|
Хельга Ольшванг
Дымы и комнаты
Хельга Ольшванг Хельга Ольшванг (Хельга Юльевна Ландауэр) родилась в 1969 году в Москве. Окончила сценарный факультет ВГИКа и аспирантуру. Автор и режиссер нескольких документальных фильмов; участник международных кинофестивалей. В 1996 году выпустила в издательстве «Композитор» книгу стихов — «96-я книга». В этом же году уехала в Нью-Йорк, где и проживает ныне.
* * *
Уже, я знаю, серой солью
в Москве посыпаны дороги,
и голуби распределили между
собой
пригодные к жилью карнизы,
а запах серы и фасоли
пришёл на смену хны и яблок.
Гурьбой
сбредаются в метро ондатры,
бобры и нутрии. Светает
к одиннадцати, а синеет
к пяти.
Прогноз обещанной на завтра
погоды не устаревает
и через месяц. Чем темнее,
тем ниже снег летит.
И с тем же неотвязным горем
воображенью эмигрантов
являются зима и город,
вокзал, набоковский чудак
в своём пенсне оледенелом
глядит на вывеску почтамта,
осознавая, что не снегом
залеплен твёрдый знак.
лето 2000
* * *
Читая ребёнку на ночь, наклоняясь
всё ниже
над разворотом то ли событий,
то ли окна,
то ли реки (золотая закладка моста).
«...За ближним
лесом простиралась его страна.
Спутников обогнав, отогнув последнюю
ветку,
он увидел замок, но флаг наверху
чужой...»
Взгляд проходит сквозь последнее «о»
на строке. «...и метко
пустив стрелу, он древко сломал».
Свежо,
укройся, ладно, хотя бы ноги...
«...В ответ — пушечное ядро
мимо уха и рухнуло дерево. На дороге
показались они...» В Нью-Джерси
последний отплыл паром,
и река пустеет. Рябые строчки,
полыхая, по стенам плывут. Согни
колени, а то неудобно сидеть. До точки.
Завтра. Нет, никто не умрёт,
никто не умрёт, усни.
2 июля 2001 г.
* * *
Цепляясь за полу’ воспоминанья,
спешащего, как мать, — ещё побудь! —
оно за двери; оставляю город.
И самолёт просверкивает путь
сквозь грозовую тучу — дальше, дальше,
луга, огни, полуденный собор
и площадь в точках голубей журчащих,
Финляндия в обломках серых гор,
Норвегии края, как кружево подола,
подмочены волной, пока
рассеянная прачка, локтем голым
прикрыв глаза, глядит на облака,
на оловянный крестик, с дымной нити
соскальзывающий в зенит...
Земля кончается. Воспоминанье длится.
Под ливнем океан звенит
внизу, и тень перебирая
меж волн, всё, что вода спешит соткать,
к рассвету, потянув у края,
я расплету опять.
22 апреля 1999
* * *
Таким прозрачным, ветреным — один,
один лишь день создателю удался
за лето. Лодочник фламандский, перейди
из лодки на бульвар, сюда. Все
рдеют крыши. Все
поиспускали пух на Чистопрудном
тополихи,
и греются читатели газет
в лучах, на лавочках, у самых стоп
великих.
Уже синица на плече
у Грибоедова уснула,
а продавщица маленьких вещей
возводит трон из кирпичей,
взамен украденного стула.
И подданные к ней по одному,
с поклонами подходят, каждый
взимая от щедрот. Безумие уму
в вину вменялось не однажды,
и неприметным кажется бельмо
в пруду, под быстрой зеленью. Я тоже
гадаю: что это, не Софьино письмо?
Фата Офелии? А может, пух утопший.
август 2001
* * *
Тут всё устроено для всех,
таких, как ты, доверчивых пришельцев:
кузнечики, скамья — присесть,
сарай с плащами, стол и сеть
от комаров. Простое совершенство
посуды, пижмы, чайника, печи,
приспособлений для растопки,
навеса, утвари, подставки для свечи,
иконницы, аптечки — подлечить
бессонницу, и ниточки для штопки.
На случай ливня — «новые миры»,
не скормленные самовару,
и шахматы, конечно же, поры
послевоенной — те ещё, пестры
фигуры, и латунным шаром
заменена ладья. И всё благоволит
к таким, как ты, гостящим неумехам:
лопата, электричество, и лист
бумаги, и салатный лист.
А небо, что забыл полить,
польёт или укроет снегом.
10 августа 2001
* * *
Под ковром, паркетом, полутора метрами
серых свай,
потолком подвала, бетонной крышей
мышей и соломенным ложем их же,
под камнями фундамента, где листва
нескольких лет прошита ходами
длинных,
в прошлом — темнот, в будущем —
мотыльков,
под слоями извести, сна и глины,
под рекой и бисквитом её песков,
под оплавленным, медным блюдом,
сердцевиной звезды (Земли — потом),
под (слова неразборчивы) жаром, спудом
запертого огня, и ниже:
в обратном порядке, том,
с которого начат путь — до песка,
паркета,
стола, дубового дна,
спины, разрезанного — одеть на
тело (спины не увидит никто), сукна,
недвижных пуговиц, покрывала
(цве’та воздуха, смерти, туманных рек,
выдоха, потолка, начала
движенья «над») —
руки лежат поверх.
* * *
Кроме ропота внутри,
кроме гроба на плечах,
кроме гари на свечах,
кроме ямы посреди,
кроме корма для гостей,
кроме рясы и гвоздей,
в снег впадающих по край
сапога и хруста, есть
и спасительная весть,
и участливое «рай».
8 августа 2001
* * *
Третий справа на общем.
