вторник к 3 ч[асам], но не приехал, а на другой день телеграмма от него: трудно выехать из-за предновогодних затруднений (что это означает — не совсем ясно), нельзя ли отложить до 2—3 января? Потом появился «случайно» в редакции муж его родственницы, через которую он связывается и с нами.² Все полно какой-то психовой и неприятной «конспиративности». Муж этот — я с ним говорил по телефону — чего-то крутил и неловко врал, что не имеет связи с С[олженицыным], однако видно было, что имеет и что он послан выведать причину вызова. Надоело все это до крайности.

А тем часом — в связи со сдачей в набор части рукописи — звон, тревога, окольные запросы (звонит Грачев: ему звонили из Отдела), вызовы (вызывал Беляев Кондратовича: «Что у вас там? Опять вы сами себе создаете трудности». Но сам дрожит — не было бы неприятностей). Воронков моментально отмежевался: никаких «решений» Секр[етариа]та о сдаче в набор «Корпуса» не было, — это дело редакции». — Это он мне говорит, что он так отвечал на «запросы» из разных верхов. При встрече у Подгорного³ на мои слова о том, что я постараюсь и надеюсь повлиять на С[олженицына] в смысле письма его в Секр[етариа]т, Воронков уже довольно без-участно пожал плечами: — Ну что ж, давай бог… А прежде еще сказал мне фразу: «Теперь мне придется отвечать» — тут и упрек, и подчеркнутая горечь «козла отпущения» и еще что-то хитрое на все случаи.

С получением ордена⁴ и сдачей Крюкову т. V закончились, по кр[айней] мере, мои мучительные опасения конца года.

Примечания

2.VII.

¹ Начальная строка стихотворения 1966 г. (А. Твардовский. Собр. соч. в 6-ти томах. Т. 3. С. 171).

² Речь идет о вступительной статье А.Т. к собр. соч. М.В. Исаковского, которая сначала печаталась в «Новом мире» и потому обсуждалась на редколлегии. (А.Т. Твардовский. Поэзия Михаила Исаковского. // «Новый мир», 1967, № 8). Анализ стихо-творения М. Исаковского «Слово товарищу Сталину» (в собр. соч. автором не включенного) А.Т. из статьи снял, посчитав, что обращение к нему в период оживления сталинистских настроений может быть воспринято как их поддержка.

³ Игорь Александрович Сац, Владимир Яковлевич Лакшин, Игорь Иванович Виноградов — члены редколлегии «Нового мира». Александр Григорьевич Дементьев — зам. гл. редактора до декабря 1966 г., когда вопреки воле А.Т. был выведен из состава редколлегии решением ЦК КПСС.

⁴ Имеется в виду обострение идейной борьбы после письма А.И. Солженицына IV съезду писателей в мае 1967 г. На послесъездовских заседаниях Секретариата Союза писателей (СП) А.Т. предлагал, осудив по форме поступок Солженицына, признать справедливыми его требования, направленные против цензуры, и выступал за безотлагательное напечатание «Ракового корпуса», доказывая, что это оздоровит обстановку в литературе. См. «Рабочие тетради» 1966 г., май-июнь. («Знамя», 2002, № 9). К.В. Воронков — секретарь правления СП.

⁵ Самоцитата из «Теркина на том свете».

⁶ Н.Г. Егорычев — первый секретарь МГК КПСС.

⁷ Е. Герасимов. Путешествие в Спас на Песках. Из записок старого журналиста. // «Новый мир», 1967, № 12.

⁸ Алексей Иванович Кондратович — зам. гл. редактора «Нового мира»; Ефим Яковлевич Дорош — член редколлегии, Михаил Николаевич Хитров — отв. секретарь.

⁹ Юрий Григорьевич Буртин, работая учителем школы на станции Буй Костромской обл., в 1958 г. самовольно выдвинул А.Т. кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР. Выбор поддержали рабочие железнодорожники — ученики Буртина, а он был исключен из кандидатов в члены КПСС. С 1967 г. до разгона «Нового мира» Буртин работал в нем ст. редактором отдела «Политика и наука». Эти три года он считал «лучшими, счастливейшими» в своей жизни. (Ю. Буртин. Исповедь шестидесятника. // «Дружба народов», 2001, № 2. С. 149).

¹⁰ В. Лакшин. Пути журнальные (Заметки о книгах по истории журналистики). // «Новый мир», 1967, № 8.

¹¹ Продолжение работы над фрагментом «Сын за отца не отвечает», начатой в 1963 г. См. «Рабочие тетради» 1963—1967 гг. («Знамя», 2000—2002 гг.). Имеется в виду Светлана Сталина, оставшаяся за рубежом.

4.VII.

¹ А.В. Назаров — цензор Главного управления по делам печати (Главлит). Рассказ М. Рощина «С утра до ночи» появился в № 8 «Нового мира» за 1967 г. Далее речь идет о подготовленной к печати повести А. Солженицына «Раковый корпус», а также романе А. Бека «Новое назначение», повести Е. Драбкиной «Зимний перевал», не пропускавшихся цензурой с 1965 г., военных дневниках К. Симонова, за которые шла борьба на протяжении 1966 г. См. «Рабочие тетради» 1965—1966 гг.(«Знамя», 2001, № 12; 2002, №№ 2, 4, 5).

Записки летчика-испытателя, Героя Советского Союза М. Галлая «Первый бой мы выиграли» («Новый мир», 1966, № 9) вызвали резко отрицательный отзыв, подписанный генералами А. Катричем, Н. Сбытовым, Н. Кобяшовым и П. Стефановским — «Когда память не в ладу с историей» («Авиация и космонавтика», 1967, № 1). При обсуждении на парткоме Московской писательской организации записок М. Галлая генеральский отзыв о них был признан недобросовестным и недопустимым по тону. (Решение парткома МО СП РСФСР 13 мая 1967. // Архив А.Т.). Однако письмо в редакцию (за подписью «Ваш читатель, инженер-полковник В. Розанов»), доказывавшее некомпетентность генералов-рецензентов и отмечавшее их оскорбительный тон в споре с героем-летчиком, цензура задерживала. (В. Розанов. В споре нужны аргументы. // «Новый мир», 1967, № 7).

² К 50-летию Октябрьской революции.

³ Георгий Мокеевич Марков — секретарь правления СП. Антонина Ивановна — секретарь К.В. Воронкова.

⁴ Имеются в виду Тезисы КПСС к 50-летию Октябрьской революции.

⁵ Фрагмент «Сын за отца не отвечает» вошел в поэму «По праву памяти», при жизни А.Т. запрещенную, опубликованную посмертно («Знамя», 1987, № 2).

5.VII.

¹ Софья Ханановна Минц — редакционный секретарь А.Т. Н.Б. Томашевский — переводчик, специалист по романской литературе, неоднократно вместе с А.Т. ездивший в Италию.

² С Н.Б. Томашевским и В.Я. Лакшиным.

