Светлана Шишкова-Шипунова

На курорте

Замысел возник так.

Однажды сидели мы с друзьями на летней террасе ресторана “Христофор Колумб”, пили красное сухое вино и смотрели на море. Метрах в трехстах от берега, раздув паруса, скользила мимо нас знакомая яхта.

— Абханак дует, — сказал тот из моих друзей, кто знает толк в морских ветрах, и мы согласились: действительно абханак, с этим ветром легко бежать по волнам в сторону Дагомыса.

— Туда легко, назад хуже.

И с этим мы согласились. Когда возвращаешься в Парусный центр, лучше, чтобы от Новороссийска дул норд-ост, но это уж как повезет.

Время от времени нам надоедало смотреть на море, тогда мы свешивали головы с террасы и глазели вниз. Там, внизу, по узкой набережной пляжа “Маяк”, лениво прогуливались туда-сюда загорелые, беззаботные отдыхающие. Некоторые из них останавливались у ворот нового аквапарка, задирали головы вверх и прислушивались.

— Любить — так любить, гулять — так гулять… — гремело сверху. Это в “Фестивальном”, у которого отсутствует стена, выходящая на море (так что, сидя в зале, можно одновременно смотреть на сцену и видеть проходящие мимо корабли), шел заключительный концерт “Кинотавра”.

— Розенбаум поет, — заметила моя подруга, которая все еще следит за современной эстрадой. — Не вылезает из Сочи.

— И правильно делает, на его месте мы бы тоже не вылезали, — сказали мы, дружно поднимая бокалы.

Итак, в тот, видимо, июньский вечер (поскольку кинофестиваль в Сочи всегда бывает в июне), когда дул абханак и пел Розенбаум, мы сидели в “Христофоре”, смотрели на море, слушали бесплатно концерт и пили красное сухое вино. Кажется, это было “Каберне Мысхако”, хотя не исключено, что и “Бордо” или какое-нибудь “Мерло”. Теперь в Сочи французских вин больше, чем кубанских или грузинских, не говоря уже о молодом абхазском вине “Маджара”, которого нет вообще по причине все еще закрытой границы по реке Псоу и все еще не снятой экономической блокады этой маленькой, но, как известно, гордой республики.

И тут мне в голову ни с того ни с сего пришла мысль, которая крайне меня удивила, и я поспешила поделиться ею с друзьями.

— Все-таки странно, — сказала я. — Про все черноморские города есть рассказы, — про Севастополь есть, про Одессу есть, про Сухум тоже есть, — а про такой замечательный город, как наш Сочи, почему-то нет.

Друзья не меньше моего удивились, сразу даже не поверили и принялись каждый про себя что-то припоминать, но скоро должны были согласиться: действительно нет. Тогда стали думать, почему такая несправедливость, чем это наш город хуже других, и быстро установили, что не только ничем не хуже, но совсем наоборот — лучше!

В обоснование этого тезиса один из моих приятелей, по национальности абхаз, свободно говорящий на русском, абхазском и украинском, сказал следующее:

— Потому что Сочи, слава Богу, пока еще в России! А вот где все остальные? Где Ялта вместе с Евпаторией? Где Гагра с Пицундой и где, наконец, Батум?

— За границей! — ответили мы и, не сговариваясь, устремили грустный взгляд к горизонту, за которым скрывались где-то в морской дали все вышеперечисленные города.

— И о чем только эти писатели думают?

Все более или менее продвинутые писатели живут в Москве, а в Сочи если и бывают, то на кратковременном отдыхе и уже после того, как наваяют за зиму очередной роман из столичной жизни, и надо же им после этого как следует расслабиться... Своих же писателей в нашем городе нет, если не считать одной всеми уважаемой поэтессы преклонных лет. Да и может ли нормальному человеку прийти в голову заниматься каторжным литературным трудом в городе, где даже дети, отвечая на вопрос, кем они хотят стать, когда вырастут, отвечают: “Отдыхающими”.

Последним из писателей, кто жил, писал и умер в Сочи, был Николай Островский. Дело было очень давно, в 1936 году, да и роман “Как закалялась сталь” написан хотя и в Сочи, но, строго говоря, не совсем про то. Тем не менее, благодарные сочинцы до сих пор содержат музей-квартиру единственного дорогого их сердцу писателя — в переулке, разумеется, носящем имя Павла Корчагина, по соседству с библиотекой имени, естественно, Николая Островского. Мало того, они еще ухаживают за гранитным горельефом на углу Курортного проспекта и улицы Театральной, изображающим голову писателя с большим, выпуклым лбом, а по праздникам носят цветочки к бронзовому памятнику в сквере у кинотеатра “Стерео”, где он, напротив, изображен в полный рост (раза в три преувеличенный), в красиво развевающейся шинели, весь в движении, правда, немного паралитическом.

— Жизнь дается человеку один раз, — любят повторять мои приятели, — и прожить ее надо в Сочи!

Последнее слово произносится обычно хором, после чего неизменно следует тост за наш замечательный город и его жителей, то есть — за нас.

— Я, конечно, не Островский, — сказала я, отхлебнув для куража то ли “Каберне Мысхако”, то ли “Божоле” розлива 1999 года. — Но вообще-то могу попробовать написать что-нибудь такое… про наш город. Если, конечно, вы мне поможете.

— А сколько нужно? — поинтересовался тот из моих друзей, кто ближе других к коммерческому банку “Сочи”.

— Деньги тоже не помешают, но это потом. Когда надо будет проталкивать текст в печать. А пока — гоните сюжеты.

— О! — сказали мои друзья. — Это пожалуйста, сколько хочешь! Чего-чего, а сюжетов у нас навалом!

Сделав такое заявление, они глубоко и надолго задумались.

— Только не пиши, ради Бога, про “сочинское дело”, — сказал наконец знаток морских ветров. — Зачем ворошить старое? Люди свое отсидели, вышли. Какая это мафия? Так, смех один… Лучше напиши про нашу гордость.

— Про что это?

— Да про Красную Поляну!

— Путеводитель по биосферному заповеднику?

— Зачем? Рассказ. Можно сказать, быль. Вот слушай. Поднимаются люди по канатке на третью очередь, и вдруг подъемник остановился, завис (ну, это бывает), они смотрят, а на встречной линии, прямо перед ними висит в кресле… президент страны. В красивом таком лыжном костюме и с супругой. От неожиданности они чуть вниз не попадали, не каждый день встретишь живого президента на высоте полторы тысячи метров над уровнем моря. Они ему говорят: “Здрасьте, Владим Владимыч!”, он им тоже: “Здрасьте”. Тут подъемник врубился, их ка-а-ак дернет! И поехали в разные стороны.

— Подумаешь! Что у нас президента никто не видел, что ли? — пожала плечами я.

— Так они же не местные были, из Норильска!

Тут вмешивается еще один мой приятель, между прочим, лицо, приближенное к городской мэрии, и говорит:

— Нет, напиши лучше, как мы приглашали к себе зимнюю Олимпиаду и как сам Самаранч признал, что у нас тут не хуже, чем в Швейцарских Альпах.

— Толку от этого…

— Эх!.. Построили бы олимпийские деревни, одну внизу, в Адлере, другую наверху — в Красной Поляне… Международный аэропорт наконец достроили бы, отели пятизвездные пооткрывали…

— Кстати, почему все-таки не получилось?

— Чечня.

— Где мы, а где Чечня!

— Но они-то этого не понимают! Они на карту смотрят — кажется, что рядом. Вот МОК и сдрейфил, выбрал вместо нас Солт-Лейк-Сити какой-то.

Приятель мой вздохнул, подумал немного и добавил:

— Ну, да еще не все потеряно, наши опять заявку подали, теперь на 2010 год.

— Думаешь, война к 2010 году закончится? — спросила я с надеждой.

— Кавказские войны длятся обычно лет сто, от силы сто пятьдесят, — сказал наш друг абхаз, безжалостно убивая надежду на открытие международного аэропорта в Сочи еще при нашей жизни.

— А напиши-ка ты лучше знаешь про что? — встрепенулась подруга, имеющая родственные связи в правоохранительных органах. — Про клад! Помнишь, в прошлом году один чудак клад нашел где-то в районе старого монастыря — монеты там, женские украшения, сосуды всякие…

Как же, помню. Чудак этот еще пытался клад втихаря в Грецию сбыть и даже кое-что успел-таки переправить, но доблестные сочинские чекисты узнали, пресекли и вернули законному владельцу, то есть государству. Оказалось, второй век до нашей эры. Из Эрмитажа специалисты приезжали и сделали заключение, что кладу цены нет, а главное, окончательно подтверждается факт проживания древних греков на территории современного Сочи.

— Ну как, годится сюжет?

— А если греки прочтут мой рассказ и начнут качать права насчет территории? — усомнилась я. — Мы еще с потомками древних убыхов не разобрались.

— Логично, — сказали друзья.

На этом поиски сюжетов временно зашли в тупик, тем более что нам как раз принесли заказанную час назад форель. Рыба эта, доставляемая в “Христофор Колумб” прямиком из адлерского форелевого хозяйства, особенно хороша запеченная с грибами и сыром, а если выдавить сверху еще и ломтик лимона, — то и вовсе пальчики оближешь. Этим приятным делом мы и занялись.

И тут меня второй раз за вечер осенило.

— Может, мне к Деду съездить?

— Это мысль! — одобрили друзья с явным облегчением. — Вот уж кто знает кучу всяких историй! Дед — это ж не просто дед, а ходячая курортная энциклопедия. Поезжай!

Всякому замыслу надо дать отстояться. Я не поехала к Деду ни на следующее утро, ни через неделю, ни через месяц. Только в конце лета случилось мне побывать с гостями в Уч-Дере, в знаменитых “Чайных домиках”. Там-то, за чашкой чая с горным медом и вареньями из фейхоа и айвы, я и услышала несколько типично сочинских историй, из которых получился впоследствии первый курортный рассказ.

Ну, а дальше оно как-то само пошло.

Один крупный краевой начальник, сам выходец из степной станицы, любил подразнить сочинцев, когда те наезжали в Краснодар отчитываться о готовности к очередному курортному сезону.

— Та шо там готовиться? — говорил он. — Лодки покрасить, да девок на пляже вовремя переворачивать, шоб не сгорели, ото и вся ваша работа.

Сочинские функционеры знакомой шутке подхихикивали, но про себя обижались. Какие лодки, какие девки? На самом деле с наступлением курортного сезона не знали они ни сна, ни отдыха. Помимо обычных дел — вроде ремонта санаториев, обустройства пляжей и создания запасов продовольствия, раз в пять превышающих потребности местного населения, — была у них еще одна головная боль — как следует встретить прибывающих на отдых высоких гостей, обеспечить им приятное времяпрепровождение и так же, как следует, проводить.

В Сочи отдыхающие высокого ранга преображались до неузнаваемости: ходили в светлых брюках и легких цветных рубашках, много пили и ели, рассказывали анекдоты и пели хором песни советских композиторов, для чего в отделе пропаганды горкома всегда держали наготове песенные сборники. Местные партийцы, обязанные повсюду сопровождать высоких гостей, напротив, должны были оставаться в рамках номенклатурных приличий, т.е. носить все же галстуки, исключительно белые рубашки и ни в коем случае не светлые брюки. Светлые брюки — прерогатива отдыхающих, а мы — на работе. Единственное попустительство состояло в том, что рукава у рубашек могли быть короткими, из-за чего руки у сочинских функционеров всегда загорали только ниже локтя (это называлось “партийный загар”). Но пиджак был всегда наготове. Что касается пития, то пить местным партийцам позволялось и даже вменялось, только надо было знать — с кем и сколько. Если отдыхающее лицо само было пьющее, то и прикрепленный к нему на время отпуска местный чиновник должен был всячески поддерживать компанию. Если лицо было уже старенькое и больное (как поздний Брежнев), то и прикрепленному надлежало держаться трезвенником. Через несколько лет работы в Сочинском горкоме партии или горисполкоме печень у многих превращалась, как любили шутить сами чиновники, в “ливер”.

Анатолий Алексеевич Масленников был одним из таких функционеров. Во времена, когда в Кремле еще сидел Брежнев, а Краснодарским краем правил Медунов, Анатолий Алексеевич служил первым секретарем Адлерского райкома партии. Вообще-то высокие гости размещались на отдых не у него, а на территории Центрального района Сочи, где и по сей день находятся государственные дачи и лучшие санатории. Зато в Адлере, то есть в партийном ведении Анатолия Алексеевича, был аэропорт, и это значило, что за все, что связано с прилетом-отлетом, встречами-проводами гостей, отвечает именно он, Масленников.

