Дезертиры

Дорогой тезка, спасибо за поздравления — и тебе всего хорошего в Новом году желаю. А особенно здоровья: оно в нашем, опять (в очередной раз) переходном возрасте очень нужно. Я вот тут странную болезнь подцепил, даже стыдно сказать — шум в ушах. Все время где-то в задней части головы такой звук, будто динамик фонит, или неоновая лампа жужжит, или река шумит, или вроде как раковина к уху приложена. Ухогорлонос уверяет, что весь этот звон от сужения сосудов происходить может: мол, ушной нерв ущемился и слышно все время, как кровь по капиллярам бежит. Оно, конечно, хорошо, что кровь в теле обращается, но когда об этой радости тебе день и ночь напоминают, то это уже слишком, согласись. И никто, как всегда, слова толком сказать не может, ничего не знает, знать не может и не хочет, а я слышу вечный звон и даже, в отличие от многих, знаю, где он, но ничего предпринять не могу, ибо что конкретно звенит — науке неизвестно.

Логически помыслив, можно и без лекарей допетрить: раз сосуды сужены, то их расширять надо. Способ, сам знаешь, есть. Веками проверенный, народный, на все случаи жизни и для самых безнадежных обстоятельств, против всех бед, болезней и невзгод. И правда: как выпью — так грохот в башке слабеет. А может, это звон бокалов, божественное бульканье и гул болтовни его заглушают?.. Не знаю, что и делать: не пить — шумит безбожно, пить — на второй день звенит еще омерзительнее. В общем, как всегда: соломоновы решения приходят к валаамовой ослице слишком поздно, когда ее уже на бойню волокут.

Кстати, о парнокопытных: сейчас тут, в Германии, немцы затеяли коров сотнями тысяч убивать и сжигать, потому что у 20 коров какое-то новое говяжье бешенство, коровья психопатия, телячий психоз, бычий шиз обнаружились, и эти больные коровы могут других здоровых коров заразить, и люди, ядовитой говядины вкусив, через энное число лет тоже могут ошизеть: сидят, как младенцы, и ничего не понимают, а в мозгах у них пустота ширится, серое вещество растапливая и высушивая. И давай теперь панику бить. Наших людей такими глупостями не запугаешь, мало ли что там через десять лет будет, а тут у всех многонько на черный день и светлую пенсию припасено, обидно будет на старости лет слюни от коровьей паранойи пускать.

Одни депутаты предлагают вообще всех коров перерезать, разделать и посмотреть, где у них там в башке зараза обитает (эту губчатую энцефалию только так обнаружить можно, анализам не поддается, сволочь вроде моего шума). Другие говорят — разделывать не надо, дорого обойдется, но сжигать обязательно, чтоб ни одна бацилла не уцелела (народ дотошный, въедливый, что задумают — делают основательно). Третьи просто сжигать живьем предлагают — так, мол, дешевле. А некоторые особо рьяные политики уже и к овцам присматриваться начали: дескать, в Баварии несколько баранов как-то подозрительно по лугу скакало и не в унисон блеяло, не больны ли тоже чем-нибудь вроде козлиной паранойи, овечьего маразма или бараньего склероза?..

Всей этой бойней заведует министерша, которая, по собственному признанию, в сельском хозяйстве ничего не смыслит, но надежды постарается оправдать. Сама страшная, как говяжье бешенство. Такую и женщиной назвать можно только условно-сослагательно. Зато, как говорится, хороший организатор. Ей бы пилотка и хлыст подошли бы, но ее чаще вкупе с больными коровами и психованными баранами показывают: как коров видишь, знай, что и она сейчас будет тут как тут, бешенство ругать и о мерах докладывать.