³ В.Ф. Шауро — зав. сектором культуры ЦК КПСС; И.И. Виноградов — член редколлегии «Нового мира» — выступил против опубликования статьи В.Я. Лакшина «Пути журнальные» (см. запись 2.VII), доказывая в своем письме, что аналогии между «Новым миром» и революционно-демократической журналистикой ХIХ в., которые могут возникнуть у читателя, повредят журналу.

10.VIII.

¹ Лидия Дмитриевна Морозова — лечащий врач А.Т. В издательстве «Художественная литература» (ГОСЛИТ) на подходе был 5-й т. собр. соч. А.Т. В издательстве «Советский писатель» выходила его «Книга лирики».

² В проспекте «Нового мира» на 1968 г. объявлялись произведения Ф. Абрамова, В. Белова, В. Быкова, Р. Гамзатова, Д. Гранина, Ф. Искандера, В. Каверина, В. Лихоносова, В. Некрасова, В. Овечкина, В. Семина, И. Соколова-Микитова, Н. Саррот, Ю. Трифонова, Р.-П. Уоррена, В. Шукшина, А. Рыбакова, К. Кулиева, Б. Ахмадулиной, М. Алигер, И. Абашидзе, П. Бровки, Ю. Друниной, А. Жигулина, М. Исаковского, Д. Кугультинова, В. Леоновича, М. Луконина, С. Наровчатова, С. Орлова, Вл. Соколова, В. Шефнера, А. Яшина и др. Планировались воспоминания В. Шверубовича (сына В.И. Качалова), В. Ходасевич, маршала Н. Крылова, ак. И. Майского, С. Маршака и др. Публицистика и критика представлены Ю. Буртиным, Е. Гнединым, И. Золотусским, В. Кардиным, И. Коном, В. Лакшиным, Ю. Манном, В. Огневым, М. Туровской и др. В проспекте значились и не пропущенные цензурой роман А. Бека «Новое назначение», повесть Е. Драбкиной «Зимний перевал», «Сто суток войны» К. Симонова.

³ А.А. Сурков — поэт, секретарь правления СП.

⁴ После просмотра документального фильма о победе под Москвой по сценарию К. Симонова и Е. Воробьева начальник Главного политического управления Армии и ВМФ (ГЛАВПУР) генерал А.А. Епишев и маршал А.А. Гречко, с 1967 г. — министр обороны СССР, множеством замечаний по фильму по сути заблокировали его выход на экран.

⁵ Имеется в виду письмо А.И. Солженицына IV съезду писателей, поставившее важнейшие вопросы развития литературы в советском обществе. См. кн. «Кремлев-ский самосуд. Секретные документы КГБ о писателе А. Солженицыне. 1962—1974». М., 1994. С. 211—216.

12.VIII.

¹ См. примеч. 2 к записи от 2.VII.

² Отзыв К. Симонова о романе А. Солженицына «В круге первом» опубликован в кн. «Кремлевский самосуд» (С. 32—35). Оценки «Ракового корпуса» здесь нет.

13.VIII.

¹ Глава «Сын за отца не отвечает» задумывалась как дополнительная к поэме «За далью — даль». «Без этой главы, — объяснял А.Т. — я как-то не хотел бы уже и переиздавать «Дали»… Она не будет вмонтирована в текст, а так будет стоять в конце главой дополнительной» (Письмо А.Т. Твардовского А.В. Македонову 10 октября 1967 г. // А. Твардовский. Удел земной. Впервые — письма поэта другу, критику А. Македонову. Починок, 1998. С. 21).

16.VIII.

¹ А.Т. читал главу «Сын за отца не отвечает». Б.Н. Полевой — главный редактор журнала «Юность».

² Т.е. к М.А. Суслову, члену Политбюро ЦК, ведавшему вопросами идеологии, и Л.И. Брежневу, генеральному секретарю ЦК. См. запись 5.IX.

³ «Затруднительность» положения состояла еще и в том, что не был списан договор на роман «В круге первом» на сумму по тем временам весьма крупную. (А.И. Кондратович. Новомирский дневник.1967—1970. М., 1991. С. 106). Однако А.Т. взял на себя списание договора и полученного автором аванса. Рассказывая, как А.Т. «впал в малодушие» при предложении заключить договор (А. Солженицын. Бодался теленок с дубом. // «Новый мир», 1991, № 7. С. 74), Александр Исаевич не упоминает ни об этом несписанном договоре, ни о том, что новый был с ним заключен.

⁴ Зиновий Ефимович Гердт — артист, сосед по даче на Пахре. В 70-е гг. выступал с воспоминаниями об А.Т. со сцены.

19.VIII.

¹ О.Г. Верейский — художник, иллюстратор русской классики (произведений Л. Толстого, А. Чехова), а также, со времен войны , книг А.Т.

² Иринка — внучка А.Т. Николай Федорович — шофер.

³ До дачного поселка композиторов.

20.VIII.

¹ Речь идет о статье В.Я. Лакшина «Пути журнальные», читанной мною в верстке.

21.VIII.

¹ Имеется в виду вступительная статья А.Т. для Собр. соч. С. Маршака в 8-ми томах. Опубликована в 5-м томе (М., 1970) как послесловие к поэтическому наследию Маршака. Предварительно печаталась в журнале (А. Твардовский. О поэзии Маршака. // «Новый мир», 1968, № 2).

² Рецензия А.Т. на кн. «Роберт Бернс в переводах С. Маршака». (М., 1950), напечатанная в «Новом мире» (1951, № 4). Отрывок из нее был «встроен» в статью «О поэзии Маршака», которая поэтому и датируется 1951—1967 гг.

22.VIII.

¹ Ю.В. Трифонов — сосед по даче на Пахре, автор «Нового мира».

² Рассказ В. Семина «В сорок втором (Из воспоминаний)» — о подростках, угнан-ных немцами на работу, — касается пребывания только за «немецкой проволокой». («Новый мир», 1968, № 5). Тот, что читал А.Т., в печати 70—90-х гг. не обнаружен.

23.VIII.

¹ Халдор Лакснесс — исландский писатель, один из любимых А.Т. современных авторов. В.С. Морозова — переводчик, литературовед, член Иностранной комиссии СП. Е.А. Фурцева — министр культуры СССР. Норвежские писатели выражали тревогу об участи арестованных литераторов А. Гинзбурга, Ю. Галанскова, В. Добровольского, В. Лашковой, выпускавших самиздат и протестовавших против суда над А. Синявским и Ю. Даниэлем.

² Джанкарло Вигорелли — генеральный секретарь Европейского сообщества писателей, вице-президентом которого был А.Т. Лихтентул — работник аппарата СП. В.А. Сырокомский — зам. главного редактора «Литературной газеты». А.А. Беляев — зав. сектором Отдела культуры ЦК. Б.С. Рюриков — главный редактор журнала «Иностранная литература».

³ О реакции А.Т. на статью «Синьор Вигорелли в гостях и дома» в «Литературной газете» (1967, 23 августа) см. также: А.И. Кондратович. Новомирский дневник. С. 90—91.

⁴ Антонина Васильевна — секретарь заведующих Отделом культуры ЦК Д.А. По-ликарпова, а с 1966 г. — В.Ф. Шауро.