Теперь, когда Анатолий Алексеевич давно уже не партийный работник, да и партии прежней не стало, а высокие гости (с другими, конечно, именами) как ездили, так и продолжают ездить в Сочи, случается ему иногда бывать участником застолий, и всегда просят его:

— Ну, расскажите что-нибудь про те времена!

И Анатолий Алексеевич, довольный вниманием, рассказывает.

— Отдыхал у нас, значит, один товарищ, не буду называть фамилию, вы все его хорошо знаете, потому что потом он был председателем Центральной избирательной комиссии, а тогда отвечал в правительстве РСФСР за самое главное, то есть за распределение фондов. Ну и сами понимаете, как мы его обхаживали весь отпуск. И вот надо ему улетать, и, как положено, в санатории, прямо в его люксе накрыт стол, все городское начальство приехало, провожаем. Ну, тосты, спасибо, что приехали к нам отдыхать, ждем вас на следующий год и все такое прочее, как обычно. Первый горкома меня потихоньку спрашивает: “Там с билетом все в порядке у него?”. Я говорю: “Все в порядке, билет у нашего заворга, он нас ждет на летном поле, у трапа”.

Едем. В аэропорту, в спецдомике, тоже стол накрыт, как положено, тут уже начальник аэропорта угощает. Спасибо, что не забываете нас, дорогой Василий Иванович, желаем, как говорится у нас, авиаторов, чтобы количество взлетов всегда совпадало с количеством приземлений. (А “посадок” говорить было не принято, могли неправильно понять.) Тут подсказывают, что самолет к взлету готов и пассажиры уже сидят в салоне, ждут.

Приезжаем к трапу, опять прощание, спасибо, что отдохнули у нас, объятья, поцелуи, все, как положено. И тут вдруг выясняется, что билет у него не в первый салон, а где-то в самом хвосте самолета. (Тогда ведь никакого бизнес-класса еще не было, все летали за одну цену.) Как не в первом? Почему? Кто оформлял билет? Отзываю я в сторону начальника аэропорта, делаю ему страшные глаза и приказываю, чтобы быстро нашли место впереди, а если нету, то освободили, пересадили кого-нибудь. Начальник аэропорта, в свою очередь, делает еще более страшные глаза своему работнику и посылает его в салон улаживать дело. Гость, ни о чем не подозревая, продолжает со всеми прощаться, хотя и посматривает уже с нетерпением на трап. Пассажиры тоже выглядывают в иллюминаторы: не пора ли, мол, лететь, имейте совесть.

Минут через несколько работник аэропорта, весь красный, сбегает по трапу и растерянно так докладывает, что мест впереди нет, ни одного. Еще бы! Дело происходит перед самым первым сентября, отдыхающие детей в школу увозят, в эти дни мы обычно дополнительные борта даже заказывали, и все равно на всех не хватало, самолеты летели битком набитые.

Тогда я посылаю в салон самого начальника аэропорта и прошу его высадить какого-нибудь пассажира, гарантируя тому, что буквально через час он улетит следующим рейсом. Бедный начальник в белой парадной форме идет нехотя в самолет, оглядывает внимательно пассажиров и замечает в первом ряду какую-то старушенцию. Она, значит, сидит и держит на коленях авоську с грушами, такую, знаете, с крупными ячейками, и из них торчат во все стороны хвостики этих груш. Начальник аэропорта подходит к ней и начинает сначала шепотом, а потом все громче уговаривать ее пересесть в конец салона или, на худой конец, выйти вообще из самолета. Бабка ни в какую. Вцепилась в свою сетку и сидит, грушами ощетинилась. Он ей и так, и этак, меня, говорит, с работы уволят, если вы не пересядете. Ну, уломал, в общем. Стюардессы поволокли эту бабку с авоськой в хвост самолета, а на ее место благополучно водрузился высокий гость, ведающий распределением фондов в РСФСР. Он, между прочим, так ничего и не понял, что произошло.

Улетели. Мы все, конечно, перенервничали немного и потому решили вернуться в спецдомик. А поскольку в этот день никто из больших людей из Сочи уже не улетал, сели мы за оставленный стол и, пока все не доели и не допили, не встали.

На следующий день звонит мне начальник аэропорта и говорит:

— Анатолий Алексеевич, меня с работы снимают.

— Как снимают? Кто? За что?

— Министр наш. За вчерашнее.

Я сначала не понял, что такого вчера было, выпили не больше обычного, разъехались засветло, никаких ЧП вроде не было потом.

— За что за вчерашнее?

— Ну, за то самое, что с местами получилось.

— Постой, так мы же его отправили, он что, не долетел?

— Он-то долетел.

— Так в чем же дело?

— Помнишь эту бабку с сеткой?

— Ну.

— Пожаловалась в ЦК.

— Как в ЦК? Ах, ты, старая кляча!

— Кляча-то кляча, да она, оказывается, Ленина видела.

Тут я и сел.

— Ну а дальше? — спрашивают уже нынешние гости. — Дальше что было? Сняли его?

— С трудом, но удалось отстоять. Он мужик-то хороший был, работник толковый и как человек. Доложили в Краснодар, Медунову, тот на кого-то в Москве вышел (он ведь до этого десять лет в Сочи первым работал, всю московскую верхушку лично знал), ну, и отстояли кое-как, выговором отделался. В аэропорту, правда, пришлось кое-кого наказать, но это уж как водится.

— Да… — говорят гости. — Суровые были времена. А можно еще чайку?

Всем известный краснодарский чай на самом деле растет в Сочи. Это для России здесь юг, а с глобальной точки зрения город наш стоит все же в северных широтах, где-то между 41-м и 42-м градусами. Поэтому здешний чай считается самым северным в мире.

В прежние времена фирма “Краснодарский чай” гремела на весь Советский Союз. Каждый, кто отдыхал в Сочи, желал увезти с собой в Москву, на Камчатку или за Полярный круг хотя бы несколько упаковок с нарядными этикетками, изображавшими наши чайные плантации. Особо высоким гостям чайные наборы в фирменных коробках преподносились в качестве сувениров, а для простых отдыхающих это был, конечно, предмет большого дефицита. Однако с приходом в наши широты рынка фирма “Краснодарский чай” как-то быстро захирела и скоро перестала быть предметом гордости сочинцев.

Сохранились, однако, знаменитые “чайные домики” в маленьком предгорном селении Уч-Дере под Дагомысом, куда и прежде возили, и теперь еще возят “на чаёк” гостей, отдыхающих в Сочи. Чаепитие в Уч-Дере имеет свой незыблемый ритуал. Сначала гостям предлагают обозреть вид чайных плантаций, разбросанных по окрестным склонам. Прежде во время такого обзора московскому начальству докладывали о видах на урожай в текущем году и прямо тут же, на склоне горы, обещали перевыполнить, как всегда, план. Теперь сопровождающие от фирмы только вздыхают и разводят руками: часть плантаций уже погибла, а те, что еще остались, давно не дают и половины прежних сборов чайного листа. Прежде начальство качало довольно головами, теперь отводит глаза и тоже вздыхает, мол, сами знаете, не до чая нам сейчас.

Потом по тропинке гуськом идут к двухэтажному домику, похожему на терем. Говорят, его построила когда-то семья гуцулов — отец и два сына, орудуя только топорами. В тереме уже накрыт длинный деревянный стол, и девушки в русских сарафанах и кокошниках начинают носиться, как угорелые, подавая в большом количестве закуски и напитки, отнюдь не в чайниках. Упадок чайного производства никаким образом не сказался на обилии застолья, которое неизменно заканчивается чаепитием из огромного старинного самовара. К чаю подаются разнообразные варенья, мед в сотах и пироги с сыром, называемые по-кавказски хачапури. И уже на выходе довольным и вспотевшим от чая гостям преподносят фирменные пакеты с набором “Краснодарского чая”, уже почти забытого на просторах необъятной Родины.

Чаепитием в Уч-Дере неизменно руководит лично генеральный директор фирмы “Краснодарский чай” Анатолий Алексеевич Масленников (тот самый), между прочим, агроном по образованию и знаток субтропического земледелия. Он едва ли не единственный из бывших сочинских партийцев, кто и сегодня при деле. С некоторых пор все зовут его Дедом, признавая, значит, за аксакала.

— ...А вот уже при Ельцине был случай, — припоминает Анатолий Алексеевич.

— Ах, при Ельцине? Тогда наливай!

— Как вы знаете, Борис Николаевич любил отдыхать в Сочи. По нескольку раз в году наезжал. И когда он тут бывал, многие политики старались к нему на дачу попасть. Говорят, на отдыхе, на природе его легче было уговорить указ подписать или там снять кого с должности. Вот они и ездили сюда один за одним. А еще была такая мода — приглашать президентов СНГ. Те с удовольствием. На Черном море погостить кому не охота! Тем более за хозяйский счет. Президентам — отдых, а нашим, конечно, дополнительная головная боль: встретить, разместить, обеспечить сопровождение и все такое прочее...

Однажды ждали Шеварднадзе. По протоколу мэр Сочи должен встретить его в аэропорту и сопроводить на дачу к Ельцину. Мэром у нас все эти годы был Николай Иванович Карпов. Вдруг он узнает, что грузинский президент летит не один, а с супругой, значит, и Николаю Ивановичу надо свою везти в аэропорт, а она, как на грех, улетела накануне в Ленинград, к детям. Что делать? Одному встречать? Некрасиво получится, нарушение протокола. Не станешь же объяснять у трапа, кто куда уехал.

И вот что хитроумный Николай Иванович придумал. Звонит он своему непосредственному подчиненному, главе администрации Адлерского района, и заводит речь издалека: как, мол, семья, супруга как, дети? Тот говорит: слава Богу, все здоровы, а сам насторожился: с чего это он семьей интересуется? В конце концов, Николай Иванович говорит:

— Слушай, Азат, ты это… не одолжишь мне на пару часов свою Тамару?

А Тамара — женщина видная, можно сказать, красивая, во всяком случае, Нанули Шеварднадзе вполне под стать будет.

Глава администрации Адлера, конечно, в недоумении: как это “одолжишь”, в каком смысле? Ну, Николай Иванович все, как есть, объяснил, тот подумал-подумал и согласился. Единственное сомнение высказал:

— А если кто узнает, ничего?

— Да кто там узнает, кому это надо!

Со своей стороны Тамара тоже немного посомневалась, но, в общем, восприняла правильно. Раз надо, значит, надо. Ей даже приятно было, что выбор не на кого-нибудь, а именно на нее выпал, можно сказать, почла за честь. Побежала сразу в парикмахерскую, прическу сделала, нарядилась и к назначенному часу прибыла на место, благо, это недалеко, аэропорт у нас, как вы знаете, как раз в Адлере находится.

Мэр окинул взглядом, одобрил, пару шуточек даже отпустил на тему происходящего, хорошо, мол, что моя Светлана Михайловна не видит. А главное, проинструктировал, как подойти, что примерно сказать, когда цветы вручить и все такое. И стали ждать.

В назначенный час нет самолета. Связываются с Тбилиси. Оказывается, он еще и не вылетел. Ждут. Час ждут, два, три. А лето, жара. Макияж плывет, прическа начинает оседать. Но ничего не поделаешь. Сидят, ждут. Нет самолета. Вроде бы в Тбилиси что-то случилось, и Шеварднадзе, пока не разберется, не полетит. Наконец, ближе к вечеру поступает сообщение: вылетел. Тамара уже никакая, устала страшно.

И вот подлетают, сели, подают трап, выходит Шеварднадзе, за ним супруга, оба озабоченные (потом уже выяснилось, что у них в этот день теракт случился, чуть ли не на самого в очередной раз покушались). У трапа как ни в чем не бывало — с улыбками и цветами — встречает мэр с красавицей-супругой. Тамара цветочки преподносит, ручку пожимает и что-то щебечет насчет погоды. А тут уже и машины на поле стоят под парами, гости сразу садятся и — с сиреной, с мигалками срываются с места. Мэр — в следующую машину, за ними.

Тамара как стояла у трапа, так и осталась стоять, только и успела спросить:

— И это всё?!

— Всё, всё! Спасибо тебе, дорогая! — на ходу крикнул Николай Иванович и уже из машины добавил:

— Привет Азату!

Московские гости только головами качают: ну, вы, братцы, даете!

А у Деда этих баек — до утра мог бы рассказывать. Да пора гостям возвращаться в город.

— Вы приезжайте к нам на следующее лето, что-нибудь новенькое расскажу. Жизнь-то идет.