Оппозиция возражает: пока, мол, этих коров будем резать, другие, новые подрастут, так что же, их тоже казнить?.. Так и будем без конца палачествовать?.. И не лучше ли вообще этих убитых коров не сжигать, а из гуманитарных соображений в третий мир продавать, там половина населения и так не в себе, “окорочка Буша” им скормили, теперь пусть “мозгами Шредера” полакомятся. Тем более, что болезнь эта подлая только через десять лет проявляется, а за это время многое произойти может. И лучше через десять лет от склероза умереть, чем сегодня от голода. Резонно. Позиция разумного гуманизма.

Телевидение утверждает, что тут уже много таких случаев: в Англии якобы уже 80 человек рехнулось (ничего удивительного, сырой яд с кровью всю дорогу едят, как вампиры), а во Франции — даже и до 100. Впрочем, что удивительного, если сотня-другая какой-то дрянью заболеет?.. Мало ли что они там ели-пили?.. Тем более французы — наелись всякой дряни, вроде мокриц и слизней, цивилизованная нация, жрут все, что шевелится, вроде китайцев. Так у китайцев вынудиловка, а у французов какая нужда эту гадость грызть?.. Кстати, знаешь, когда наступит мировой голод?.. Когда китайцы научатся есть ложками. Тогда вообще жевать нечего будет. Наверняка на людей перейдут — дешево и сердито, дичь далеко убежать не может, разучилась в процессе эволюции спасаться, ее всегда много, даже в избытке — недаром природный баланс нарушен и озоновая дыра растет.

Говядина тем делом уже 70 марок за кило стала: под шумок биомагазины поднялись, биочистой продукцией торгуют. В этих магазинах раньше из-за цен никого не было, а теперь очереди клубятся (немцы не только основательны, но и легко внушаемы). Значит, такой биопонт: биомясо дорогое, потому что оно биочистое (мои биокоровы на моих биополях биочистую биотраву едят), поэтому сто грамм моей биоговядинки 6,99 марки стоят. А иди и проверь, где его коровы ходят. И почему они свихнутыми быть не могут — тоже неясно: эта болезнь с коровьим променадом не связана, и ходит корова по биополю или в своем предсмертном отстойнике томится — разницы нет, всюду говяжий маразм ее настигнуть может. И вообще на земле каждый третий в своем роде шизоид, что же теперь, всех убивать?.. Дорого обойдется.

В политсекторе новостей тоже много: одних министров снимают, других назначают, это никого особо не волнует, а министрам — и подавно, свои 25 тысяч ежемесячных они как на рабочем месте, так и на пенсии огребать будут. Поэтому и законы издают без особых опасений. Впрочем, им все равно мало что в реальной жизни понятно. Правят теперь Германией зелено-красные, все из бывших бунтарей-самоучек, которые от своего прошлого то и дело открещиваются. К ним у народа доверие уже пропало: пройдохи, как и прежние, только суперчестными прикидываются. Либеральные слишком. С эмиграцией хлопот много создали.

Косяками идут беженцы, политубежища просить, а просеять их быстро и по-деловому никак невозможно, принципы не позволяют. Сейчас вот дезертиры из Чечни целыми подразделениями повалили, сдаются повзводно: не хотим, мол, воевать, пацифистами стали. Бойцов в лагерях навалом. Все вместе на нарах сидят, водку пьют, проклинают Горбачева, Ельцина, Басаева, Путина и пр. и поднимают проникновенные тосты за вечного, единого и неделимого Сталина, который был могуч, силен, справедлив и такого бардака не допустил бы ни в коем случае. А немцы умиляются: “Хоть тут не воюют, поняли, что война — это глупость. До нас это уже раньше, 50 лет назад, дошло, а до них только сейчас доходить начинает. Ну ничего, лучше поздно, чем никогда! Пусть пока тут, а потом как суд решит...”.

