Александр Касымов

Андрей Волос. Недвижимость

Обретение крова,
или Дом, который мы потеряли

Андрей Волос. Недвижимость. Роман — “Новый мир”, 2001, №№ 1, 2.

Один раз мы соединяли две квартиры в одну. Было это на излете перестройки. Нам без конца звонили незнакомые люди. Я бегал по адресам, которые они называли. Очень скоро заметил, как доброжелательны те, кто желает нас хоть по мелочи, да надуть, и как высокомерна другая сторона, предложение коей несколько превосходит наши возможности. С кем-то мы почти что подружились. С Сергеем Николаевичем, например, мы выстояли несколько очередей в бюро обмена. Он, мужик тертый, все норовил продемонстрировать свою влиятельность и пронырливость. Чего-то обещал инспектриссам, чего-то такое в пакетах для них приносил. Я с тоской взирал на его суету и думал: ну где они, квартирные маклеры? Пусть обманут, но чтоб не томиться в ожидании начальнических виз и не робеть, когда с тебя очередную справку требуют.

Тогда я не знал слова “риэлтор”.

А теперь вот читаю роман Андрея Волоса “Недвижимость” и переживаю, что раньше никто ничего, кроме фельетонов, не сочинил про страшное дело купли-продажи квартир. Хотя нет, почему же — страшное? В газетах, конечно, бывают иногда истории с летальным исходом. Да и у Волоса фигурируют некоторые криминализированные элементы. Но в основном наш российский человек добр и на порядочность всегда готов откликнуться. Я бы даже сказал, что тема тоски по порядочности проходит через роман если не красной, то весьма заметной нитью. Потому что и сам главный персонаж Сергей Капырин, хоть и риэлтор, но со своим кодексом чести, со своими представлениями о гуманизме. Видимо, мать их в нем воспитала. Но работа, конечно, есть работа, а поскольку “Недвижимость” имеет некоторую жанровую “колебательность” — то она напоминает вполне советский производственный роман (ну, такое немного странное производство — не на крови, а на крове для людей с соответствующими возможностями), то вдруг обращается к нам лицом семейной мелодрамы… Есть тут и почти интеллигентский треп о жизни (Капырин, выполняя свой служебный долг, одновременно исповедует и проповедует), и глухое провинциальное вымирание — в прямом и переносном смысле. В роман вставлены письма матери Сергея, не успевшей до гибели Союза вернуться в Россию из Средней Азии. Если вчитаться в них, окажется, что тема дома-крова в ее разнообразных соотношениях с сюжетом о недвижимости, которая собственность и капитал, — цементирующая мысль “Недвижимости”. Производство (деланье денег) производством, а русский человек не может без того, чтобы не подпереть голову кулаком и не задуматься о холодном, высшем смысле любого дела.

Риэлторская жизнь вообще не предполагает долгих раздумий и глубокого анализа.

И неправда ваша, господин Капырин (эти слова в романе вроде бы он произносит). На самом деле, вы все время только тем и заняты, что раздумываете и анализируете. Analyse und Selbstanalyse — два ваших любимейших конька. Даже застревая в пробке, вы анализируете пробку. Видя женщину (например, Ксению, которая, кажется, того гляди купит квартиру Будяева), вы замечаете не ее, а тот световой-цветовой отпечаток, который вам следует проанализировать. Что касается именно риэлторской жизни, то нужен же автору повод для того, чтобы “смешались в кучу кони, люди”. То есть, пардон, не кони, а машины…

Бунин выговаривал молодому Катаеву за то, что его герой, декоратор, не идет в театр и не занимается декорациями.

Капырин усиленно занимается недвижимостью.