⁵ Имеется в виду письмо А.И. Солженицына IV съезду писателей.

⁶ В.Я. Тарсис. Палата № 7. (изд-во «Посев», 1966). Книга Е. Гинзбург «Крутой маршрут» издана в 1966 г. в Милане.

⁷ Подписчик «Нового мира» из Барнаула М.С. Безматерных жаловался в Секретариат СП на постоянное опоздание журнала на 2—3 месяца, обвиняя редактора в «пренебрежительном отношении к человеку». А.Т. ответил письмом в Секретариат СП 26 августа, содержание которого соответствовало записи 23 августа. (Архив А.Т.)

24.VIII.

¹ А.Т. пытался дозвониться заведующему Отделом культуры ЦК В.Ф. Шауро.

² Н.И. Конрад — академик, востоковед, автор «Нового мира». О его взглядах на восточную и западную цивилизацию английский историк А. Тойнби узнал из рецензии А. Монгайта на книгу И. Конрада «Запад и Восток» («Новый мир», 1966, № 10) и написал советскому ученому о своей позиции. С разрешения А. Тойнби Н. Конрад предоставил их переписку А.Т. для печати. Письма выдающихся историков разных мировоззрений, сосредоточенных на поисках путей человечества к единству — теме, от советской науки далекой, — уникальный документ того времени. А.Т. придавал этой публикации важное значение, увлеченно пропагандируя ее в новомирском окружении. (Диалог историков. Переписка А. Тойнби и Н. Конрада. // «Новый мир», 1967, № 7).

³ Г.С. Лисичкин — экономист, один из первых «рыночников», опубликовал в «Новом мире» статью «Два года спустя» (1967, № 1), посвященную роли и месту плана и рынка в сельском хозяйстве. На ее критику газетой «Сельская жизнь» журнал напечатал ответ (Г. Лисичкин. О чем говорят факты // «Новый мир», 1967, № 12). Статьи Г. Лисичкина были признаны в ЦК ошибочными за «чрезмерное преувеличение роли закона стоимости» и за «принижение роли централизованного планирования». Как следует из записки зав. Отделом пропаганды В. Степакова и зав. Отделом сельского хозяйства Е. Карлова, редакции было указано на ошибку, «выразившуюся в публикации статей Г. Лисичкина». (Пресса в обществе. 1959—2000. М., 2000. С. 495). Академик А.М. Румянцев, член ЦК, при обсуждении статьи Г. Лисичкина «Два года спустя» в ЦК дал на нее благоприятный отзыв.

⁴ Имеются в виду поступившие в редакцию рукописи романа Ф. Абрамова «Две зимы и три лета» («Новый мир», 1968, №№ 1 и 2) и повести Н. Воронова «Юность в Железнодольске» (там же, 1968, №№ 11 и 12).

25.VIII.

¹ Здесь и далее выписки А.Т. из рукописи А. Бартова, опубликованной под заглавием «Побег из колчаковской тюрьмы» («Новый мир», 1967, № 10). В Предисловии к публикации А.Т. обращал внимание на непридуманность и безыскусность рассказанного о революции и ее вожде человеком народа, усматривая в этом особую ценность воспоминаний Бартова. Истории этой публикации посвящен документальный фильм режиссера Н. Кристи «Твардовский и Бартов» (1977).

31.VIII.

¹ Мои замечания по статье В.Я. Лакшина «Пути журнальные» касались традиционной для советской литературы характеристики передовых журналов 60—70-х гг. («Современник», «Отечественные записки») как революционно-демократических, что, как я доказывала, не подтверждалось их более широким (либерально-демократиче-ским) содержанием.

² В № 10 «Нового мира», как и в последующих за 1967 г., плана-проспекта редакции на 1968 г. не появилось. Речь идет о сводном проспекте выходивших в издательстве «Известий», журналов «Дружба народов», «Иностранная литература» и «Новый мир».

³ А.Т. имеет в виду продолжение повести «Мой Дагестан» Р. Гамзатова (перевод с аварского В. Солоухина), начавшей печататься в № 9, и повесть А. Зегерс «Тот самый голубой цвет» (перевод с немецкого В. Станевич).

⁴ О препятствиях, которые встретило продвижение названных произведений в печать, и попытках А.Т. их преодолеть см. «Рабочие тетради» 1965—1966 гг. («Знамя», 2001, № 12; 2002, №№ 2, 4, 5).

⁵ Рой Александрович Медведев. О чтении А.Т. его рукописи «Перед судом истории» см. в «Рабочих тетрадях» 1966 г. («Знамя», 2002, №№ 2, 5). Опубликована в журнале «Знамя», 1989, №№ 1—4 под названием «О Сталине и сталинизме». Отд. изд. — М., 1991. В.М. Россельс — переводчик, критик, литературовед.

⁶ Т.е. глава «Сын за отца не отвечает».

1.IX.

¹ Речь идет о П.Н. Демичеве, секретаре ЦК по идеологическим вопросам.

2.IX.

¹ Писатель и общественный деятель Илья Григорьевич Эренбург — автор одной из самых длительных и многотрудных публикаций «Нового мира» — мемуаров «Люди, годы, жизнь». Начатая в 1960 г., она прервалась со смертью Эренбурга.

² Копия письма А.Т. в Секретариат СП, датированного 1 сентября 1967 г., сохранилась в архиве А.Т.

³ Два некролога «Памяти И.Г. Эренбурга» за подписями А.Т. и Б.Н. Полевого напечатаны в № 9 «Нового мира» за 1967 г. В письме Л.М. Эренбург 7 сентября 1967 г. А.Т. сообщал, что написал об Илье Григорьевиче «конечно, с расчетом, чтобы прошло, но все же, надеюсь, по-иному, чем другие». (В кн.: И. Эренбург. Люди, годы, жизнь. Воспоминания в 3-х томах. Т. 3. М., 1990. С. 401—402).

⁴ См запись от 16 августа.

3.IX.

¹ К.А. Федин — первый секретарь правления СП; Н.С. Тихонов — секретарь правления СП, председатель Комитета по Ленинским премиям. Дружеское отношение А.Т. к этим писателям в послевоенные годы в 60-е гг. резко изменилось: А.Т. воспринимал их как чиновников от литературы, мешающих ее развитию.

² «Вашей книге м.б. суждена куда большая долговечность, чем иным «эпохальным полотнам» «чисто художественного» жанра», — писал А.Т. Эренбургу. Далее в письме зачеркнуто: «в том числе, простите меня, Илья Григорьевич, и Ваших собственных вещей, чисто беллетристических». (Письмо А.Т. И.Г. Эренбургу 12.VIII. 1961 г. Барвиха. Черновик. // Архив А.Т.)

³ О том, с каким трудом «проталкивались» мемуары Эренбурга в печать, что в них было «не ко двору» для «Нового мира» и лично для редактора, см. в «Рабочих тетрадях» 1961—1964 гг. («Знамя», 2000, №№ 6, 7, 9, 11, 12).

5.IX.

¹ Ю.С. Мелентьев — зам. зав. Отделом культуры ЦК. И.С. Черноуцан — зав. сектором Отдела.

