Феликс Чечик
Всё не то
Феликс Михайлович Чечик родился в 1961 году в Пинске. Закончил Литературный институт. Автор книги стихов «Мерцающий звук» (М., 1996). Член Союза русскоязычных писателей Израиля. Живет в Нетании (Израиль).
* * *
Мы не Георгия Иванова
ученики, а Ходася.
Из полупьяного, туманного,
ночного Петербурга — вся
литература вышла? Вечные
вопросы разрешались не
без помощи — больного, желчного
поэта в цейсовском пенсне.
2000
* * *
Ну и ладно. Проехали. Надо ли
горевать о былом. Ни к чему.
Всё равно не вернёшь —
будто «градами»
напоследок прошлись по нему.
И обнявшись, рыдают на выжженном
и ничейном участке земли
те, кто — даже не верится! — выжили,
с теми, кто не ослушался: — Пли!
1999
Сельскохозяйственный романс
Когда проклюнется трава
совсем чуть-чуть, едва-едва,
как волосы у новобранца —
кузнечики и муравьи,
оставьте игрища свои,
поосторожней будьте, братцы.
Не вытопчите мураву
дикорастущую во рву
или на пастбищах колхозных.
Вам развлеченье, а она
пришла из тьмы путём зерна,
дорогой горестной и слёзной.
Из той неведомой страны,
где перед смертью все равны
и нету правых и неправых.
Но в сентябре из-за реки
толпой нагрянут мужики;
и зачарованные травы
пойдут без жалости под нож.
И я умру, и ты умрёшь.
Какие могут быть вопросы?
Кузнечики и мураши,
повеселимся от души
на светлой тризне сенокоса.
2001
* * *
Полуобнажённую девицу
в шлемофоне — подпись ДМБ-
82 — сержант Куницын
на предплечье наколол себе.
Имя дал красавице — Маруся,
по ночам рассказывал про дом;
чтобы год спустя на «Беларуси»
день и ночь мурыжить чернозём,
пить, вздыхая о крестьянской доле,
крыть колхоз «Заветы Ильича».
По уши в грязи и солидоле
девушка рыдает у плеча.
2002
* * *
У колорадского жука
в коробке из-под спичек,
жизнь беспросветна и горька,
как у зека’ на киче.
Волшебный аромат ботвы,
сменив на запах серы,
он стал игрушкою, увы,
в руках у пионера.
И одиноко и темно,
как пред вратами ада.
И очень жаль, что нет давно
вестей из Колорадо.
2001
* * *
Как бы очнувшись ото сна,
раскачивается сосна,
не корабельная — кривая,
бесперспективная, и ей
не светит акварель морей —
зеленовато-голубая.
Обыкновенный ширпотреб,
полным-полно добра такого.
Серебряные струны ЛЭП
оплакивают лес сосновый.
Пронзительное Dо, Re, Mi,
Fa, Sol, La, Si звучит в миноре.
Но каравелла, чёрт возьми,
летит по небу, как по морю.
Она нисколько не больна —
изысканная кривизна,
напротив, по сердцу борею,
вот-вот порвётся парус, и
отчаянные муравьи
танцуют «Яблочко» на рее.
2001
Детство
Язык воспоминаний сух —
трепаться влом:
там краской меченный петух
глядит орлом,
там клёв подлёдный на реке
на мотыля,
и все — дурак на дураке —
учителя,
и первых поцелуев мёд
и он же — яд:
«Скажи ему — пускай не ждёт,
приду навряд».
Из самопалов, как в кине
поднять стрельбу.
И ночь с отцом наедине,
с отцом в гробу.
«Всё отболело, утряслось,
забудь, как сон!»
Я в этой жизни только гость
из тех времён.
* * *
Смертельный номер: — Вуаля!
Маэстро, музыку! — Отныне
нам не защитница земля
на удаляющейся льдине,
где мы стоим — спина к спине, —
и близость ледяной купели
погибельна, когда бы не
два пузыря «Ркацители»
без закуси — для куража...
Уже почти не различима,
на берегу стоит, дрожа,
безумства нашего причина —
ОНА!.. Весенний лёд трещит.
Причалим к берегу и — вмажем!
И Отто Юлиевич Шмидт
рукой с соседней льдины машет.
2000
* * *
Что-нибудь о весёлом?
Может быть, о любви?
Вот и закончена школа
средняя — сэляви.
Неповторимый десятый.
Не рассуждая — пей.
Осенью аты-баты.
Нет ничего веселей!
И на посту дубея,
вспомнится вдруг до слёз,
как пламенел на шее
чуть синеватый засос.
2002
* * *
В тмутаракани, в калужской глуши,
где молоку не даёт радиация
скиснуть... «пожалуйста, свет потуши
и отвернись, я сниму комбинацию», —
ты говорила. Я чувствую — влип,
втюрился, как малолетка простуженный,
вилкой поддев зазевавшийся гриб,
выпью водяры для храбрости. Суженый?
Ряженый! Будет точнее. Ночной
поезд уносит в столицу бездонную.
И, насмехаясь, глумясь надо мной,
смотрит двойник из проёма оконного.
2000
* * *
Она беременна на пятом,
коварном месяце, сама
в том, что случилось, виновата,
влюбившаяся без ума.
Плевать, что люди смотрят косо
на округлившийся живот,
и рвота — признак токсикоза —
её страданья выдаёт.