Да что там говорить — я и сам недавно впритык со всем этим столкнулся: один приятель предложил — не хочешь ли, мол, толмачом подработать? Ты уже тут давным-давно, немецкий язык хорошо знаешь, проблем не будет, картины твои не убегут, пойди поработай немного, чем в потолок плевать у телевизора. Отчего же и нет?.. Только где и когда?.. И что переводить?.. А в лагере для политбеженцев. Ехать, правда, в этот лагерь далековато, в соседнюю землю, и рано очень начинают, а платят ничего. И дел немного: их басни переводить. Я согласился.

Скоро позвонили: “Приезжайте послезавтра, начинаем в 7.30. Вот адрес... И не забудьте паспорт”. 7.30 — это даже для ранней Германии рановато. А что делать, надо ехать. Ох, рано встает охрана!.. По этому поводу даже бородатый анекдот есть: англичанин после Второй мировой спрашивает у немца: “Почему вы, проигравшие, лучше нас, победителей, живете? Мы и работаем не покладая рук, и час пик у нас уже в 7.30, когда все на работу спешат”. — “А у нас час пик в 6.30 начинается, поэтому и живем лучше вас!” — отвечает немец. Действительно, рано встает Германия, дел много.

В 5 утра на улице темно, холодно, туман, мутные влажные лампионы. Еду в поезде под детский щебет. Вагоны учениками набиты — по школам разъезжаются. Шумят, но сонно, а некоторые вообще полудремлют, в окна смотрят, думают о своем... Кто-то тетрадки перебирает, кто-то в тамбуре девчонок смешит, усатый проводник у всех билеты проверяет, даже у полуспящих второклашек дотошно требует. Ничего, пусть к дисциплине привыкают. А они и не ропщут, покорно копаются в сумках, ищут проездные. Детей едва видно за гигантскими ранцами и рюкзаками, которые каждый европейский ребенок таскает с детства.

Станция маленькая, вокзал обшарпан и попахивает. Жизнь на площади кипит: в булочной дети толпятся, первыми сосисками закусывают, чтоб в школу не так противно было идти. Газетный киоск светится, машины ездят, тумана меньше стало. Дело к семи.

Спросил у киоскера, где лагерь. Тот сразу выдал весь свой русский набор:

— Драствуи, да-нет, карашо, водка! — и объяснил, что пешком идти далековато, а автобусы туда не ходят.

— Почему?

— А чтоб они меньше в город вылезали, — дружелюбно объясняет он. — Воровства много стало. Недавно вот девочку изнасиловали. Албанцы из Косово, наверное. Или другие кто. Так что лучше пусть там, в лагере сидят! — И он обвел пальцем круг и замкнул его точкой посередине.

Осмотрев меня внимательнее, он поинтересовался:

— И вы тоже туда?.. Нет, не похоже... Да и по-немецки хорошо говорите.

— Знакомые там мои, навестить хочу. Значит, на такси?

— Вон там остановка. Через минуту Фрицхен подъедет, его смена начинается.

Ровно через минуту появился Фрицхен. Он по дороге сообщил, что вчера полиция нашла в лагере самогонный аппарат:

— Удивляться нечему. Вот русские тут кафе открыли. Пьют до свинства. Мне официантка объяснила: “Водка — это часть нашей культуры”. Правда это?.. Такая бескультурная вещь — и культура?..

— А когда 35? мороза, что будешь делать? — защитил я святой напиток и веско добавил, дабы окончательно убедить его в ценности этого продукта: — Водка войну выиграла.

— А, ну да, — сразу кисловато согласился он, съезжая с шоссе и углубляясь в темноту дороги. — Вот это все уже — лагерь!.. Вам к администрации?..

Он мельком взглянул на меня:

— В первый раз? Переводить? — выписал данные из паспорта и на часы посмотрел, что-то на листе отметив: — Ваше время пошло!

В этот момент какой-то пожилой носач протиснулся сквозь вертушку. Бирбаух любезно приветствовал его, пояснив для меня:

— Это тоже наш переводчик. Вот он вам все и покажет.

— Хуссейн, из Ирака, — носач приветливо пожал мою руку.

