|
Евгения Изварина
Рубец
* * *
Ах же ты и что же ты
уж и гро’ши прожиты
что по чести нажиты
стой же ты куда же ты
врозь узоры вышиты
ниже ты и выше ты
так лишь цепи нежат и
реже ты и где же ты
* * *
Говоришь как поёшь, пьёшь весёлый
коньяк,
чуешь, каждый глоток — золотист?
«...Только сразу скажи,
если что-то не так:
я поставил на ухарский свист,
я на узкое облако глаз положил,
отряхнувшее с перьев росу.
Молдаванский коньяк только пену
вскружил,
а слабо’ — удержать на весу?»
На двоих разливал,
за троих обещал,
только что’ эта муть в янтаре —
перед тягой подростка к опасным вещам,
боже праведный! — к честной игре?
* * *
Берега и швы, номера и цены...
За усмешкой — вздох,
что по сути — крик:
«Я боюсь измены, боюсь измены! —
Не могу забыть, как Иов-старик
был вознаграждён, и они вернулись,
но поклялся он не сличать примет...».
— Отстранял дары, но к тебе тянулись
горсти слёз, монет...
* * *
Исполни и мои желания Творец
пока ещё грешно башкою на торец
пока смешно и жалко нараспашку
клянусь вину заглажу и промашку
исправлю только Ты не обмани
верни верни
звук рынды на «Прекрасной нивернезке»
и мимо наших лиц на влажной фреске —
туманы и причальные огни...
* * *
Воспитывай сердце жестокостью
ближних,
питай его милостью тех, кто вдали.
У края воды на заржавленных нижних
ступеньках сиди и считай корабли.
Плела оправданья молва круговая
портретам, утратам, годам, городам,
не помню — бетонка ли береговая
напела: «Тебя — никому не отдам.
Не выдумать этой тревоги нежнее,
как музыки в помощь — нельзя веселей.
Когда отпущу — ни о чём не жалея,
взойдёшь на один из больших
кораблей...»
* * *
Плыли кудри — звёздного потопа
золотая скань.
Под покровом ночи Пенелопа
распускала ткань.
Шито бы да крыто всё сначала
так и шло, да пряжа истончала —
в цвет не подобрать...
«Рано умирать! — она кричала, —
Глупо — умирать...» —
домочадцев, слуг не узнавая,
комкая постель...
Плыли кудри: пена меловая,
снежная кудель.
* * *
Пребывание на земле —
прибавление Богу лиц.
Отпечаток стопы в золе.
Пар от вымытых половиц
после выноса. С первых слов
пониманье провала в речь
и согласье поверх голов —
лёгкой нежностью пренебречь.
* * *
Усушка, утруска, отписка, подмазка...
и на’ тебе — жизнь:
как ревизская сказка,
как слёзка младенца, не стоит её
размазывать — терпим же,
бисер не мечем...
...Сухая трава, и разжалобить — нечем.
Вот видишь, хороним во имя Твоё.
* * *
Далее — просто утрата,
даром что — спорщик, бретёр...
То ли — по свечке на брата,
прежде чем обе — в костёр?
То ли — смолистая пена
брызжет, шипит береста?..
...Далее — просто подмена.
Калька с пустого листа.
* * *
Пока не требуют билета, пока не тронулся состав, аполлоническая мета не жжёт,
и помнить перестав о ней, негромкий посетитель общественных притужных мест минует холл и накопитель, сличенье внешности, арест, ещё какие-то задумки вокзальных монстров и жрецов, в чумном буфете пьёт из рюмки, и бутерброд в конце концов неплох — покуда плащик сохнет, и мух на столике пасёт тот, кто ослепнет и оглохнет, но жертву всё же принесёт.
* * *
Кофе на балконах литкафе политбюро
вот они в колоннах и на локте серебро
башлыки и каски
фехтовальщики стрелки
той ещё закваски старой гвардии полки
той ещё эпохи самолучшая пора
жохи выпивохи коноводы фраера
издали воспетых разонравившихся
в дым
нет их на лафетах и под шёлком голубым
* * *
...вилкой по водке
Л. Лосев
Дымись, очаг, кривись, физиономия,
куда ни брысь — палёный абсолют,
кулинария эта, гастрономия,
порядок первых и последних блюд.
Плечо на вате, роза на картузике,
сто лет, семь бед — ответ всегда один:
перебивай, лабай на скверной музыке,
плати за всех, весёлый господин!
Табачный дым —
рассохшимися жилами.
Житейским штормом выщерблен торец.
Воде-то что, ну вилами — так вилами,
косарь — не лабух, писарь — не боец.
* * *
На масштабке в плётку стянешь
Волгу, Одер и Аргун...
Ахнет, жахнет — пылью станешь, кокаиновый драгун.
На нездешнем, внешнем фланге — птичкой, точкой, запятой...
Истребитель — это ангел, делом смерти занятой.
На Сапун-горе, на Шипке, в Порт-Артуре, Ханкале —
приберёт твои пожитки, выдаст пайку на стекле.
Где-то всхлипнет пианола, хохотнёт гранатомёт,
дозу чистого помола ветер с зеркала смахнёт.
* * *
Куплет на лжи. Балет на саблях.
Гримасы соцтруда.
Поплыл по озеру кораблик
неведомо куда.
Не век, отцы, чесать животик —
тогда и замелькал
петровский ботик, юркий клотик
ненашенских лекал.
Ах, историческая драма,
Таврический поход,
колониальная панама,
железный пароход!
Смешались в кучу кони, люди,
пролётки, шевроле,
лежит ничком на царском блюде
гусыня на орле.
Горят на Сеньке тюбетейки.
Две тыщи на кону.
Никто, ребята, ни копейки
не должен никому.
* * *
Седина татарника в цвет золы
в дымке сумерек и жары,
и фригийского василька мослы,
золотые его вихры
под пыльцой заката —
вчерашний день,
чай малиновый с калачом...
Повернись неловко, плечом задень —
как и не было за плечом.
* * *
Что теперь — эта память,
и рельсовых струн
на горбу перехлёст?
Холостой перегон, кафедральный чугун,
литераторский мост...
А сюжет, над которым корпел, горевал
с юных лет, с пьяных глаз, —
до смешного похож
на блестящий провал,
на поспешный отказ.
* * *
Тот будет жить, кому всего несносней,
на то — долги, приятельство, родня...
Пейзаж подбит бумагой папиросной,
и ветер жжёт, развёртку леденя.
Полцарства — за истерику скупую,
содравшую с ресниц полутона!
...Но ветер шьёт как будто бы вслепую —
тупой иглой и мимо полотна.
* * *
Стыдясь, поспешает в родные пенаты
сновидца душа.
Твоя же — давно обрубила канаты,
и тем хороша.
Сновидец проснётся и людям расскажет,
а ты — никому:
что слаще кусок, если так и не ляжет
в земную суму.
Екатеринбург
|
