|
Сергей Тимофеев
Секрет дамасской стали
Сергей Эдуардович Тимофеев родился в 1969 году в Риге. Учился на филологическом факультете Латвийского государственного университета. Автор нескольких книг стихотворений, координатор группы «Орбита», в которую входят молодые русские поэты, художники, фотографы. Живет в Риге.
Физик
Не хватает мне, брат, кислорода,
лежу, сумасшедший, в тёплой постели.
Журналов пять под подушкой,
и все о новом дизайне.
Спаси меня, брат.
Поступил я вчера на работу
и понял: сегодня на неё не пойду.
Буду слушать себя,
хорошее дело.
Ты только, брат, не спеши.
Не вставай и не умничай,
не суетись. Борода мне идёт.
И уже интересно то, что на улице.
Я готов ко всему: сижу на вещах —
на шубе и связке учебников.
Могу стартовать на Луну,
хотя её уже поделили американцы.
Но мы-то найдём что-нибудь, я уверен.
Пить я больше не буду
и курить натощак.
Скажи, что ещё.
Земля будет оттуда видна
на полнеба. И я буду гулять по Луне,
заложив руки за спину,
повторять формулы,
формулы, формулы и чертить на песке.
Если нет там песка,
надо с собой захватить.
Вообще надо список составить.
И записать пару видеокассет с видами
Мест, где мы часто бывали:
Дом, школа, та улица, центр.
Планета No Money
Когда в доме кончается еда,
я спускаюсь вниз по длинной
стремительной лестнице. Я
захожу в магазин и покупаю хлеб
и сыр. Деньги перестали бывать здесь,
их маршрут изменился. Их новые друзья
блистательны и непоседливы. Они
листают журналы и купаются в тёплом
море. Я обитаю в синем спортивном
костюме (куртка — с капюшоном) и
изредка получаю телефонные звонки.
За телефон я успел заплатить, теперь
я и мой приятель — чемпионы по
приготовлению макарон. Иногда мы
готовим их с чесноком, поддерживая себя
в здоровой спартанской форме (в городе —
эпидемия гриппа). Книги стали читаться
медленнее, музыка звучит не всегда. Похоже
на полёт в космос без какой-то научной цели.
Нельзя сказать, что мы не пытаемся заработать.
Я хожу в рекламные агентства и пью чай
с менеджерами, мой приятель изучает программы
по компьютерному макетированию. Его девушка
уехала в Мексику штурмовать пирамиды, прихватив
ещё двух подруг. Они шлют письма, написанные от
руки, о том, что купили джип и индейские одеяла.
Они уехали накануне кризиса, мы думали к ним
присоединиться через месяц. Но наш банк лопнул,
и хороший знакомый из его пресс-службы не
предупредил нас об этом. Он был больше верен банку,
чем нам. Этого финансового учреждения больше нет,
а мы едим макароны с чесноком и смотрим телевизор,
на котором уже не найти Евроспорта, Эм-Си-Эм, Cartoon
Network, зато есть сериалы и дикторы новостей,
корректные, как технические словари. Это планета
No Money. И мы — её обитатели в синих спортивных
костюмах с тарелками макарон в руках. Мы посыпаем
их базиликом, наши дела не так плохи. Завтра день
Святого Валентина, и, может быть, раздастся
несколько телефонных звонков. Хорошо бы — из Мексики,
из города, где живут сорок миллионов, а сам Мехико
находится в чаше пересохшего озера. «Дружище,
как у нас с чаем?» — «Допиваем подарочный набор!» —
отвечает он из кухни, где радио передаёт новый хит
«Есть ли жизнь после любви?». Размышляем на такие
темы мы редко, но вот кто-то звонит — может, пригласят
на обед? Реальность распалась на много маленьких
макарон, и мы накручиваем их на вилку, мирные
и задумчивые, как монахи. А вчера мы видели
мужчину с длинной окладистой бородой.