Это письмо матери — в самом начале романа. Оно зачитывается Сергею приятелем по телефону (“Закрыв глаза, я слушал хрипловатый Шурин голос”). Возможно, таким образом автор помещает эти письма (почему-то у Капырина нет собственного почтового ящика, то есть он, занимающийся недвижимостью, сам почти что бездомен — точнее, безадресен)… он помещает их в рамку нездешности. И не только потому, что эти сказы о другой — прошлой, прошедшей, проходящей? — жизни пришли издалека, но и потому, что, сколь угодно ощущая себя виноватым перед матерью, не ощутить Капырину реальности описываемых в письмах событий. Все эти милые хитрости, к которым прибегает мать, повторяя традиционное “живем хорошо”, а потом сообщая как про бытовое про совершенно исключительное, немыслимое в прежней плохой-хорошей советской жизни, — от них происходит недоумение жизни, или, еще лучше, жизнью.

“Написать как следует” — почти писательский концепт. Но, кстати сказать, телефон в повседневной жизни риэлтора означает тоже очень многое. И когда уже на первых страницах писание письма (романа?) противопоставляется деловому общению через трубку, задумываешься об этом противопоставлении применительно к литературе. И — конкретному произведению. “Недвижимость” — небыстрый роман. В нем много долгих разговоров и обстоятельных описаний. Словно бы сын все время помнит: мать просила написать “как следует”, то есть завести долгий разговор, поскучать за слушанием того, что скажут о житье-бытье другие…

Не буду переписывать, что именно было смешно. Просто, когда жизнь в доме превращается в существование, всегда хочется, чтобы было что-то смешное, — это согревает. Это заставляет помнить о том, что быт может переходить в бытие.

В этом месте мы еще ничего не знаем про то, что Капырин торгует жильем. Но уже понимаем, что кров — это жизнь.

“За нас не волнуйся, у нас все хорошо. Ты ведь знаешь, в газетах такого напишут, а ничего страшного-то и нет. То, что ты говоришь — мятеж, так это какие-то дурачки пошумели, и все кончилось. Говорят, что постреляли за девятой автобазой, где поворот на хазэ (хлопкозавод, — А.К.), но мы там не бываем, ничего, слава богу, не видели и не слышали. Транспорт уже ходит, и все в порядке…”.

Лучшее в романе — эти письма. Когда мать пишет сыну: не надо съемной квартиры в Москве, — думаешь об иронии судьбы, запроектированной автором. Думаешь про то, что вообще эти вставки — отдельный роман, который больше и глубже того, в который они вставлены. На их фоне риэлторская жизнь — суета сует. И неужто это для того, чтобы прибежать на вокзал Капырину с коробкой, набитой продовольствием, и уговорить, кажется, двенадцатого по счету проводника взять посылку? А мать потом напишет: зачем ты так тратишься?

Как растянулся-разломался этот бывший общесоюзный кров! И мы признаем это как реальность. Но реальность этого не признает… Грустно.

И умирание Павла Шлыкова в городе Ковальце, который и сам почти что умирает, — тоже отдельная история, которая пришивается к повествованию про чужие квартиры опять же при помощи писем из Средней Азии.

И пока эти три линии, причудливо путаясь, соединяясь в единый клубок, тянутся, отсылая одна к другой, роман интересен. Но сбои начинаются, возможно, с этой самой коробки. Уж больно демонстративен, а где-то даже надрывен Капырин. Вот зададимся вопросом — хороший он человек или плохой? Смешно, скажут мне, — в природе не встречается чистого железа. Да, но в “Недвижимости” много сцен, долженствующих, видимо, сигналить о добродетелях Капырина. Как, например, отчаянно Сергей носится по Ковальцу в поисках лекарства для Шлыкова. Я тут написал: тоска по порядочности. Я тут сочинил про недоумение жизнью. И, право слово, есть о чем тосковать и отчего недоумевать. И если бы Капырин не “проверялся” через каждый свой шаг, не любовался собой, не швырялся деньгами на цели, достижение которых уже, увы, ни к чему, — цены бы ему не было. И мы бы, читатели, сказали: вот пришел новый человек! Не в том только смысле, что служит делу, которого литература еще не касалась (а это, если не ошибаюсь, так), но и в том, что при всеобщем распаде сохраняет себя в целостности!

Но мы этого не можем сказать. Ибо Капырин — схема, собранная посредством пайки. Вся схема — да, хоть и не всегда удачна, но нова — в некоторых узлах своих. А вот детали — увы, уже бывшие. Даже альтист Данилов с его печальным демонизмом (не лучший пример) вспоминается.