Напротив бирбауха, в комнате ожидания, сидели старик со старухой, темные, морщинистые, худые, молчаливые, мрачные. Хуссейн мельком взглянул на них:

— Наверняка мои, — и что-то с клекотом спросил их по-арабски, они закивали в ответ сухими головами.

Идем дальше. Вот комната: два стола, четыре стула, календарь на стене. Уже светло, в окно видны дома, крыши. И дальше — пустырь, поля, шпиль и башни кирхи.

— Это наша комната, переводчиков. А там — “музыкальная гостиная”, на “пианино” отпечатки пальцев берут. Я буду тут работать, а вы, наверно, наверх пойдете. Сейчас фрау Грюн вам все объяснит.

Вот и она, миловидная и симпатичная, но по-мужски жилистая и хваткая, в темном костюме, с папками в руке, знакомится со мной:

— Фрау Грюн. Что надо делать?.. Придет беженец, мы у него снимем отпечатки пальцев, сфотографируем, потом вы заполните с ним анкету, а потом будете переводить вопросы-ответы — вот и все, очень просто.

Ничего себе — отпечатки пальцев снимать! — это мне совсем не понравилось. — Не хватает еще на старости вертухаем в тюрьме крутиться!..

Фрау Грюн как будто прочла мои мысли:

— Не бойтесь, делать все буду я, вы только переводите. Ну, пошли?

Мы оказались в “музыкальной гостиной”. Она побольше, светлее и просторнее, стоит стол с полосой для снятия отпечатков, фотоаппарат на штативе, раковина, стулья, второй стол, календарь на стене.

— Вы подождите, я его сейчас приведу. Надо перепроверить сопроводительные документы из полиции. Вы должны заново опросить беженца по анкетным данным, внести их в этот формуляр. У него самого документов, разумеется, никаких. Обычная история. Дезертир. Переслали из Дюссельдорфа, где он в полицию сдался.

На фото: квадратное лицо, надбровные дуги, одна бровь разбита, взгляд мрачно-угрюмый. Под фотографией — столбиком данные:

фамилия: Витас

имя: Жукаускас

год рождения: 1975

место рождения: г. Грозный, Чечня

национальность: русский

язык(и): русский, литовский

вероисповедание: католик

Я выглянул на звуки шагов: фрау Грюн идет впереди, за ней движется что-то большое и темное; в полутьме коридора плохо видно, но хорошо слышно сопение и скрежет подков. Он одет во все черное, на ногах кованые башмаки, руки в татуировках. Наголо брит, левая бровь свеже-искорежена, еще розового цвета. Один глаз сильно косит.

— Скажите ему, что вы переводчик, — сказала фрау Грюн, направляя фотоаппарат на экран.

— Доброе утро, я твой переводчик, — сказал я как можно дружелюбнее.

— А, переводчик, хорошо, а то ни хрена не понять, что им надо на х... — (потом он почти каждую фразу снабжал этим энергичным и коротким выражением, звучащим, как долгое придыхательное “наххху...”, похожее на шуршание змеи перед броском).

— Сядем. Надо кое-что уточнить, — предложил я.

— Уточняй.

— Тут записано: имя Жукаускас, а фамилия Витас. Разве не наоборот?

— Да ты чего, в натуре? Что я, Жучкой жил?.. Наоборот.

— Национальность?

— Русак.

— Фамилия не очень-то...

— Это папаша у меня был литовец, а матушка русская, наххху...

Говорил он медленно и твердо, закругляя слова и удваивая согласные, как это свойственно прибалтам (паппашша, мматтушшка). Один глаз смотрит в сторону, второй неподвижно уставлен в меня.

— Тут записано — родился в Чечне. Правильно?

— Точняк. В Грозной жил всегда.

— Вера?

— Вера? — усмехнулся он. — Нету веры.

— Что-то надо записать. Католик?

— Ну, пусть так...