² В сообщениях газет о похоронах (наиболее полных в «Литературной газете») среди стоявших у гроба в почетном карауле редактор «Нового мира» не упоминался.

³ В.Г. Лидин — писатель, библиофил, неоднократно упоминающийся в мемуарах И. Эренбурга.

⁴ Борис Германович Закс — отв. секретарь редакции до декабря 1967 г., когда по решению ЦК был выведен из редколлегии вопреки сопротивлению А.Т.

⁵ О болезни и смерти Э.Г. Казакевича см. записи в «Рабочих тетрадях» 1962 г. («Знамя». 2000, № 7).

⁶ А.Т. по статусу полагалось быть похороненным на Новодевичьем кладбище.

⁷ Узнав о смерти А.М. Горького (случившейся 18 июня), А.Т. кинулся из Красного Бора (где летом 1936 г. семья снимала комнату в крестьянской избе), в Смоленск с мыслью ехать в Москву, но понял, что не успевает на похороны писателя. «Вот и пришли эти дни, когда ни за что нельзя было взяться, думалось и чувствовалось об одном, — писал он М.В. Исаковскому 23 июня 1936 г. — Я перечитывал «Мои университеты» и др. А в день, когда гроб стоял в Колонном зале, я уехал с книгой на дачу и там провел весь день… Работа — самая достойная память о нем». (А.Т. Твардовский. Собр. соч. в 6-ти томах. Т. 6. М., 1983. С. 334). За год до смерти Горький отрицательно отозвался о поэме А.Т. «Страна Муравия», посланной ему в июле 1935 г. М. Исаковским. Оценка Горького воспринималась в ту пору как резолюция, пересмотру не подлежащая, и грозила сказаться на судьбе поэта, но не поколебала отношения молодого А.Т. к Горькому как одному из его любимых современных писателей. «Мне, как и всем опять же, кажется, что только я самым глубочайшим и сердечнейшим образом понимаю А.М.», — записал он в Рабочей тетради 21 июня 1936 г. — в день своего двадцатишестилетия.

⁸ К.В. Воронков — секретарь правления СП по организационным вопросам, курировал строительство нового здания Центрального Дома литераторов (ЦДЛ).

⁹ См. запись от 16 августа.

7.IX.

¹ Имеется в виду монография В. Смирновой «С.Я. Маршак» (М., 1954).

² Высказывания Адриана Владимировича Македонова о Мандельштаме были известны А.Т. из писем критика и разговоров с ним: в печати исследования Македонова о Мандельштаме не появлялись до начала 90-х гг. Друг юности А.Т. А.В. Македонов отмечает «большую роль» Мандельштама в становлении Твардовского. (А.В. Македонов. Эпохи Твардовского. В.С. Баевский. Смоленский Сократ. Н.Н. Илькевич. «Дело» Македонова. Смоленск. 1996. С. 129).

³ «Та детская литература, которую создают люди, подобные С. Маршаку, отлично удовлетворяет», по словам М. Горького, потребности нового времени. Горький выступил против травли «талантливых Маршаков». (М. Горький. Человек, уши которого заткнуты ватой. К дискуссии о детской книге. // «Правда», 1930, 19 января. То же см.: М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах. Т. 25. М., 1953. С. 114).

⁴ № 8 «Нового мира» за 1967 г. сдан в набор 15.VI, подписан к печати 17.VIII, рассылался подписчикам после 20.IX. Он задерживался цензурой из-за рассказа М. Рощина «С утра до ночи» и очерка В. Некрасова «Дом Турбиных» (о киевском доме семьи Булгаковых); № 9 сдан в набор 22.VII, подписан к печати 2.Х. Содержание октябрьского номера (выходившего к 50-летию Октябрьской революции) привлекло самое пристальное внимание цензуры: даже в лирической повести Р. Гамзатова «Мой Дагестан» нашли крамольные места. Задерживался № 9 и из-за плана-проспекта на 1968 г., который в 1967 г. так и не был опубликован.

⁵ Заметив, что присутствие Эренбурга в литературе еще «не в полную меру оценили», А.Т. высказывал свою излюбленную мысль, «что на этом свете лучше недополучить, чем переполучить. Применительно к литературным судьбам недополучение при жизни не только обычное дело, но оно и не в ущерб для писателя, значение которого не ограничивается его физическим наличием на земле. Рано или поздно все размещается по своим полкам». («Памяти И.Г. Эренбурга» // «Новый мир», 1967, № 9. С. 286; А.Т. Твардовский. И.Г. Эренбург. // Собр. соч. Т. 5. М., 1980. С. 281).

8.IX.

¹ Подборка воспоминаний о М. Светлове в «Новом мире» не появилась. Приветствие от редакции «Нового мира» по случаю 50-летия Октябрьской революции было опубликовано в № 11. «Верим, что и наша литература во всех ее видах и жанрах, опираясь на свой богатый опыт и прочные связи с народной жизнью, создаст новые, еще более значительные произведения во славу нашей любимой Родины», — говорилось в нем. Приветствие подписали члены редколлегии «Нового мира» и его авторы — от представителей старшего поколения, вошедшего в литературу еще до Октябрьской революции, как К.И. Чуковский, И.С. Соколов-Микитов, К.Г. Паустов-ский — до тех, кто в ту пору еще только вступал в литературу на страницах «Нового мира» (как В. Войнович, В. Шукшин). Свои подписи под приветствием журнала поставили В. Астафьев и В. Белов, В. Тендряков и Б. Можаев, К. Симонов и В. Катаев, Г. Бакланов и Ю. Бондарев, В. Быков и Ф. Искандер, В. Каверин и Ф. Абрамов, И. Грекова и В. Панова, А. Бек и А. Рыбаков, Ю. Домбровский и В. Некрасов, В. Овеч-кин и Ю. Черниченко, маршал И. Конев и генерал А. Горбатов, академики Н. Конрад и Б. Кедров, а также К. Кулиев, М. Карим, Э. Межелайтис, Р. Гамзатов, Д. Кугультинов и многие другие авторы — писатели, публицисты, ученые, военные. Подписи были даны факсимиле.

² В письме Л.М. Эренбург, датированном 7 сентября 1967 г., А.Т. писал: «Понимаю всю неловкость обращения к Вам в эти дни по делам, которые могут лишний раз напомнить Вам о том, что еще и без того не могло улечься, но, думаю, Илья Григорьевич не осудил бы меня. Незадолго до его болезни я получил (в ответ на мое письмо) уведомление от него о том, что 16 глав седьмой книги «Люди, годы, жизнь» написаны и что он мог бы дать их мне прочесть… Это позволяет мне просить Вас, Любовь Михайловна, дать, если возможно, не откладывая, все то, что было написано до рокового дня. Я быстро прочту и уведомлю Вас о видах редакции на конец этого или начало будущего года. Если же Вам решительно не под силу еще заниматься этим, то простите меня» (В кн.: И. Эренбург. Люди, годы, жизнь. Т. 3. С. 401).

