Галина Ермошина

Серая Лошадь (Владивосток—Москва), № 4

Владивосток — географическая провинция России, ее окраина, которая, однако, не воспринимается окраиной литературной. Так же, как Фергане, Воронежу или Кемерово, поэтическому Владивостоку есть что сказать. Многие авторы давно уже известны в столице, а “Лавка языков” Макса Немцова воспринимается едва ли не единственным сайтом, где можно увидеть переводы современных зарубежных поэтов.

“Серая Лошадь” — “объединение молодых поэтов, существующее под таким названием с 1994 года, в местном масштабе — центр, задающий тон поэтической жизни “города и мира”. Звучное анималистическое название восходит к местному топониму: “серой лошадью” в народе прозвали одну из немногочисленных жилых построек в стиле “сталинский ампир”, где проходят регулярные собрания поэтов”. Однако если смотреть из центра (а проблеме центра и окраины уделяется довольно значительное внимание в исследовании Марии Кавалеровой, являющемся своеобразным обрамлением поэтических разделов), то “Серая Лошадь” представляет не только литературное объединение, а современную поэзию Владивостока, со всей ее провинциальной глубинной ментальностью. Альманах делится на несколько пересекающихся пространств: “Серая Лошадь: Владивосток—Москва — проект многоуровневый, и задача у него, соответственно, многоаспектная. Репрезентативно-эстетический аспект — показать, как выглядит современная в широком смысле (включая и оставшихся, и уехавших авторов) владивостокская поэзия в ее основных тенденциях, наиболее ярких фигурах и образцах. На следующем уровне эта репрезентация предстает как аналитический аспект — своеобразная рефлексия региональной поэзии над собственным статусом в контексте “общечеловеческих” ценностей современной русскоязычной словесности. Внутри двух предыдущих аспектов намечается третий — полемический, предполагающий некоторую корректировку теоретических представлений “из центра” о литературной региональности, но в то же время подразумевающий и ироническую деконструкцию региональных мифов о рельефах литературного пространства”.

Владивосток отделяет от Москвы только краткая черточка — тире на боку вагона поезда, идущего через всю страну. На этой черточке, соединении и противопоставлении, и держится поэзия Владивостока, не желая замыкаться в кавычках только одного названия. Концепция разнообразных “школ” довольно сильно занимает не только владивостокских авторов, но и москвичей — Данилу Давыдова и Дмитрия Кузьмина. Феномен “владивостокской школы” достаточно подробно обсуждается ими в послесловии (той самой полемической части альманаха). Есть ли такая школа, или же это миф, по большому счету, не столь важно. Сообщества, организованные по принципу территориальной близости, наверное, не следует воспринимать слишком всерьез. Сегодня это все равно, что говорить о поэтической школе Октябрьского района столицы. Существует ли особая владивостокская ментальность, утверждать не берусь. Наверное, да, в смысле определенной среды обитания с чисто географической точки зрения — некоторые особенности бытования, не более. Человека, а особенно поэта, нецелесообразно сводить только к его местоположению в пространстве. Гораздо важнее общекультурные связи и личная направленность. В чем, кстати, сами участники альманаха вполне отдают себе отчет. “Владивостокская поэтическая школа” как школа “большого наива”, или “школа эскапизма” проявляется весьма разнообразно в конкретных “жизненных” и “творческих проектах” ее отдельных участников”. Вот к этим самым отдельным личностям, которые достаточно сильно отличаются друг от друга, и обратимся.

Предмет рассмотрения — речь. Отчуждение речи или возведение слова к божественному откровению? Испуг перед ним или совмещение, наложение понятий, замещение одного другим? У Александра Белых, открывающего альманах, возникает диалог с мандельштамовским “Я слово позабыл…”.

Слово, которое способно стать речью, которое не заменяет другие слова, а становится ими, вмещает в себя почти все существующие смыслы, размыкает человека в мир. То главное, что способно стать ключом ко всему остальному, открыть засовы — “оно лежало на ладони, хрустело”. Слово — огонь, без которого дом-язык пуст и холоден, строительный материал и способ соединения, его можно просто получить в подарок, если быть осторожным. В конечном счете все возвращается к самому себе. “Человек превращается в прах, // то есть в пепел, а затем — в слова…”. Иногда пространство имеет тенденцию к сворачиванию, сознательному ограничению и уменьшению. Из боязни потеряться? Или это стремление к уюту тесного уголка, куда не допускаются чужие? Алена Любарская замкнута в окружности своих отношений с другим человеком. Все, что возникает, неизменно начинает рассматривать именно эти конкретные связи, почти полностью отключаясь от всего другого. Цикл ее стихов называется “Мосты”, но это скорее паутина с ее непрочными, но густыми нитями, соединяющими середину сети с ее дальними окраинами, сведение в одну точку всего многообразия мира. Замкнутость. Цикличность.