Жаль, что сам он не пишет...

— Господа, мы с вами находимся на склоне хребта, разделяющего долины рек Агура и Мацеста. Перед вами — знаменитая дача Сталина “Зеленая роща”, построенная в начале 30-х годов…

— Скажите, а он сам тут бывал?

— Бывал, и неоднократно. Вы сейчас увидите его кабинет, спальню и каминный зал, в которых сохранились подлинные предметы интерьера тех лет: письменный стол, кровать, кожаный диван...

— Скажите, а присесть на диван можно?

— В порядке исключения, ненадолго.

— Скажите, а зачем это спинка и подлокотники у дивана такие высокие, выше головы? Сидишь, как в ящике…

— Из соображений безопасности. Чтобы когда он садился, в окна не видно было, что кто-то сидит.

— Но здесь метров пять от земли. Да и лес кругом.

— Это лесопарк, памятник природы. Между прочим, дача построена в таком месте, что ее ниоткуда нельзя увидеть — ни с земли, ни с моря, ни с воздуха. Она есть, и ее как бы нет. Это ее особенность.

— Скажите, а этот зеленый цвет, которым все тут выкрашено — и забор, и ворота, и дом — тоже для маскировки, из соображений безопасности?

— Здесь все из этих соображений сделано. Даже та огромная пальма, которую вы видели на клумбе посреди двора. Сначала на этом месте был устроен фонтан, потом решили, что фонтан — это небезопасно, засыпали и посадили пальму.

— А чем фонтан-то был опасен?

— Мало ли!

— Послушайте, но ведь отсюда очень далеко до моря! Здесь что, тоннель прорыт?

— Тоннель-то прорыт, да только он им практически не пользовался.

— Как же он купаться ходил? Под гору пешком, что ли?

— А он и не ходил. Он моря боялся. Боялся утонуть. Он, если и приезжал сюда, то с дачи никуда не выходил.

— А, ну тогда понятно насчет фонтана.

* * *

— Алло, дедуль! Угадай, откуда я тебе звоню? Из Сочи, да, но откуда именно? Ни за что не угадаешь! С дачи Сталина! Очень просто попали, за деньги. Да, тут теперь так: бабки платишь — и можешь отдыхать, как в гостинице. По-разному, дедуль. Если в его спальне ночевать — 250 баксов, если в спальне Светланы — чуть меньше... А ты как думал! Конечно, в его. Да нет, дедуль, кровать совсем маленькая, я не ожидала, у нас на даче и то шире. Нет, вообще-то, понравилось, прикольно.

Алло, алло! Дедуль, слышно? Слушай, что расскажу. Вовчик ночью вышел из спальни и ка-ак заорет! Оказывается, вместо туалета по ошибке в кабинет зашел, а там он сидит. Ну, кто-кто, Сталин! И глаза у него светятся, представляешь! Глаза не знаю из чего, а сам из воска, наверное, сделан, восковая фигура, короче. Но все остальное натуральное у него — усы, трубка, сапоги, потом этот, как его… да, френч. Короче, сидит, как живой. Вовчик с перепугу чуть не… Прикольно, да?

Дедуль, ну, скажи, думал ли ты когда-нибудь, что твои внуки будут… Алло! Алло!

* * *

— Вы знаете, я только ради мацесты каждый год сюда приезжаю. Она мне от нервов хорошо помогает.

— Нет, а я суставы лечу. У меня одно время ноги совсем не ходили. Сюда приехал — буквально десять ванн принял — и пошел, пошел потихоньку…

— Что ж вы хотите! 20 химических элементов и соединений, и главное — сероводород! Тут многие на ноги встают.

— А раньше у меня желудок болел, так я все в Кисловодск ездил, на нарзан.

— Нарзан, говорят, и здесь есть, целая Долина нарзанов, не слышали? Только его разрабатывать нельзя, потому что все источники на территории заповедника находятся.

— Что вы говорите? Не знал. Я и про мацесту-то раньше не знал. Желудок, можно сказать, вылечил, а с ногами — беда.

— Вы прямо как Брежнев.

— В каком это смысле?

— А он тоже всю жизнь то в Кисловодск ездил отдыхать, то в Ялту, последние только года три, говорят, в Сочи и по’был. А вы помните, как он передвигался под конец жизни?

— Да как и я, на полусогнутых.

— Его и в Карловы Вары возили, на воды — не помогло. А сюда, говорят, приехал, мацесту попринимал и сразу лучше стало, с ногами-то. Он медсестрам, которые его тут обслуживали на ваннах, так и сказал: “Эх, девчата, давно надо было мне к вам ехать, я бы уже бегал!”.

— Да… Раньше сообразил бы, глядишь, и бегал бы до сих пор. И никакой ни перестройки, ни реформ — ничего бы не было!

Рассказывают, что Хрущев, став первым лицом страны, категорически не хотел останавливаться на “Зеленой даче” Сталина, хотя на тот момент она была еще в очень приличном состоянии. Будто бы ему там из каждого угла мерещился усатый хозяин, пальцем грозил и что-то непонятное бормотал по-грузински.

А иначе зачем бы Никита Сергеевич уже в 1953 году стал строить в Сочи новую дачу, да еще с условием, чтобы была подальше от той, зеленой? Место для нее нашли замечательное, на противоположном от Мацесты конце города, в нетронутом лесном массиве между Мусин-Пушкинской балкой и долиной одной совсем уж малой речушки. Словом, на Бочаровом ручье. Построить построили, а у Хрущева к ней душа все равно не лежит. И стали новую сочинскую дачу считать как бы запасной, а для души и для отдыха он еще две соорудил — в Ялте и в Пицунде. Последнюю особенно любил. И надо же! Как раз когда он на этой своей любимой даче отдыхал в 1964-м, соратники против него и сговорились.

Прав, выходит, был призрак отца народов, бродивший по заброшенной “Зеленой даче” и бормотавший: “Мене, мене, текел, перес…”, что в приблизительном переводе с грузинского означает: “Что мне, то и тебе…”.

Брежнев призрака с “Зеленой дачи” совсем не боялся, тем более что к тому времени дача успела одряхлеть в запустении, а дух хозяина почти совсем выветрился. Однако и в новую, обжитую предшественником резиденцию в Пицунде не спешил. Рассказывают, будто долго еще как-то неспокойно там было. То шляпа соломенная откуда-то сверху упадет и накроет забытого хозяевами кота, и тот понесется, как угорелый, в этой шляпе по всем этажам; то старый башмак с отбитой подошвой неожиданно выкатится непонятно откуда на лестницу и застучит, застучит, так, что эхо по всему дому; а то и вовсе — аппарат ВЧ, давно отключенный, вдруг задребезжит и даже как будто голос чей-то послышится в тяжелой черной трубке: “Мене… мене…”.

— Кого тебе? Нет тут никого! — ответит в сердцах охранник, но куда надо доложит на всякий случай.

Там, где надо, подобную информацию всерьез не принимали, но когда приходило время решать об отдыхе, советовали: туда не стоит, лучше на Кавминводы.

И только к концу жизни, когда у генсека совсем плохо стало с ногами, пригодилась сочинская запасная резиденция. Никитой на Бочарке и не пахло, а пахло председателем Совмина Тихоновым, секретарем ЦК Сусловым и кое-кем из лидеров братских стран социализма. Всех — побоку, на другие госдачи, поменьше и поскромнее. А здесь отныне — резиденция генерального секретаря, и называться будет госдачей №1. Три последние осени он чувствовал себя тут вполне бодро. После него в светлых, просторных комнатах с видом на море остался тяжелый старческий дух и застоявшийся запах лекарств.

Горбачеву стоило только намекнуть, и Бочарку проветрили бы так, что ни духа, ни запаха, ни даже памяти не осталось бы о дряхлом предшественнике. Но чур его, чур! Новый правитель не может отдыхать там же, где отдыхал предыдущий. И если тот ездил в последние годы в Сочи, значит, этот будет ездить в Крым, где очень кстати уже строится для него новая резиденция.

Всем хорош был Форос! Но иногда по ночам являлись последнему генсеку тени низвергнутых вождей. То Иосиф явится, склонится над изголовьем и пристально так смотрит, смотрит… То Никита придет, станет в дальнем углу и кулак показывает. А чаще других Юрий Владимирович приходил, сверкал в темноте очками и зачем-то пальцем в висок тыкал, тыкал… Последний генсек просыпался в холодном поту и просил тихо (чтобы Раису Максимовну не разбудить):

— Перес… перес… перестаньте меня учить!

Раиса Максимовна любила Форос и параллельно строила еще одну дачу, в Мюссере. По красоте и комфорту она должна была переплюнуть все прежние. И переплюнула бы, кто ж сомневается, но…

Ах, эти роковые для наших правителей новые дачи! Где теперь тот Форос? Где та Пицунда? Где Ялта? Один только Бочаров ручей и уцелел из некогда длинного списка летних резиденций главы государства.

Первому российскому президенту выбирать было уже не из чего. Он и не выбирал. Впервые Ельцин появился здесь в конце августа 1991 года, да не один, а со всей своей тогдашней камарильей. Несколько дней они шумно праздновали победу над ГКЧП. Говорят, что шампанское лилось рекою, и под это дело рождались грандиозные планы будущего устройства государства.

С тех пор он не раз еще здесь пировал, то празднуя очередные победы, то зализывая очередные раны. Вот уж кого тени забытых предков не беспокоили вовсе! Только однажды, в 93-м, будто померещилось, что зовет его кто-то из темноты, со стороны моря: “Валтасар! Валтасар!”.

Оглянулся — а уж и нет никого…

И все годы, что правил тот президент, было на Бочаровом ручье многолюдно и весело, о чем до сих пор ходят по городу вполне правдивые легенды.

Ельцин любил, чтобы в аэропорту Сочи его встречало много народу. Прилетал он специальным самолетом, а то и двумя-тремя (лимузин, охрана, родные и присные). Из самолета выходил, расслабленный полетом, весь в предвкушении приятного отдыха, приветствовал выстроившихся на летном поле перед трапом чиновников какой-нибудь незатейливой шуткой, вроде того, что не могли, мол, к моему приезду погоду организовать получше! Хотя небо и так ясное и температура плюс 20 в ноябре. Жал всем руки, нарочито строго взглядывая каждому в лицо, словно проверить хотел: боятся его или нет. Но долго не распотякивал, тут же пересаживался в вертолет и улетал на Бочаров ручей.

Сочинские жители, заслышав сверху характерный гул винтов, задирали головы, прикрывая ладонью глаза от солнца, и говорили:

— Ельцин полетел.

И хотя по телевизору о внеплановом отпуске президента еще не объявляли и в Москве все еще думали, что президент с ними, и даже его собственный пресс-секретарь отвечал на каком-нибудь брифинге, что шеф работает с документами, в Сочи все знали: на самом деле он уже здесь.

И многих это огорчало, потому что было вскоре замечено: стоит президенту появиться в Сочи, как погода тут же портится. Некоторым даже жалко его становилось, и они говорили: да пусть бы солнышко ему посветило, может, пенсию прибавил бы нам. А другие злорадствовали: так ему и надо!

Постепенно местные жители стали связывать различные природные катаклизмы, то и дело обрушивавшиеся в эти годы на город, с ельцинским правлением вообще и частыми наездами его в Сочи в частности.

— Сроду, — говорят, — такой плохой погоды в наших краях не бывало, а теперь что творится? То снег, то сель, а то и вовсе — смерч!

А президент, глядя на проливной дождь за окнами, маялся, ругал сочинского мэра и все городское руководство и, в конце концов, на всех обидевшись, возвращался досрочно в Москву. Провожая глазами вертолет, направляющийся в сторону Адлера, сочинцы с облегчением вздыхали: завтра погода восстановится. Так оно и случалось. Почему — одному Богу известно.

К Ельцину часто наезжали в Сочи другие президенты — в основном из стран СНГ. Он их принимал, угощал, вел какие-то, видимо, не слишком официальные беседы (потому что для официальных бесед можно было бы и в Кремль подъехать), после чего они дня два-три отдыхали вместе.

Народ же чего только по этому поводу не сочинял! И что пьют они (то есть президенты) беспробудно, и что союзные долги делят за бильярдным столом (кто проиграл, тот и платит). Ходили даже слухи, что кое-кому из гостей… специальный стриптиз показывают. Ну, это уж слишком! Хотя…

Однажды приехал президент Украины Леонид Макарович Кравчук. Вышли они с нашим президентом прогуляться. Настроение у обоих хорошее, даже веселое, должно быть, только от стола. А дело происходило на территории туркомплекса “Дагомыс”, почему-то именно там проходили у них переговоры, там они, выйдя из ступенчатой высотки, и двинулись к морю.