Конечно, писателю не возбраняется сказать себе: напишу-ка я о торговле недвижимостью — эта служба и опасна, и трудна, и на первый взгляд как будто не видна. Напишу про торговлю недвижимостью и покажу, если сумею, что мы все теряем дом, почва у нас уходит из-под ног, но при этом кое-кто кое-что приобретает.

Вижу усердный затылок старательного литератора и душевно радуюсь его стараниям. Многие страницы его труда подвигают меня даже вроде к некоторому катарсису. И какие типичные характеры в типичных обстоятельствах крушения поезда жизни — Елена Наумовна, Нина Михайловна, Николай Васильевич, кисло-сладкая парочка — брат и сестра — алкоголики…

“Мы любим тех, кто потакает нашим маленьким слабостям. Эта книга потакает маленькой и невинной, но, очевидно, почти всеобщей слабости: нашему любопытству” (Макс Фрай, “Идеальный роман”). Любопытству того рода, который побуждает людей подсматривать в замочные скважины (есть, есть в романе и похожие персонажи) и увлеченно декламировать за обедом заметки из рубрики “Происшествие”. Любопытство просвещенное, которое заставляет на всякий случай искать вопроса на ответ: как это делается? Карел Чапек ничего не написал об операциях с недвижимостью. А Волос — да, написал. Теперь мы можем вместе с его героями зайти в престижный банк, пересчитать наличность, сдать кейс с нею на хранение в отдельном сейфе. Мы можем затвердить себе: в таких случаях следует заключить договор, но не следует излишне торопиться с его заключением… Вот персонажи “Недвижимости” то театрально тянут резину, вступают в сепаратные соглашения с другими маклерами-агентами, то вдруг требуют мгновенного осуществления сделки и при этом даже угрожающе сдвигают брови или насупливают узкие лбы. Разные бывают люди (дальше — замочная скважина).

Я люблю, когда меня просвещают. Особенно в тех вопросах, в которых у меня самого что-то получилось когда-то не слава богу. “Знаешь, как приятно нам письмо от тебя получить!” А как полезно-то.

Вообще-то я напрасно иронизирую. Потому что ведь должна быть польза и от литературы.

“Телефон послушно (кому послушно? — А.К.) зазвонил. “Продана!” — сказал я. Опять звонок. Господи. Иногда так и подмывает записать на автоответчик сообщение: “Сергей Капырин покончил с собой. Дождитесь сигнала, положите трубку и никогда больше сюда не звоните”. Я презрительно посмотрел на аппарат и открыл холодильник. Сделал бутерброд. Телефон звонил. Права Нина Михайловна, права: ну просто удивительно упрямые попадаются люди”.

Очень характерный отрывочек. Капырин все свое утомление жизнью вымещает то на телефоне, то на холодильнике. Слог писательский в такие минуты делается неинтересным, остроумие персонажа — узковедомственным.

Телефон — как смерть текста. Или угроза (ненатуральная) таковой. “Сядь и напиши получше”.

Напишет — как сможет.

Надо обязательно начать с приятного воспоминания, прежде чем сказать то, ради чего написано письмо. Письмо как литературный жанр остается столь же странно вежливым, как и нелитературные послания.

Опасно иметь дом. Еще опаснее его не иметь.

В романе очень много всего. Тут главное — не речевой этикет, а произвол автора. Много банальностей. Автор описывает, как по стеклу текут капли дождя, как ряды машин текут навстречу друг другу. В этом есть что-то детское — так старательно описывать то, что было уже описано до тебя. Персонаж вынужден много ездить — автор описывает, по каким улицам он ехал, где стоял у светофора, а где стоять, к счастью, не пришлось. Ко второму номеру журнала читатель выдыхается. Он понимает чистоту помыслов автора, но не понимает его обстоятельности.

Гм, как многозначительно! Я, например, не могу привыкнуть к тому, что хорошую повесть непременно стараются превратить в средний роман. Хочется, конечно, иметь квартирку попросторнее, но зачем в нее столько букв сразу помещать?