Оборона с Микки-Маусом
Приобрёл пистолет
отстреливаюсь на девятом этаже
под моей защитой микки маус
он мой друг уже девять лун
подносит патроны по утрам
заправляемся какао
его ещё немного осталось
в той большой коробке
что ты принесла с птичьего рынка
и поставила на пол
немного рассыпав
Где тебя носит
холодный упругий
ветер преступлений
микки маус читает
Робинзона Крузо сидя
на диване весь в подушках
его большие уши —
локаторы негодования
мы обязались не просить
прощения принесли клятву
на кухне глядя в зеркала
микки маус сказал
сегодня будет весело!
Заплатите за пейджер
мобильный телефон
спутниковое телевидение
пиф-паф мы дырявим газеты
но они ни при чём и микки
маус в майке с Мао
кричит в мегафон
Куда ты ушла? Возвращайся
скорей! Сегодня будет весело,
много жареной картошки
и дрянного кино о том
что всё прошло как
дивизия внутренних войск
Но она не придёт
ей дарят серёжки с бриллиантами
и новые часы со средневековым
циферблатом
где-то в Америке каждый вечер
японский
ресторан они едят за столиком
в окружении верных собак
и сиреневый паж потихоньку спешит
удивительно сделать всё правильно
А мы со стариной микки
перезаряжаем магазины
в обстановке хаоса и
непонимания мы образовали
Трансатлантический вал
нам не страшен Ваал
мы с горячим какао на ты
ореол доброты
вчера к нам пришёл
испанский посол
долго играл на скрипке
мы ему поставили канделябр
но ему всё равно было темно
отключили электричество с утра
Сегодня прислали парламентёра
какую-то топ-модель
я познакомил с ней микки
они понравились друг другу
я выделил им ванную
любовь должна быть среди теней
и влаги
и мохнатых полотенец
её зовут кэнди
Королева стипендий
Постепенно образовалась степь
о ком-то там я мечтал
всегда найдётся дом
чтоб посмотреть на него
но здесь было как-то приятно
без и вдруг мы встали и пошли
по ровному розовому пространству
а ты там в Америке
ела лобстеров и тебе было жаль
природу?
я продам пистолет
нет расплавлю его на
газовой плите
пусть падают капли металла
я отдам микки мауса
Walt Disney & C?
(можно представить
его возражения)
ничего не осталось в пачке
какао ты вернёшься может
быть в сентябре
распотрошённые лобстеры на тарелке
нас взяли.
Январь. Канны
Канны —
это зеркало, разбитое о край ванны.
Это сорок пять минут до Монако.
Однако,
одиноко
с пепельницей мобильной,
передвигаясь по изобильной
земле отдыхающих франков,
ты, как шарманщик с его обезьянкой,
с прошлым не расстаёшься,
и только по пьянке
можешь уткнуться в плечо иностранке,
японке.
Здесь продюсеры ходят по парам,
а звёзды смолят за углом сигаретки,
и рядами шагают старлетки
к ресторанам, романам, омарам.
Собственно, это январь, днём —
плюс восемнадцать, ночью —
чуть холодней, и, надвинув берет
до бровей, ты торопишься поскорей
в ресторанчик злюки-китайца.
Здесь питаются журналисты
восточного блока, поедая
лапшу, залитую соевым соком,
ты киваешь соседям, таким же
медведям, но с несколько более
звонким прононсом, жмёшь руки
эстонцам, садишься за стол.
«How do you do…» «И тогда я сказал…»
Поел и пошёл.
Вечер в Каннах,
все яхты уткнулись в причал,
кончен бальзам
в бутылке из-под кока-колы,
от которого привычно темнеет язык.
Ты сидишь на скамейке у моря.
Не существует других миров,
снега, безденежья, хмурой плиты
балтийского неба, приятелей,
ждущих чего-то с понедельника
до воскресенья. Твой кошелёк
готов подтвердить реальность спасенья.
Но то, что ты покупаешь,
кончается сразу,
ты чувствуешь в этом угрозу,
непонятную линию прозы
тридцатилетних.
Что поделать, здесь — была остановка,
здесь ты сошёл с плащом
и антикварным портфелем,
в рай ты вступил,
как в воду морского десанта.
Теперь с вниманием изучай,
бери уроки ленивого сленга за деньги
с портретом Марии Кюри,
теперь — смотри.
