Эр. Хан-Пира

Ю.Г. Оксман — К.И. Чуковский. Переписка

Нынешний год — год 120-летия К.И. Чуковского: критика, литературоведа, текстолога, переводчика, писателя. Книга, о которой рассказываю, — подарок всем, кого занимают фрагменты истории литературы XIX—XX веков, истории общественной мысли и жизни, кого интересуют, как все это осмысливают и оценивают два замечательных ученых, родившихся в последнее двадцатилетие позапрошлого века.

“Меж ними все рождало споры и к размышлению влекло”. Ну, если не все, то многое. Вот К.И. сообщает, что с большим удовольствием прочитал книгу Вл. Орлова. “Доброкачественная, солидная книга и (как мне показалось) талантливая. Чудесно написаны характеристики каждого декабриста (хотя все они чуть-чуть накрахмалены: в Кюхельбекере не чувствуется Кюхля, в Федоре Глинке — Авдотья)”. А в ответ читает: “...о книге Володи Орлова вы говорите неправильно. Это вовсе не “хорошая книга”, а плохая хрестоматия, — в ней хороши только переплет и бумага. В ней нет ни одного своего слова, ни одной своей мысли. Все сделано с помощью клея и ножниц (да, только клея и ножниц!)... Володя три года в моем семинаре околачивался, да потом кой-чему еще обучался на дому и в других хороших домах бывал”. Получив в подарок только что вышедшую книгу К.И. “Мастерство Некрасова”, Ю. Оксман пишет, что это не только очень нужная книга, не только блестяще сделана, но и первая научная монография о Некрасове, созданная “на самом высоком теоретическом уровне, недоступном, конечно, никому из наших современников (я имею в виду литературоведов)... С нетерпением буду ждать откликов печати и официальных знаков внимания, в которых Вы, конечно, не нуждаетесь, но без которых нельзя же безнаказанно венчать лаврами в течение ряда лет Ермиловых обоего пола. Я принадлежу к числу тех “неисправимых идеалистов”, которые все еще думают, что в сердцах Фадеева и Симонова “дремлет совесть” и что для ее пробуждения не надо ждать “черного дня”. И тут же несколько порций дегтя в бочку с медом. Например: по поводу сказанного в монографии о разоблачении либеральных реформ и призыве к революции как программе “Современника”, которую он стал осуществлять тотчас после Крымской войны, Оксман замечает: “Очень уж безответственно! Да и по существу совершенно неверно. До середины 1857 г. Чернышевский (даже Черн.!) поддерживает тесный контакт с либералами! Еще в 1857 г. ни о какой революции не помышляет Герцен!” Еще два примера: “Я не могу припомнить никаких заслуг Плеханова, да еще “бесспорных”, в деле борьбы “за передовое искусство”. Вообще говоря, заслуг у Плеханова немало, но только все эти “заслуги” связаны не с “борьбой за передовое искусство”... Едва ли правильно В.И. Даля 60-х годов считать “сторонником теории (?) офиц. народности”. Была платформа офиц. народности, а не “теория”, и относилась она к 30—50-м годам, а в 60-х никто этой платформы не защищал”. И в других письмах Оксмана содержатся нелицеприятные разборы прочитанного. Об этой особенности его эпистолярного творчества Чуковский замечает: “Вы, единственный из всех писателей, умудрились унаследовать от Белинского охоту (и способность) критиковать и рецензировать книги в частной переписке; а так как Вы один из самых даровитых читателей, каких я встречал, можете себе представить, как (помимо удовольствия) выгодно всякому из нас переписываться с Вами и дарить Вам свои книги...”. В одном из писем Оксман пишет: “...Вы знаете, что в своем отношении к людям я очень строг и скидок не делаю ни при каких обстоятельствах”. Таков же был и его адресат. В 1961 году я послал на отзыв К.И. свою статью и попросил не щадить авторского самолюбия. Отклик К.И. заканчивался так: “В литературе я никогда не щадил ничьих самолюбий”.