Но по ночам, когда не слышно
пустопорожних голосов,
вдвоём с ребёнком — третий лишний —
они беседуют без слов:
о бесполезности искусства,
о неуютности Земли,
о Рерихе и Заратустре,
о Баратынском и Дали.
Он всё на свете понимает,
не осуждает, не клянёт
и в знак согласия кивает
и быстрой ножкой ножку бьёт.
2000
Общежитие Литинститута
Как будто все офонарели
и белены объелись — на-
стурции и гонореи
цветут по комнатам. Весна!
В толчке благоухает рвота,
и нет житья от поэтесс.
И ночь осталась до зачёта
по History КПСС.
2000
1979 год
...и пэтэушники кондовые —
жлобы и лохи,
на Первомай идут с гондонами,
поддавши «трохи».
Дорогой светлой и занюханной
с парада, молча,
туда, где, перепутав с «ду’хами»,
свои замочат.
2001
* * *
Двенадцатый от двух бортов
с оттяжкой — в лузу.
Айда в кабак — клиент готов! —
гони шампузо
два ящика. На интерес.
«Американка».
Ты был с «капустой» — будешь без.
Неделю пьянка.
В сравненье с ними ноль Пеле-
вин — мастер глюка.
Кто за решёткой. Кто в земле.
— Ау! Ни звука.
2000
* * *
Танцуют тени на стене
иносказательней Эзопа,
по гроб обязаны оне
волшебной лампе фильмоскопа.
Пока есть пауза. Пока
очередную ставят плёнку,
тень спрыгивает с потолка
и устремляется к ребёнку.
Котёнком ластится к нему
и засыпает на коленях.
Непостижимое уму
феноменальное явленье.
.........................................
.........................................
.........................................
.........................................
Психушка. Человек не спит.
Опять замучили кошмары.
Пьют, не закусывая, спирт
и матерятся санитары.
2002
* * *
Глубоководный водолаз
давно не выходил на связь,
дней пять, включая воскресенье.
Пока на самом дне лежал,
он вырастил подобье жабр
и хвостовое оперенье,
решившись раз и навсегда
остаться здесь в потустороннем:
покой, зелёная вода
и никого из посторонних.
А безутешная вдова
сперва поплачет месяц-два,
но вскоре выйдет за другого.
Плевать на всё и растереть.
Пуская пузыри, балдеть,
прощая всех со дна морского.
Из амфоры тянуть вино,
беседовать с самим собою
и думать, думать, думать о
вечности под шум прибоя.
2002
* * *
И лампочка посередине
облупленного потолка
подмигивает и поныне
притягивает мотылька,
держа его за лоха или
он сам обманываться рад?
И перламутровые крылья
весёлым пламенем горят.
2002
* * *
Фосфоресцирует сознанье
подсвечивая изнутри,
полуразрушенное зданье
больного тела... Снегири
слетаются на подоконник,
набрасываясь на пшено.
Стоп-кадр! Недосмотрел покойник
многосерийное кино.
2002
* * *
И поцелуи, вздохи, взгляды,
как новогодние гирлянды,
раскачиваются, звеня,
в весеннем воздухе. На крышах
коты блядуют. Для меня
любви музы’ка тише, тише
становится день ото дня.
2002
* * *
Дождю спасибо — усыпил.
Спасибо птице — разбудила.
Я на отечество забил,
которое меня забыло.
По вечерам смотрю в окно
на сумрачную Палестину;
и сказки русские давно
я не рассказываю сыну.
Он шпарит на иврите, как
мне и не снилось — Аллилуйя!
По телевизору «Спартак»
продул «Баварии» вчистую.
А мне и дела нет. Дебил!
Ещё недавно лез без мыла!
Дождю спасибо — усыпил.
Спасибо птице — разбудила.
2001
* * *
Так и останемся в неведенье,
за что любили мы тюрьму?
И никакой на свете медиум
не растолкует, что к чему.
Благоговея, слово «родина»
произносить обречены,
покамест смрад идей Володиных
не выветрится из страны.
2002
* * *
А мелодия уводит
за собою, не спеша,
в ту страну, где от мелодий
распрямляется душа.
Старомодно и печально
боль послать ко всем чертям.
Оклемалась? Вот и славно!
Вот и славно — трам-там-там.
2001
* * *
Только видимость, видимость, видимость,
показуха смирения — чушь!
И в печёнке сидит у Овидия
(Amor, mors) молдаванская глушь.
В Рим летят за телегой телега,
нет чтоб голуби и соловьи.
Предпочтение скорбным элегиям
и забвенье науки любви.
2001
* * *
И по’ небу с горящим взором,
в неподражаемом авто,
летит, летит, клеймя позором,
безумный господин Никто.
Пока не превратится в точку
его надменный силуэт.
— Пардон! вы платите построчно?
Ах, нет! Тогда — Adieu! Привет!
2001
* * *
Как любил я стихи Соколова!
Так уже не любил никого.
На Калининском — с палкой, хромого,
я однажды увидел его.
Подражая во всём, как ни странно,
я хромал целых пол-января:
— Марианна! — вздыхал — Марианна! —
Ира, Таня, Галина — всё зря,
всё не то. Как издёвка, как вызов —
разминулись, не встретились мы.
В час, когда щебетали карнизы
посреди глубочайшей зимы.
1998
Israel, Netania
e-mail: chechikfelix@hotmail.com
|