Елена Местергази

Андрей Тарасов. Что есть истина? Праведники Льва Толстого

Мощная, почти титаническая фигура Льва Толстого до сих пор как-то затуманена в культурном сознании, иногда кажется, что и личность писателя, и его произведения за сто лет сплошь мифологизированы. И в это все внесли свою лепту — и религиозные философы начала ХХ века, и вульгарные социологи, и советская наука, и нынешние исследователи, “христианизирующие” Толстого… Впрочем, и критика здесь не совсем уместна: накоплен немалый опыт интерпретирования, сделано множество ценных наблюдений, да и само стремление нескольких поколений ученых — шаг за шагом проследить движение мысли писателя, разобраться в идейном древе творчества Толстого, бесспорно, заслуживает уважения. И тем не менее, необходимо вполне сознавать, что мы еще далеки от понимания подлинного Толстого.

В этом смысле неким прорывом в неизведанное представляется книга Андрея Тарасова. Она именно замечательна тем, что в ней загадка и одновременно разгадка великого писателя лежат в плоскости пересечения, или даже совмещения, двух обычно разводимых исследователями ипостасей Толстого: Толстого-художника и Толстого — “Учителя жизни”.

Автор решает поставленную перед самим собой задачу “проникнуть в тайну Льва Толстого, разобраться, в чем же он видел абсолютную истину, высшую жизненную правду”, обращаясь к рассмотрению специально не изученной темы праведничества в произведениях писателя. А. Тарасов добросовестно анализирует разрозненный опыт своих предшественников и затем дает собственный анализ проблематики, привлекая не только главные, широко известные сочинения Толстого, но и практически неизученные “малые” произведения, а также наброски. Последнее обстоятельство, а именно известная новизна материала, как бы автоматически привлекает интерес к монографии, но, думается, настоящее ее достоинство все-таки в другом — прежде всего в непредвзятости взгляда и убедительности теоретических построений. Вот на этом и хотелось бы остановиться.

Рассматривая понятие “праведник” как ключевое в художественном мире Толстого, А. Тарасов приходит к выводу о том, что для Толстого праведничество заключалось в душевно-материальном служении ближним без соотнесенности его со служением Богу, а чисто духовное служение Богу и людям (монашество, отшельничество, паломничество) признавалось неправедным.

А. Тарасов дает четкое определение термина “праведник”, различая его церковно-юрисдикционное, церковно-бытовое, светско-философское, светско-бытовое, или социально-групповое, и, наконец, собственно литературное понимание. Далее автор устанавливает типологию литературных праведников, выделяя группу “авторских праведников” (“отображающих писательскую концепцию высшей правды, практически выраженную художественными средствами в самом произведении и теоретически — в письмах, дневниках …и т. п.”) и группу “текстуальных праведников” (“не являющихся воплощением сознательной авторской воли, а “вычисляющихся” путем анализа всех объективно данных читателю художественно-смысловых связей и акцентов, заложенных в тексте”).

Обе эти группы, из которых гораздо более многочисленную составляют “авторские праведники”, в свою очередь, имеют в своем составе три подгруппы, рассматриваемые с точки зрения большего или меньшего приближения героя к идеалу праведничества: 1) “житейско-бытовые праведники” (Наталья Савишна и maman из повести “Детство”, солдат Жданов из “Рубки леса”, няня Агафья Михайловна из “Анны Карениной” и др.); 2) “житийно-идеальные праведники” (Гриша из повести “Детство”, Платон Каратаев из “Войны и мира”, старик Фоканыч из “Анны Карениной” и др.); 3) “кающиеся грешники”. Вот что представляет собой теоретический “каркас” монографии А. Тарасова. Нельзя не отдать должное оригинальности, стройности и серьезности предложенной читателю концепции. Вместе с тем было бы неверно представлять книгу схематичной: при том, что А. Тарасов в своем первом крупном сочинении действительно показал себя как теоретик и теоретической проработанности темы уделил явно большее внимание, книга написана живым литературным языком, с привлечением очень широкого материала.

К числу наиболее продуктивных идей А. Тарасова, на мой взгляд, безусловно, следует отнести утверждение о наличии тенденции полноценного сосуществования в творчестве лучших русских писателей “субъективной” правды авторов с “объективной” правдой самих текстов. А. Тарасов глубоко исследует это явление в произведениях Льва Толстого, показывая, что “…художественное творчество на протяжении всей жизни Толстого являлось для него самым сильным, действенным и необходимым средством в деле познания истины”, и убеждает в том, что, несмотря на все бунтарство Толстого, существенным в художественном мире писателя следует признавать именно православное понимание правды и праведничества.

Книга А. Тарасова написана так, что какие-либо упущения автора, которые можно найти всегда, относятся не к тому, что в ней есть, а скорее к тому, чего в ней нет. В этой связи нельзя не сожалеть о том, что мысль исследователя местами “скользит” по творчеству Толстого; теории, движение в сторону которой представляется интуитивно-верным и реалистически оправданным, не хватает практической проработанности (особенно это заметно при анализе “Войны и мира”). Но все же А. Тарасову, как мне кажется, удалось избежать главной опасности, подстерегающей сегодняшнего литературоведа: подверстывания взглядов писателя под собственные взгляды.

Обобщая все сказанное, хотелось бы еще раз подчеркнуть, что монография А. Тарасова дает серьезный повод для корректировки привычного представления о духовно-литературном пути Льва Толстого. И нельзя не согласиться с конечным выводом автора: “…художественное наследие Толстого является не только пророчеством о наступлении царства человекобога на земле, но и критическим осмыслением гуманизма. Толстой продолжал с Понтием Пилатом беспокойно вопрошать: “Что есть истина?” Но он и отвечал своими произведениями на этот вопрос. Он вскрывал подлинную суть “человеческого, слишком человеческого” подхода к действительности, ведущего к уплощению и обеднению самой действительности, а в конечном итоге и к духовной гибели людей. Вовсе не случайно архиепископ Иоанн (Шаховской), критически осмысляя “субъективную” правду Толстого, в то же время писал: “Толстой не мог правдиво написать неправду”.

Елена Местергази