В марте 1954 года Оксман рассказывает, как у него были украдены плоды 25-летних текстологических разысканий, исследовательских работ. И пишет, назвав плагиаторов “жуками и жучками”: “Пока можно было спекулировать на моем колымском прошлом, на моем птичьем положении, на моей фамилии, — все... прохвосты и литературные дельцы... прикрывались лицемерными ссылками на внешние причины... Но сейчас, когда этих внешних причин уже нет, когда с меня снята даже формальная “судимость”, когда у меня за плечами 7 лет ответственной университетской работы... — мое положение ни на йоту не изменилось...”. В ответ Чуковский говорит, что письмо “читал и перечитывал с таким волнением, какого уже давно не переживал. Не мог усидеть за столом, вышел на улицу и долго шагал, не разбирая дороги... Почему Ваша блистательная работа о письме Белинского к Гоголю дружно бойкотируется критикой, хотя в настоящее время этой работы не обойти, не объехать? Почему столько жуков и жучков паразитируют на Ваших трудах по Тургеневу? Почему те высокие образцы творческого редактирования разнообразнейших текстов... не усвоены молодым поколением исследователей...? Почему такое раздолье бездарным прохвостам? Но, дорогой Юлиан Григорьевич, ведь все это временно. Такую фигуру, как Ваша, нельзя навсегда превратить в невидимку. Трудоспособность Ваша с каждым годом растет. Среди студенчества и профессуры Саратова Вы за семь лет завоевали себе авторитет, какого не имел и Грановский. Но, дорогой Юлиан Григорьевич, все же Вы не единственная жертва подобных порядков. Я не думаю равняться с Вами, но, ей Богу же, мои работы над Слепцовым, над Авдотьей Панаевой, над Григорием Толстым... — были старательны и в меру моих сил — доброкачественными. Каждая из них стоила мне больше труда и душевного напряжения, чем шестьдесят “Мойдодыров”. Но кто же заметил этот труд? Люди получили совершенно нового Слепцова, совершенно небывалые мемуары Авдотьи... Я не жалуюсь и не скулю, я указываю, что такова общая ситуация”.

Оксман продолжает думать о письме Белинского Гоголю, хотя уже было напечатано исследование “Письмо Белинского к Гоголю как исторический документ”. В апреле 1955 года он пишет Чуковскому о важном уточнении одного места в письме Белинского: “Помните строки о “человеческом достоинстве, столько веков потерянном в грязи и навозе?” Меня всегда смущал этот плеоназм: “грязь и навоз”. Так вот, три новых списка, и притом старейших, позволяют установить, что речь шла о “грязи и неволе”. Конечно, в неразборчивой скорописи чтение “навозе” и “неволе” равнозначны, но ведь русский народ утратил чувство собственного достоинства именно в неволе; а не в навозе! В письме удалось установить и прямую реминисценцию из “Путешествия из Петерб. в Москву”, но самым неожиданным для меня явилось установление воздействия, прямого, непосредственного, письма Бел. к Гоголю на молодого Толстого. Я имею в виду “Письмо о русской армии”, над которым работал Толстой в осажден. Севастополе”.

В январе 1961 года Оксман замечает по поводу 150-летия со дня рождения Белинского: “...никому до этого дела нет — ни ученым бюрократам из ОЛЯ АН, ни интервентам, захватившим в свои лапы секретариат ССП за спиною милого Константина Александровича”. А в июльском письме посылает по просьбе Чуковского воспоминания о молодом Тынянове. К.И. отвечает: “Вот и хорошо, что юбилей Белинского прошел так, как ему следовало пройти. По крайней мере было ясно, что великий свободолюбец чужд им совершенно, — не только чужд, но и враждебен. “Удавшиеся” юбилеи (Толстого, Чехова) гораздо хуже неудавшихся. Неудавшиеся показательнее. Спасибо, что Вы, зверски занятой... нашли время подарить мне драгоценные листки из Ваших воспоминаний о Ю.Н... Он всегда говорил о Вас как о лучшем друге... Вы одно время были Аяксами. Оксман-Тынянов произносились единым духом, как одно слово”. В конце декабря 1962 года, явно имея в виду не погодные условия, Ю.Г. пишет К.И.: “К новому году опять похолодало, но не в пример прежним заморозкам настроение остается хорошим, — никто не верит ни в Ильичева, ни в Пономарева, ни в неоермиловых, ни в староанисимовых и самариных. Даже в ложь Серова и Кацмана никто не верит, а пугаются одни машинские, полублагие, полуслепые”. На что К.И. провидчески отвечает: “Названные Вами двуногие — даже не тени, а тени теней, и все же нет никакого сомнения, что вскоре они развернутся вовсю и повторят панораму 1863 года”. И развернулись. Ю. Оксмана исключают из Союза писателей в 1964 году, отказывают в выдвижении в членкоры АН (ссылаясь на возраст), выпроваживают на пенсию и по указанию цензурного комитета (Главлита) накладывают запрет на упоминание его имени в печати (его работы идут под псевдонимами, ссылки на него у других авторов запрещены).

