Леонид Костюков

От дальних платформ

       По мотивам Набокова
	   
И, дверь знакомую толкнув,
Я снова очутился там,
Где коврик и диванный пуф
Лежат по заданным местам.
	Здесь Айвазовский на стене:
	Идёт-гудёт девятый вал —
	И пруд коричневый в окне,
	Куда ленивый не плевал.
За стенкой ржавая вода,
Как одичалый метроном,
Мне размечает путь туда,
Где и такой не нужен дом.
	Он — сотый номер у меня,
	Я — сотый номер у него...
	Тут ни камина, ни огня —
	Тут совершенно ничего.
Мне всё равно, кто здесь бывал,
Угрюмо вешал плащ на крюк,
Бутылку пива открывал,
Ронял её из влажных рук,
	Спускался в ресторан внизу,
	Гляделся в зеркала овал,
	Бефстроганов или азу
	Официанту называл,
Но если он — она — они
Ушли отсюда не вполне
И их фасованные дни
Бегут узором по стене?
	И души их за пядью пядь
	Выходят за свои края,
	И составляют, так сказать,
	Летучий дух небытия?
И тут я вспомнил, как давно,
Привычно подавляя стон,
Пытался распахнуть окно,
Искал напрасно телефон,
	Короче, умер. Тут сквозит,
	Невнятный шорох за стеной...
	Не ад, не рай, а лишь транзит.
	Мне пусто. Сжалься надо мной.
И Он ответил: — Нет тебя,
Ты толком никогда не жил,
Но снова, память теребя,
Ты извлекаешь миражи.
	Я сократил тебя в число
	И записал на лист пустой,
	Но и число само росло.
	— За точкой?
		— Нет, за запятой.

         * * *

Вот и вечер настал в разговорах о чуде.
Умирая на время, легко и светло,
За окном пролетают неясные люди,
Припадая на сломанное крыло.
Мне не хочется знать, 
         что со мной дальше будет,
Отпустило бы то, что прошло.
Если даже поймёшь геометрию линий,
Если даже утешишься частной судьбой,
Ты вернёшься туда, где от века и ныне
Продолжается вязкий 
              торжественный бой.
Где тускнеет и гибнет 
                 стремительный синий,
Превращаясь в пустой голубой.
Начинается дождь. В этом блеске и гуле
Хорошо растворяются контур и звук.
Он приехал в наш город в начале июля:
Доктора нам советуют ехать на юг.
Говорят, если птицы в полёте уснули,
Они чертят по воздуху круг.
Так секунду висит молоток, изготовясь,
Чтоб точнее ударить по шляпке гвоздя,
Знаешь, так выпадают из времени, то есть
Так заводят часы, навсегда уходя.
Так от дальних платформ 
пробирается поезд,
Разрывая завесу дождя.

         * * *

Я, наверно, сумею зайти
в понедельник, 
примерно с пяти до шести,
обязательно перезвоню накануне:
опасаюсь тебя подвести.
У меня всё идёт ничего,
правда, ноют колени, но что из того?
В нашем возрасте если чего-то не ноет,
то, наверное, нету его.
Вот и я, как коленный сустав,
наработаюсь за день и ною, устав.
Если ною, то, стало быть, я существую,
соблюдаю природный устав.
Я искал трюфеля в отрубях,
успевал не спеша, опоздал второпях.
Жизнь земную прошёл 
неизвестно на сколько,
разумеется, если в дробях.
Я не знаю — ты жив ли нет,
если жив, передай кому хочешь привет,
если умер, то кланяйся тем, 
                        кого помним, —
ведь тот свет — это всё-таки свет.
Я, наверно, сумею дойти,
если Пётр не захочет мосты развести,
если не перережут 
                троллейбусный провод,
если компас удастся найти,
чтоб не сбиться в потёмках с пути.

     Взрослеющие дети
	 
            И увижу две жизни
            далеко за рекой...
                             И.Б.
Может быть, когда-нибудь, далеко
в позабывшей себя стране
я увижу облако над рекой,
отражённое в глубине,
я войду в просторный чужой покой,
камыши склонятся ко мне.
Этим воздухом долго нельзя дышать,
и опасно смотреть туда,
где дрожит, как пойманная душа,
мелко зыблемая вода,
где за легким шорохом камыша
слышно явственно навсегда.
Синевою полон двойной объём,
а на том, другом берегу —
две фигурки. Вечно они вдвоём,
я туда попасть не могу,
и зачем мне рай, если даже в нём
ничего я не сберегу?
Потому что день заслоняет день,
потому что память скупа,
потому что полчищами людей
насмерть вытоптана тропа,
потому что вечность живёт везде
и глядит в глаза, но слепа.