Это было самое начало 90-х. Ельцин еще не забронзовел и здоров был более или менее, так что мог запросто, как обыкновенный отдыхающий, пройтись пешком. Что касается украинского президента, то его вообще мало кто мог в лицо опознать.

И вот приходят они на пляж, а там народ — купается, загорает, притом некоторые девицы загорают топлес, что для русского глаза вообще-то непривычно. И вот два президента — в белых рубашках с короткими рукавами, без галстуков — взошли на волнорез и стали по нему прогуливаться туда-сюда и беседовать, в хорошем, повторяю, настроении. А вокруг волнореза женщины и дети плещутся. На президентов, между прочим, ноль внимания. И вот они дошли в очередной раз до края волнореза, постояли там, посмотрели на море и назад поворачивают, и в это время из воды буквально выпрыгивает и карабкается на волнорез дамочка без верхней части купальника. Они остановились и смотрят на нее не без интереса. Дамочка такая, ничего себе, в самом соку. Вдруг она тоже обращает на них внимание и как завопит:

— Ой, Борис Николаевич! Это вы?!

Ельцин, довольный тем, что его узнали, а Кравчука нет, заулыбался и говорит:

— Я, кто же еще!

— Ой! — вопит дамочка. — Извините! — и ладошками закрывает свои довольно увесистые прелести.

То есть перед всеми другими мужиками, которые на пляже, красовалась — ничего, а тут, видите ли, президента застеснялась.

Тот еще шире разулыбался и рукой так сделал, как бы успокаивая:

— Купайся, купайся!

Мол, разрешаю, чего там!

Но дамочка, ладошек от голой груди не отрывая, бочком, бочком и — плюх назад в море. Из воды уже ручкой им махнула игриво, вроде как: привет, мальчики! Прямо русалка.

— Ну, что, Леонид Макарович, видал, какие у нас россиянки? — спрашивает Ельцин.

Кравчук посмотрел ей вслед, вздохнул и говорит:

— Пошли отсюда. Работать невозможно в такой обстановке.

Они, оказывается, обсуждали, как Черноморский флот делить.

Теперь не то. Нет того куражу. Тихо на Бочаровом ручье, пристойно все. Новый (второй) президент в Сочи, а присные — в Москве сидят, работают. Никакого тебе турнира “Большая шляпа”, чтобы понаехать всей оравой в теннис играть, пока в стране черт знает что творится. Никаких тебе дней рождения детей и супруги.

Скучно!

В одном из военных санаториев в ночь на 2 августа случилось вот что. С балкона третьего этажа корпуса №2, прозванного отдыхающими “Коварство и любовь”, выпал мужчина. Этот короткий и, как оказалось, трагический полет могли наблюдать обитатели двух нижних балконов, которые в этот час (было начало первого) еще не спали, а любовались видом ночного моря и усиленно дышали запахом хвои и ароматом роз, цветущих прямо под окнами. В этот-то розарий и угодил несчастный с третьего этажа, и все могло бы закончиться для него царапинами от шипов, приземлись он на полметра дальше от бордюра. Но судьба управила так, что упал он именно на бордюр и стукнулся головой.

Не успели недремлющие в ночи курортники понять, что это такое пролетело сейчас мимо них, как снизу раздался короткий и жуткий вопль-всхлип, и наступила не менее жуткая тишина. Одна женщина говорила потом, что лично ей показалось в первый момент, будто это полотенце или халат чей-то сорвало ветром с балконной веревки. Никакого, впрочем, ветра в ту ночь не было. А была обычная для юга темнота, хоть глаз выколи. И отдыхающие, что на балконах дышали, перевесились в тревоге через перила и стали вглядываться в эту темноту, но углядеть ничего не могли. Крик, однако же, явно был, и женщины сказали мужьям: сбегайте, мол, вниз, посмотрите, что там упало и кто кричал. Мужчины не то чтобы побежали, но, подтянув штаны и сунув ноги в пляжные шлепанцы, нехотя пошли, не предвидя ничего хорошего. На выходе из корпуса еще и ночную дежурную, мирно дремавшую под картиной Айвазовского “Девятый вал”, с собой прихватили — как лицо официальное на случай чего. И вот в таком составе, посветив зажигалками, они и обнаружили под балконом почти бездыханное уже тело.

Тело было субтильное и принадлежало мужчине совсем маленького роста и веса, одетому, к тому же, во все темное — темные трико и майку. Может, потому никто ничего и не разглядел, когда оно летело.

Тут, конечно, — охи, ахи, задирание вверх голов и вычисление, откуда именно он мог свалиться, но на том балконе, предположительном, темно и тихо, а с двух нижних свешиваются головы умирающих от любопытства женщин:

— Ну что там, кто?

— Человек!

— Живой?

Другие окна тоже зажглись, и оттуда стали высовываться отдыхающие.

“Сейчас весь санаторий на ноги поднимут”, — огорчилась дежурная по корпусу и побежала звонить куда надо. В лежащем под балконом человеке она узнала отдыхающего из 22-го номера, прибывшего накануне утром. Он еще раскладушку приходил просить после обеда. Сказал, что сам будет спать на воздухе, а жена в номере, потому что он курит, а она не переносит. Вызвав “скорую” и милицию, дежурная некоторое время размышляла, звонить ей на квартиру начальнику санатория или не звонить. И пока она думала, он сам позвонил и спросил голосом тревожным, но строгим:

— Что там у нас случилось?

Тем временем под балконом стали собираться отдыхающие, в том числе и из стоящего напротив корпуса №3, в свою очередь, прозванного отдыхающими “Собака на сене” (в прежние годы в этом корпусе селились семейные отдыхающие, тогда как в корпусе №2 — одиночки, потом все смешалось). Некоторые подходили совсем близко и наклонялись над лежащим, пытаясь, видимо, определить, не знают ли они его, что вполне могло быть, поскольку санаторий ведомственный и посторонних тут не бывает. Никто, однако, пострадавшего не узнавал.

Во 2-м корпусе горели уже все окна, и только одно окно оставалось загадочно темным, то самое, что выходило на злополучный балкон третьего этажа. Милиционер, ночная дежурная и те два добровольца, что первыми спустились, вошли в вестибюль и двинулись по широкой лестнице наверх. Дверь 22-го номера была, несмотря на ночь, не заперта, так что вошли беспрепятственно. Зажгли свет и убедились, что в комнате пусто. На составленных вместе кроватях разбросаны были кое-какие вещи — два казенных полотенца, женский сарафан и московская газета со скандинавским кроссвордом. Тогда выглянули на балкон и там, на раскладушке, с трудом, как видно, втиснутой в пространство между дверью и перилами, обнаружили безмятежно спящую маленькую женщину. Растолкали и стали спрашивать, где ее муж.

— Спит, — сказала женщина и закрыла глаза.

— Где спит?

— Тут, — женщина пошарила рукой по раскладушке позади себя и позвала: — Саша, Саша!

Тогда дежурная, наклонившись над женщиной, сказала ей в ухо:

— Вставайте, он у вас с балкона выпал...

Женщина вскрикнула, открыла широко глаза и с недоумением уставилась на милиционера и компанию.

Утром, за завтраком, проходившем в большом, с высокими потолками и колоннами вдоль стен зале, все только и говорили, что о ночном происшествии. Уже известно было, что до больницы упавшего не довезли, скончался по дороге от сильного внутреннего кровоизлияния, и что жена его до сих пор находится в маловменяемом состоянии, рыдает и ничего объяснить не может.

Главным предметом всех разговоров — в столовой, на пляже и в очереди на лечебные процедуры — были в этот день версии происшедшего. Дамы были уверены, что дело не обошлось без спиртного.

— Как только заезжают в санаторий, — говорили они между собой, имея в виду всех мужчин сразу, — так начинается: то “прописаться” надо, то за встречу, то за открытие купального сезона — так весь срок и прикладываются.

Мужчины, напротив, подозревали семейную сцену.

— Небось, не успели приехать, как пилить начала: не пей, куда пошел, на кого посмотрел… Это они умеют, другая так достанет, что и с балкона сиганешь.

Что касается персонала санатория, то, обсуждая ночное ЧП, медсестры и горничные прежде всего со знанием дела интересовались, из своего ли номера выпал отдыхающий или был у кого в гостях, а узнав, что из своего, интересовались дальше: со своей ли женой он прибыл в санаторий. Потому что бывали, оказывается, случаи, когда прыгали с балконов от чужих жен, правда, обходилось всего лишь сломанными ногами.

Вспомнили заодно некоего Василия Илларионовича, служившего в Москве большим начальником, который несколько лет назад привез на отдых свою молодую секретаршу (самому было под 60), поселил ее в соседнем номере и в первую же ночь прямо на ней и помер от сердечного приступа, видать, переусердствовал. Еле она, бедная, из-под него выбралась, мужчина был крупный. И таким образом вся их связь, благополучно длившаяся, как потом выяснилось, не один год, раскрылась. За покойником приехали жена и взрослый сын. А секретарша подумала-подумала и осталась отдыхать, не пропадать же путевке, тем более, кто ей теперь даст, когда шеф помер. На пляже дамы смотрели на нее с демонстративным осуждением, впрочем, не без любопытства, и держали дистанцию. Но она ничего, только купила себе черный купальник (закрытый) и так весь срок в нем одном и проходила, потому что два других у нее были цветные и раздельные, и она сочла, что это будет не совсем прилично.

Ну, ладно, в случае с Василием Илларионовичем все было ясно: умер, что называется, от любви. (Некоторые, между прочим, мечтают о такой смерти.) Но за что, спрашивается, отдал свою жизнь этот “новенький”, прибывший с законной женой и совсем еще, говорят, не старый — сорока пяти лет от роду? Непонятно. Не столько сам факт смерти, сколько полная неясность, от чего она произошла, больше всего будоражила отдыхающих, оказавшихся в это время в санатории.

— Надо же, только приехал человек, даже в море окунуться не успел и — на тебе…

А ничего удивительного, говорили на это знающие люди, большинство неприятностей случается с отдыхающими как раз в первые дни. Почему? А кто его знает, почему. Таковы уж отдыхающие. Стоит им только выйти из поезда на перрон Сочинского вокзала или спуститься по трапу в Адлерском аэропорту, как они тут же расслабляются на всю катушку. Куда что девается — солидность, ответственное выражение лица, галстук, наконец… В шортах и майке, с фотоаппаратом на пузе и счастливой улыбкой идиота, отпущенного из дурдома на свободу, чешут они в 30-градусный зной по Курортному проспекту, тащатся пешком на гору (причем у жены — туфли на каблуках) и с восторгом тинейджеров носятся на водном мотоцикле в опасной близости от торчащих из воды голов. В результате — ох, ах, солнечный удар, растяжение связок у жены и материальный ущерб в виде разбитого о волнорез мотоцикла (слава Богу, сам успел соскочить в последнюю минуту).

Вот год назад в соседнем санатории был случай. Приехала на отдых семья из Москвы: муж, жена и ребенок, девочка 12 лет. На второй или третий день пребывания черт их понес из санатория, расположенного почти в центре города, в совершенно безопасном месте, на прогулку в Кудепсту. Вроде бы одни их московские знакомые отдыхали там в пансионате “Электроника”, который, совсем наоборот, стоит довольно высоко над морем. И вот они стали там фотографироваться. Этот папаша поставил всю компанию — жену с дочкой и друзей — над обрывом, солнце светит, день чудесный, все улыбаются, предвкушая тысячу удовольствий. Он глазом к видоискателю “Кодака” прилип и пятится, пятится, пятится назад, видать, хотел побольше красоты в объектив захватить…

Так и рухнул вниз прямо на глазах у жены, дочки и друзей.

Они не сразу даже поняли, что произошло. Только что стоял, и вдруг — все, нету. Подбегают, а вниз даже глянуть страшно, там метров десять высота и добро бы хоть кустарник, так нет, голая, можно сказать, скала. В общем, пока вызвали спасателей, пока те приехали, пока спустились и достали его, ему уже никто помочь не мог. Тоже, между прочим, молодой еще был, сорок с чем-то.