— Теперь языки... Какой родной язык?

— Русский. И литовский.

— Его-то зачем вписывать? Начнут копаться, скажут, из Литвы, — сдуру вырвалось у меня.

— Правильно... Не пиши. Это я сболтнул. Совсем запарился тут, котелок не варит, крыша едет, наххху... — попытался улыбнуться он, вращая глазами в разные стороны.

“Пианино” было налажено, и фрау Грюн попросила его вымыть руки и насухо их вытереть.

— Знаю, не в первый раз, — как-то радостно ухмыльнулся он.

— Сидел?

— Три года. За дезертирство.

— Спортсмен? — приветливо спросила фрау Грюн, указывая на его разбитую бровь.

— Был. Теперь уже нет, — ответил он. — Отбегался.

Пока фрау Грюн поочередно прикладывала к бумаге его корявые пальцы в татуированных перстнях, он косился на нее, вздыхал, щурился и наконец сказал:

— Милая немочка...

Потом фрау Грюн вкладывает в сканер лист с отпечатками пальцев и набирает на компьютере короткую комбинацию:

— Все. Теперь они уже в Висбадене, в картотеке, — поясняет она.

Я перевожу. Витас кривится:

— Пусть себе. Я гастроль окончил...

“Что бы это значило? Сам все решающий?” — подумалось мне, а фрау Грюн уже знакомит с господином Шнайдером, улыбчивым, вежливым, приличным, седовласым и румяным. Он сидит у стола и перелистывает дела в оранжевых обложках. По стенам идут полки с толстыми папками, на видном месте, конечно, календарь. Шнайдер охотно поясняет суть предстоящего:

— Вначале надо отметить начало вашей работы. Ведь это деньги. Всякий труд должен быть оплачен. Давайте сюда ваш обходной лист. Так. Знаком вам этот аппарат? — Он указывает на диктофонное устройство с трубкой. — Хорошо. Значит, работаем так: я задаю беженцу вопросы, вы их переводите на русский язык, потом переводите на немецкий его ответы, я их окончательно формулирую и записываю на пленку. После этого секретарша перенесет запись с ленты на бумагу, а потом вы с листа переведете протокол беженцу на русский, чтобы он знал, что там написано. Если у него возникнут дополнения, возражения или замечания — надо внести. Все должно быть по закону. Тут список опорных вопросов. Прочтите.

Я читаю вопросы (анкетные данные, причины бегства), а Шнайдер, просматривая тонкую папку Витаса, бормочет:

— Ничего неизвестно. Сдался в Дюссельдорфе, переслали к нам... Почему сюда?.. А у нас специализация по русским. У каждого лагеря — свой профиль.

— Закавказье тоже к вам принадлежит?

— Нет, Закавказье в Трире. Так, просмотрели?.. Хорошо. Можем начинать?..

Он перегибается к микрофону, стоящему на подоконнике, и говорит негромко:

— Пожалуйста, приведите беженца! — а мне указывает на другой стул: — Будьте добры, пересядьте туда, мне лучше ему прямо в глаза смотреть...

“Это будет не так-то легко!” — усмехаюсь я про себя, вспоминая косые глаза Витаса.

Он звенел подковами по коридору. Мы оба слушали тяжелые четкие шаги, за которыми почти не было слышно шагов фрау Грюн. Шнайдер прикрыл веки. Потом сказал:

— Шаг четкий, размеренный, военный. Очевидно, служил в армии.

Витас с размаха сел на стул и уставился одним глазом на Шнайдера. Второй глаз был направлен на меня. “Под двумя прицелами держит.”

Шнайдер любезно поздоровался, положил перед собой стопку бумаги, карандаш, вставил кассету в диктофон и попросил перевести абзац из книги законов, где говорилось, что беженец должен говорить правду, ничего не скрывать и не утаивать.

— Это и ежу понятно наххху... — кивнул Витас.