Ю. Оксман в ноябре 1966 года пишет Чуковскому: “Никто никаких обвинений мне не предъявляет, никакого документа о моем репрессировании не существует, а единственное официальное заключение (отношение Комитета Гос. Безопасности в ССП от октября 1964 г.) по моему так называемому “делу” гласит, что никаких оснований для привлечения меня к судебной ответственности за нарушение тех или иных статей Угол. кодекса нет и не было ... мне некому и формально не на что жаловаться”. Вспоминается некрасовское: “Бывали хуже времена, Но не было подлей”. Возмущенный этим Чуковский пишет директору Гослитиздата В.А. Косолапову в марте 1965 года: “...во втором томе моих “Сочинений”... я упоминаю (в статье о Тынянове имя Юлиана Григорьевича Оксмана ... К моему удивлению, т. Краснова сообщила, что с недавнего времени имя Оксмана — запретное имя. Я не поверил ушам. Мне казалось, что во времена культа подобная система насильственного замалчивания... литературных имен уже обнаружила свою несостоятельность. Оксман замечательный советский ученый... Невозможно писать о “Капитанской дочке”, о Рылееве, о декабристах, о Кольцове, о письме Белинского к Гоголю, об Огареве и о многом другом, не ссылаясь на основополагающие работы Ю.Г. Оксмана. Моя статья о Тынянове выходит не первый раз. В каждом издании упоминается Оксман. Если... это имя будет изъято, читатели заметят его отсутствие и сделают неблагоприятные умозаключения о Вас и — обо мне”. Но как мог В. Косолапов, напечатавший на свой страх и риск в 1961 году в “Литгазете” стихотворение Е. Евтушенко “Бабий яр”, вскоре признанное в ЦК “односторонним”, а вызванная им полемика “несвоевременной и нецелесообразной”, как мог он теперь позволить себе нарушить запрет Главлита! И что такое “неблагоприятные умозаключения” читателей по сравнению с местом в номенклатуре?

К “Переписке” присоединены “Приложения”, в которых опубликована самиздатская статья Ю. Оксмана “На похоронах Корнея Чуковского”. В ней, сказав, что “генерал КГБ Ильин (в миру — секретарь по оргвопросам Московской писательской организации)” отказал Л. Кабо в выступлении на панихиде из-за недостатка времени, Оксман напоминает, как “спешили закопать Пастернака”, как из-за спешки отказали Б. Слуцкому в слове на похоронах Эренбурга и торопились при прощании с Паустовским и Ахматовой. “Откуда этот страх перед покойниками? Да ведь традиция”. Уже двести лет без малого вот так хоронят русских литераторов. Через поколения жандармов и литературных сексотов дошел сей подлый и трусливый ритуал и до нас. По цепочке, как говорится, от Бенкендорфа и Булгарина к Ильину и Михалкову. Литературные охранники всегда остро чуют опасность прорыва подлинных человеческих чувств, прорыва, вызванного острой болью утраты”. Здесь же напечатаны стенограмма выступления Оксмана на защите докторской диссертации Г.П. Макогоненко (1955 г.), а также письма в защиту Оксмана на имя Л. Берии от В. Каверина (1939 г.) и группы писателей и ученых (предположительно 1941 г.).

К сожалению, публикатор “Переписки” А.Л. Гришунин не сообщает ни в предисловии, ни в примечаниях, за что исключили Ю. Оксмана из ССП и кто персонально принимал это решение (как тут не вспомнить, вслед за Оксманом, реплику Лескова министру Делянову в ответ на предложение об отставке: “Нет, не подам! Увольняйте сами. Это пригодится... для некролога, моего и... вашего”). Правда, в примечании (на с. 102) находим: “Статья “Доносчики и предатели среди советских писателей и ученых”, напечатанная (за подписью NN) в “Социалистическом вестнике”, 1963, № 5/6... инкриминировалась Ю.Г. Оксману в 1964 г.”. Кем инкриминировалась? В примечании на с. 133 о суде над писателями А.Д. Синявским и Ю.М. Даниэлем сообщается, что их “судили за опубликование своих произведений под псевдонимами за рубежом”. В УК РСФСР не было статьи, которая предусматривала бы наказание за это. Писателям предъявили обвинение по статье “Антисоветская агитация и пропаганда”. В книге есть опечатки. Укажу на одну из них (с. 35 и 170). Не могла “Правда” писать в 1988 году об уже покойном Оксмане как о живом.