И кого винить? Сказать: зачем, мол, фотографироваться пошли? Ну, а как же? У нас же это первое дело — привезти с юга, из Сочи, фотографии, показывать потом всю зиму родственникам, сослуживцам: вот мы в дендрарии, на фоне слоновых пальм, а вот в башне на горе Ахун, оттуда весь город видно, а это в парке “Ривьера”, под цветущей магнолией…

Или сказать: зачем полезли на гору? Так экзотика же! На ровном месте и в Москве можно сняться. В том-то и интерес, что на горе. Нет, как хотите, а главное тут — потеря бдительности. Приехал, расслабился и — пожалуйста! Правда, случай этот — с фотографированием над обрывом — совсем уж редкий, другого такого в Сочи и не припомнят. Чаще неприятные приключения происходят, конечно, на море.

Приезжает, например, в санаторий мамаша с двумя мальчиками, одному лет 14, другому 9, то ли 8. Пока она вещи распаковывала и в номере обустраивалась, пацаны — бегом на море. А там как раз в этот день шторм. И небольшой, в общем, шторм, балла три, но лезть-то в него зачем? Нет, эти два дурачка московских полезли. Сначала, рассказывают, меньшего волной накрыло, а старший увидел и стал его вроде как спасать, и, видно, повисли друг на друге, ну и... И люди как будто были на берегу, сидели наверху, на скамейках, дышали, но никто внимания не обратил, дети ведь всегда у самой воды балуются — шторм—не шторм. Одна только женщина крикнула им, мол, не ходите, мальчики, там волны большие. А они ей: “Нам мама разрешила”. Спрашивается, зачем же разрешать? Только приехали, 20 дней впереди, будет еще погода хорошая, нет, им не терпится, а мамаша от радости, что вырвалась, совсем голову потеряла, а может, она по жизни такая клуша. И много их, таких мамаш, между прочим. Сама лежит под зонтиком, кроссворды разгадывает или загорает, аж дымится вся (что женщинам после тридцати вообще-то вредно), а ребенок битый час из воды не вылезает, до полного посинения. И вот представьте себе, что потом с той мамашей было, когда она своих мальчиков не дождалась и пошла искать. Их волной же и вынесло, даже водолазы не понадобились, они близко от берега утонули.

Такие вот печальные истории из курортной жизни рассказывали в тот день знающие люди (медицинский персонал санатория) отдыхающим, отпуская им процедуры подводного массажа, иглоукалывания и мониторного промывания кишечника. Благодаря этим поучительным историям лечебные процедуры имели некоторый дополнительный эффект, так как отдыхающие выходили после них в глубокой задумчивости и какое-то время вели себя более или менее осмотрительно, во всяком случае, заглядывали себе под ноги, прежде чем куда-нибудь ступить.

Я еще спала, когда зазвонил телефон, и в трубке возник искаженный всхлипами голос моей московской приятельницы Лёли. То, что я услышала, было настолько невероятно, что в первую минуту я засомневалась, Лёля ли это звонит, в своем ли она уме и вообще, не снится ли мне этот звонок. Но уже в следующую минуту я сказала: “Бегу!”. И побежала.

От нашего дома до военного санатория — всего ничего, надо только подняться в горку, миновать двухэтажный корпус городской больницы, прошмыгнуть незамеченной через проходную санатория “Заполярье”, спуститься по его территории, похожей на парк, к морю, пройти в самый конец пляжа, там сбросить обувь и по воде обогнуть высокую металлическую решетку, отделяющую владения “Заполярья” от военного санатория. Теперь надо добежать уже по их пляжу до высокой, как маяк, башни лифта, в котором есть только две кнопки: “вверх” и “вниз” (мне, естественно, вверх), подняться, выйти и — оказаться лицом к лицу с монументальным ансамблем из трех, поставленных буквой П зданий сталинской постройки — с башенками, колоннами и массивными парадными дверями. Корпус № 2 — это, если подниматься от моря, — слева, мне туда.

Еще издали я заметила людей, сгрудившихся у входа. Двое из них показывали руками то вверх, на один из балконов с фигурной металлической решеткой, то вниз, на отцветающий уже розарий, и что-то объясняли остальным, молчаливо внимавшим. Судя по полотенцам на плечах и надувным кругам под мышками, люди эти двигались вообще-то на пляж, но задержались ненадолго у места ночного происшествия, чтобы своими глазами увидеть злополучный балкон и роковую клумбу. Я тоже подошла, постояла, прислушиваясь.

О том, кто таков был этот нечаянно погибший, говорили не вполне определенно. То ли он из разведки, то ли из спецназа. Насчет звания тоже — то ли две у него звездочки было, то ли три. И вроде бы вот только что, прямо перед отпуском из “горячей точки” вернулся. Какой? Ну, ясно какой.

Я отозвала одного из мужчин в сторонку и кое о чем его порасспросила, представившись знакомой того самого человека, что, в общем, соответствовало действительности. Хотя, если бы меня спросили, кем он на самом деле был и чем именно занимался, я бы не ответила.

…Последний раз они были у нас в гостях позапрошлым летом. Весь вечер обнимались с Лёлей на нашем диване. Я еще подумала: “Вот сразу видно, что любит”. Пил он в тот раз много и с какой-то поспешностью, как будто хотел быстрее захмелеть, и — то ли забыться, то ли отвязаться по полной программе.

— Пошли гулять! Пошли к морю! — звал Саша, когда уполовинили вторую бутылку.

— Какое море, ты посмотри на часы, десятый час! — отмахивались мы.

Сочинцы ленивы и тяжелы на подъем. Нас и днем-то на море не затянешь, чего мы там не видели, лучше телик посмотреть.

Я поймала себя на мысли, что ищу задним числом каких-то проявлений обреченности в тогдашнем Сашином поведении, но ничего такого не припоминалось. Обычное поведение человека, который целый год вкалывал и вот наконец дождался отпуска и уже прибыл на курорт, и даже уже сидит за столом с друзьями, которых сто лет не видел.

Надо было пригласить их вчера к нам, — думала я, поднимаясь на третий этаж уже не бегом, а наоборот, медленно. — Поужинали бы, поболтали и, возможно, они остались бы у нас ночевать, и тогда ничего того, что случилось, не случилось бы. Ну, почему я этого не сделала? Подумаешь, муж в отъезде. Подумаешь, с дороги они устали. Вот ничего нельзя откладывать на потом, потому что потом может и не быть.

Лёля никуда в это утро не выходила, тем более — на балкон, она даже избегала смотреть в ту сторону, стараясь так присесть, поджав ноги, в кресле или прилечь бочком на широкой кровати, составленной из двух узких, чтобы быть к проклятому балкону спиной. Несколько раз она начинала собирать в чемодан вещи, но собрать не могла и бросала. В номере уже перебывало много чужих людей. Были два следователя, один из милиции, другой — из прокуратуры. Первый внимательно осмотрел номер, заглянул даже в ванную и в туалет, где обнаружил две пустые бутылки из-под водки, потом долго что-то изучал на балконе. Второй тем временем задавал Лёле какие-то вопросы, и она отвечала, совершенно не понимая, о чем ее спрашивают, и не слыша своих ответов. Приходил, в сопровождении дежурного врача, начальник санатория — приятный, обходительный человек с выражением сострадания на лице. Пока врач в очередной раз мерил Лёле давление, начальник, шумно вздыхая и с трудом подбирая слова, что-то говорил, должно быть, соболезновал, значение слов плохо до нее доходило. Звонили из приемного покоя, интересовались, когда она думает уезжать и какая еще нужна помощь. Гроб и все такое они берут на себя, ей надо только приготовить одежду, чтобы передать в морг. При словах “гроб” и “морг” Лёля забилась в истерике, так что пришлось звать сестру и колоть успокоительное.

А тут еще я.

— Лёля! — сказала я, заключая ее в объятья и ощущая исходящий от нее запах то ли крепких духов, то ли слабого спиртного, а может, того и другого вместе. — Бедная Лёля! Боже, какое несчастье!

В первый момент она смотрела на меня отстраненно, будто не узнавая. Выглядела она не лучшим образом. На ней был синий джинсовый сарафан с пуговицами по всей длине, половина которых (снизу) была расстегнута и видны молочно-белые ноги, какие бывают только у вновь прибывших. Вокруг глаз размазана, как видно, с вечера не смытая тушь, волосы не убраны, лицо мокрое и красное.

— Бедная, бедная Лёля!.. Бедный Саша!

— Это ты … — сообразила наконец Лёля и, скривив лицо, как маленький ребенок, беззвучно заплакала.

Она плакала долго, упиваясь слезами, я сидела рядом на кровати, гладила ее по дрожащей спине и ждала, когда она успокоится. В какой-то момент Лёля произвела глубокий судорожный всхлип и умолкла. Тогда я поднесла ей стакан холодной воды, мокрое полотенце — утереться, и сказала:

— Ну, рассказывай.

— Я не знаю, что рассказывать, — всхлипнула Лёля. — Весь ужас в том, что я ничего не помню.

— Совсем?

Она скривилась, готовая снова заплакать, но я не дала ей этого сделать, тряхнула довольно сильно за плечи и строго сказала:

— Всё, всё. Не надо.

Она испуганно посмотрела на меня и не стала плакать, только сморкалась и вздыхала.

— Я, правда, не знаю, почему он это сделал.

Тут уж я напряглась. Что она имеет в виду? Уж не хочет ли она сказать, что Саша сам…

— Лёля, ты соображаешь, что говоришь?

Она кивнула.

— Я тебе одной скажу, только это между нами, хорошо? Он однажды уже делал это, то есть не так, а по-другому (она показала пальцем на потолок), правда, это давно было, в молодости, он мне сам рассказывал. На почве несчастной любви.

Значит, действительно ничего не помнит или просто не видела (спала, что ли?), вот и ищет теперь хоть какого-нибудь “разумного” объяснения.

— Лёль, ну, что ты такое говоришь? Это же полная ерунда.

— Почему? — спросила она обиженно, задержав очередной всхлип.

— Потому что Саша не тот человек. В молодости, конечно, все могло быть. Но не сейчас. Так что не бери грех на душу, не придумывай.

Лёля надулась и молчала.

— Вот вы в Москве где живете?

— На Юго-Западе, ты же знаешь.

— Этаж какой, я не помню?

— Четырнадцатый.

— Видишь! А здесь — третий всего-навсего, с него прыгать — никакой гарантии. Так что нелогично. Уж проще было бы в море… Море-то под боком.

Сказала, а сама подумала: это ведь никакой логике вообще-то не поддается, накатило внезапно — вот и вся логика. Но тогда должна же быть какая-то причина.

— У него что, были неприятности по службе?

Лёля пожала плечами. Откуда она знает! Он ей почти ничего не рассказывал. Но в последнее время нервничал, психовал, уставал сильно, поэтому и в отпуск так рвался, прямо дождаться не мог, так хотел расслабиться, отдохнуть от всего, от всех…

— А вы вечером одни в номере были или к вам кто-то заходил?

Лёля наморщила лоб, изо всех сил стараясь сообразить, был ли тут кто-нибудь еще. А ведь был, она только теперь вспомнила. Саша сказал, что этот человек из их управления и тоже отдыхает здесь, только в другом корпусе. Они уезжают завтра, то есть, получается, сегодня. Но он ушел, когда еще светло было, да, часов в семь, перед ужином…

— А они пили?

Выпили, конечно, он принес с собой, этот парень, и она с ними выпила, но немного, совсем немного, Саша сказал: давайте за начало нашего отпуска и чтобы, пока мы здесь, погода не портилась.

— Ты точно помнишь, что этот человек ушел еще засветло? И больше не возвращался? Кстати, а почему у вас дверь ночью не заперта была изнутри?

— Разве?

— Ну да, к вам же вошли свободно — милиционер и кто там еще.

Лёля пожала плечами. Должно быть, они с Сашей просто забыли запереть.

— А вы, когда остались одни, — вкрадчивым голосом спросила я, — еще немного выпили, да?

Выпили? Лёля задумалась. Нет, кажется, больше нет, хотя… может быть, еще только по одной.

(Ага, по одной… А две бутылки в ванной?)

— Но вы не ссорились случайно? Знаешь, как бывает: слово за слово. Не помнишь?

Лёля покачала головой. Нет, они не ссорились, с чего бы им ссориться, они так ждали этого отпуска, так радовались, что будут вместе целых двадцать дней. В Москве же как? Рано ушел, поздно пришел, потом эти командировки, она так их боялась…

Тут она опять залилась слезами, так что пришлось мне на время отступить. Я уже не рада была, что затеяла весь этот разговор, стало так жалко ее, бедную, напуганную, плохо соображающую, накапала ей капель в чайную чашку, уложила и укрыла одеялом.

— Ты поспи немного, а я посижу с тобой.

