Назад — к гласности

По поводу статьи А. Алтуняна
“О единстве, гласности и плюрализме”. (“Знамя”, 2001, № 2)

С тех самых пор, как отечественные СМИ выбрались из-под железной пяты агитпропа, пишущие о журналистике обсуждают почти исключительно ее отношения с властью. Почему? Думается, людям, пережившим развод, лишних объяснений не требуется.

О чем исповедуются на страницах профессионального журнала практики? О чем дискутируют участники ежегодных конференций, проводимых журфаком МГУ? Почему через сорок лет после американского первоиздания “Вагриус” воспроизводит классический труд Ф.С. Сиберта, У. Шрамма и Т. Питерсена “Четыре теории прессы”? Да все о том же и все потому же.

Впрочем, с чем-то уже и нет смысла спорить. Действительно, единство — это идея авторитарная (в том числе, хотя и не обязательно, коммунистическая) и инструментальная, идея неразрывной связи народа со своим руководством. Журналистика в такой парадигме впаяна во властную вертикаль, и сама тоже внутренне иерархична (“Социалистическая индустрия”, “Советский спорт”, а тем паче любая “районка” не имели права отклоняться от “правдинской” линии). Легко вычисляется и альтернативная, плюралистическая, концепция: она реализуется в условиях наличной свободы слова — в демократической горизонтали, при равноправии и рыночной конкуренции независимых средств массовой информации.

Сбой у Алтуняна происходит, когда для второй стратегии он не отыскивает собственной структуры: “гласность” для него вертикальна — наподобие “единства”. Может быть, потому, что ее проблески усматриваются по преимуществу в сумерках авторитаризма — там, где процесс управляем, полицейски дозирован и контролируем; там, где сдержанно выражаемое недовольство властями — лишь клапан, регулирующий давление в котле. Один из ведущих аргументов автора — булгаринская записка Николаю I. Но тогда еще успешнее было бы обратиться к эпохе и вовсе тоталитарной: чего стоит программа Сталина для послевоенной “Литературной газеты”: “…она может ставить вопросы неофициально, в том числе и такие, которые мы не можем или не хотим поставить официально… Вполне возможно, что мы иногда будем критиковать за это “Литературную газету”, но она не должна бояться этого, она, несмотря на критику, должна продолжать делать свое дело”.

Не факт, что посредничество прессы — всегда пропагандистская, риторически усиленная ретрансляция идей сверху вниз, от владык к подданным. Лозунг “гласности” выбрасывается правящей элитой чаще всего вынужденно, в обстановке подвижного равновесия между государством и складывающимся гражданским обществом. Так бывало в начальную пору царствования Александра II, в годы нэпа, “оттепели”, перестройки. Писатели-публицисты и журналисты-просветители становились тогда отнюдь не медиаторами, то есть тактичными, техническими организаторами диалога, а настоящими властителями дум, кумирами публики — недолговременной, но мощной “четвертой властью”. И располагались они не посредине вертикальной сословной лестницы, а в вершине равностороннего треугольника, составленного из государства, законодателей общественного мнения и самого общества.

Таковы теоретические выкладки, с сегодняшней конкретикой соотносимые А. Алтуняном фрагментарно. В тексте, задуманном, по его признанию, несколько лет назад и фактически дописанном к концу 1998 года, ученый делал вывод о том, “что в нашем обществе началось утверждение идеи “плюрализма”. Сейчас он оговаривается: “Я немного поторопился. Правильнее было бы сказать, что в нашем обществе до сих пор идет несколько параллельных процессов, из которых два кажутся мне важнейшими: изживание идеалов единства и становление гласности, изживание гласности и становление идеалов свободы слова и плюрализма”. И все равно, согласитесь: что диагноз, что прогноз обнадеживают.

Интересно: а внушали бы они оптимизм, включи автор в поле своего зрения провинциальные сюжеты? Вплоть до путча СМИ на местах, в основном и в противовес общественным настроениям, оставались бастионами советской государственности. Короткого мига осенней свободы редакционным коллективам хватило лишь на то, чтобы переименоваться из “органов” в “учредители”, но уже к зиме 1992 года практически перед всеми новоявленными собственниками замаячила перспектива банкротства. Средства, получаемые от субаренды помещений, рекламы, а также подписки, никак не покрывали расходов, и журналисты снова отправились в услужение — обычно все к тем же знакомым начальникам, ставшим к этому моменту кто успешными бизнесменами, а кто — опять — большими административными чинами. Регионы, таким образом, от монолитного единства — с недолгой, невразумительной заминкой и минуя, по большому счету, вариант гласности — вернулись в журналистике к партийно-хозяйственному сервису.

Правда, одноцветной ее не назовешь: не в сельском районе, разумеется, где на централизованные средства печатается одна бедная малотиражка, а в городах, что покрупнее, вспыхивает и полемика, доходит и до информационных войн — чем, казалось бы, не плюрализм? Однако даже скрести подобную гражданскую смелость не приходится, чтобы обнаружить под нею сервилизм: если уж, к примеру, независимый еженедельник доблестно ополчится на мэра, то наверняка при негласной поддержке кандидата на его пост, либо губернатора, либо еще кого-то заинтересованного, сильного и богатого.

