Трогательный литературоцентризм

Алексей Кондратович. “Нас волокло время...” (“Знамя”, 2001, № 3)

Литературная и сценическая судьба пьесы М. Булгакова “Дни Турбиных” привлекала к себе внимание многих. Кое-кто просто недоумевал — как такая антисоветская пьеса могла попасть на советскую сцену. Думал об этом Алексей Кондратович, литературный критик, в 1961–1970 годы зам. главного редактора журнала “Новый мир”.

Его заинтересовал вопрос: “почему Сталин около двадцати раз ходил смотреть “Дни Турбиных” во МХАТе?”.

Ответ, который дает без намека на сомнения А. Кондратович, поразителен и, по моему мнению, очень наивен. Но в то же время он очень точно характеризует отношение к роли литературы многих и самых разных людей на протяжении достаточно большого периода нашей истории.

Итак, по мнению А. Кондратовича, “он (спектакль. — И.Г.) ему нравился, а если ходил часто и много раз, то он им наслаждался: другого ответа вы и не ищите, его не может быть. Даже в черное сердце Сталина проникало настоящее искусство, а настоящее искусство — всегда жизнь”¹.

Но ведь можно дать много объяснений тому, что И.В. Сталин часто ходил на “Дни Турбиных”. И мы пока слишком мало знаем, чтобы из многих возможных объяснений выбрать правильное.

Сам же И.В. Сталин отозвался о пьесе (в письме к В.Н. Билль-Белоцерковскому) довольно двусмысленно. Пьеса “не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда... “Дни Турбиных” есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма”².

Более определенно выразился Вл. Ходасевич о спектакле “Белая гвардия”, который был показан в Париже осевшими в Праге артистами МХАТа. По его мнению, в пьесе все события показаны, “как последняя судорога тонущего, обреченного мира, не имеющего во имя чего жить, и не верящего в свое спасение”. Более того, проницательный Вл. Ходасевич заметил, что М. Булгаков относится к Белой гвардии “вполне отрицательно”³.

На антибелогвардейских мотивах пьесы следует остановиться особо. Уточним, что термин “Белая гвардия” очень расплывчат. Но в любом случае белогвардейцами называли людей, активно боровшихся против советской власти в целях полного или частичного восстановления дореволюционных порядков. А среди героев пьесы таких людей нет! Напомним, что они служили в формированиях гетмана Скоропадского, созданных с помощью немцев для поддержания на Украине угодных немцам порядков, а вовсе не для борьбы с большевиками.

Таким образом налицо парадокс. Пьеса называется вполне нейтрально “Дни Турбиных”. Но было известно, что она создавалась по мотивам романа “Белая гвардия”, и это было как бы ее вторым названием (роман был издан значительно позже, и тогдашние зрители не могли сравнить роман и пьесу). Более того, первые варианты пьесы так и назывались — “Белая гвардия”, и под таким названием она шла за границей. Но в самой пьесе нет ни Белой гвардии, ни белогвардейцев. Более того, не надо обладать проницательностью Вл. Ходасевича, чтобы увидеть на втором плане пьесы антибелогвардейскую тенденцию.

Но это почему-то мало кто осознавал. Как мало кто увидел другой парадокс, по-видимому, поразивший Вл. Ходасевича. В Париже ставится пьеса, которая ненавязчиво, но убедительно подталкивает зрителя к желательному для большевиков умозаключению — бороться с большевиками бессмысленно. И эту пьесу ставят артисты-невозвращенцы, отнюдь не друзья советской власти, причем без какого-либо явного воздействия из Москвы!

Насколько тщательно отслеживали в то время идеологические тонкости, можно судить по такому факту: когда в 1929 году в Москву приезжала делегация киевского руководства, постановка пьесы была временно прекращена!

О насыщенности “Дней Турбиных” советским пропагандистским материалом можно написать еще много. Но и сказанного выше достаточно, чтобы понять, что И.В. Сталин увидел в пьесе то, что другие не видели. И она вполне могла вызывать у него “чувство глубокого удовлетворения”, поскольку он гораздо лучше, чем рапповцы и прочие “специалисты” по пролетарскому искусству, оценил пропагандистский эффект пьесы.

Но есть еще более правдоподобное объяснение интереса И.В. Сталина к “Дням Турбиных”. В этой пьесе главные герои одеты в офицерскую форму и придерживаются норм военного этикета императорской армии. Эта форма и этот этикет обладали сильным эмоциональным и эстетическим воздействием. Своеобразная “эстетика погон” вполне могла вызывать положительные эмоции у генсека. По крайней мере, очень многие власть имущие в разных странах испытывали явное влечение к воинским ритуалам.

А для И.В. Сталина подобные вопросы входили в сферу его служебных интересов, поскольку он был фактическим главнокомандующим Красной армии. Напомним, что впоследствии по приказу И.В. Сталина в Советской Армии были введены погоны, а военный этикет стал строиться под влиянием этикета старой армии. Так что если, придя к власти, И.В. Сталин заинтересовался подобными вопросами, что было бы, впрочем, вполне естественно, то ему следовало бы присматриваться к тому, как элегантно носят офицерскую форму артисты МХАТа. Другой подобной возможности тогда не было.

Эти соображения — первое, что приходит в голову, если задуматься над вопросом, почему И.В. Сталин так часто смотрел “Дни Турбиных”. Наверное, можно найти и другие объяснения. Но А. Кондратович, не сомневаясь, дал объяснение, полностью соответствующее искренней вере в благотворную силу искусства. А если эта вера дополняется убеждением, что “литература... идет от жизни и в жизнь прорывается”1, то вырисовывается парадоксальная, но вызывающая уважение картина.

С одной стороны, явное внешнее совпадение с тогдашней государственной идеологией. Действительно, слова о значении литературы и о связи литературы с жизнью ритуально повторялись в советских официальных документах. Но сама эта идея многими людьми воспринималась вполне серьезно. Отсюда вера Кондратовича, что настоящее искусство могло проникнуть в сердце Сталина. И, что неизмеримо более важно, искренняя вера в исключительное значение самой литературной деятельности.

В наши дни принято с иронией говорить про литературоцентричность советского общества. Но изучение этого явления вполне актуально, а это невозможно сделать, не поняв позиции самих участников “литературного процесса”, которые, похоже, искренне верили в то, что теперь многим представляется сверхнаивностью. И в результате в СССР действительно существовало настоящее искусство, которое если не проникало “в черное сердце Сталина”, то, во всяком случае, способствовало “смягчению нравов” и вообще делало более человечной жизнь большинства советских людей.