Евгений Рейн

Гранёный алмаз

Шестидесятый

Господи, Господи, вот за Урал
ты меня вытащил, ты и послал,
сутки седьмые, жёсткий вагон,
тянет, качает, плюёт на перрон.
В чёрном титане шумит кипяток,
дальше и дальше, и всё на восток.
Режутся люди в двадцать одно,
и ничего ещё не решено.
Клятвы дают на громоздких словах,
Сириус дыбом стоит в головах,
и за Иркутск, за Тюмень, за Байкал,
всякий — обижен и тёмен, и мал...
Женщина плачет в соседнем купе,
плачет младенец, вертясь на пупе,
водку из мыльницы хлещет майор,
в грязном окне пересыльный простор.
Вот мы приедем во Владивосток,
будь же, мой Боже, ко мне не жесток,
где-то Хрущёв поднимает стакан,
где-то всемирный гудит океан.
Падает «Миг» на остывший вулкан,
что-то я нынче не трезв и не пьян.
Вот и кончается мой материк,
в тамбуре крест надевает старик,
делят сто грамм замполит и пилот,
шестидесятый венчается год.

Семьдесят девятый

Армия входит в Афганистан,
Над Спасской порхает снежок.
Аксёнов в муаровый свой карман
Засовывает «Ожог».
На тёмных полках нет колбасы,
Но сто’ит метро пятак.
И Суслов сталинские часы
Зачем-то прячет в кулак.
А я в ЦДЛ сижу над борщом,
И Белла чуть пудрит нос,
И некто записывает в альбом
Ответ на любой вопрос.
Над Шереметьевом снежная тьма,
Взахлёб щебечут такси,
И Сахаров в Горьком сходит с ума
От совести и тоски.
Гремит в чуланчике «ундервуд»,
Летит в стакан алкоголь.
Полночный трамвай меняет маршрут,
И стынет на рельсах соль.
Глотает «медиум» Искандер,
Пьёт чешское пиво Попов,
Ирландец просовывает револьвер
Британскому льву в альков.
И генерал-полковник сидит
Над картой афганских гор,
Ракеты «СС» посылают в зенит
Свой огненный коридор...
В ночном Переделкине под снежком
На пасмурных дачах спят.
Один Евтушенко своим умом
Укачивает девчат.
Лиснянская пьёт вчерашний кефир,
А Липкин — завтрашний чай,
В русской бане арабский эмир
Надкусывает каравай.
И прыгает борщ из тарелки моей
На скатерть, на свежий крахмал.
И год уходит в тоннель теней
За роковой перевал.

Девяносто первый

Бедная мумия спит на спине,
дымный закат в неумытом окне.
Входят «поларисы» в северный порт,
чёрный алмаз достают из реторт,
плачет на рынке последний грузин,
водку везут в нефтяной магазин.
На берегу мелководной реки
мёртвый парламент готовит полки.
Рвётся к Японии Дальний Восток,
Ротшильд в Сахаре считает песок.
Доллар танцует чарльстон в казино,
в тёмных бутылках скучает вино.
Киллер в оптический смотрит прицел,
некто задумывает передел.
Боеголовки иприт и уран
честно сливают в гранёный стакан,
пьяный таксист налегает на руль,
с воем идёт в солончак Иссык-Куль.
Спит Мастроянни в хрустальном гробу,
архистратиг поднимает трубу.
Мелко дрожит перехватчик Сухой,
Ельцин летит над бессильной страной.
Ельцин пилоту бросает: «Мерси!».
Тотчас Сухой выпускает шасси.
Лётчик вздыхает, и падает груз,
падает навзничь Советский Союз.

Сорок пятый

Жуков кулак продевает в рукав,
Делит саксонский фарфор комсостав.
Борман плывёт в субмарине на дно.
Всё уже кончено. Предрешено.
Семь миллионов простреленный стяг
Под пулемётом несут на рейхстаг.
В первой машине убит рулевой,
И Муссолини вниз головой.
Плачет в Освенциме тощий еврей,
Глядя из Вечности, как из дверей.
Ротшильд зубами алмазы гранит,
На Мавзолее меняют гранит,
Мажут икру на швейцарский сырок,
Берия чешет под шляпой висок.
Джазом гудит до утра Метрополь,
Стынет на рельсах английская соль.
«Тридцать четвёрка» горит на ходу,
Негр из Нью-Йорка готовит еду.
В спальне у Геринга спит Ренуар,
Ева кладёт в чемодан пеньюар.
Женщина пьёт из флакона «Коти’»,
Бьёт инженю сапогом травести.
Мёртвые дети считают до двух,
Сталин в Кремле надевает треух,
На Эвересте стоит троглодит,
Янки во сне к Хиросиме летит,
Пятница дремлет, храпит Робинзон,
В Кунцево ночью гремит телефон.
Плачет Эйнштейн у входа в бедлам,
Год сорок пятый разбит пополам.