Здесь пальмы, певцы, диск-жокеи,
сонный портье с рыбьим английским,
и девушка Катарина, немка,
с цепочкой на шее,
твердящая: «Я невидимка».
Мужчины
Время пройдёт, и мы заговорим о рыбалке.
С детьми в машинах и на угловых дачах.
Где крыжовник растёт и солнце пополам
с пивом. Там мы встретимся через сто лет,
и один из нас, самый смелый, скажет,
что ловит форелей в близлежащем
и достаточно вяло текущем потоке
(ручей или речка). И кто-то не будет
верить, а кто-то поверит. Так или иначе.
Потому что мы мужчины, и мы пьём водку,
и зарабатываем деньги, и видим, как наши
мамы стареют, а у подруг появляются
первые морщинки, которые нам предлагается
считать любимыми. Да, мы из среднего класса,
и у каждого на шее лассо, от этого так развиты
мышцы шеи. Но мы любим свою страну, её
разнообразную природу, людей, готовых отнестись
к нам с пониманьем. Мы выезжаем иногда
километров за сто или двести, чтобы
встретиться в новом месте. Мы — мужчины,
мы уверены в алкоголе, но всё-таки в эту форель
в соседнем потоке верит только пятьдесят процентов
опрошенных. А шестнадцатилетние смуглянки
сушат волосы на берегу моря. А двадцати-
трёхлетние бизнесмены отлично зарабатывают
на продаже испанских вин. А мы вот закусываем
на солнцепёке экологически чистыми огурцами.
Садитесь с нами, если вы — мужчины. Такие же бывшие
дети, некогда подростки, юноши, молодые
люди. И вот мужчины на угловых дачах,
честные и лысеющие, дружные и обидчивые.
Берите нас такими, какие мы есть. С нами
легко выпить водки, и мы с удовольствием
натянем вам велосипедную цепь. Любите нас,
мы не модные диджеи и не дизайнеры
из пластмассы. Возьмите нас к звёздам,
отведите нас в кино. Мы готовы на всё,
в глубине души, там, где есть место
спортивным кубкам и почётным дипломам.
А если вы не придёте на встречу с нами
и ничего не состоится… Ну, что ж, с утра
мы зайдём друг за другом. И с прогибающимися
копьями удочек отправимся за добычей.
Вечером будет уха, может быть, даже баня.
Будет время решить, ведь сегодня суббота.
Лето без Евы
1
«Секрет дамасской стали давно утерян», —
сказал мне бурят Фёдор Павлович, бывший
военком Юрмалы, долгие годы посылавший
ребят в Армаду и пристрастившийся
на курорте к большому теннису, массажу
и размышлениям о секретах. Мы сидели
в бане теннисного клуба после турнира,
где Фёдор Павлович занял второе место
в паре с секретарём американского
посольства Майклом. «Мы его раскусили,
цэрэушника», — смеялся Фёдор Павлович,
укутанный в полотенце. Рядом пили пиво
благородные теннисисты, владельцы
богатых ракеток. На удивление, никто
из них не инкрустировал свой инвентарь
золотом с жемчугами. Но спорт господ
привлекал их своей английской дипломатией
и саксонским упрямством. Они выходили
на корт, все знакомые, своим кругом,
и играли весь день, припарковав лимузины.
Невдалеке шумело море, и бурят Фёдор
Павлович выглядел скорее японским атташе
рядом с секретарём американского посольства
Майклом, всегда молчаливым во время игры.
2
«Я певец эстрады, обычно я выступал с симфоническим
оркестром», — говорил мне в окраинном парке человек
с чёлкой, худой, нервный, невысокого роста, похожий
на артистичного морфиниста. «А вот мой племянник,
единственный оставшийся от семьи, отсидевший три
года, встреченный мной с протянутой рукой и в пальто,
вышедший после трёх лет заточения с пятью латами в
кармане и немедленно отправившийся в клуб «Алладин»,
где танцуют полуголые женщины, чтобы выпить сока
с булкой и, заплатив за вход, голодать потом ещё
неделю». Они присели ко мне на скамейку и достали
бутылку сухого и связку бананов. Двадцатипятилетний
племянник с неуверенной улыбкой и карими глазами,
в белых носках и сандалиях, спрашивал у прохожих штопор.