Творческая интеллигенция в краях и областях остается нищей, она ходит по высоким кабинетам с протянутой рукой, вне политики ей не выжить. Один из исследовательских сборников середины 90-х вышел в Воронеже с выразительнейшим подзаголовком: “Власть прессы или пресс власти?”. Для региональной журналистики — особенно после череды предвыборных кампаний — этот вопрос, похоже, снят. Провинция к единству готова — осталось только объединиться хозяевам.

Журналисты столичные, не успевшие позабыть свой перестроечный триумф, чувствовали себя в начале 1992 года куда уверенней. 29 марта “Московские новости” усмехались: “Власть и пресса не суждены друг другу. От таких браков рождаются только уроды вроде “Правды” прежних времен. Мы — не пара. Останемся друзьями?”. Федеральные СМИ стали системой многосубъектной, и уже это оценивается как благо: “Каждый хозяин гнет свое, а мы в результате получаем больше разной информации” (“Литературная газета”, 1999, 27 января). Но достаточно ли номинальной многосубъектности, чтобы с надеждой говорить о подлинном, а не эрзац-плюрализме?

Да, структура российской журналистики в целом скорее горизонтальная, чем вертикальная. Да, читатель-зритель-слушатель волен сейчас выбирать источники информации по вкусу и убеждениям. Но при всех разногласиях почти невероятно оппонентство внутреннее — разнообразие мнений на одном канале, в одном издании. И только аудиторию коммерческой прессы свобода слова радует сама по себе, без дополнительной эффективности.

В терминах А. Алтуняна, но вопреки его радужным представлениям, развитие отечественной журналистики последнего десятилетия обрисовал бы так: в сходном порыве достигнув к его началу пика гласности, СМИ затем, обнажая динамику социальной жизни, нормально рассредоточились, но позднее — и не только в провинции — все отчетливее подравниваются, заново примериваясь к единству. И не берусь однозначно судить, кто тоскует по нему сильнее: президентская администрация, твердящая о гибельной дезинтеграции, или интеллигенция, утратившая политическую влиятельность. Пожалуй, устремления, хотя и разнородные, все-таки обоюдны. Во всяком случае мысль о посредничестве — и здесь Алтунян прав — греет сегодня обе договаривающиеся стороны. Свежее свидетельство консолидации — кремлевский разговор В.В. Путина 20 марта 2001 года с редакторами газет “Известия”, “Комсомольская правда”, “Московский комсомолец” и “Труд”. Первый из названных, М. Кожокин, высказался после встречи так: “Принципиально важно, что президент все чаще общается с прессой, со средствами массовой информации. Власть должна быть понятна людям, и хорошо, что президент это сознает. В России власть всегда была неким абсолютом, и вера в доброго (злого, справедливого, жестокого) царя жива до сих пор. Поэтому то, что Путин подвел итоги года — первого года своего правления, — позволяет любому человеку понять логику его действий как в прошлом, так и в будущем” (“Известия”, 2001, 22 марта).

Наблюдается как будто бы возвращение к самой устойчивой национальной традиции, заложенной в век Петра и Екатерины, — традиции правления не беспощадного, а отеческого (материнского). Да и для интеллигенции нашей амбиции обычно привлекательнее денег. Однако повсюду, взять хоть постнацистскую Германию, хоть Чехию “бархатной” революции, гласность — состояние лишь промежуточное.

Можно, разумеется, легкомысленно отшутиться, повторив известное: мол, в России постоянно переходное время — если бы не своеобразный вектор движения отечественной журналистики. Любая прежняя либерализация потому таковой и воспринималась, что возникала на фоне мрачного или удушливого семи-, пяти-, тридцати-, двадцатилетия. Сегодня же интеллигенция в обмен на призрачный статус “четвертой власти” способна расстаться и с пугающими самостоятельностью, многообразием, и с постылой свободой слова. Жертвой это не считается, и тем не менее в речах преобладает отнюдь не шестидесятнический энтузиазм — усталое удовлетворение.

Гласность — обязательно компромисс, рано или поздно разрешаемый в ту или иную пользу. Нынешняя ситуация оставляет минимум иллюзий. Понятно, отчего восстановление властной вертикали влечет за собой адекватные действия в сфере СМИ — вроде создания холдинга ВГТРК, направляющего теле- и радиовещание во всех 89 субъектах Федерации. Но ведь и недавние просветители все нагляднее перевоплощаются в имиджмейкеров — политтехнологов, слагающих музыку на заказ. И где гарантия, что из престижных рейтингов, в которых иные журналисты превосходили видных политиков, они не попадут в разряд “подручных партии” (напомню крылатое выражение Н. Хрущева) — причем именно той, какой сами же и придумали точнейшее название — “Единство”?