³ Участия как автор в томе «Литературного наследства», посвященном И.А. Бунину (редактором и составителем которого был С.А. Макашин), А.Т. не принимал, но ощутимо присутствует в нем. Здесь опубликовано письмо И.А. Бунина Д.Н. Телешову 1947 г. с восторженным отзывом о «Теркине». А.Т. упоминается в воспоминаниях Н.В. Кодрянской «Встречи с Буниным», где также говорится о восхищении Бунина поэмой А.Т.; в комментариях к письмам Бунина используются отрывки из переписки А.Т. с Телешовым. В ряде исследовательских материалов тома — ссылки на статью А.Т. «О Бунине» — вступительную к Собр. соч. И. Бунина в 9-ти томах (М., 1965—1967). («Литературное наследство». Т. 84. Кн.1—2. М., 1973. См. именной. указ.).

⁴ Речь идет о публикации Ю. Буртина «Стихи читателей «Василия Теркина», в которой напечатано и упомянутое стихотворение («Литературное наследство». Т. 78. Кн. 1. М., 1965). А.М. Самсонов — главный редактор издательства «Наука», выпускавшего «Литературное наследство».

⁵ См. запись от 2 сентября.

⁶ Михаил Николаевич Хитров в марте 1967 г. был утвержден членом редколлегии «Нового мира» с другими представленными А.Т. кандидатурами (Ч.Т. Айтматовым и Е.Я. Дорошем) вместо выведенных из нее по решению ЦК А.Г. Дементьева и Б.Г. Закса. Он пришел в обреченный, по сути, журнал из благополучной газеты «Известия», где у него и оклад был значительно больший. Л.Н. Толкунов — в ту пору главный редактор «Известий».

⁷ При подготовке 5-го тома собр. соч. А.Т. исключил из «Родины и чужбины» очерк «Из песен о немецкой неволе» и пополнил ее очерком «Комбат Красников» — других изменений в составе «Родины и чужбины» сравнительно с предшествующим изданием (1960 г.) не произошло.

15.IX.

¹ А.Т. состоял на учете в парторганизации журнала «Новый мир».

² М. Бажан — народный поэт Украинской ССР, секретарь правления СП СССР, вице-председатель Европейского сообщества писателей (КОМЕС) от Украины. Автор «Нового мира», в № 12 которого за 1967 г. опубликованы его «Повести о надежде. (Вариации на тему Р.М. Рильке)» в переводе с украинского Д. Самойлова. С.В. Ми-халков — секретарь правления ССП.

³ 14 сентября КГБ направил в ЦК копии писем А. Солженицына (датированных 12.IХ) в адрес А.Т., а также секретарям правления СП, в которых он настаивал на безотлагательной публикации «Ракового корпуса». (Кремлевский самосуд… С. 56—58.)

⁴ О договоре редакции «Нового мира» на «Раковый корпус» см. записи от 16 августа и 28 сентября.

⁵ Имеется в виду падение авторитета власти и престижа страны вследствие травли Б. Пастернака (за напечатанный за рубежом роман «Доктор Живаго») и суда над А. Синявским и Ю. Даниэлем (за публикации за рубежом). А.Т. по-прежнему видит выход из ситуации с Солженицыным в том, чтобы без промедления опубликовать отрывок из «Ракового корпуса» в «Литературной газете», с примечанием, что полностью повесть печатается в «Новом мире».

⁶ Речь идет об эпизоде из 13-й главы 7-й книги, связанном с посещением Эренбургом и Б. Полевым в составе советской делегации рабочих кварталов в Афинах, где их принимали с особой сердечностью, узнав в Эренбурге автора «Оттепели». В опубликованных в 1990 г. воспоминаниях Эренбурга «Люди, годы, жизнь» порядок глав в 7-й книге иной, чем в полученной А.Т. ее рукописи.

⁷ Иван Сергеевич Соколов-Микитов — писатель, давний друг А.Т. См. о нем и совместном отдыхе с ним А.Т. в Карачарове в «Рабочих тетрадях» 1961—1966 гг. в журнале «Знамя» (2000—2002). Письма А.Т. И.С. Соколову-Микитову см.: Твардовский А.Т. Соч. Т. 6. М., 1983.

⁸ Константин Андреевич Князев — тогда директор Братской ГЭС, корреспондент А.Т. со времени поездки поэта на Ангару в 1956 г. В 1968 г. в № 4 «Нового мира» напечатана его статья «Изобретения и предприимчивость», где Князев делился своим хозяйственным и организационным опытом.

⁹ В 4-й том 5-томного собрания соч. (М., 1967) А.Т. включил «из братского» «Заметки с Ангары», печатавшиеся в «Новом мире» (1959, № 11).

16.IХ.

¹ А.Т. Читал т. 1 книги Ван Вик Брукcа (М., 1967), т. 2 вышел лишь в 1971 г.

² Члены Секретариата СП А.Б. Чаковский — главный редактор «Литературной газеты», прозаик, публицист; Н.М. Грибачев — гл. редактор журнала «Советский Союз», поэт, публицист.

³ Тезисы выступления А.Т. сосредоточены на «деле Солженицына, которое, в его понимании, важно было не само по себе, а находилось, как А.Т. говорил, на перекрестии двух тенденций общественного сознания, устремленных либо вперед, либо назад. А.Т. подчеркивал, что невозможно обойти вопрос о цензуре, поставленный в письме Солженицына IV съезду. Выход из кризисного состояния литературы он по-прежнему видел в опубликовании «Ракового корпуса», что явилось бы ответом на многие больные во-просы литературной жизни. На заседании Секретариата были оглашены письма отсутствовавших на нем членов М.А. Шолохова и С.В. Михалкова, резко антисолженицынские, требующие карательных санкций против писателя. Не было зачитано письмо отсутствовавшего Б.Н. Полевого, позиция которого, по-видимому, не являлась столь же ортодоксальной и руководство Секретариата не удовлетворила. Судя по тезисам, А.Т. знал и о каких-то других письмах в защиту Солженицына (возможно, С.С. Смирнова?).

⁴ Выступление А.Б. Чаковского неизвестно (стенограмма заседания Секретариата 15.IХ не публиковалась), но в предшествующих и последующих высказываниях он обращал внимание на особую позицию «Нового мира» как следствие взглядов редакции «не просто литературных, но выходящих за пределы литературного характера». (Из истории общественно-литературной борьбы 60-х годов. // «Октябрь», 1990, № 8. С. 177).

⁵ А.Т. считал, что письмом, в котором Шолохов предлагал исключить Солженицына из СП и не допускать его к перу, автор «Тихого Дона» «уронил себя в глазах своих читателей и почитателей», «вместо того, чтобы показать пример достойного… художнического отношения к художнику» (Письмо А.Т. Твардовского К.А. Федину 7—15 января 1968 г. // Кремлевский самосуд… С. 304).

⁶ Имеются в виду предложения А.Т., выдвинутые им еще на первых послесъездовских заседаниях Секретариата: 1. Немедленная публикация отрывка из «Ракового корпуса» со сноской: «полностью печатается в «Новом мире». 2. Издание сборника рассказов А. Солженицына со вступительной статьей, очищающей его биографию от клеветы. 3. Осудив форму выступления Солженицына, признать справедливым требования его письма съезду СП относительно цензуры. См. «Рабочие тетради» май-июнь 1967 г. («Знамя», 2002, № 9).

