|
Наталья Орлова
Подросток с беркутом
Если только
Если только услышу твой голос,
Закачается волной синий воздух,
Снова вспомню своё детское имя
И увижу небо в чёрных звёздах.
Если только услышу своё имя,
Поклянусь тебе в любви в час прощаний.
Это так же похоже на правду,
Как любое из моих обещаний.
Если только раскроется небо,
Приоткрывшее загадку до срока,
Я тебе расскажу об этой смутной,
Затянувшей на дно воде глубокой.
Зашевелится чёрное небо,
И закатятся звёзды над нами.
И ты скажешь: «Это просто привычка
Говорить об уличном стихами».
* * *
Если кто кого любит всем сердцем,
То уж он не станет притворяться.
Лучше станет говорить о далёком
Или ждать, что свет прольётся новый.
Только я поступаю иначе,
Не могу перед тобой не слукавить.
«Поклянись, что это так, а не этак!»
Я ж — возьмусь разубеждать
непритворно,
Я ж — смеюсь над обиженным сердцем.
И спешу уйти, и непонятно,
Для чего меня к тебе так тянет?
* * *
Сколько бы ни было от тебя подарков,
Ни к одному не привязывается
моё сердце,
Легко их раздаю и легко теряю,
Возьму и нарочно оставлю на скамейке.
Видишь и сам по словам и поступкам —
Мне совсем не нужно твоё сердце,
Мне совсем неважно,
что ты мне скажешь,
Что-нибудь отвечу и тут же забуду,
Погляжу на землю, погляжу на небо:
«Господи, боже, что это со мною?».
* * *
Разве я знаю, как это было,
Утро ль то, день, ночь или вечер?
Больше никогда мне не петь
и не молиться,
Больше никому не рассказывать
небылицы.
Я ведь не могу не ответить на улыбку,
И не целовать, когда меня целуют,
А у меня только и было —
Смущённые слова и горькое сердце.
Нынче снегопад задувает окна,
Чёрный снег метёт —
то встанет, то ляжет,
Если, не дай бог, подымется ветер,
В поле никого мы разглядеть не сумеем.
Беда, что вода, не возьмёшь рукою,
Сама позвала, а сегодня страшно —
Только у меня от всего и осталось —
Горькие слова и смущённое сердце.
Средняя Азия
Судьба — беда, и жизнь — пустыня,
Но нарастает, как истома,
Всеазиатская твердыня,
Неодолимая солома.
Созвездья, узкие глазами,
Арычным воздухом пьянеют,
Стоят над ждущими полями,
Текут и влажно пламенеют.
Здесь волны в руки не даются,
Деревья лишь под ветром пляшут,
Так Их Величества — смеются,
Высочества — руками машут.
Я принимаю очевидность,
Что все здесь — родственники, братья,
Угадываю миловидность
За поворотом лба и платья.
Они — по пояс зарастают,
Нет сил дорогой прошататься,
Полдневный обморок стекает,
Ни продохнуть, ни отдышаться,
Ни объясниться, ни расстаться,
Ни — с полдороги оглянуться,
И просто так — не рассмеяться,
И ни за что не разминуться.
Где мимо фабрики и пива
Провозит беркута подросток,
Индийских снов глотая диво,
Афишей занят перекрёсток.
В кинотеатрике кромешном
Не зря механик воду мутит —
За «Новостями» неизбежно
Любовь индийскую прокрутит.
Река свистит в отвесном ложе,
И первое её движенье
Под пеною сгоревшей кожи
Живит, как смерти дуновенье,
Как перенапряжённый провод, —
До глаз окатит огневицей.
Порхают спицы, гнётся обод,
И время стынет мёртвой птицей.
* * *
Как же я расскажу,
Что он меня опять бросил?
Все станут меня стыдить
И надо мной смеяться,
Говорить: он её опять бросил,
Он над ней просто смеётся,
У него нет ни совести, ни чести.
* * *
Милый боже, боже правый!
Долго терпишь — больно бьёшь.
Ты же видишь — я устала,
Отчего не бережёшь?
Здесь, у края скользкой крыши
Я опять одна стою.
Я едва спасаю, слышишь,
Душу бледную свою.