Но уснуть не дали. Пришли какие-то люди, сказали, что Сашины сослуживцы, спросили, не надо ли чем помочь, и среди них мелькнул, как показалось Лёле, тот, что вчера был (значит, не уехал еще). Он смотрел на Лёлю молча, удивленно, во все глаза, как будто хотел о чем-то спросить, но не спросил, потоптался и ушел.

— Что ж ты мне не сказала, что это тот? Я бы с ним поговорила.

— Он тут ни при чем.

— Ладно, попробуй уснуть.

Она натянула одеяло на голову и затихла.

Я вышла на балкон. Отсюда хорошо было видно море, и в другое время я бы с удовольствием им полюбовалась (из окон моего дома видны только горы). Но сейчас лишь мельком взглянула на слепящую водную гладь и занялась разглядыванием обстановки на самом балконе. Слева от выхода, у стены стояла раскладушка со смятой постелью, на полу под ней — пепельница с одним окурком и мужские тапочки. Вдоль перил, на их же уровне, не выше, натянута тонкая веревка для сушки купальников, не сразу заметная.

Во мне вдруг проснулся азарт мелкого сыщика. Взгляд мой уперся в раскладушку. Все дело в ней, конечно. Не окажись здесь эта чертова раскладушка, ничего бы не случилось, потому что тогда Саша лег бы спать в комнате, на нормальной кровати, и даже если встал бы ночью покурить… Стоп. Встал покурить. И что? Сел верхом на перила? Зачем? Во-первых, неудобно, а во-вторых, где же в таком случае сигарета, где окурок? Внизу, на клумбе его нет, это я от мужиков знаю, осматривавших место происшествия. Но вот же он, лежит себе спокойно в пепельнице под раскладушкой, значит, курил Саша лежа (для этого-то удовольствия — курить лежа — он и запросил себе раскладушку на балкон) и докурил до конца, загасил. Тогда зачем же он вставал? Или он вообще не ложился? Нет, судя по окурку в пепельнице, ложился, иначе, если бы стоя курил, выбросил бы окурок на клумбу, так все мужики делают. Значит, они с Лёлей выпили, он покурил, и они легли спать, она — в комнате, он — на раскладушке. Нет, не так. Мужики внизу сказали, что когда ночью вошли сюда, Лёля спала здесь, на балконе. Ерунда какая-то получается. Две кровати в комнате стоят пустые, а они вдвоем на раскладушке? Она не должна была здесь укладываться. Да, ну и что? Не должна, а захотела лечь с ним и легла, ничего особенного, вряд ли он возражал, они оба маленькие, худенькие, вполне могли поместиться. Значит, они легли на раскладушку вместе, или сначала он лег, покурил, а потом она к нему пришла и тоже прилегла. И что дальше?

— Лёля, — сказала я, заглядывая в комнату. — Ты где обычно спишь, у стенки или с краю?

Лёля лежала и смотрела в потолок.

— Он у стенки, а я с краю.

Я так и думала.

— А этой ночью ты где спала, на балконе или в комнате?

Зачем я спрашиваю, ведь знаю уже, что на балконе.

— В комнате, — сказала Лёля. — На этой кровати.

Бедная Лёля, совсем ничего не помнит.

— А дома вы на чем спите?

— На диван-кровати, — сказала она и всхлипнула.

— А вот скажи, когда Саша дома ночью вставал, он как… перелезал через тебя или, знаешь, как некоторые делают: встал на ноги и — тюх, тюх по постели, а в торце дивана сошел на пол, нет?

Лёля пожала плечами.

— Может быть…

Я вернулась на балкон и снова уставилась на раскладушку. Торцом она упиралась в перила балкона. Это если на полу стоять, то перила доходят мне (значит, и Саше) до пояса, а если встать ногами на раскладушку, тем более, что она немного проваливается, тем более, что тебя слегка покачивает… Да еще эта веревка вдоль перил, запросто можно в ней запутаться ногами. Тем более в темноте.

Я попыталась представить, как все могло быть. Вот он встает ночью, чтобы выйти, допустим, в туалет, пили все-таки. А сам-то еще не усвоил (они же первую ночь в санатории), что они уже не дома, что это не диван-кровать, и не стул какой-нибудь в торце, через который можно перелезть, а перила балкона, натыкается на них и…

Тут я почувствовала, что кто-то стоит у меня за спиной, и обернулась. В дверях стоял молодой человек в белом халате с тонометром, пришел измерить Лёле давление, а она, кажется, задремала наконец.

— Пытаетесь провести собственное расследование? — спросил он чуть насмешливо.

— Пытаюсь понять.

— Что тут понимать, — вздохнул он. — Несчастный случай.

— Да, конечно, следователь тоже так сказал. Но… вам не кажется странным, что несчастные случаи никто не расследует? Убийства расследуют, самоубийства тоже расследуют: кто довел, почему? А когда несчастный случай — сразу все успокаиваются, мол, ничего не поделаешь, судьба!

Доктор оглянулся на Лёлю.

— Давайте выйдем, пусть она отдохнет.

На цыпочках мы вышли в коридор. Там было прохладнее, чем в номере, окна выходили на противоположную от моря сторону, в тенистый парк. Мы присели на диванчик у окна, и он спросил:

— А вы не согласны, что — судьба?

— Может, и согласна. Но я хочу понять, как именно она это проделала.

— А что это меняет? Человека-то не вернешь.

— Когда понимаешь, — легче. Неизвестность усугубляет.

— Ну, и что вы там поняли? — он кивнул на дверь 22-го номера.

Я изложила ему свою версию. Он выслушал молча и вдруг сказал:

— Знаете, я ведь говорил с ним вчера, когда санаторную книжку ему выписывал.

Я охнула и даже за рукав его схватила.

— Он вам что-нибудь сказал?

— Сказал, что очень устал и хочет денек-другой просто отдохнуть, отоспаться, безо всяких процедур. Многие так говорят. Приезжают — вымотанные, измочаленные, ничего не хотят, только спать. Синдром хронической усталости, слышали?

Я кивнула.

— Для людей, постоянно находящихся в экстремальных ситуациях, а у нас чуть ли не весь контингент такой, — это обычное состояние. Но знаете, что интересно? Некоторые это состояние переносят даже лучше, чем состояние покоя, отдыха.

— Да? А почему?

— Там — все напряжено, сосредоточено, отмобилизовано. Тут — напротив — все расслабляется, все тормоза отпущены, и иногда организм не выдерживает именно этого — отсутствия привычных нагрузок. Отдых на курорте, да еще таком, как наш, — это, я вам скажу, ситуация по-своему экстремальная.

— Но ведь здесь все эмоции вроде как положительные.

— Организму, если он находится в состоянии той самой хронической усталости, это без разницы. Инфаркт ведь и от радости случается.

— Ну, и что это объясняет в нашем несчастном случае?

Он вздохнул и пожал плечами.

— Может, и ничего, а может, кое-что. Говорят, он был довольно ценным специалистом по своей линии. А тут — такая неосмотрительность. Кстати, вам разве не сказали, что он упал не вниз головой, а на спину?

— На спину? — удивилась я. — И что это значит?

— Ну, это значит, что он стоял или сидел, я не знаю, спиной к перилам, может быть, на перилах, и так упал. То ли потерял равновесие, то ли… его толкнули. Если он действительно сидел на перилах (что с его стороны довольно безрассудно), то самого легкого толчка хватило бы.

Преподнесенная доктором информация плохо вписывалась в придуманную мною версию. Да и черт с ней, с версией! Но кто это мог толкнуть Сашу? Да и с чего бы он взгромождался верхом на перила? Нет, что-то опять не так. Теперь я уже окончательно ничего не понимаю.

— Знаете, что я вам скажу? — посоветовал доктор. — Не мучьте себя этим. Бывают смерти, о которых не дано узнать, как они произошли. И гадать не надо.

— Как вы думаете, могу я сходить на море? — Лёля стояла в дверях и смотрела на нас виновато и жалобно. — Я ведь теперь не скоро его увижу, море, может, вообще больше не увижу.

— Конечно, — сказал доктор. — Только, пожалуйста, не одна. Уже темнеет.

Мы спустились вниз, сменившаяся дежурная в вестибюле проводила нас равнодушным взглядом. Внизу остро пахло розами и хвоей — от сосен, окружающих со всех сторон санаторные корпуса. Было тихо, тепло, безлюдно, как будто ничего не случилось. Мы обогнули фонтан, прошли по кипарисовой аллее к лифту, съехали в дребезжащей металлической коробке вниз, под горку, спустились по широкой лестнице с каменными фигурками морских коньков по бокам на санаторную набережную и тут увидели, что у моря полно народу. Люди сидели на скамейках и на деревянных лежаках, бродили у самой кромки воды, что-то подбирая, наверно, ракушки. Мы нашли пустую скамейку в конце пляжа и сели.

— Он так хотел поплавать, — сказала Лёля, — но оказалось, мы плавки дома забыли, собирались купить сегодня новые…

На море уже легла лунная дорожка, и какая-то пара плескалась в воде, стараясь в нее попасть.

Я молчала. Одна мысль не давала мне покоя: как это у него получилось упасть на спину?

Утром санаторная машина отвезла нас в аэропорт. Лёля была тихая и спокойная, какая-то заторможенная. Я проводила ее до выхода и сказала:

— Держись.

Она кивнула. Гроб, зашитый в большой ящик из свежеоструганных досок, погрузили в самолет отдельно, она не видела, как.

В тот же день начальник санатория издал распоряжение, которым запретил отдыхающим спать на балконах. Но они, насколько мне известно, все равно спали. Лето в тот год было душное.

Попугай был самый обыкновенный — маленький, ярко-зеленый, из породы волнистых попугайчиков. И обитал он в самой обыкновенной квартире, на втором этаже блочного дома по улице Гагарина, сидел там в высокой, с круглым верхом клетке (впрочем, всегда открытой), заглядывал в зеркальце и клевал семечки. Вот только имя у него было странное — Фриц. И те немногие слова, которым он в своей жизни выучился, он произносил по-немецки, низко и глухо:

— Кутен моркен! Кутен так!

Квартира, в которой Фриц обретался, изнутри все же отличалась от обычных сочинских квартир. В гостиной, прямо над клеткой попугая, висел на стене миниатюрный — размером с ящичек из туалетного столика — деревянный стеллажик со множеством ячеек, в каждой из которых помещались крошечные керамические кувшинчики, фигурки лошадок, собачек и осликов — занятная вещица, явно привезенная откуда-то из Европы. Чуть не половину противоположной стены занимала старинная гравюра — в раме и под стеклом, — изображавшая план города Мюнхена. А по обе стороны от двери, ведущей в прихожую, темнели в золоченых рамах масляные портреты неизвестных в средневековых одеяниях. Рабочий кабинет хозяина был от пола до потолка заставлен шкафами с книгами, корешки которых отблескивали замысловатым готическим шрифтом. А в маленькой столовой, где хозяйничала его жена, белел за стеклянными дверцами посудной горки мейсенский фарфор…

Всё в этой квартире — и картины, и книги, и даже разноцветные диванные подушечки — выдавало нездешний уклад жизни и нездешнее происхождение хозяев. И над всем этим летал, шумно хлопая рябыми крыльями и присаживаясь везде, где вздумается, попугай по имени Фриц.

Хозяева Фрица были, разумеется, немцы. Но не те, советские немцы с Поволжья или из Казахстана, которые с конца 80-х зашевелились, сдвинулись с места и потянулись на историческую родину, никогда до того ими не виденную. Нет, эти немцы были натуральные, немецкие немцы. В Сочи они появились в начале октября 1990 года. Но откуда и как они прибыли — об этом в городе знали лишь два-три человека, по долгу службы посвященные в обстоятельства их жизни и помогавшие им обустроиться на новом месте.

Как раз в те дни стало известно о крушении Берлинской стены и слиянии двух Германий.

Первое время загадочная пара почти не выходила из дому, то ли опасалась чего-то, то ли просто привыкала к новому своему обиталищу. Но постепенно, видимо, убедившись, что никому в этом тихом курортном городе нет до них никакого дела, они стали выходить и прогуливаться в сторону моря и заходить по пути в кофейни и разные торговые места (тогда-то, в зоомагазине на улице Воровского, и был куплен зеленый волнистый попугайчик, названный впоследствии Фрицем). И даже стали общаться понемногу с соседями — кланялись им и здоровались кое-как по-русски. Те, в свою очередь, строили на их счет самые невероятные догадки.

— Может, наши обменяли их на какого-нибудь шпиона?

— Меняют на своих. А эти по-русски ни бельмеса.

— Скорее, сам он и есть шпион. Бывший.

— Тогда уж не шпион, а разведчик. На нас, наверно, работал.