17.IХ.

¹ В.М. Озеров — председатель Иностранной комиссии СП. А.Т. уклонился от приема зарубежных переводчиков.

² Имеются в виду строки 66-го сонета В. Шекспира. На полях первого издания «Сонетов» (М., 1948) с дарственной надписью переводчика — С. Маршака, против строк 66-го: «Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж // Достоинство, что просит подаянья…» …и далее, кончая последними: «И прямоту, что глупостью слывет, // И глупость в маске мудреца, пророка, // И вдохновения зажатый рот, // И праведность на службе у порока» — пометка А.Т.: «В нынешний адрес». От намерения привести эти строки в статье о Маршаке А.Т. отказался: они и в «нынешний адрес» звучали слишком в лоб.

18.IХ

¹ Помощник по работе на дачном участке на Пахре, местный житель.

19.IХ.

¹ Г. Бакланов. Чтоб это никогда не повторилось. // «Литературная газета», 1962, 22 ноября.

² Имеются в виду опубликованные в «Новом мире» повесть С. Залыгина «На Иртыше» (1964) и роман «Соленая Падь», повесть Ч. Айтматова «Прощай, Гюльсары» (1964).

³ Речь идет о М.А. Лифшице — философе, искусствоведе, критике, друге А.Т. и И.А. Луначарской — дочери А.В. Луначарского и Н.А. Розенель (Сац). Полностью книгу С. Аллилуевой «Двадцать писем к другу» А.Т. прочел в 1970 г. в больнице, когда я принесла ее, взяв у моего учителя — проф. П.А. Зайончковского, в свою очередь, получившего ее от одного из американских студентов, стажеров МГУ.

⁴ Названные главы 7-й книги воспоминаний И. Эренбурга А.Т. безошибочно опре-делил как непроходимые. Л.М. просила А.Т. возглавить комиссию по литературному наследию И. Эренбурга.

21.IХ.

¹ Определение Военной коллегии Верховного Суда СССР о реабилитации А. Солженицына. Этим документом А.Т. неоднократно пользовался, опровергая пущенный «сверху» слух, что писатель был арестован по уголовному, а не по политическому делу.

23.IХ.

¹ Резко антисолженицынскими были выступления А.Е. Корнейчука, В.М. Кожевникова, Б.С. Рюрикова, а также таких представителей национальных литератур, как Б. Кербабаев, А. Шарипов, П. Бровка, И. Абашидзе, Т. Абдумомунов. Критик Л.Н. Новиченко, в отличие от названных, считал возможным опубликование «Ракового корпуса» после серьезной переработки. А.Д. Салынский, драматург, председатель Совета по драматургии СП, выступил в поддержку А. Солженицына, высказавшись за напечатание «Ракового корпуса». См. стенограмму заседания Секретариата правления СП 22 сентября («Октябрь». 1990, № 9. С. 172—204).

² Там же. С. 174. «Солженицын выступил с «заявлением», в котором говорилось, что он отмежевывается от пьесы «Пир победителей», и просил участников обсуждения к ней не возвращаться». (Информация Отдела культуры ЦК КПСС «Об обсуждении поведения А. Солженицына в Союзе писателей СССР.// Кремлевский самосуд… С. 59).

³ О «старом проекте», предложенном А.Т., см запись от 16 сентября. В Информации Отдела культуры ЦК в Политбюро отмечалось, что подавляющее большинство секретарей СП пришло к мнению о нецелесообразности публиковать «Раковый корпус». «Иной позиции придерживался А. Твардовский», который подчеркивал, что для того, «чтобы сохранить этого писателя для советской литературы, следует обеспечить безотлагательную публикацию «Ракового корпуса». При этом Твардовский игнорировал главный вопрос обсуждения — гражданскую позицию этого литератора и ошибочные концепции его творчества» (там же. С. 62). Рассказывая о «схватке» 22 сентября на заседании Секретариата, А. Солженицын не упоминает ни о выступлении А.Т., ни о выступлении А. Салынского, представ в этом «копьеборстве» одиноким борцом против огромной вражеской орды. (А. Солженицын. Бодался теленок с дубом. // «Новый мир». 1991, № 7. С. 77—79).

⁴ Среди стенографирующих заседание секретариата 22 сентября была Тамара Сергеевна Герасимова — жена известного художника М.М. Герасимова — стенографистка высочайшего класса. Она рассказывала мне в 1970 г. о развернувшемся в тот день на ее глазах драматическом действии, надолго запечатлевшемся в ее памяти.

⁵ Близкие этим мысли о роли литературы рассыпаны по «Рабочим тетрадям» А.Т. На-зову лишь некоторые его публичные выступления, где они выражены с большей или меньшей силой: речи на ХХI и ХХII съездах ЦК КПСС и на конгрессе Европей-ского сообщества писателей (1965), «Слово о Пушкине» (Соч., т. 5), статья «По случаю юбилея» («Новый мир», 1965, № 1), речь на сессии Европейского сообщества писателей, посвященной современному роману («Литературная газета», 1963, 10 ав-густа).

⁶ В августе 1967 г. Секретариат СП не разрешил А. Вознесенскому поездку в Нью-Йорк на фестиваль поэзии, сообщив приглашающей стороне, что поэт болен. В письме, направленном в «Правду», Вознесенский заявлял, что подобные действия вредят престижу советской литературы, и обличал ее руководство во лжи («Грани», 1967, № 66. С. 168). Публикации письма Вознесенского в зарубежной прессе вызвали гнев властей и его покаяние на страницах «Литературной газеты». А.Т. считал, что подобные «признания» и «отмежевывания» приносят огромный вред, «порождая представление о писателях как о людях неразборчивых в морально-этическом смысле, лишенных собственного достоинства или всецело зависящих от «указаний»… (Кремлев-ский самосуд... С. 305).

⁷ В письме, датированном 23 сентября, А.Т. писал А. Солженицыну: «Вели Вы себя с абсолютной выдержкой и превосходным достоинством… Я издали любовался Вами и был рад за Вас и нас». (Полностью письмо см.: Н.А. Решетовская. «А. Сол-женицын и читающая Россия». («Дон», 1994, № 4. С. 47). Оценка А.Т. понятна, если иметь в виду стенограмму выступления А. Солженицына, и вряд ли объяснима в сопоставлении с рассказом самого писателя. По словам Солженицына, он грянул всем секретарям свое обвинение «в многолетнем предательстве народа!!!». См.: А. Солженицын. Бодался теленок с дубом. // «Новый мир», 1991, № 7. С. 77; Ср. со стено-граммой заседания Секретариата 22 сентября («Октябрь», 1990, № 9. С. 173—174, 176—178). Фразы, вырванные из письма А.Т., Солженицын цитирует неточно и в странной транскрипции: обращения к нему А.Т. даны с маленькой буквы. (А. Солженицын. Указ. соч. С. 79).