На скамейке
Я отвернусь и сдержанно зеваю,
О том, о сём расслабленно шучу,
И что дышу с трудом, не успеваю —
Я и сегодня складно промолчу.
Кивну тебе повинной головою
И продохну: «Одумаешься ты...».
Свидетель Бог! Да я сильнее вдвое
Сознанием своей неправоты.
У-у... Я найду тогда уж
способ поквитаться,
Ещё ты вспомнишь, как учил всерьёз,
И ты меня полюбишь, может статься,
До отвращения, до тошноты, до слёз!
* * *
Когда лежит по воле Божьей
На всём уныния печать,
И мрак небесных бездорожий
Никто не силится встречать,
Душа! Ты медлишь умирать.
Когда раздастся гром проклятья,
Свершится гибельный закон,
И друга мёртвые объятья —
Один невыносимый стон,
Душа глядит в жерло времён —
Там волны света заходили,
Возобладало вещество,
И в облаках стоячей пыли,
В восставшей крепости и силе
Не слышно отклика Его.
* * *
Пахнет туманом, оврагом, вокзалами,
Что ж этот день так суров?
Я ничего тебе не рассказала бы,
Много ль для этого слов?
Видишь, ведь даже и вспомнить
не хочется,
Надо ли, ясно самой,
Было — прошло, но никак не окончится,
Вот оно снова со мной.
Где, за какими путями, заставами,
Что не забыть мне уже?
Пахнет туманом, оврагом, вокзалами,
Что ж ещё надо душе?
Крым
Прогрохотав по рельсам над страною,
Открыть глаза у млеющих излук.
Пропал Джанкой, и вновь передо мною
Открылся Крым,
как возвращённый друг.
Удары волн мою отверзли память,
Где дням любви пристало умереть.
Очнись на миг и продохни. Пока ведь
Ещё дано влюбляться и смотреть.
А галька бьёт размашистой картечью,
Разбрызгивая пенную слюну,
Зачем идти валам твоим навстречу
И, задыхаясь, падать в глубину?
Зачем ценить их бешеную нежность,
Теряя дням и униженьям счёт,
Когда вдали такая безнадежность
Захлёстывает, губит и поёт?
И как легко откинуться, забыться,
Чтоб выплюнуло море и ожгло.
О, Господи, как поражают лица,
Когда их все забвеньем обмело.
А день горит бессмертно и бездарно,
Есть в магазине клятое вино.
Спешит мещаночка. И небо лучезарно.
И всё, что есть, нам напрокат дано.
Ночь в Баку
Море вовсе не спит,
А проходит за крышами
Тенью тяжёлой.
Сильно дышит в лицо,
И от берега с дикостью
Тянет за по’лы.
Лихорадит отель
От бездушной жары
Или просто от песни,
Коридором пройди —
И за дверью незримой
Исчезни.
Юбкой воздух толкни
И рукою окно отодвинь
В фиолетовых звёздах.
По губам и по лбу’
Хлестанёт
Тряпкой мокрою —
Воздух.
Хорошо бы ещё,
Чтобы месяц бессонный
Нас людям не выдал,
Там, где дует хазри,
И ночные машины
Летят,
Как коррида.
Храм Креста
Не вспомнить мне,
где этих рек источник,
Но наконец, сливая жизнь и смерть,
До хруста выгнув
страшный позвоночник,
Четырёхзвучье выдохнула твердь.
Как сон дневной, пусты твои дороги,
И мы внизу едва сморгаем пот,
Где ласково и самовластно: «Го-о-ги!» —
На все лады любой балкон поёт.
И здесь в любом проснётся
жизнь другая
И с головою захлестнёт не раз,
Скакалкой скачет улица тугая,
Не отрывая быковатых глаз.
И для кого и нервно, и вполсилы
Пробормочу: «Всё это — звук пустой —
Твой Джвари вымерз, и твои могилы
Покроет век асфальтовой пятой.
Ты так же дорог мне и столько же
не нужен,
Как тот, другой, над стройною Невой.
Ты — жизнью жив.
Твой воздух тленный душен.
Тбилиси нежный! Сжалься надо мной».