       Приёмный сын

Там, наверху, открывают ставни,
Ветер врывается влажной волной,
Розовым холодом дышат камни,
В стёклах играет узор цветной.
Что ж, неужели судьба дала мне
Дар мимолётный жизни иной?
Вот он, твой синий костюмчик 
                         матросский,
Выстиран, выглажен, ждёт тебя,
Маленький, как-то нелепо плоский,
Напрочь бессмысленный без тебя,
Эти кармашки, кресты, полоски,
Воздух дрожащий — всё для тебя.
Ты ещё спишь. В постели огромной
Трудно бывает тебя найти.
В тёплой пещерке твоей укромной
Время ворочается в сети.
Шорох крадётся комнатой тёмной —
Рыцарь успеет тебя спасти.
Там, за его железной решёткой,
Может, увидишь мои черты,
Может, отца — сквозь слёзы, нечётко —
Или не сдвинешь решётку ты?
Нечеловечьей своей походкой
Он отступает до новой беды.

        Засада

За недолгое время полёта стрелы
Он заметить успел, 
                  как сомкнулись стволы
И тропа в темноте потерялась,
А на ветке дрожащей, торчащей из мглы,
Ни листка не осталось.
Он подумать успел о дороге другой,
Обернулся, за горло схватился рукой —
Но стрела лишь царапнула кожу
И бесшумно упала на куст золотой,
На игрушку похожа.
Он взглянул на ладонь — 
                     кровь почти не текла,
И в ветвях заблудилась вторая стрела,
Но плыла уже в воздухе третья
И была слишком точно направлена 
                               в цель —
В сочленениях лат неширокую щель
Между медью и медью.
И взметнулся огонь, что не дарит тепла,
Жёлтых листьев, и позднего солнца игла
Путь нашла в неживой круговерти,
И на миг в октябре отразился апрель
И послышалась вечно звучащая трель
Между смертью и смертью.

         * * *

Я вижу: высоко-высоко летят
мигающие красным огни,
как будто шёлк небесный порвать хотят
и осветить с изнанки они.
	Там штурман далеко-далёко глядит,
	там свет горит, покуда самолёт летит,
	там спит шпион, но в целях конспирации сны
	ему чужие нынче видны.
Он видит: вот берёза, а вокруг никого,
а впереди как будто река,
и голоса оттуда окликают его,
но больно тут земля глубока.
	Он видит чудный остров в окоёме речном
	и, словно на пологой петле,
	он каждую травинку различает на нём
	и корешок в прозрачной земле.
Он видит: небоскрёбы, только выше вдвойне,
он видит: репортаж о неизвестной войне,
он видит: супермаркет с миллионом рядов,
он рапортует: вечно готов.
	И кто-то за плечо его нежно трясёт,
	он бегло вспоминает пароль,
	а стюардесса водку ему подаёт
	и огурец, разрезанный вдоль.
В сияющем салоне он способен один
услышать диссонансы в стройном гуле турбин.
Он смотрит, как клубятся облака за бортом,
он знает, что случится потом.
	Минут через пятнадцать это каждый поймёт,
	ну а пока он выпьет и обратно заснёт.
	Минут через пятнадцать тут начнётся базар,
	ну а пока закроем глаза...
И если это ад, то что ж душа не горит,
а если это рай, то почему не парит?
Как дождевая капля в опрокинутый лес,
он падает в колодец небес.
	Минуя всё железо, всю пластмассу Земли,
	на выходе из мёртвой петли,
	и всё быстрей, сквозь сполохи магнитных полей,
	и выше — все быстрей и быстрей.
	
      Памяти М.Н.

Он поменял не меньше пяти
Квартир, и не раз на бегу
Я замечал, что вот мог зайти
Сюда — теперь не могу,
Да и как зайти — надо время найти,
Чтоб круг разомкнуть в дугу.
Когда-то мы виделись каждый день,
А после — два раза в год.
И вот он умер. Теперь вестей
Никто от него не ждёт.
Ещё два окна горят в темноте,
Где больше он не живёт.
Не то чтоб я о нём не жалел,
Но от болезней и бед
Меня спасал распорядок дел,
Как будто вставной хребет.
Я просто ехал, стоял, сидел,
Почти что сойдя на нет.
Я в церкви спеша поставил свечу,
Как он, спеша, загасил.
Я шёл к нотариусу и врачу,
Старательно грязь месил,
И мне казалось, что я лечу,
Покуда хватает сил.
Потом, через пару буквально дней,
Для нас для двоих точь-в-точь
Возникло дело — и как-то мне
Никто не сумел помочь.
Я вышел ночью попить. В окне
Стояла чёрная ночь.
И, глядя в вязкую черноту,
Я понял, кого жалеть.
Хребет спасает, но по хребту
Больнее можно задеть.
Что ж, опереться на пустоту —
Ладонь об асфальт стереть.
И понял я, что его уход
Не сзади, а впереди,
Как чёрный вырез фигуры, ждёт
Меня на любом пути.
А в прошлом — что? 
              в прошлом он живёт,
Но мне туда не пройти —
Где с балкона апрельский воздух 
                               волной,
Где гудят басы за стеной,
Где хозяин, смеясь, спешит от одной
К другому. Садись со мной.
Давай прикинем, что ждёт впереди,
Или просто так посиди.