Рядом бегала их маленькая бело-коричневая собачка.
«Я обрусевший литовец, а у вас сумка миллионера, и вы,
наверное, из тех высоких домов, где центральное отопление
круглый год», — сказал мне эстрадник. Он пил в растерянности
после суда, где его знакомый, ворующий из подвалов картофель,
был осуждён как опасный рецидивист. «Верите ли вы мне,
что посадить можно любого? А племянник мой, лоботряс,
но куплю ему я гитару, ибо на гитаре умел он играть,
пока не попал в заключение… Я — артист!»
Они остались там в темноте в подозрительном парке
у старой кирхи, где собираются пьяницы этого запущенного
района, «которые могут вам дать по башке, но всё равно я их
не боюсь так, как ваших ровесников в кожаных куртках,
понимаете ли», — говорил мне эстрадник, выступавший
некогда в Сочи, а теперь работающий по ночам
на близкой автостоянке и пьющий дешёвенькое сухое
с племянником в белых носках, который всё подтверждает,
как документ с буквами крупным шрифтом.
Отсчёт зимы
Жители ночи
договариваются между собой
с помощью столбиков пара.
В ресторане, пользующемся
дурной славой, толстые
полубандиты кормят себя
и таких, как они. Видимо,
я ничего здесь не люблю,
кроме оставшихся впадин,
отрезков, заколоченных
парков, остановок в лесу.
Я испытываю недоверие
к людям, к аэропорту, мостам,
джазовым концертам, переменам
погоды. Пусть лучше будут ангелы
полуистлевшие, как на разгроме
фотоархива. Или крымские ящерицы
в заспиртованных банках. Что ещё?
Лета не было, мы одели тёплые вещи,
ты ушла к себе, мой телефон изменился,
но я его никому не давал. Я сидел на
последнем этаже, в последней комнате.
А на лестнице дежурил человек
с красным опухшим лицом.
В стеклянной
двери была дырка — от пули? От пули.
И одна маленькая девочка пяти лет
говорила мне по телефону, пока
её родители не могли подойти, из-за
того, что спорили о деньгах: «Слушай,
а зима навсегда?». Я ей пытался
честно растолковать: «Зима кончается,
когда руки можно зарыть в песок
на пляже, и он поддаётся, и ты сидишь.
Он ещё так сквозь пальцы хрустит».
Тут у неё взяли трубку.
Письмо другу
Если бы я был моряком,
уплывал бы на полгода отсюда,
дорогой друг. А то вот
постоянно живу здесь,
хранитель, что ли.
А что хранить —
пару-другую спальных
районов, автостоянку?
Ночной киоск, в котором
небритый мужик продаёт
сигареты и пиво?
Впрочем, есть ещё
центр с неожиданными
бюро. В которых молодые
самоуверенные люди занимаются
каким-то дизайном в хороших креслах.
А есть ещё девушки, которые
запираются в туалетах клубов
и выходят с ошалевшими скрытными
лицами, переполненные горячим
золотом. Потом они превращаются
в садовые скамейки.
Я люблю этот город,
такой же как все. Здесь
можно найти сливочные ликёры
и виртуальные игрушки
местного производства.
Есть прогрессивные
диджеи и есть коммерческие
диджеи. Есть остановки троллейбусов
с рекламой жевательной резинки.
И мы в нём тратим свои дни, как
сигареты, как бумагу для писем, как
леденцы. Задумчивые стеклодувы, мы
выдуваем лампочки с затуманенным
стеклом.
Мы улыбаемся и передвигаемся,
как мишки, как мальчишки, как вспышки.
Впереди нас ведёт Микки-Маус,
он слушает
эйсид-хаус. Но школьники готовы начать
игру. У них есть всё для любви:
троллейбусы
и дни рожденья. Так подожди.
Телецентр
на острове, остров на реке. После ночных
программ нас всегда поджидает
маршрутка.
Усатые водители помнят
времена рок-н-ролла.
Пустой снежный воздух стоит высоко.
Мы
отправляемся.
По домам, где надо залезть
под горячий душ.
