Эмма Герштейн

Заметы сердца

1

“Спасибо, мужики”, — сказал человек, выйдя из камеры, где он боролся в одиночку с внезапно возникшей ситуацией, приведшей к чернобыльской катастрофе. Он благодарил друзей, которые, не боясь возможного излучения, ждали его у выхода из адской камеры.

2

“Не оглядывайся!” — попросил умирающий человек. Он сказал это на прощанье своей жене, когда узнал, что известный полярный исследователь Папанин прислал за их семьей самолет. Он не хотел, чтобы она видела его отчаянье.

Впоследствии, когда дети его выросли и один из сыновей написал свои воспоминания об этом времени, он не упомянул, то ли по забывчивости, то ли по непониманию, об этой душераздирающей сцене.

3

— Так я Вас никогда не увижу? — воскликнула я, пораженная. Ответ его был лапидарен: “Я стар”. Вместо себя живого он прислал мне свою современную фотографию. Виски его действительно поседели. То, что я сама была седая и старая, игнорировалось в его общении со мной. Я хотела его видеть, потому что последние десять лет моей жизни он озарил своим заочным присутствием. Мы с ним переписывались, но большинство его ответов звучали в эфире, а не на бумаге: он был ведущим в программе радио “Свобода”.

На коленях у него сидел маленький внук. Он так хорошо себя чувствовал в этом пространстве, что я даже не заметила обнимающей его и поддерживающей руки деда. Взгляд ребенка выражал глубокое доверие к родному, своему старшему мужчине. Я не побоюсь даже слова “нежность”, чтобы как-то назвать этот взгляд внука к деду.

Подобный взгляд младшего к старшему мужчине мне случилось уже видеть в кинохронике о награждении орденом Почетного Легиона летчика Сопротивления. Потом говорили, что эта поездка де Голля в Квебек была политической ошибкой, но я в данном случае не вдаюсь в политику. А взгляды младшего к старшему мужчине остались в памяти моего сердца.

4

Моя сестра Вера отходила не как умирающая, а как уезжающая. Она махала нам обеими руками сверху вниз, как будто мы провожали увозящий ее куда-то поезд, как будто она уезжала куда-то далеко. Вот этот прощальный жест оставил в нас необычайно радостное впечатление. А когда я взглянула в глаза ее сиделки, ухаживавшей за Верой постоянно, я почувствовала, что она не родная нам. При всем ее участии к умирающей. Сестра уже видела все в тумане, но я знала, что она прощается со своим сыном Алешей и со мной.

5

У Ахматовой было два языка: один для общества, “острословие”, которое трудно было парировать, а другой — свой, интимный. Из этого второго языка мне врезалось в память главное слово — “трепаная”. Им Ахматова выражала любовную страсть: когда героиня, в три часа ночи, врывается в его комнату “трепаная”, — вероятно, вся в слезах и неприбранная.

6

В Москве первый Парад Победы происходил 25 мая — нужно было подготовить предстоящий церемониал. По улицам водили колонны плененных гитлеровцев. Но я запомнила другое. Это было по-детски счастливое лицо девушки, бывшей медсестрой на фронте. Там она познакомилась с молодым офицером, и они полюбили друг друга. Это был звездный час их любви. Несмотря на дождь в этот день.

А вскоре началась пресловутая “борьба с космополитизмом”. И военное начальство запретило влюбленному офицеру жениться на еврейке. Их счастливая любовь была разбита. И девушка была вынуждена выйти замуж за своего двоюродного брата, влюбленного в нее с детства, — они вместе росли.

В каждой еврейской семье есть свой двоюродный брат, с детства влюбленный в свою кузину. Наш Абрам был из семьи друзей моего отца и жил у нас как член семьи. Когда началась Первая мировая война, наш дом на Малой Дмитровке перестал отапливаться. Поэтому мы все переехали в госпиталь на Полянке, куда перевели отца. Абрам не имел права там жить и остался в нашей неотапливаемой квартире: в угловой комнате на последнем этаже. Мне понадобилось зачем-то зайти на Малую Дмитровку, и там я увидела поразительное зрелище. Единственным источником тепла и света в комнате была лампочка без абажура под самым потолком. Абрам сидел на стуле, поставленном на стол. На руках его были митенки, чтобы можно было перелистывать книгу. Абрам изучал химию и не хотел терять ни часа для своих занятий. Он изобретал лекарство от рака. Он не успел его закончить, потому что из-за “борьбы с космополитизмом” провел в лагере семь лет. Когда во время очередного шмона у Абрама нашли его фотографию с моим отцом, где они оба были одеты в военную форму, гэпэушник сказал: “Ишь, вырядились!” — и порвал фото.