      Д.В.

Тополиный пух у него в бороде,
колотье у него в боку.
— Канотье, вы сказали?
			— Нет, колотье,
как у лошади на скаку.
Так случится — 
            Господь остановит коня,
в дом горящей души войдёт,
на вершине дня — на закате дня
в небе молнией прорастёт.
— Вы сказали: Господь?
		— Я сказал — Господь.
— То есть дух?
		— То есть дух и плоть.
Посмотри — горит тополиный пух,
то есть плоть, но скорее — дух.

         * * *

Падают листья в горсти аллей,
дыма стоят клубы.
У тополей почти нет корней —
вкопаны, как столбы.
	Так им написано на роду,
	лишнего не хотят.
	Буря начнётся — они упадут,
	но ведь не улетят.
Если не в землю — на землю лечь,
девять дней пролежать...
После их будут пилить и жечь,
пепел уничтожать.
	...Ветер смелел, и скрипела дверь
	там, в глубине двора.
	Так было жарко, а вот теперь
	греемся у костра.
Ветер ощупывает золу.
Ветер возьмёт своё,
Слышишь — пластинка скребёт иглу.
Останови её.

      Баллада

Отцвели и вишни, и черешни,
Тут-то он вернулся из дальних стран.
Те, кто снаряжали его, повешены,
Вместо самодура на троне тиран.

— Объясни-ка, братец, зачем нам знание,
Как кольцо сподручней носить в носу,
Как классифицируются пираньи,
Как кокос раскалывать на весу?

Это пустоумие и забава.
В этом нас с тобой не поймёт народ.
Вот когда бы наша легла держава
Мимо тех морей до глухих широт —

Там, где юг опять переходит в север,
Там, где чёрно-белый пингвин семенит,
Там, где не растут ни табак, ни клевер
И куда не вхож ни грек, ни семит.

Эти ослепительные морозы,
Эти облака будто из слюды,
Эти голубого стекла торосы
И глубокий синий узор воды…

И пускай нам там не посеять проса
На колючий снег да на вечный наст,
Ведь пока я жив, никаких вопросов
Ни одна пиранья нам не задаст. —

Тут они расстались как бы на время,
Но врагов хватает, а царь один —
И служил учёный в своей академии
И дорос до званий и до седин.

А когда затеял воспоминанья,
Как ни мял обветренное лицо,
Ни одну не вспомнил в глаза пиранью,
Ни одно продетое в нос кольцо.

Видел он, как юг переходит в север,
Застывает, схватывается вода,
Исчезают медленно злак и плевел,
Заползает почва под толщу льда,

Видел голубого стекла торосы,
Видел облака будто из слюды,
До небес — сверкающие откосы,
На снегу — неведомые следы…

         Номер
   (перевод из Набокова)

В том номере, где умирал
в апартаментах неживых
поэт, как в прочих номерах,
лежат две книги типовых.
Там телефонов номера
и глав священных номера.
Он там остался до утра
и постепенно умирал.
Там зеркало, окно и стул,
кровать холодная торчит
и отступает в темноту,
где вывеска кровоточит.
Не страх, не слёзы. Только рок
и безымянность. Там вдвоём,
казалось, пол и потолок
лишь имитируют объём.
Горящих фар огни в окне
кромсали ночь, и им в ответ
по потолку и по стене
катился световой скелет.
Вот номер мой. Я свет зажёг
и надпись на стене нашёл:
«Безвестен, брошен, одинок,
я тут умру», — карандашом,
над головой моей как раз,
она была как плагиат,
а он? начитан, дикоглаз,
а может, толст и лысоват?
Ни вышколенный экипаж,
ни досточтимый капитан,
ночной портье, ночной алкаш —
никто не знал, кто умер там.
Быть может, он нашарил свет,
включил — и проклял красный ад,
не в силах больше верить в бред,
что это клёны и закат?
Как Черчилль в лучшие года
изобразил бы этот вид,
шагали клёны в два ряда
от озера в Отель Элит.
И пусть неполон мой отчёт.
Поэта смерть, в конце концов,
аккорд в финале, переход
стиха, сюжетное кольцо.
Жизнь поглощает темнота.
Стук сердца — в стены, в потолок —
безвестен? да, — и брошен? да,
но больше — нет! — не одинок.