В последнем ряду посреди
выпускного, в Калязине.
Пальмовой веткой
перекрыто лицо, или кто-то вошёл —
засветил,
а ладонью не всех заслонишь.
На Советской
до размена, в коляске с отцом,
чёрно-белый, не в фокусе.
В Сочи на пляже
(было больно смотреть, и моргнул).
На параде, и даже
почти различаем, и розы венцом
обрамляют чело генерала, но сам он,
проносящий плакат на шесте, затенён.
Те, что в ЗАГСе пропали. Из армии.
Смазка. В спортзале —
кувырок. На плацу.
Запрещенье снимать: полигон.
Будут деньги — закажем.
Найти бы исходный
снимок — нету его до сих пор.
Обещай поискать у себя.
Вот отец обещал — не заходит.
А должна получиться красивая:
памятник, ретушь, фарфор.
21 августа 2001
* * *
Пока ты здесь, я разглядеть пытаюсь
твоё лицо на свет. Пока не меркнет свет,
запоминаю.
Дальше — вечер. Я глаз не отвожу, и нет
такой последней тьмы, чтобы заставить
тебя исчезнуть. Даже сон несёт
твоё лицо сквозь странные свои
дымы и комнаты, пока не рассветёт.
Ты здесь, передо мной.
Не в фокусе к плечам
твоим и скулам мир неплотно
примыкает.
По звону судя — дождь.
По треску о причал
невидимых бортов — прилив и утро.
Затекают,
как акварель за лист, края веранды,
склон,
ступени к пляжу. Дальше — осень.
Вокруг тебя меняется, как фон,
ландшафт, по лбу сбегают тени, сносит
и звук дождя, и толчею лучей,
и комнаты, и полдни сносит
с тебя, как облака’ с горы,
как с острова ручей,
как ветхие хоры’
с иглы по кругу время сносит.
(Звукосниматели, мосты,
последний гром всё дальше, глуше:
отлив.)
Я глаз не отведу,
пока твои черты
наносит медленно, как раньше
на пластину
фотостекла, покрытого волшебным
серебром
коллодия и желатином.
И выдержка длиною в смерть нужна, —
— Не шелохнись! —
чтоб свет дошёл до дна
зрачка и памяти, лицо твоё оставил
во мне,
пока ты здесь
лицо твоё оставил.
июль—август 1998
* * *
Горизонт заштрихован нагими ветвями,
и прореха зияет в полуденной туче.
Всё мне кажется, кто-то шагает за нами
по высокой траве. По высокой траве.
Тихо дышит в плечо.
Опускается свет.
Поднимается птица на цыпочки —
видит из тени:
двое быстро идут сквозь траву,
а за ними ещё
кто-то полупрозрачный идёт,
высоко поднимая колени.
авг. 1998
* * *
Берег лишился передних зубов
двух — и свистит из пустот.
Осени труд — перевозка гробов
с Нового света — на тот.
Новое войско пора собирать,
тучи и птичьи полки,
шлемы ковать и кольчуги латать,
сталью крепить каблуки.
Не до богов, не до яблок: созрев,
рухнут во снег, догнивать.
Город в опале, и вот, как на грех
нечем дары разжевать.
Освистом,
окликом,
оком в окно,
яблочным соком веков
явь наступает однажды, войной,
вышедшей из берегов.
30 октября 2001, Нью-Йорк
* * *
Настаёт война — рассвет не нужен.
Легче в темноте вершить
кары, циркулем по карте полукружья.
Лучше до рассвета не дожить,
недомыслить, недоразобраться
в наступившем времени, недо-
угадать, разрушенное царство,
оглянувшись, не узреть, а сразу в столп
соляной, в податливую глину
обратиться — новое слепи,
лучшего себе придумай сына,
новым светом окропи.
22 сентября 2001
* * *
Сновидения, напрочь забытые. Мелкий петит
предсказаний, которым свершиться претит
невнимание спящего — к ним. Номера поездов
неисправных, и рейсов, несчастных билетов и дат.
Имена заговорщиков и ненадёжных мостов,
сумасшедших солдат.
Бородатый оракул которую ночь обивает пороги, речет,
и никто не читает просунутых в ящики свитков его,
драгоценную вязь
диаграмм, и не слышит речей.
Только дрожь по утрам. Но подобное, скажут, в порядке вещей.
Кто прознает — прозреет, и сам же себя ослепит.
Кто признает содеянный грех, о грядущих скорбит.
Поплотнее укройся,
и солнце оконным крестом осенит,
изгоняя гримасу страдания с сонных ланит.
октябрь 2001
* * *
Всё, что птицам дарилось, зима прибирает к рукам.
Бусы порваны. Клюква блестит по болотам.
По барсучьим подвалам добру зимовать, чердакам,
где в конец отсыреет нарядная вся позолота.
Ничего не осталось. Прозрачные скинут леса
с плеч, и прочь удалятся скиталицы — благо, хватает
зёрен: звёзды озимые ночью склюют в небесах,
старым снегом, вернувшись, запьют из проталин...
29 октября 2001
* * *
Снег в темноте продолжает считать,
что белизна остаётся свойством,
неподчиняемым свету.
Заблуждению вторя, мать,
и во сне несущая беспокойство
от стены к стене, как дитя в руках,
длит уговоры.
Жилец не съезжает сразу,
а годами вещи хранит в углах,
по одной забирая.
Вылитая из вазы
вода, скитаясь, помнит себя одним
целым, и, обращаясь в дым,
дерево ветру себя вверяет
так же, как и росло, почти не меняя
рисунок ветвей.
И все, кого мы теряем,
продолжают любить нас ещё сильней.
Нью-Йорк
|