У Юлии Шадриной происходит соединение подробностей быта предметов с их невидимым, вневременным существованием где-то — в других координатах. И существование всего — неопределенно и окраинно, на границе “почти” и “чуть-чуть”. “Сидишь почти что вдвоем в этом мире…” Наталья Ермолаева тоже живет в подробности мелочей. События отражают и отражаются сами, создавая просторный стеклянный глобус для маленьких людей. Это даже не люди, а их следы, символы присутствия или отвлеченности.

Рефлексия по поводу уехавших и остающихся довольно сильна у Алексея Сидорова. Постоянные уточнения — тот город, этот город, отношения сравнения того с этим. Постоянное прокручивание памяти. Неизбежность параллельного существования.

Хотя разговор возможен из любых отдаленных друг от друга областей, если собеседники находятся в состоянии диалога. У Алексея Денисова та же интонация наложения пространств, смещения угла зрения — уже не во Владивостоке, а где? В Москве, или в некоем междупутье, которое то существует, то прикидывается существующим?

Положение в пространстве, привязка к определенной местности оказывается обманом — от его перемены не меняется ничего. Ощущение временности пребывания. Человек везде, где бы он ни был, существует транзитом, если нет преграды, в которую упираешься лбом. И лучше там, где нас нет.

У Елены Васильевой — состояние ожидания, возвращения, когда вся жизнь “зал ожиданий летающих пассажиров”. Все меняется, утекает сквозь пальцы, невозможно ничего удержать и остановить. Стихи тоже такие — льющиеся, непрерывные, сплошные, в них тоже невозможно остановиться. Постоянное пребывание в дороге. Это дорога более во времени, чем в пространстве.

Вячеслав Крыжановский на первый взгляд озабочен продолжением разговора с классиками — Мандельштамом, Пастернаком, Заболоцким. Но потом обнаруживается, что это даже не разговор, а вот именно “лавис — один из видов глубокой гравюры: на медную или цинковую доску рисунок наносится кистью, смоченной в кислоте, вытравленные участки набиваются краской для получения оттиска на бумаге”. Очень осторожные, тонкие линии, след, остающийся от слова. Это графика растворения и заполнения, считывание с отпечатка, процесс сохранения голоса в момент произнесения, состояние неопределенности.

У Марии Бондаренко все сгущается к середине, скатывается от краев восприятия туда, где у человека находится душа или сердце.

Обращение к себе как к чужому, даже не к чужому, а к своему, но отторгнутому и обозреваемому со стороны. Человек не может осознать такое отторжение, не может все это собрать, поэтому просто констатирует наличие увиденного-своего-чужого. Интонации перечисления, уговаривания, заклинания. Потребность удержать, остановить, оставить рядом хотя бы часть того, что было твоим.

Однако речь никогда не отвердевает, она достаточно гибка и не зажата, легка, воздушна. Ее свобода часто подчеркивается отсутствием всякой пунктуации.

(Алиса Черникова)

Доминанта многих текстов — стремление заполнить пустоту, принимаемую за пространство. Чаще всего оно заполняется тем, что оказывается под рукой, что ближе лежит. И чаще всего ближе оказывается собственная персона. Выкрикнуть себя, заявить о своем существовании, иногда это и только это становится и смыслом, и целью, и содержанием стихов. Что, конечно же, не добавляет им того самого наполнения, о котором говорил Пушкин — “виждь, и внемли”. Вот этого “виждь” иногда не получается. Хочется сразу “глаголом жечь”.

И все же Владивосток никак не желает укладываться в рамки школы. Не бывает отдельного направления, где все авторы одинаково воспринимают окружающее. “Серая Лошадь” распадается на отдельных индивидуумов и не составляет единого целого — монолита, глыбы без трещин и воздуха. Авторы не скованы правилами или условиями одного направления, а как пузырьки воздуха вырываются на водную поверхность общего поэтического пространства.

И, конечно же, нет никакого деления, пусть и стилистического, на уехавших и оставшихся. Как, наверное, нет уже сейчас понятия периферии и центра иначе, чем только в географическом смысле, но не в культурном. Есть огромное пространство поэтической речи, не ограниченное пределами и горизонтами. Где-то тесно, где-то просторно. Но местоположение отдельного голоса (если он действительно отдельный) уже почти неважно. Свойство современного пространства таково, что он будет услышан из любого места, даже если говорить очень тихо.