24.IХ.

¹ Неизвестно, какую публикацию «Коммуниста» за 1965 г. имел в виду А.Т.

² Выступления А.Е. Корнейчука и В.М. Кожевникова были одними из самых антисолженицынских на заседании Секретариата 22 сентября, судя по его стенограмме. «Оценивая роман (так в тексте — В.Т.) «Один день Ивана Денисовича», я рад был появлению этого одаренного писателя, — заявил В. Кожевников. — Но потом, после напечатания повестей (так в тексте. — В.Т.) «Матренин двор» и «Случай на станции Кречетовка», у меня было чувство протеста». («Октябрь», 1990, № 9. С. 185).

³ Написано до того, как у А. Солженицына появилась вторая семья.

28.IХ.

¹ Н.А. Решетовская — жена А.И. Солженицына. Заключая договор с Солженицыным, когда большинство в Секретариате высказались против публикации «Ракового корпуса», А.Т. брал на себя серьезную моральную и материальную ответственность. См. записи 16 августа и 15 сентября и примеч. к ним.

² См. запись от 2 сентября.

³ Выписка из рецензии А. Бочарова на 78-й том «Литературного наследства» (Кн. 1 и 2. М., 1965—1966 гг.), в котором помещена публикация Ю. Буртина «Стихи читателей «Василия Теркина». (См. запись от 8 сентября).

30.IХ.

¹ О восприятии в редакции цензурных требований к № 9 см. также: А.И. Кондратович. Новомирский дневник. С. 114.

² Т.е. зав. сектором Отдела культуры ЦК А.А. Беляеву.

³ Роман Ф. Абрамова «Две зимы и три лета» печатался в №№ 1—3 «Нового мира» за 1968 г.

⁴ С.Г. Караганова — зав. отделом поэзии «Нового мира».

⁵ Г.Н. Троепольский — автор «Нового мира». См. о нем в «Рабочих тетрадях» 1966 г. («Знамя», 2002, № 4). Пленум ССП РСФСР в апреле 1967 г., предшеству-ющий IV съезду писателей.

⁶ А.Т. тосковал по дубам, основным деревьям на участке оставленной им дачи во Внукове, где и перед входом в дом росли три дуба.

2.Х.

¹ А.Т. числился в отпуске с 1 октября по 31 декабря 1967 г.

3.Х.

¹ Баграт Шинкуба — народный поэт Абхазии, председатель Президиума Верховного Совета Абхазской АССР, автор «Нового мира». В № 5 журнала за 1967 г. опубликован отрывок из поэмы Б. Шинкубы «Песнь о скале» в переводе Р. Казаковой.

5.Х.

¹ Дочерям в детстве А.Т. никогда не читал вслух детских поэтов — только русскую классику. Исключение делал для Маршака.

² Т.е. гонорар за статью А.Т. «Поэзия Михаила Исаковского» («Новый мир», 1967, № 8).

12.Х.

¹ А.Т. был депутатом Верховного Совета РСФСР в 1948—1954 и 1958—1966 гг. Более властями в депутаты не выдвигался.

² О письме А. Вознесенского см. запись от 23 сентября и примеч. к ней.

³ Анатолий Кузьмич Тарасенков — критик, собиратель и знаток русской поэзии ХХ в. Член редколлегии «Нового мира» А.Т. в 1950—1954 гг.

⁴ Имеется в виду письмо А.Т. Н.С. Хрущеву 6 августа 1962 г. — сопроводительное к рукописи А. Солженицына, посылаемой генеральному секретарю КПСС через его помощника, ведавшего вопросами литературы, В.С. Лебедева. Впервые опубликовано в журнале «Континент», 1993, № 75.

⁵ К. Чуковский, К. Паустовский, С. Маршак дали восторженные письменные отзывы на рукопись А. Солженицына; И. Эренбург и К. Федин ограничились устными похвалами, несмотря на просьбу А.Т. зафиксировать их на бумаге.

15.Х.

¹ Т.е. с Демичевым, секретарем ЦК, ведавшим вопросами культуры.

² Адмирал И.С. Исаков — давний автор «Нового мира», где печатал «полурассказы, полувоспоминания», как он определял в письмах к А.Т. жанр своих произведений. Последнее из них — «Переводчик (Из воспоминаний о 1917 г.)», опубликовано в № 11 «Нового мира» за 1967 г.

³ Намек на отпускные увлечения В.Ф. Шауро.

⁴ В.Ф. Шауро был осведомлен об отрицательной оценке военных дневников К. Симонова в Политбюро и лично Л.И. Брежнева. См.: Из рабочих записей Политбюро. // «Источник» 1996, № 2. С. 111.

17.Х.

¹ Поездка А.И. Кондратовича и М.Н. Хитрова в Переделкино к Федину за его подписью под поздравлением редакцией и авторами «Нового мира» читателей с 50-ле-тием Октябрьской революции. См. подробнее: А.И. Кондратович. Новомирский дневник. С. 120—121.

² Антонина Ивановна — жена М.В. Исаковского. Гамзат Цадаса— народный поэт Дагестанской АССР, отец Расула Гамзатова. А. Марков, В. Фирсов — поэты, с особым рвением нападавшие на А. Вознесенского. М.В. Зимянин — тогда главный редактор «Правды». А.Т. считал, что в момент, когда после своего письма-протеста Вознесенский находился в опале, неприлично выступать с его критикой.

19.Х.

¹ Речь идет о запрещенных цензурой романе А. Бека «Новое назначение», повести Е. Драбкиной «Зимний перевал», записках К. Симонова «Сто суток войны».

Члены Политбюро ЦК, ведавшие черной металлургией (А.П. Кириленко) и во-просами идеологии (А.М. Суслов). О Кириленко, стеной вставшем на пути романа А. Бека в печать, см.: А. Беляев. На Старой площади. // «Вопросы литературы». 2002, май-июнь. С. 266.

² Г.Я. Бакланов. «Заполненный товарищами берег…». «Книга про бойца — книга о народе». // «Литературная газета», 1967, 18 октября. То же в кн.: Г. Бакланов. О нашем призвании. М., 1972. С. 45—51.

22.Х.

¹ Вариант стихотворения «Там, сям дымок садового костра…», в завершенном виде напечатанного впервые в «Новом мире» (1969, № 1).

² Имеется в виду Объединенный пленум правления творческих союзов и организаций СССР и РСФСР, посвященный 50-летию Октябрьской революции, проходивший 21 октября в Кремлевском Дворце. Вступительное слово произнес К. Федин.

26.Х.

¹ «Литературная газета» (1967, 26 октября) опубликовала отрывки из поэмы А. Вознесенского «Зарев», написанной, как объяснялось, в результате 2-месячной командировки по Сибири. Два месяца назад гневно обличавший советские порядки («Кругом ложь, ложь, ложь») в своем письме, опубликованном на Западе (см. записи от 23 сентября и 12 октября и примеч. к ним), поэт дает в «Зареве» столь же гневный ответ эмигрантской организации НТС, которая «служит джазу и царю и, конечно, ЦРУ».

