|
Татьяна Бек
Полярница
* * *
Е. Орловой
Вы меня похоро’ните с позднеязыческой песней,
Но покуда ещё мне достанется сотня плетей...
Феодосий Черниговский — лекарь от нервных болезней —
С неизбывной загадкой (икона) глядит на людей.
А на улице — месиво: оттепель вместе с метелью.
Завсегдатаи воздуха подняли птичий галдёж...
— Ты сегодня трясёшь погремушкою над колыбелью,
А назавтра румянишь и в ящик щелястый кладёшь. —
Суеверие — грех, но я дома повешу подковку.
А ещё остаётся покорная выдумке речь, —
Где слова, точно яблоки, можно засунуть в духовку
И до нежного панциря (стало быть — насмерть) испечь.
У меня за спиною — ошибка такого объёма,
Что её не опишет ни проза, ни даже стихи.
«Мы поедем в Сухуми, — сказал мне юродивый Рома, —
И в пещере (...невнятица...) ваши замолим грехи».
Фотография выцвела: девочка в ботах и с муфтой
На грядущие ужасы круглый разинула рот.
...С головою накроюсь лоскутной и дырчатой смутой,
А юродивый Рома плацкарту, ликуя, пропьёт!
* * *
Что любопытнее вскипающей воды?
И своевольничать, и булькать, и скрываться,
И щёки дуть, и петь на все лады,
И вредничать: мол, «хрен тебе с румянца
Мово», — и, злыми пузырями изойдя,
Выстраивать в пару воздушный замок,
И убегать (кофейник ли, бадья, —
Прощай, посуда) — вон и прочь из рамок
Хозяйства. Лишь бы огнь! Бурление! Ожог!
...Однако — стоп. Горячей, но смиренной
Водой, не кипятясь, заварит Бог
Любой (мораль) напиток во Вселенной.
Что обречённее вскипающей воды?
И мы, мой друг, и мы пополнили ряды...
* * *
О. Ивановой
Паденье — это род паренья,
Полёт по вертикали вниз
Туда, где черновик творенья
Как бред, не признающий виз.
Паденье — прочь и вон из ряда
Назло и поперёк уму!
(«Я не твоя и не отрада
И не жилица в терему!»)
Паденье — и трещи, уздечка,
И обморок, и райский ад...
О, паданец — моё словечко,
Которое присвоил сад!
Паденье: так я и погибла.
...А можно было, видит Бог,
Сварить из паданцев повидло —
И спечь пирог.
* * *
А.А.
Прогибается древний настил,
Отражаясь ознобом в излуке...
Отпустил, отпустил, отпустил!
А природа взяла на поруки.
Спесь и морок (читай: слепота)
Закрывали, как тряпкой, глаза мне.
...В Александрове есть слобода,
Где могучи деревья и камни,
Где орёт растревоженный вран
На окраине у хронотопа,
Будто — хрясь! — встрепенулся Иван
И на казнь посылает холопа.
— Разгляди, — мне велела полынь
Над рекой (по-старинному: Шерна), —
Неизбывную серую синь
И монашек, живущих примерно:
Вышиванье, музей, огород,
Областного значенья молебен...
Я нашла
на себя
окорот:
Взор изъявшего самость — целебен.
...Я по улице, щурясь, пройду
(Тут её называют Военной),
Где в 16-м мирном году
Вдохновлённые местной Каменой,
И с собою, и с небом в ладу,
То Марина, то Анастасия
Сочиняли записки в саду...
И дремала, набычась, Россия.
* * *
На иноземщине, в общаге,
Где матерятся по-немецки — и
Ко мне ночами ходят флаги,
Родные, лагерные, детские
(Во сне — в порядке ностальгии), —
Окошко тут выходит в облако,
Кочующее из России
Как сниженная, но риторика,
Жемчужно-серое, протёртое,
Как локоть на тужурке отрока,
Колеблемое, злое, гордое —
Ну, словом более чем облако,
По силе равное затрещине, —
Поскольку вспышки подсознанья
Всегда острей на иноземщине
Как слёзы посреди гулянья, —
Так вот... в общаге, где на полке
Стоит любительская карточка, —
В общаге в ритме самоволки
Беспутная летает ласточка!
* * *
Заря румянит, как туберкулёз,
Небесный лик... И вперегон ареста
Минувшее, — ты продано с колёс
Вне описи (а ну их!) и реестра.
О, парковые люди без пальто!
Над стриженным лужком —
conzerto grosso,
И лебедь негодующий (почто?)
Самой осанкой ставит знак вопроса.
А жёлтые кленовые листы
Летят как звёзды в мусорные баки...
Мы — старичье, творившее на ты
С эстетикою выдумки и драки, —
Мы кончились!
И даже если длань
Ещё плетёт слабеющие нити,
То это постпоступок. Дело дрянь.
А сколько шуму было... Извините.
* * *
Вы себя гладите, хва’лите, холите,
Я же не лажу со светской наукой —
Лишь индевеют ресницы на холоде
Между свиданьем и новой разлукой.