Абрам так и не смог закончить свое изобретение. Было уже поздно.

7

Несколько связанных друг с другом людей перед февральской революцией организовали акционерное общество, на средства которого купили лечебницу.

В самые первые дни революции решили ее продать и поручили это дело моему отцу. Он продал лечебницу, кажется, за 14 тысяч рублей, и, торжествующий, вернулся к ожидавшим его остальным товарищам-акционерам. Когда он торжественно полез в свой какой-то потайной карман, к ужасу всех присутствующих, тот оказался вырезанным. Деньги украли. Все собравшиеся оцепенели, но один из них, Л., сказал: “А почему мы должны ему верить? Может быть, он присвоил эти деньги”. Отец не мог вынести такого подозрения и сказал, что все деньги он вернет.

Нашли какую-то ростовщицу, которая дала моему отцу нужную сумму, которая впоследствии только росла вместе с инфляцией, росли и проценты. И мой отец, до самой своей смерти, всю жизнь, выплачивал ростовщице.

Это было тяжким бременем, но тут стоял вопрос чести.

Дошло до того, что однажды он не смог заплатить за урок музыки моей прекрасной учительнице Марии Семеновне Лунц, известной скрябинистке. Я это помню до сих пор и прошу прощения у родных и наследников моей учительницы.

8

Доктор Канель определил, что я заболела возвратным тифом (эту болезнь переносят вши), и поздравил меня так: “Вы заболели пролетарской болезнью”.

9

Над постелью моей сестры Веры висел вытканный шелком китайский гобелен, подаренный моему отцу одним из пациентов. В центре этого изделия был изображен почтенный седовласый правитель, а по краям — разнообразные сюжеты.

Однажды, когда Вера стелила постель, она сильно всколыхнула гобелен, и маленький Павлик пришел в восторг от того, что фигура в центре заколебалась, словно прихрамывая, и он радостно закричал: “Качается, качается, как Ренкин человек!”.

Под этим определением подразумевался Борис Аронович Песис, имя которого в тот миг Павлик начисто забыл. Но он помнил, что Песис хромает и носит высокий ортопедический ботинок. А “Ренкой” на детском языке звалась собака, носившая французское имя Рено.

10

Мой любимый племянник Павел был влюблен в кондукторшу трамвая. Его старший брат Алексей относился к этому снисходительно, говоря, что в этой девушке сочетается деревенская свежесть с индустриальной работой. Павлик провожал ее до конца рейса, она при нем сдавала выручку, а потом он возвращался к нам домой, на другой конец Москвы, с попутными машинами. Однако трамвайной администрации постоянное присутствие постороннего парня при сдаче выручки не понравилось, и она потребовала от кондуктора избавиться от него. Для Павлика это было настоящим большим горем. С почерневшим лицом он бросился на шею Алексею и долго, отчаянно рыдал. Впоследствии, всю жизнь, он вспоминал эту любовь как самое большое и настоящее свое чувство.

Это произошло в Москве. Павлику было 12 лет.

11

Вера вошла в комнату и сказала мне: “Федос умер”.

Его двенадцатилетний сын Павлик мгновенно метнулся в дальний угол комнаты, завернулся в оконную портьеру и так стоял в одиночестве, никого к себе не подпуская. Совсем иначе отнеслась к страшной вести жена нашего племянника Алексея. Она стала громко кричать.

Все такие жестокие поручения возлагались на моего младшего брата Евгения. Почему-то именно его считали в семье эгоистом. Когда он перевел дыхание и пошел сообщить нашей маме о несчастии, я кинулась к ней, порываясь плакать вместе с нею, но она отстранила меня: “Я хочу одна”. И она заплакала своим естественным серебристым голосом.

Надо сказать, мама училась пению у ученицы известной Лишетицкой. Когда у нас бывали гости, мама обязательно пела им романсы Чайковского этим своим поставленным голосом. Я его терпеть не могла. Мне казалось, что пение льется по ступенькам. Для меня это звучало фальшиво.

Уже после похорон Федоса старшего племянника Алексея хотели поддержать под руки друзья-сослуживцы, но он вырвался и пошел один переживать свое горе: очень стройный и очень прямой. Такова была наша герштейновская порода — глубокое одинокое горе.

12

Могила дяди Симона, умершего от рака, отличалась необыкновенным своеобразием. По ее четырем углам горели свечки, вставленные в очищенную свеклу вместо подсвечников. Закрыта она была солдатской шинелью, а в закрытом гробе лежало тело изуродованного болезнью моего дяди. Поскольку не было никакого религиозного обряда, мой дядя придумал вот этот собственный церемониал.

