Ольга Седова

Д.С. Мережковский. Царство Антихриста

Мережковский, как всегда, афористичен и парадоксален. “Страшен Царь-Зверь, но еще страшнее Зверь-Народ. Русская революция опрокинула самодержавие, но не разрушила. Самодержавие царя — пирамида острием вверх: один порабощает всех. Самодержавие народа — также пирамида, острием вниз: один порабощается всеми. Но сила гнета, тяжесть рабства в обоих случаях одинакова”. “Кто знает все, что происходит в России, у того не рана в душе, а вся душа — рана; тот человек с содранной кожей”. “Не своей силою сильны большевики, а вашею слабостью. Они знают, чего хотят, а вы не знаете; они хотят все одного, а вы хотите каждый разного”. “Свобода — мать Равенства. А большевики вырезывают нерожденного младенца, Равенство, из чрева Матери, Свободы. Большевизм — братоубийство, свободоубийство и убийство равенства — проклятая троица”.

Я все пыталась вспомнить, на что похожи эмигрантские статьи Мережковского... Ф.И. Тютчев писал об опасности революции — тогда еще не нашей, а чужеземной: “Россия прежде всего христианская империя. Русский народ — христианин не только в силу православных своих убеждений, но еще благодаря чему-то более задушевному, чем убеждения. Христианин он в силу той способности к самопожертвованию, которая составляет как бы основу его нравственной природы. Революция — прежде всего враг христианства. Антихристианские настроения есть душа революции, ее особенный, отличительный характер” (Россия и революция. В кн.: Сочинения Ф.И. Тютчева. Стихотворения и политические статьи. СПб., 1900, с. 475). Как говорится, свято место пусто не бывает... Если уничтожить святыню, человек инстинктивно начнет искать объект для поклонения; а чтобы утвердить новые объекты культа, необходимо разрушить прежние. И все же — злобность и желчь, которой буквально пропитаны статьи Мережковского, написанные им в эмиграции, трудно сопоставимы с христианской идеей смирения и прощения: Дмитрий Сергеевич не только не “подставляет ударившему вторую щеку”, но и пальцы у него норовит отгрызть. Потому немного удивляет, что эта книга выпущена православным издательством.

Характеризуя своих противников, писатель не скупится на оскорбительные оценки. “Большевики — сыны дьявола...” “Мы забыли Бога и разучились поклоняться героям, богоявлениям в человечестве, “существам реальнейшим” — вот почему поклонились мы этим двум великим ничтожествам, Троцкому и Ленину, — великому Прохвосту и великому Скопцу”. “Дух зла воплотился в Ленине — о, еще не последний, а только очень средний! но все же подлинный; а дух зла есть дух небытия, ничтожества. Имя “великого” Ленина останется в памяти человечества вместе с именами Атиллы, Нерона, Калигулы и даже самого Иуды Предателя”. “Ленин — самодержец, Горький — первосвященник <...> У обоих в душе — один и тот же провал в пустоту, в нигилизм, в “босячество”. Оба — великие блудники, или вернее, блудницы. Абсолютная русская женственность, абсолютная проституция”. “Горький — не друг, а враг, тайный, хитрый, лицемерный, но злейший враг русского народа”.

При этом — что мне показалось удивительным — к кровавой французской революции Мережковский относится совершенно иначе. “Свобода, Равенство, Братство — Пресвятая Троица в человечестве — этот “трижды светящий свет” загорелся впервые во Франции. Прав Гегель, утверждающий, что французская революция есть “величайшее откровение христианства после Христа”. Франция — святая земля Революции, ее купина неопалимая во всемирной истории”. Не на “святой ли земле революции” были написаны эти пылкие строки?

Панегирик И. Пилсудскому читать просто неловко (хотя понимаю, что это писалось вполне искренне). “Мне всегда казалось, что современная религия непоклонения героям, неблагоговения перед великим, оплевания святого, неподчинения духовным властям, детского, рабского бунта есть главный источник современного хамства. Моя религия — противоположная. Ее завет гласит: нет на земле ничего, более достойного поклонения, чем отблеск лика Божьего в лице человеческом, в Герое. Герой все еще, и в наши дни, как было древле, как будет всегда, есть непреложное Богоявление, Теофания <...> Только теперь я почувствовал, что передо мной избранник Божий”. Самые льстивые славословия Ленину и Сталину меркнут перед таким красноречием!

Слова, сказанные в пылу полемики, в свое время имели право на полнокровное существование, а теперь представляют интерес для историков. Не познакомься я с произведениями Мережковского раньше, эта книга создала бы о нем неверное впечатление — как о злобном, фанатичном истерике. А он умница, эрудит, проникновенный лирик, взыскательный и остроумный критик... В контексте других произведений писателя статьи эмигрантского периода заняли подобающее им место.