По домам, где мы живём.
Где надо выспаться, позавтракать под
бормотанье новостей,
сделать пару звонков.
Глоток кофе, звон ключей, мы уже далеко.
Мы стартуем в новые дни,
новые серьёзные
дни. И если кто-то не прав,
мы расскажем ему
об этом позже. Когда все соберёмся
и сядем
за одним столом. Впрочем,
и тогда мы будем
говорить о другом:
о теннисных ракетках,
американских университетах,
значении слова
«джаз». И кто-то будет танцевать,
свернув ковры,
на блестящем полу. Ещё раз.
К пыли
Пыль в этой старой квартире
появляется, как растения,
растительный покров пыли
покрывает проигрыватель,
чьи пластинки повреждены пылью,
их звуковые дорожки забиты,
их музыканты забыты, обложки
истёрлись, только слышно
какое-то «феличита», если
бросить чёрный диск в потолок,
откуда он падает, как планета…
Пыль — это использованное время,
спрессованное в серые спирали.
Когда я молчу, я говорю на языке пыли.
Когда ты уходишь,
ты поднимаешь облако
пыли. Эти дорожки — следы твоих
вечных уходов.
Потом ты возвращаешься
и мы ловим пыль платками и душим её.
А она хихикает. Тогда мы уезжаем
за город. Простая чёрная земля —
живая и мёртвая. Маленькие
животные ковыряют землю, здесь
нет пыли. Однажды дома ты сделала
из пыли кольцо. Ты сказала, что
это наше фамильное серебро. Но
это не так. Когда-нибудь я открою все
краны, когда-нибудь я распахну
все окна.
Потом я сравняю дом до уровня
земли и маленькие животные придут
и будут бродить в новых местах.
Однажды пыль погибнет, и на пластинке
будет слышна песня.
Я рассказываю это тебе
ночи напролёт. Когда звёзды сбрасывают
на нас звёздную пыль. А ведь есть
ещё пепел. Не говорите мне, что
это вчерашняя проблема. Некоторые
люди состоят из пыли. Без любви
мы все выглядим пыльными. Поэтому
примите это как рекламу
лучшего средства —
красной критической массы сердца.
Открытка с юга
Всё это пляж, и я на нём лежу.
В зелёных плавках
и очки на переносице.
Ничей товарищ, павший в полотенца.
Приехал, вышел, грохнулся, до встречи,
пишите письма и на рельсы сыпьте
глухой и голубиный оловянный порох.
Жестокий и прямой, лежу на пляже,
как палка, смуглый, кожу жгу тягуче,
потом иду купаться и в воде, под ней,
плыву и слышу — кровь стучит, гоняя
кислород и минералы в теле сжатом.
Я не играю в пляжный волейбол. Зачем
вставать, и хлопать по мячу,
и мельтешить.
Имею право тут, среди других остаться.
Распластан на песке с утра и до заката.
Вы можете меня найти, девятый сектор,
восточный пляж, левее раздевалки.
Но не спешите с этим, подождите,
присядьте рядом, поглядите, вот я.
Смуглее всех, лежу в зелёных плавках.
Ну, ладно… Можно хлопать по плечу.
Волны
Ты помнишь, как волны
шатались огромные
по пляжу в поисках выпивки,
их шляпы, их трости,
их челюсти бритские
свистели, и пена летела пощёчиной
любому заядлому остроумию.
И местные жители
в майках с надписью Love Me
озабоченно
слизывали песок с ладоней,
пройдясь по дорожке вдоль дюн.
Волны вышвыривали нас на песок,
не особенно соображая
нашу природу и смысл,
а мы даже рады — почти что
пели, щупая дно пальцами ног,
а потом отлетая в сторону
в брызгах нокдауна. Кожа
вздыхала счастливей.
В зелёном тонет зелёное
и в голубом голубое.
А там где и цве’та не разобрать,
тонет всё, что попало — осколки посуды
и камни, кожура апельсинов,
комиксы и коробки из-под печенья.
Море — сырая вода,
ест само себя и довольно.
А двуногие мы от счастья кричим,
когда нас мотает туда и сюда
сумасшедшая няня.
Рига
|