— А чего ж тогда он из Германии сбежал? Ну, и работал бы до сих пор.

— Чудак-человек. Он же, небось, в ГДР работал, а ГДР-то теперь — тю-тю…

— Не, в ГДР мы не шпионили, это ж, считай, свои были, соцлагерь. Он если шпионил, то в ФРГ. От них и дернул.

— Вообще-то он на разведчика мало похож. Разведчик должен быть незаметным. Вот возьми Штирлица. А этот наш? Высокий, толстый, холеный такой, его ж за километр видно!

— Так, может, он, наоборот, сейчас против нас шпионит? Поселился тут, понимаешь, под видом бизнесмена какого-нибудь, а сам…

— Это вряд ли. Староват уже. Да и где в Сочи шпионить? По санаториям, что ли?

— Не скажи! Вон по телевизору передавали: турецкого агента здесь накрыли недавно. Значит, есть чего.

Между тем, немцы (назовем их Карл и Клара) вели тихую жизнь пенсионеров: гуляли по набережной — от Зимнего театра до гостиницы “Ленинград” и дальше, по Курортному проспекту — вниз, к Торговой галерее, заходили в магазинчики, сидели в маленьких уличных кафе или просто дышали воздухом в какой-нибудь беседке над морем.

Карлу в то время было уже за 60, Кларе около того. Он был розоволицый и рыжеволосый, с мелкими чертами на полном лице, с маленькими голубыми глазками за стеклами тонких золотых очков. У нее, напротив, были большие, печальные глаза, крупный нос, хорошая для ее возраста фигура и короткая, под мальчика, седая стрижка. Каждый, кто встречал их в городе, безошибочно узнавал в них иностранцев — по одежде, всегда светлых тонов, по ни к кому специально не обращенным, но всегда наготове улыбкам, по отстраненности лиц. Наши старики не такие, и одеты не так, и выражение лиц другое, и походка…

Между собой и с Фрицем они говорили исключительно по-немецки. Вне дома, если была необходимость, объяснялись с трудом, но по-русски. В хлебном магазине Клара показывала пальцем на белый нарезной батон и спрашивала с виноватой улыбкой:

— Булёшка? Да, да?

Слово “да” она знала лучше других и заменяла им многие требовавшиеся в уличном обиходе слова. В данном случае ее двойное “да” означало вопрос: свежий ли батон? Как ни странно, в магазине понимали, о чем она спрашивает.

— Булочка свежая, — отзывалась продавщица, — только привезли.

Раз в неделю такой же неразлучной парой они появлялись на Центральном рынке и шли прежде всего в мясные ряды, где уже были у них знакомые продавцы. Мясо они выбирали долго, тщательно, при этом вопросы задавал Карл, усваивавший русский гораздо быстрее.

— Свиня? Карошо?

— Свинья хорошая, гут! — весело отвечали краснощекие торговки.

Там же, на Центральном рынке, покупали корм для Фрица, чем всякий раз удивляли продавцов, полагавших, что перед ними — иностранные туристы, а зачем интуристам птичий корм?

На рынок немцы ездили машиной. Это был один из тех редких случаев, когда Карл садился за руль своей “Волги”. Машина (новенькая ГАЗ-24 белого цвета) приобретена была одновременно с квартирой, но если в квартире жили, то машина большую часть времени стояла в гараже, прямо во дворе их дома. Однажды, в самом начале их жизни в Сочи, ее стукнул какой-то “Жигуль”, водитель которого сначала покрыл растерявшегося Карла отборным русским, а потом, услышав в ответ немецкую речь, быстренько улизнул с места происшествия, предоставив странному немцу самому объясняться с подоспевшими гаишниками. С тех пор Карл избегал без крайней надобности ездить по городу.

Случались и другие бытовые неурядицы. Например, соседи сверху несколько раз заливали их горячей водой, что приводило немцев в неописуемый ужас. Или вдруг в разгар лета выходил из строя кондиционер, и тогда они просто умирали от жары. Во всех этих и многих других случаях Карл звонил по заветному номеру, являлся симпатичный человек по имени Володя и улаживал дело. Этот Володя, хорошо владевший немецким (в середине 80-х он работал в Германии), был единственным звеном, связывавшим их с чужим и малопонятным миром здесь, в России.

Клара приглашала его на кофе, заодно выяснялись подробности последних событий. Телевизор был настроен у них на Германию, и все новости, в том числе и российские, узнавали они в интерпретации своих соотечественников. Наши каналы тоже включали, но за скороговоркой дикторов не поспевали и понять мало что могли. Нюансы разъяснял Володя.

— Правда ли, что Москва решила выдать Германии Хонеккера? — спрашивал Карл по-немецки.

— Похоже, что так, — нехотя признавал Володя и, уловив тревогу в больших глазах Клары, добавлял: — Но вы не волнуйтесь! Хонеккер — это Хонеккер, тут особый случай. Никого больше Москва, уверяю вас, выдавать не собирается.

Немцы сокрушенно качали головами и говорили, что им очень трудно понять происходящее сейчас в России. Шел уже 1993 год.

Все это время Карл писал мемуары. Работал он методично, каждый день по несколько часов: с завтрака до обеда и вечером, после ужина. В такие часы Клара ходила на цыпочках и старалась ему не мешать. Попугай же сидел у него на плече и нахально заглядывал в рукопись. Карл привык к этому и не начинал работу, пока Фриц не залетал в кабинет и не усаживался на свое привычное место. Про рукопись Карл говорил, что в Германии ее ждут, и, как только он закончит и передаст ее туда, она сразу же будет издана большим тиражом и станет бестселлером.

Так оно и случилось. Году уже в 97-м или 98-м из Берлина переслали только что выпущенную там его книгу — толстенный том в черно-красной обложке. Действительно, стала бестселлером. К тому времени в Германии много чего напечатано было о самом Карле, некоторые, наиболее грубые публикации ему пересылали из Москвы, он воспринимал их болезненно.

В Германии оставались у них родные: мать Клары, с которой изредка удавалось поговорить по телефону, и дочери Карла от первого брака (первая его жена умерла много лет назад) — взрослые, замужние; фотографии внуков стояли у него на письменном столе. Но, судя по тому, что одна из дочерей даже приезжала в середине 90-х погостить в Сочи, их никто не преследовал. Карл и Клара специально летали тогда в Москву, чтобы встретить в Шереметьево дочь, зятя и внука, крупного белобрысого мальчика, удивительно похожего на Карла. В Сочи всему семейству выписали пропуска на пляж закрытого ведомственного санатория, и Карл возил их туда на своей “Волге”. Русский дедушка.

Наведывались и гости из Москвы, приезжавшие вообще-то на отдых в Сочи, но считавшие долгом навестить заодно “немецких друзей”. Клара накрывала стол — не слишком искусно: бутербродами и салатами, Карл выставлял на тележку с колесиками напитки: водку, шампанское, виски (сам он любил больше водку). Когда уже сидели за столом и закусывали, Клара вставала и надолго уходила в кухню, где только теперь начинала готовить второе блюдо, обычно это было мясо, что-то вроде лангета, всегда выходившее у нее несколько жестковатым (она готовила его в микроволновке). При гостях оба были чрезвычайно оживлены, даже возбуждены. Говорили все исключительно по-немецки. Знающий язык хотя бы на уровне школьной программы мог выудить из их разговора кое-какую отрывочную информацию.

“Они по-прежнему полагают, что вы в Москве… В “Шпигеле” напечатана еще одна статья о вас, Карл… Да, все те же обвинения… Да, мы перешлем через Владимира”.

В дни, когда в доме собиралась непривычно большая компания, Фриц натурально сходил с ума. Он носился под потолком, вылетал за дверь и устремлялся в кухню, где норовил усесться прямо на принесенный гостями торт, снова врывался, как истребитель, в гостиную и камнем падал на плечо Карла, но долго не засиживался и, перепрыгнув на стол, скакал там между тарелок мейсенского фарфора и даже пытался заглянуть в рюмку с водкой, в результате чего опрокидывал ее на скатерть. Карл поощрял все его выходки, Клара нарочито всплескивала руками, приглашая гостей умилиться проворству маленького Фрица. Гвоздем программы была демонстрация знания попугаем немецкого языка. Карл собственноручно усаживал его на плечо, косил на него глазом и спрашивал:

— Ви хайст ду?

— Фр-р-итс-с! — выкрикивал попугай.

— Ист Фриц гут? — продолжал Карл.

— Кут, кут! — кричал попугай.

“Русские коллеги” смеялись и аплодировали. Распрощавшись, обменивались между собой впечатлениями:

— Кто это придумал — подарить им попугая?

— Никто. Сами купили.

— Все-таки они скучают…

Вдруг именно с Фрицем приключилось несчастье. Однажды Карл выпустил его, как обычно, полетать по комнате, тот полетал-полетал и сел зачем-то на открытую дверь в ванную комнату. Карл не заметил этого и, войдя в ванную, как нарочно, сильно хлопнул дверью. Фриц упал замертво.

Горю их не было предела. На предложения взять в дом кошечку, собачку или нового попугая они только качали сокрушенно головами и повторяли:

— О, Фриц, Фриц…

Именно с этого момента Карл и Клара всерьез засобирались в Москву. Они и раньше об этом подумывали. С некоторых пор у Клары стало плохо со зрением, нужна была операция и квалифицированное наблюдение. Но видно было, что уезжать из Сочи им вовсе не хочется. Тогда, в 1990-м, они сами выбрали этот город из нескольких предложенных. Говорили, что хотят прожить остаток жизни у моря. В общем, им здесь нравилось. Клара говорила: “Зочи”.

— Зочи — карашо! Красиво!

Теперь вдруг решились.

— Не жалко вам уезжать? — интересовались у Клары соседки, успевшие привыкнуть к тихим, аккуратным немцам.

Она показывала пальцем на один глаз, на другой.

— Клара плакать.

В начале 2000 года, прожив в Сочи почти десять лет, они уехали.

Уже после их отъезда по телевидению прошел документальный фильм о Штази, и мелькнуло знакомое лицо Карла, только более молодого, чем мы знали его в Сочи. Голос за кадром назвал его двойным агентом, работавшим в разведке ФРГ на ГДР и Советский Союз. О Кларе не сказано было ни слова. И это хорошо, потому что она чаще бывает в булочной и в аптеке, ее скорее узнают жители Бутово, Черкизово (или где там они живут теперь), которым случайно попадется на глаза эта передача.

— Что эти люди здесь делают?

Двое мужчин — совсем молодой и постарше (возможно, отец и сын) — бродят по пляжу в высоких резиновых сапогах и брезентовых брюках, тычут перед собой длинными шестами, разгребают нанесенный штормом мусор.

— Что они там ищут?

— Как, ты разве не знаешь?

Мы стоим на набережной и смотрим вниз, на пляж. Осень, холодно, утро после шторма. Там, где летом стояли лежаки и загорали отдыхающие, теперь горы бревнышек, веток, намытой гальки, мусора. Мы наблюдаем за этими двумя вот уже полчаса, не специально, а так, просто. Дышим. Воздух после шторма хороший, резко пахнет йодом и водорослями. Говорят, это полезно — дышать йодом.

За полчаса они ничего не нашли.

— Разве там что-нибудь есть?

— Если бы не было, они бы не искали. Какой смысл?

Тот, что помоложе, наклоняется, что-то поднимает и, даже не рассмотрев, кладет в карман.

— Видала?

— Ну да. И что это было?

— Не знаю. Может, серьга. А может, кольцо или цепочка.

— Я однажды тоже кольцо потеряла, когда в море купалась. А знаешь, почему? Я тебе не рассказывала? Ой… У меня такой роман был с одним отдыхающим… Похудела страшно, оно и соскользнуло. А этот мужик, с которым я… он говорит: я тебе другое куплю.

— И что, купил?

— Нет. Уехал и все.

— Да, видишь, как… Соскользнуло твое колечко и упало на дно. И лежало себе до осени. А осенью — шторм, его и выбросило, пришли такие вот дяди и нашли. Знаешь, сколько людей тут бывает за сезон?

— Представляешь, уехал и даже не позвонил больше никогда.

Зовут ее Вера. Худенькая, маленькая блондинка с большими глазами, улыбчивая и говорливая. Целый день она сидит на низкой скамеечке перед двумя металлическими раковинами для ног, встроенными в деревянный подиум, и чистит, скоблит, разминает, массирует пятки клиенток. Клиентки восседают на стульях, по две сразу; пока Вера занимается одной, другая распаривает свои ноги. На педикюре женщины чувствуют себя королевами, важно подают ногу маленькой Вере, сидят, откинувшись на спинку стула, смотрят рассеянно в окно, подоконник уставлен цветами в горшках, за окном гуляют отдыхающие в шортах и цветных юбках нараспашку, а они сидят, прислушиваясь к щекочущим Вериным движениям, и балдеют.