Шнайдер тоже кивнул и включил диктофон. Он четко спрашивал, Витас односложно отвечал, и Шнайдер успевал на листе записывать даты. Картина такая: в школе учился плохо, был дзюдоистом, не хотел идти в армию, за что и посадили на три года; когда вышел, то помогал матери на базаре, а потом опять попал под призыв, но на этот раз его не посадили, а предложили альтернативу: или опять сидеть, но теперь уже 7 лет, как рецидивисту, или пойти в спецдивизию, где деньги и добыча и работа не очень пыльная. Пришлось идти воевать.

— На чьей стороне? — вежливо осведомился Шнайдер.

— Как на чьей?.. На нашей! — возмутился Витас, не дав мне доперевести.

— Да, но кто это “наши”?.. Вы же говорите, что родились и жили всю жизнь в Грозном? Кто же теперь для вас “наши”, чеченцы или русские? — улыбнулся Шнайдер.

— Русаки, конечно. Матушка ж у меня русская... Умерла, правда... Ни родных, ни близких, все умерли. И хата порушена наххху...

Шнайдер выключил диктофон, потер лоб и негромко, как бы про себя, сказал:

— Типичный случай. Никого и ничего нет. Спросите у него, чем объясняется такое тотальное сиротство?..

— Да он чего, больной, что ли, — война ж, поубивали всех! — опять, едва дождавшись перевода, закипятился Витас. — Всех родных и близких потерял, всех одной бомбой накрыло, наххху!..

— Странно, как можно одной бомбой убить сразу всех? — спросил в никуда Шнайдер.

— Может быть, все вместе где-нибудь сидели? — предположил я.

Шнайдер отмахнулся:

— Может быть. Все может быть. Идем дальше, — и включил диктофон: — Вопрос: где вы служили, в каком звании, в чем были ваши задачи?

Выяснилось, что Витас служил в дивизии 00. Их забрасывали на парашютах в тыл врага, и они “мочили все, что шевелилось”. Шнайдер не понял:

— Убивали?.. А если женщины или дети?..

— А их вначале... употребляли, а потом тоже мочили... — огрызнулся Витас.

— Это тоже переводить? — переспросил я у него негромко. — По-моему, ни к чему.

— Правильно, браток. Не надо. Скажи: убивали, мол, только духов-врагов.

Шнайдер попросил спросить, как ему платили, помесячно или за операцию... И сколько?..

— За операцию. По 300 баксов на рыло.

— За участие или за убитых? — уточнил Шнайдер.

— По-всякому, — буркнул Витас, пряча глаза под стол.

— И сколько времени он так воевал?.. И где?..

— Пять лет. В Чечении поганой, — не дожидаясь перевода, выпалил Витас, а мне наконец стало ясно, что немецкий язык он понимает не хуже меня.

Шнайдер поморщился:

— В целях их собственной безопасности наемников в одном месте держат максимум год, есть указ Ельцина.

— Мало ли что?.. Подумаешь — указ!.. Этими указами только задницу подтирать... — усмехнулся Витас угрюмо.

Шнайдер вытащил из стола огромный географический атлас, раскрыл его на заложенной странице (это был Северный Кавказ) и попросил показать, где именно Витас воевал.

Тот начал неуверенно тыкать пальцами:

— Тут. И тут. И там. Да я знаю?.. Куда кидали — там и мочили! Всюду! У меня контузия, ничего не помню. В одиннадцать к врачу надо.

Но Шнайдер проигнорировал упоминание о враче и попросил рассказать, что было дальше, почему он сбежал.

А дальше было то, что Витасу надоело убивать, и он решил дернуть в Германию, где, он слышал, природа очень красивая и люди добрые. День побега был выбран не случайно: у командира был день рождения, все перепились, и Витас под шумок сбежал, прихватив автомат и три гранаты, “на всякий случай”. Пробрался в Грозную, к другу, жил там пару дней, а потом решил бежать в Москву. Документы все остались в казарме.