Дело известное: лакомки — лакомы
И сладкоежки — единственно сладки...
Ваша стихия — сугубые якобы,
Я же — калека, открытый в припадке!
Ну, не калека — полярница с полюса:
Пар изо рта и дырявая роба...
Флягу со спиртом — рывком из-за пояса
Вынуть, хлебнуть и любовью до гроба
Так испугать, что с отвагою гения
(Ибо лишь он не юлит, но итожит)
Льдина растает! И мощь наводнения
Все ваши якобы вмиг растревожит.
* * *
«Царедворец, оборотень, свинья!»
(А по правде — светоч мой и кумир).
Я тебя костила, затем что я
Заменить собой не сумела мир.
Это всё — античность! (Читай: старо).
Но всегда впервые кидает в дрожь.
А вчера старуха в ночном метро
Нагадала мне: «От любви помрёшь».
Мы летели вверх, а упали вниз,
Своеволье гонора затая…
Распустился за ночь цветок нарцисс,
Как один из символов бытия.
Закипает варево на плите.
Если это соя, то нужен тмин.
Я тебе потом расскажу про те
Лабиринты, где человек один.
Я тебе потом наиграю лад,
Обретённый мною меж тёмных сил, —
И уже не страшно:
хоть в рай, хоть в ад…
Только ты, пожалуйста, будь как был.
* * *
Эй, наважденье, кыш!
Или точней — каюк.
…Омью впаду в Иртыш
И заверну на юг.
Освободилась. Но,
Как говорит Сергей,
«Было с тобой темно —
Стало ещё темней».
Это ль не образец
Жизни как кривизны?
Стало быть, не конец.
Может быть, до весны.
* * *
Не умею слушать анекдоты,
Посещая пышные столы.
Мне важней, куда ты, а не кто ты:
Лёт, а не материя стрелы.
Нет уж, лучше, листья разгребая,
Желудей и шишек наберу…
(Тут вопрос генетики: себя я
Чувствую как дура на пиру
Под девизом: «Стон о катастрофе» —
Пошлая, чужая благодать…)
— Если жёлудь опускаешь в кофе,
Не забудь желанье загадать!
Памяти Даура Зантария
Мой упрямый, мучительный, самоубийственный друг,
На чужбине огрета загробною вестью как плетью...
Вижу: ты, уходя, по чистилищу делаешь крюк
И смеёшься в лицо благочестию и долголетью.
Остаётся заплакать и в комнате выключить свет.
Я ль забуду тебя и твои бормотания (нас ведь
Не осталось почти), — черноморский лгунишка, поэт
И мифический беженец, жизнью опившийся насмерть?
Я тебе подарила однажды охотничий нож.
Ты на всякую вещь реагировал как на зацепку
Бытия... И как символ, зелёный носил макинтош,
И на кудри седые со смыслом пристраивал кепку,
И мотался по снегу, и детские губы кусал,
Одержимый талантом, и порчей, и вечной изменой,
И свою неудачу, как гордую сагу, писал
Меж исколотой веной и плачущей в голос Каменой.
Если ты постучишься, — я тотчас теперь отопру:
Никогда тебя больше не стала б отчитывать с гневом!
...Но (прости за цитату) «калитка в Ничто» на ветру
И скрипит,
и грохочет,
и алчущим кажется зевом.
* * *
Ю. Ковалю
Ногою в клетчатой штанине
Покачивая на весу,
Ты — мой поэт, на окарине
Сыгравший оттепель в лесу, —
И белок хвойные горелки,
И солнца изумлённый шар,
И, вечно не в своей тарелке,
Влюблённой памяти пожар, —
И необученных овчарок,
И яблочного снегиря,
И преимущество помарок
Над прописями букваря, —
Ты, не любитель плоских формул,
Мерцающего цвета шнур
Сквозь оторопь свою продёрнул,
Не проронив ни «цыц», ни «чур», —
А он, как видишь, был бикфордов
И уничтожил вещий знак —
Тебя, не знавшего рекордов,
Но певчего за просто так.
* * *
Я впервые свободна за дюжину лет —
Никому не нужна и никем не гонима...
Мой колпак с колокольчиком набок одет,
А сердечное пламя в отсутствии дыма
Так искрится и пляшет, поёт и трещит,
Что не нужен (и даже нелеп) соглядатай...
Одиночество — это единственный щит
Меж исконною вещью и версией смятой.
Хорошо-хорошо! О себе ни гу-гу...
Только ветер в лицо, непомерно осенний.
...О неужто сорвусь и назад побегу
В искажённое поле кривых отражений?
* * *
Океана посередине,
Хочешь гибели — озоруй!
Уплыву от тебя на льдине
В направлении тёплых струй.
Скучковавшиеся — спасутся,
Зазимуют, растопят печь…
Но во все времена безумца
Распирало желанье — бечь!
Твёрдо смотрят глаза сухие.
Отрываюсь — читай: расту —
Под рычание злой стихии.
…Ну, а ты доживай в быту.
|