Батуми
Здесь, вдыхая медленное время,
Продавцы, гуляки, капитаны
Выпивают самый чёрный кофе
И глядят под вечер на фонтаны.
И, роняя пробку в сонный гравий,
Гость приезжий молча удивился,
Что Батуми душноват, пожалуй,
Для того, кто в нём остановился.
И пока рессорная пролётка
Иностранцев ласковых развозит,
Подбежит зелёная цыганка
И плюёт в кулак и денег просит.
Слышу, слышу под зелёной кофтой —
Принесёт разлуку и ненастье,
Душной крови тёплое шуршанье
В глубине оливковой запястья.
Я давно к разлуке привыкаю,
Но она, гадание итожа,
Обещает скорое свиданье
И смеётся, ангел смуглокожий.
Ах, как сердце бедное толкнулось,
Будто впрямь назад вернуться хочет,
Но пролётки заводное тело
На камнях распаренных стрекочет.
Ровно в полночь теплоход горящий —
В звёздной каше точек и пунктиров —
Соскользнёт с отвесного причала,
Разлучая лёгких пассажиров.
А наутро четверо дельфинов
Станут время тратить вместе с нами,
Занимать разумною игрою,
Ударяя рыбьими хвостами.
Хорошо с широкими волнами
Выходить из голубого плена,
Хорошо идти по грубой гальке
И лежать под осторожной пеной,
Хорошо, откидываясь в воду,
С глубиною душной не бороться,
И считая влажные удары,
Поглядеть из-под ресниц на солнце.
Кто идёт, названья повторяя,
Окликая всё, чем сердце живо?
Может быть, я галька голубая
На прозрачной горечи отлива.
* * *
Разошлись немые воды,
Ветер неземной!
Окаянная свобода,
Ты ль пришла за мной?
И зовёт знакомый голос,
И блестит песок,
Будто туча раскололась
Посреди дорог,
Будто нет иных пророчеств,
Кроме этих дней...
В белом мраке изморочась,
В мареве теней,
Где лучи обратным светом,
Чёрные горят,
Позови меня — и сброшу
Гробовой наряд!
Утро
На Киевской я уже почти дома,
На переходе покупаю цветы,
Сегодня цветёт тополь,
И на Смоленской и Студенческой
К нам в вагон залетает снующая пряжа
И на плечи ложатся тлеющие холсты.
А на Новослободской
медлительные рабочие
Разгружают горящие ящики
с лёгкой досадой даже,
И тот, что меньше всех ростом,
Говорит, улыбаясь золотыми зубами,
Глядя на цветущий тополь:
«А здоровые мы парни!».
И я не могу вспомнить,
Сколько лет мы знакомы.
* * *
Те же — дорога и зданья,
Те же — в кувшине цветы.
Сердцу не надо признанья
Горькой его правоты.
Что же, глядишь, и полюбит,
Нам ведь уже не впервой,
Всё, что без умыслу губит
И выдаёт с головой.
* * *
Когда всё приснится сначала,
Окончится жизненный бал,
Я вспомню, как я приезжала,
А ты — у порога стоял.
И был ты на стольких похожий,
И был ты навеки один,
И день, молодой и погожий,
Смеялся с нездешних вершин,
И комната лодкой стояла,
Причалена в небе самом,
И долго душа отдыхала
В ответе твоём золотом.
* * *
Изогнулись небеса над столицей,
Над её оскудевшими дворами,
Принимай житьё её и славу,
Занавески из вчерашнего ситца.
Слышу я, как пропетую песню,
Откровенья твои и присловья,
Подымись над всем, что пережито,
Если можешь, возьми и воскресни.
Разве помнит трава о непогоде,
Разогнётся, как ни в чём не бывало.
Это ей в награду за молчанье
И за соучастие приходит.
* * *
Мы живём,
оглушительной тайной хранимы,
Наши звёзды, как луг, медоносны.
Я люблю бесконечные смертные зимы,
Мимолётные, вечные вёсны!
Эти зданья в лесах, эти звенья и цепи,
Сочлененья, провалы, химеры —
Это всё вековые незримые крепи
Нашей новой невиданной веры.
И покуда цепочка в руках не прервётся,
Золотое шитьё не повянет,
Всё поит нас вода вековечных колодцев,
И хранит, и вовек не обманет!