— Без документов и с автоматом в Москву? — скептически осведомился Шнайдер.

— Чего было делать? В Москве заныкаться легче — народу много. А оружие и гранаты на базаре в Грозной толкнул.

Так он и отправился: где на попутках, где пешком. Блокпосты и контроли обходил стороной, ему не привыкать. В Москве кантовался еще с полгода у знакомой девки, а потом через Литву и Польшу рванул в Германию.

— Через Литву? — насторожился Шнайдер. — Сколько времени и как вы шли?

— Три месяца. Лесами полз.

— Лесами?.. — усмехнулся Шнайдер и выключил диктофон. — Когда мой отец бежал из русского плена, то ему понадобились годы, чтобы лесами дойти до Германии!.. А он говорит — три месяца. Смешно.

Я перевел. Витас замолк, глаза его пошли по параболе.

— Ну, тогда скажи: на попутках.

По его словам, он сторговался в Литве с каким-то частником, тот его подвез к границе, Витас перешел ее ночью лесом, а в Польше, в условленном месте, подсел к тому же частнику в машину. Так же миновали и польско-германскую границу. В Дюссельдорфе частник подвез его к лагерю.

— И сколько вы заплатили этому человеку?

— 500 баксов. Да ему хули риска было?.. Если что — попутчика взял, ничего не знаю наххху...

Столбик дат на листе завершился. Шнайдер не спеша подсчитал что-то и сказал:

— Если следовать вашим датам, то не хватает пяти лет. Я заново буду считать, а вы оба тоже слушайте и считайте, может быть, что-нибудь неверно отметили, — и он терпеливо начал повторять даты; вышло, что пяти лет правда не хватает.

— А хер его знает, контузия, может, что и не так... — пробормотал Витас и опять вспомнил, что к одиннадцати надо к врачу, а потом задрал рубаху и принялся показывать шрамы.

— И как раз не хватает тех пяти лет, которые он, по его словам, служил в армии, в этой таинственной дивизии 00... Впрочем, и так все ясно, — с некоторой брезгливостью сказал Шнайдер, достал другой здоровенный атлас (на этот раз российских городов), нашел Грозный и попросил рассказать, на какой улице Витас родился, где была его школа, где стоял дворец президента и т.д.

— Да не помню я ничего!.. Что он, сука, меня долбит, дятел долбаный! Я тут не географию учить пришел, — повысил Витас голос. — Дома нет, школа порушена, все разбомблено, президент убит — чего ему еще?

— Не кипятись, он просто хочет проверить, это его задача, — остановил я его, но в ответ зареяло такое долгое и страстное “ннахххуу...”, что Шнайдер спросил у меня:

— Что это за слово он к каждому предложению добавляет?

— Но “Teufel” по-русски будет “черт”, а он говорит что-то на букву “н”, — сухо парировал Шнайдер (а до меня дошло, что и он наверняка понимает русский язык не хуже, чем Витас — немецкий). — Ладно. На какой реке стоит Грозный? Что случилось с президентским дворцом? Как называется главная улица Грозного?

Витас этого всего не знал, ничего не помнил, все забыл и опять начал давить на контузию, после которой память отшибло.

— Все забыл, а что в Германию идти надо, хорошо помнил. Такая выборочная забывчивость. Впрочем, все это теперь уже неважно, — подытожил Шнайдер и перешел к заключительной части: обоснование просьбы о политубежище.

Витас подумал и сказал:

— Переведи ему: я читал, что у вас тут природа путевая и люди ништяк, а там, у нас, природа х...ая и люди дерьмо, поэтому прошу меня принять как беженца. Не желаю больше никого мочить, отмочился, хочу тихо жить... И все, наххху...

— Может, еще что-нибудь? — осторожно уточнил Шнайдер. — Что ему грозит в случае возвращения на родину?