Сорок первый

Пьёт Тимошенко армянский коньяк,
Черчилль глядит в Атлантический мрак,
марганец гонит в Берлин эшелон,
в Кунцево ночью гремит телефон.
На Уолл-стрите — покой, тишина,
Рузвельту кашу готовит жена,
«юнкерсы» резко уходят в зенит,
а телефон всё звенит и звенит.
Спит пограничник, овчарку обняв,
Жуков кулак продевает в рукав,
розы купаются в свежей росе,
траками танки ломают шоссе.
Мелко дрожит «Рио-Рита» фокстрот,
«ЗИС» на Лубянку берёт поворот,
Франко гадает всю ночь напролёт,
к бомбометателю никнет пилот,
грузят торпеды в нутро субмарин,
лезет в забои Донбасс-исполин.
Комкает карту Гудериан,
Сталин кладёт свою челюсть в стакан,
Зорге над рацией точит слезу,
Рурский металл помрачнел на весу.
Ромбы в петлицах тускнеют и спят,
сытые псы на границе сипят,
череп Якира белеет в земле,
туз и шестёрка лежат на столе.

Тридцать седьмой

В море бумажный летит голубок,
Берия чешет в Тбилиси висок.
Два дирижабля плывут в высоте,
смотрит Ежов на тяжёлый ТТ.
Лезет Стаханов в донбасский забой,
плачет Орлова над лучшей судьбой,
в руки берёт Тухачевский смычок.
В школу с портфелем идёт новичок.
За Днепрогэсом ревут осетры,
тонут витрины под грузом икры.
«Чёрные вороны» строятся в ряд,
окна всю ночь на Лубянке горят.
В Ленина льётся раствор сулемы.
Чешский генштаб напрягает умы,
ночью Уланова пляшет «Жизель»,
Сталин ложится в шестую постель.
Льдины на полюсе плавятся в срок,
Гитлер под утро глядит на восток.

Пятьдесят седьмой

Владивосток. Пятьдесят седьмой.
Прибой. Золотой Рог.
Бледный изгнанник, за кутерьмой
что’ я увидеть мог?

Бегут двухнедельные поезда,
перевалив за Урал.
Падает огненная звезда,
метеорит. Аврал.

Хрущёв на дачах Политбюро
солёное сало ест,
и век получат своё тавро,
и плачет Двадцатый съезд.

А я выхожу на последний перрон,
где Тихий кипит океан,
ГУЛАГ отправляется в перегон,
Хрущёв поднимает стакан.

У пристани лайнер «Советский Союз»
полощет кровавый стяг,
младенец, ещё никого не боюсь,
растерян, и сир, и наг.

Японское море стоит за кормой,
и в кружках синеет спирт,
и переселенец, что чумовой,
на каменных досках спит.

На малахитовых скалах моржи
ныряют в рябой прибой,
винтовки, «калашников» и ножи
довольны сами собой.

Прожектор встаёт до Большого Ковша,
и радиорубка кричит,
и молодая моя душа
выстреливает в зенит.

Когда трёхлинейки бледным огнём
плюются в седой туман,
перед Камчаткой стоит вверх дном
взбаламученный океан.

Пять суток не устают винты
бурлить холодную соль,
и вот, наконец, причал и кранты.
Заклинивает буссоль.

Дымится Авача, и падает трап,
не дремлет НКВД,
и гибель охотится на растяп
с наколкой на животе.

Татуировка синее сна,
разлука больше страны,
на пальцах табачная желтизна
и водка от сатаны.

И женщина бледный помадит рот
и в тушь окунает глаз,
на череп рушится апперкот
отвесно, что ватерпас.

Дымится вулканов подземный ад,
в цистернах клокочет нефть.
Чего же ты хочешь? Ты сыт, и свят,
и ясен, что белый свет.

Ты будешь жить ещё пятьдесят,
а может быть, сотню лет.
И через полвека тебя поразят
и «магнум» и арбалет.

Всемирные девочки лягут к ногам,
и деньги придут на счёт,
и в Лондоне Дженифер Маккадам
в спальню твою войдёт.

Возьми свой рюкзак, затяни ремень
и закури «Беломор»,
комета Галлея бросает тень
на темя твоё в упор.

Возьми свой пропуск с большим гербом,
войди в пограничный дым,
осядь в ресторации за столом
нетрезвым и молодым,

глотай свои триста законных грамм,
закусывай балыком,
пусть гордость твоя пересилит срам,
о чём горевать? О ком?

Хоть дьявол призвал тебя на рандеву,
архангел стоит в головах,
забвение скатывается в траву,
но к небу восходит прах.