Размышления А.Т. о твердой и последовательной художнической позиции Маршака, с его медленным, непрерывным — «в упорном труде изо дня в день — накоплении поэтических ценностей», без каких-либо «резких рывков, внезапных поворотов», вобрали в себя и наблюдения над некоторыми современными поэтами, в том числе и А. Вознесенским. «Его (Маршака. — В.Т.) слава художника, упроченная этой последовательностью, чужда дуновениям моды и надежно застрахована от переменчивости литературных вкусов». Но при всей видимой ясности, традиционности Маршак — мастер, «много думавший об искусстве поэзии», заставляет всматриваться в себя «куда более, чем иные сложные и пересложные «виртоузы стиха» (А. Твардовский. О поэзии Маршака. // Соч. Т. 5. С. 163).

² Речь идет о рукописи воспоминаний полковника С.М. Бланка и инженера Д.Я. Шин-берга «Артерия жизни», опубликованной под названием «По дну Ладоги» с предисловием маршала И.Х. Баграмяна в «Новом мире» (1968, № 2). Эмилия Проскурнина — работник Главлита, симпатизирующая «Новому миру».

27.Х.

¹ Постоянная помощь А.Т. братьям и сестрам.

² Адресатом письма о Мандельштаме являлась редколлегия «Библиотеки поэта», членом которой был А.Т. Это отзыв на подготовленный том поэзии О. Мандельштама, о необходимости включения которого в серию «Библиотека поэта» А.Т. поставил вопрос еще в 1961 г. (А. Твардовский. Соч. Т. 6. С. 158—159). А.Т. сделал замечания по составу тома, за бортом которого, по его подсчету, осталось не менее полсотни стихотворений, достойных быть в нем представленных. Огорчило его и предисловие Л. Гинзбург — скудостью и неточностью биографических сведений о Мандельштаме и отсутствием яркого литературного портрета этого «своеобразного и сильного поэта». Выпускать том в таком виде А.Т. считал невозможным. Книга вышла после смерти А.Т. (О. Мандельштам. Стихотворения. Л., 1973).

В письме маршалу И.Х. Баграмяну 26 октября А.Т. благодарил его от редакции и от себя за рекомендованную журналу рукопись С. Бланка и Д. Шинберга, име-ющую «уникальный интерес документа героических лет Великой Отечественной войны». Прося И. Баграмяна предпослать очерку несколько слов, А.Т. замечал, что предисловием может явиться сопровождавшее рукопись письмо маршала в редакцию «при самой минимальной редакционной подготовке его к печати». (Архив А.Т.).

³ Воспоминания М.В. Юдиной — известной пианистки — в «Новом мире» не печатались.

⁴ А.М. Галанов — инструктор Отдела культуры ЦК, курировавший «Новый мир». Очерк Ю. Смолича «Мои сверстники» опубликован в № 11 «Нового мира» за 1967 г.

⁵ Р.Я. Головина — работник культмассового сектора аппарата ССП. В. Сутырин — член парткома Московского отделения ССП РСФСР. Речь шла о выступлении А.Т. на собрании московских писателей, посвященном 50-летию Октября.

⁶ Н.В. Крюков — редактор 5-томного собр. соч. А.Т., выходящего в издательстве «Художественная литература». А.Т., не успевая сдать статью о Маршаке, над которой еще работал, в 5-й том, готовящийся к выпуску в 1967 г., думал поместить в нем свою рецензию на кн. «Роберт Бернс в переводах Маршака» (М., 1950). Но 5-й том сочинений А.Т. был задержан цензурой из-за несогласия автора изъять из своих статей имя А. Солженицына: он вышел в 1971 г.

19.ХII.

¹ В это время Солженицын, по его словам, уже не сожалел, что печатание «Ракового корпуса» в «Новом мире» не состоится. Его планы связывались не с советской, а с западной печатью, но новомирцам он о них не сообщал. (А. Солженицын. Указ соч. С. 85).

Владимир Яковлевич Лакшин — ведущий критик «Нового мира», защищавший А. Солженицына и в ту пору, когда имя писателя было полузапретным, за что и поплатился: книга литературно-критических статей В. Лакшина, принятая издательством «Советский писатель», так и не вышла в свет, а сам он подвергался систематическим нападкам в печати.

² См. запись от 25 августа.

³ С.В. Сартаков, член Бюро Секретариата, правления ССП — органа, созданного в те же дни. О позиции его и К.В. Воронкова см. примеч. 3 к записи 27 декабря.

27.ХII.

¹ В.А. Косолапов — директор издательства «Художественная литература». В феврале 1970 г. В. Косолапов решением Секретариата ССП, без согласования с А.Т., будет введен в редколлегию «Нового мира». Именно он примет дела по руководству журналом от А.Т., вынужденного к уходу из журнала.

² Директор издательства «Известий», в типографии которого печатался «Новый мир».

³ На заседании Секретариата правления ССП 22 сентября большинство секретарей высказалось против публикации «Ракового корпуса». 12 декабря К.В. Воронков и С.В. Сартаков «по поручению Бюро Секретариата» сообщают в ЦК, что «редакция «Нового мира» заключила с Солженицыным договор и считает повесть «Раковый корпус» подготовленной к печати». Обращают внимание, что тем самым «существенно меняется позиция редакции «Нового мира», солидаризировавшейся с позицией автора романа» (так в тексте. — В.Т.). (Записка Секретариата Союза писателей СССР. // Кремлевский самосуд... С. 64)

⁴ Определение Военной коллегии Верховного Суда СССР о реабилитации А. Солженицына.

30.ХII.

¹ Мраморный дог Куин (Куня) погибла от отравления.

² По свидетельству Н.А. Решетовской, получив телеграмму от редакции «Нового мира», А. Солженицын позвонил некой Инне из отдела прозы (т.е. Инне Борисовой. — В.Т.) и, «по секрету» узнав от нее, что хотят его «капитуляции», уехал из Рязани в свое «укрывище». Жене дал инструкции, как от его имени отвечать «Новому миру». На новую телеграмму А.Т.: «Приезд необходим позвоните мне редакцию», Наталья Алексеевна, по инструкции мужа, ответила телеграммой, поздравлявшей редакцию с Новым годом. 28 декабря из «Нового мира» поступила телефонограмма: «Очень надо, чтобы Александр Исаевич приехал». Наталья Алексеевна («нервы не выдержали»), поехала к мужу, застав его в прекрасном самочувствии: «работа, лыжи, чудесный воздух, размеренная жизнь». По-прежнему не желая ехать в редакцию, Сол-женицын пишет А.Т.: «Всю спину обложил радикулит, так, что не пошевельнуться…» (Н.А. Решетовская. Указ. соч. С. 57—58).

³ Н.В. Подгорный — член Политбюро ЦК, Председатель Верховного Совета СССР.

⁴ В связи с юбилеем Октябрьской революции А.Т. был награжден орденом Ленина.

Публикация В.А. и О.А. Твардовских.

Подготовка текста О.А. Твардовской.

Примечания В.А. Твардовской.

(Продолжение следует)