13

Я часто бывала в ссоре с отцом. Однажды, проезжая в трамвае, я увидела согбенную и удрученную фигуру моего отца. Душа моя дрогнула, я позвала: “Папа!”. Как он обрадовался! Он встряхнулся и успел сесть в трамвай, везший меня домой. И мы поехали дальше, уже счастливые.

14

Отец рыдал безутешно, потому что мою старшую сестру каким-то образом унизили, больше того, — опозорили. Это была его любимая старшая дочь. И хотя отец всегда говорил мне, что он меня не понимает, что и было причиной его отчуждения от меня, но когда что-нибудь случалось, он обращался ко мне. Словно искал защиты. Я никогда не забуду, как он, обняв меня за шею, долго и безутешно рыдал.

15

При нашем жилищном кризисе мамина комната постепенно занималась молодыми членами семейства. Одну ее часть занимал старший племянник Алеша со своей молодой женой. Маме оставалось очень мало места в ее приблизительно 17-метровой комнате. И было одно обстоятельство, которое выводило ее из себя: эта комната была оригинально устроена — по ее углам были изразцы от печей, отапливавшихся из коридора. В комнате от этого было очень жарко, но терзало маму другое: как только приоткрывалась дверь ее комнаты, в глаза бросалась детская ванна среднего размера, метра полтора. Вид этой ванны, торчащей перед ее глазами, выводил маму из себя. Ей казалось, что она живет в ванной комнате. Но как это ее ни угнетало, Алешина жена уверяла, что другого места для этой ванны она не находит.

16

Моя мама была самая младшая в семье. Ее звали по метрике Изабелла Овсеевна Групп, но как младшую ее звали в семье Белочкой. Она лучше всех прыгала со скакалкой, училась, как и позже моя старшая сестра, музыке и исполняла с необыкновенным чувством “В церкви” Чайковского. Всеми своими переживаниями она делилась с любимым старшим братом Симоном. Он был глубоко мыслящим и чутким.

17

Мой двоюродный брат в возрасте, приближавшемся к возрасту моего отца, принадлежал к эсеровскому “Центру”. Когда был суд над эсерами, мой родственник с большим жаром разоблачал народного комиссара Луначарского. Тот морщился от наносимых ему оскорблений, но всем своим видом пыжился показать, что он молчит и слушает выпады лишь потому, что демократ. Между тем, речи Льва Яковлевича Герштейна А.В. Луначарский переносил с трудом.

В зале сидели два клакера в лакированных ботинках и выкриками с места перебивали моего кузена.

18

Моя сестра Вера была любимой ученицей у моей учительницы музыки. Во время войны мадам Лунц потеряла мужа, у которого было свое садоводство, а в самом начале февральской революции лишилась ног. И вот она эпически сообщает моей сестре открыткой: “… я лежу без движения, а в комнату входит чужая женщина, открывает мой платяной шкаф и бесцеремонно, на моих глазах, выбирает себе носильные вещи…”.

19

Буржуазия бежала к Черному морю. Оставшимся в Москве жителям казалось, что все брошенное “буржуями” имущество принадлежит теперь им. Им не приходило в голову, что когда-нибудь придется платить за него компенсацию.

Мой отец уже не работал в консультации профессоров в Кремлевской больнице, но получал от нее по талонам обед.

Между тем отец моей ближайшей подруги Елены заболел голодным психозом. И Еленина мать подала заявление, чтобы обед моего отца поделили пополам: чтобы один раз давали бы его Лениному отцу, а другой — моему. Это было несправедливо. В те годы все измерялось продуктовыми карточками.

Родители моей подруги работали в одной с моим отцом поликлинике и получали так называемые “рабочие” продуктовые карточки. Кроме того, Елена, мать двоих малолетних детей, получала рабочие карточки по контрафакции, т.е. по авансам, выдаваемым художникам. И хотя она была в разводе с художником Осмеркиным, она пользовалась его карточками.

А мой отец, занимавший в то время должность директора поликлиники Наркомпроса, для семьи не получал ничего, кроме этого обеда. Мама моя уже не работала, а я, по политическим причинам (здесь не место останавливаться на подробностях) не могла быть принята ни на какую работу. Так что материальное обеспечение семьи моей подруги было несравнимо выше нашей. Поскольку я была близка к семье Лены, я считаю отнятие половины отцовского обеда ее матерью несправедливым.

20

Мой отец, как всякий интеллигентный человек в то время, был убежденным атеистом. Но у него были странные прозрения. Так, когда он получил известие, что его отец скоропостижно умер, он заметил, что в этот миг остановились его часы. Это были золотые часы без крышки, всегда лежащие на ночном столике отца.