У Веры своя многолетняя клиентура. К ней ходят только по записи, иначе — сиди и жди, и вряд ли дождешься. Во-первых, местные, сочинские. Эти выручают зимой, в межсезонье. Во-вторых, отдыхающие из соседних гостиниц “Приморская” и “Ленинград”, иногда даже из “Жемчужины”, хотя она дальше, забредают, гуляя, именно к Вере. В сезон Вера работает без выходных и каждый день, с 8 до 8. “Как про’клятая”. Отпуск она тоже не берет, боясь потерять лишний день и лишний десяток клиенток. Так и сидит все лето, уткнувшись в чужие пятки, и чистит, скоблит, полирует до блеска. И без умолку болтает.

— Ну, как там море сегодня? — спрашивает Вера у очередной клиентки. — Сколько градусов вода? Купались? А я этим летом еще не окунулась ни разу.

— Как? — удивляется клиентка, москвичка. — Живете в Сочи и не купаетесь в море?

— А вы в Третьяковской галерее часто бываете? — спрашивает Вера. — Если я на море начну ходить, кто ж деньги зарабатывать будет?

Вера живет одна с сыном. Она политически подкована, знает, что к чему, и рассуждает — о действиях президента, о дебатах в Думе и о внешней политике. Она всегда знает, когда президент приезжает на отдых в Сочи, в раскрытое окно парикмахерской доносятся с Курортного проспекта звуки сирен и усиленные динамиком голоса: “Принять вправо, остановиться!”. Это значит, идет кортеж с президентом, называется “спецпроезд”.

— О! — говорит Вера, неистово скобля пятку. — Прибыл. Теперь жди, что погода испортится.

— Почему это? — пугается клиентка с Севера.

— А так, — говорит Вера со знанием дела. — Как только он приезжает, сразу погода портится — дождь, шторм.

Вера знает также обо всем, что происходит неподалеку от парикмахерской, в Зимнем театре.

— Это вы на закрытие “Кинотавра” сегодня идете? — спрашивает она у клиентки из местных (артистки приезжают на кинофестиваль с почищенными в Москве пятками). — Ну, и что там? Кому Гран-при в этом году дадут, не слыхали?

— Не знаю, — пожимает плечами клиентка, которая конкурсных фильмов не видела ни одного. У нее муж начальник, она бывает исключительно на банкетах открытия и закрытия. — Наверное, “Сибирскому цирюльнику”?

— Ну, что вы! — возражает осведомленная Вера. — Никита Сергеевич идет вне конкурса! Ему наш “Кинотавр” — тьфу! Ему Канны подавай.

Педикюр стоит у Веры 100 рублей. Постоянные клиентки платят чуть больше, кто — 120, а кто и 150. Вера берет деньги молча, не глядя, и, не давая себе ни минуты отдыха, пересаживает клиентку с размокшими ногами к себе поближе, а на ее место, быстро вычистив и ополоснув раковину, зовет отмокать следующую.

— Вера, ты когда-нибудь отдыхаешь?

— Какой отдых? Летом самая работа.

— А зимой?

— А зимой где отдыхать? Вот тут и отдыхаем. Сидим, в окно смотрим. Женщины у нас темные все-таки, они только тогда на педикюр идут, когда босоножки надевают, а зимой можно и с порепанными пятками ходить. А потом еще удивляются, что у них колготки рвутся!

Чтобы узнать, сколько у вас на самом деле родственников, друзей и знакомых, а также друзей у ваших родственников и родственников у ваших друзей, надо поселиться в Сочи. Ежегодно, начиная примерно с мая, вам будут звонить из разных городов нашей все еще необъятной родины, интересоваться вашим здоровьем, погодой и особенно тем, не уезжаете ли вы куда-нибудь на лето, потому что очень хочется повидаться, ну, просто очень сильно хочется. И желательно в июле-августе. В сентябре, конечно, тоже хорошо, но детям ведь в школу, а хотелось бы, чтобы вы и на детей посмотрели тоже. “Кто — мы?” — “Ну да. Вы не представляете, как они выросли за этот год!”.

Одна такая семейная пара, переехав в начале 90-х на постоянное жительство в Сочи, поначалу даже радовалась многочисленным звонкам, хотя и удивлялась слегка тому, откуда это звонившие узнают номер их домашнего телефона.

— Это кто звонил? — спрашивала жена мужа.

— Как тебе сказать… — затруднялся муж. — В общем, это материного брата дочка от первого брака, что ли…

— Разве у твоей матери есть брат?

— Так двоюродный же!

В другой раз звонила уже ее родня, свекровь младшей сестры, и спрашивала, нельзя ли как-нибудь, хоть на недельку, с внучком, потому что одной ехать, сами понимаете…

Или объявлялась вдруг подруга по университету, с которой за все двадцать пять лет после выпуска ни разу не виделись и даже не перезванивались.

— Угадай, кто звонит! — почему-то хохотала в трубку бывшая подруга. — Не узнаешь? Это Люда! Ха-ха-ха! Как какая! Ты что, меня не помнишь?

Приезжали вчетвером — сама подруга, до неузнаваемости растолстевшая, подругин муж и двое детей, взрослый парень и маленькая, очень шустрая девочка, которая с порога начинала бегать по квартире и открывать все двери, в том числе у холодильника, спрашивая при этом: “А тут у вас цо?”.

Первое лето они кое-как пережили нашествие гостей, даже старались найти в этом что-то положительное, например, радость общения — когда бы еще стольких людей сразу повидали! Единственное неудобство — жена очень уставала от постоянной готовки, уборки и стирки, потому что, проводив одних, надо было быстро все за ними убрать, перестирать-перегладить и приготовиться встречать других. Из-за этого сама она за все лето была на море всего раза три-четыре, в перерывах между заездами гостей.

Зимой они с мужем как-то сели и подсчитали в столбик на бумажке, что за сезон, то есть с мая по октябрь, у них в типовой трехкомнатной квартире с большой, правда, лоджией, где помещались две раскладушки, перебывало… Сколько бы вы думали? 50 человек! Ну, пусть не ровно 50, но очень около того. Тогда они решили, что на следующий год надо действовать не так. Надо заранее составить график для самых-самых близких родственников и друзей, а остальным, когда начнут звонить, так и говорить: первая декада июня уже расписана, вторая тоже и т.д.

— А если телефон поменять?

— Не поможет. И новый узнают.

Не одни они такие в Сочи. Тут у кого ни спроси, у всех так: гости или только что уехали, или вот-вот приедут.

— Родственников пускать — самое гиблое дело, — поучала соседка с первого этажа. — Я раньше тоже пускала, а потом думаю: нет, хватит. Я лучше чужих пущу, чужие хоть платить будут, все живая копейка.

— А как же родственники? Не обижаются?

— Первое время обижались, потом привыкли. Теперь в Анапу ездят, к другой сестре. Она у нас сердобольная, вроде вас, всех жалеет, всех приглашает.

Соседка эта, пользуясь тем, что у нее первый этаж, да еще в торце дома, выхлопотала себе разрешение и постепенно пристроила к своей однокомнатной квартире еще две комнатенки — одну с торца дома, другую — со стороны подъезда. Теперь она могла пускать сразу три семьи и иметь с этого почти тысячу рублей ежедневно.

— Я теперь, как лето, сама на дачку перебираюсь, а квартиру сдаю.

— А где дачка у вас, далеко?

— На Мамайке. По правде сказать, это никакая не дачка, просто щитовой домик в лесу. Там когда-то база отдыха была, потом забросили ее, никого там нет, вот мы ее и заняли, нас там человек пять таких, кто квартиры сдает на лето. Конечно, удобств никаких, но зато тихо, спокойно.

— А мы в отпуск только осенью выбираемся, в октябре-ноябре. В Железноводск ездим.

В железноводском санатории в первый же день происходило знакомство за столом с соседями, с которыми предстояло 21 день завтракать, обедать и ужинать.

— А вы сами откуда будете? — спрашивали соседи.

И, услышав, что из Сочи, сильно удивлялись.

— Как? Живете в Сочи, а отдыхать сюда едете?

— А куда ж нам ехать?

Новые знакомые, подумав, соглашались: и правда, некуда.

Через несколько лет жизни в Сочи наша семейная пара уже всерьез подумывала о том, куда бы деваться из собственной квартиры на лето. Кроме того, жена стала завидовать тем, кто отдыхал в это время года в сочинских же санаториях.

— Ну почему мы так не можем? Ходили бы каждый день на море…

— Кто тебе не дает ходить? — возражал муж.

— Принимали бы разные процедуры, гуляли бы по парку…

— Кто тебе мешает гулять по парку? Пойди в Ривьеру и гуляй, пока я на работе.

— Да? А кто будет обед готовить? Стирать? Гладить? Собаку выгуливать? Не говоря уже о гостях. Кстати, звонил какой-то Гриша, говорит, вы с ним вместе в армии служили. В субботу приезжают.

— Какой еще Гриша?

— Приедут — увидишь.

И вот однажды мужу дали отпуск летом, в августе. И они решили провести эксперимент: выхлопотали путевку в один из сочинских санаториев, чтобы хоть раз в жизни почувствовать, как это бывает — отпуск летом и в Сочи. С вечера она собрала необходимые вещи в дорожную сумку, а утром они встали и пошли в санаторий. Идти было ровно пятнадцать минут. Поселили их в хороший корпус, с видом на море, большая лоджия, можно спать прямо там. В столовой соседями их оказалась очень симпатичная супружеская пара из Москвы, и они, конечно, первым делом спрашивают:

— А вы сами откуда будете?

— Да мы местные, — отвечает муж, почему-то стесняясь.

— В каком смысле? — не поняли те.

— Ну, местные, сочинские.

— Живете, что ли, в Сочи?

— Ну да. Во-о-н в том доме, — показала жена в окошко. — Зелененьком.

Соседи очень удивились. Жить в Сочи и отдыхать в Сочи?

— А куда ж нам деваться?

Надо сказать, что квартира их пустой, конечно, не осталась. Прибыла теща с племянницей и была оставлена присматривать за домом и собачкой. Они целые дни проводили на пляже, который как раз соседствовал с санаторием, разделяла их только невысокая металлическая решетка. И вот наши отдыхающие, муж и жена, приходили тоже на пляж и устраивались возле этой решетки с одной стороны, а с другой появлялись теща с племянницей и тоже стелили свои тряпочки возле решетки. Так они загорали и все время разговаривали. Мамаша спрашивала, где у дочки мука, да где мясорубка, а дочка интересовалась, как там песик, не сильно ли скучает, и давала мамаше всякие ценные указания. Это с утра. А часов в 12, когда солнце начинало припекать слишком сильно, они уходили с пляжа, те шли домой, а эти — в санаторий, но потом еще не раз в течение дня перезванивались по разным мелким вопросам. Время от времени отдыхающая даже бегала домой что-нибудь взять и заодно песика проведать.

На море она ходила раз в день, да и то не каждый день, потому что прихватила с собой одну работу, которую давно хотела, но никак не могла закончить, и вот там, устроившись на лоджии, в виду моря, она сидела после обеда до самого ужина со своими бумажками и работала. С мужем получилось еще хуже. Дней через пять после начала отпуска случилась у него на службе какая-то авральная ситуация, ему позвонили и попросили приехать. И практически весь остаток отпуска он, позавтракав, тут же уезжал на работу, а она оставалась одна и, не очень, впрочем, скучая, работала тоже на лоджии. На обед она спускалась теперь одна, и соседи за столом, с которыми успели подружиться, качали каждый раз головами, мол, где же ваш муж и что же это у вас за отпуск такой?

— Да уж, — отзывалась она. — Лучше бы мы в ноябре, как всегда, в Железноводск поехали.

Незаметно пролетел положенный 21 день, и пора было съезжать из санатория. А там такой обычай заведен, что отъезжающий накрывает в номере стол для тех, кто остается, “отвальная”, одним словом. И вот она съездила на Центральный сочинский рынок, накупила разного-всякого, потом сходила домой, на квартиру, все приготовила и вечером накрыла в номере стол совершенно по-домашнему, с горячим и пирогами, и все их новые санаторские друзья остались очень довольны.

А муж сказал:

— Нет, в Сочи — не отдых. На следующий год поедем в Ессентуки.