И пока не погас
этот пламень влюблённый,
Не истратился жизненный порох —
Приходи и целуй этот ветер бездонный,
Эту воду — в небесных озёрах.
Приходи и владей —
и не верь очевидцам,
Что вода под снегами — застыла,
Всё — чудесно,
и всё здесь когда-то случится,
Точно так, как обещано было!
Вечернее кафе
Пойдём туда, где птицам гладят горло,
Где, с рукавом привязанным, —
снегирь...
Мои стрижи — как маленькие свёрла,
Промахивали родину и ширь.
Глоток ночей
и дней моих кромешность —
Я всё отдам за несколько минут,
Библейскую ворованную нежность
В ладони прямо разливают тут.
Ведь никогда ещё не жгло мне руки
Их кочевое детское добро,
Я у колен невидящей старухи
Твержу себе: «На мне — твоё тавро».
Я не тебе ли всё отдам без счёта
И обниму за чудо и беду,
Я дочерей невероятных Лота
Вслед за собою за руку веду.
Вас кто-то вышил золотом на пяльцах,
А у меня на сердце злобы дрожь,
И воробей средь белых мух февральских
Мне кажется счастливцем, ну так что ж?!
Подай мне знак, возьми меня в науку
Я так хочу, чтоб эти имена
Могла надеть я кольцами на руку,
За то, что вас не милует страна.
Не наобум же тот посланник ехал,
И не одна же здесь гуляла власть,
Когда она всей глубиной, всем эхом
Невиданным словам отозвалась,
Когда, исполнясь высшей благостыни,
И не имея больше ничего,
Китаец в яме и араб в пустыне
Несли в себе подобие Его.
Я не хочу, чтоб жизнь мельчала в сумме,
Где ожиданьем — каждый шаг пропах,
Чтоб твой Христос воскрес и снова умер
На этих тёмных, грезящих полях.
* * *
А те слова, которых все боятся,
Они — на самом дне.
Ни целовать вас,
Ни любовью клясться
Не надо больше мне.
И вот теперь,
Когда настанет вечер,
В июльскую теплынь,
Я говорю, что мне гордиться нечем,
И рву в сердцах полынь.
И вот теперь, когда ясна потеря,
Легко всё понимать,
И с каждым днём,
И веря,
И не веря,
Приметно умирать.
* * *
Здесь месяц ныряет над грушей,
Летит и не тает,
Очнись, моё сердце, не слушай,
Как жизнь убегает.
Глотни восхитительной пены
И пьяного пива,
Где тянут напиток антенны
Ночного разлива,
Где по’д вечер так непохожи
Наряды и лица,
Где каждый мелькнувший прохожий
На сердце двоится,
И машет нам вслед переулок,
Такой непутёвый,
Свидетель ночей и прогулок,
И жизни суровой.
И снова горит, не сгорая,
Любовь и мятежность,
И снова такая земная,
Напрасная нежность.
* * *
Я вам не верю ни на грош.
И вы мне верите не очень.
Как жаль, что ближе не найдёшь
Людей — в пределах этой ночи.
Я верю вам, как верят в сон,
Бездоказательно, глубоко,
А утром чернота ворон
Клянёт всё бывшее жестоко.
Какие сутки скрылись прочь,
Какой нелепицы отпетой!
Я жду, чтоб воссияла ночь
Над безнадёжной правдой этой.
* * *
Я устала в садах января
К ледяным этажам подниматься,
Всех спешащих бегом обгонять,
Их спокойствие перенимать
И чужою глядеть и казаться.
Если б так, как бывало уже —
Среди белой грозы пробудиться
Рукава поскорей закатать,
Эту гневную воду глотать
И в гремящую веру креститься.
Три стакана июльской грозы
Даже лучше, чем выдох глубокий
На скамейке чужого двора —
Натопить на ладонь серебра —
Мятный ужас и страх черноокий.
Вода бежит...
Вода бежит. Летит вороньё.
Смотрю в неё —
Там нет никого.
А сонный снег лежит широко,
И дышит легко
Спасённая даль.
И день стоит такой, как всегда.
Вода, вода,
Отдай, что взяла.
|