— Поймают и в лагерь сунут. А то и просто в поле шлепнут, там же ж суда нет: пулю в лоб — и спи спокойно! Прошу помиловать и в ад не посылать. И к врачу мне уже пора — башка лопается...

Шнайдер кивнул:

— Пусть идет.

— Свободен! — сказал я.

Витас вдруг улыбнулся:

— Это я уже тоже однажды слышал!

Когда звон подков затих, Шнайдер вздохнул, переложил какие-то предметы на столе, вытащил кассету из диктофона:

— Наши политики все-таки очень странные люди. Ну зачем нашему министру внутренних дел надо было издавать указ, чтобы дезертиров из Чечни временно не отсылать назад?.. С косовскими беженцами уже нахлебались проблем — теперь эти новые напасти. Для чего?.. Ну выпишу я этому бандюге отказ — это же криминальный тип, я бы с ним ночью повстречаться не хотел — а он возьмет и сбежит!

— А что после отказа он может еще предпринять, кроме бегства и побега? — поинтересовался я, тоже собирая бумаги, лежавшие передо мной: вопросы, лист с подсчетом дат, выписку из закона.

— В принципе, он может нанять адвоката и обжаловать отказ. Тогда дело пойдет по судам. А если он без всякого адвоката просто сбежит?.. И в мафию какую-нибудь пойдет?.. Опыта убивать у него явно хватает. И вот вам — одним преступником больше. Как будто своих не хватает. А мы, вместо того, чтобы его тут же отправить назад — хоть в Россию, хоть в Польшу, хоть в Литву, хоть к черту-дьяволу на рога — сейчас ему временный трехмесячный паспорт беженца выпишем. А когда некоторые трезвые люди предложили беженцев, до решения их вопроса, в закрытых помещениях держать (как это, кстати, почти всюду и делается и что вполне логично: мы же не знаем, что это за люди), то эти желторотые зеленые политики такой писк подняли, что в Брюсселе откликнулось: ах, опять лагеря на немецкой земле, сортировка людей, государство-тюрьма!.. Как всегда: масса слов и капля дела. Вот и сидим со связанными руками... Эх, да что говорить... Я сейчас отдам запись на распечатку, а вы потом переведете ему протокол. Таков закон. Конечно, надо, чтобы все было по закону. Только тем, наверху, легко эти законы издавать, а вот выполнять их тут, внизу, ох как трудно!.. Не хотите ли кофе? Вам полагается оплаченный перерыв в полчаса. Сейчас оформим ваш обходной... — И он, прежде чем встать, отметил время конца интервью.

Вместе со Шнайдером я спустился вниз, в небольшой кафетерий. Нам встретилась переводчица-китаянка с черными жесткими волосами Хонг. Она вела куда-то хилого, молчаливо-испуганного китайца. В одну из открытых дверей я увидел переводчика Хуссейна, который, сидя напротив старика, внимательно слушал его.

Прошелестела стайка молодежи. С папками в руках они торопились по коридору, спорили о каком-то вопросе, кем-то не вовремя заданном.

— Стажеры-юристы, практику у нас проходят, учатся.

За столиком Шнайдер, выпрямив спину, осанисто оглядываясь и тщательно размешивая в чашке сахар, кратко обрисовал положение вещей:

— За семь лет работы мне тут еще ни разу не встретился человек, которого бы действительно политически преследовали. Такие люди до нас просто не доходят. Они или сидят в тюрьмах, или в подполье продолжают свое дело. А к нам бегут все кому не лень. А все потому, что есть эта пресловутая и весьма сомнительная 53-я статья, очень расплывчатая: “никого, кому на родине грозит смерть, нельзя выслать из страны”...

— Смерть грозит всем и всегда.

— Вот именно. Судите сами: в прошлый раз у меня сидел больной из Танзании. Вторая стадия СПИДа, весь в лишаях, язвах, героинист, а отослать нельзя, потому что у себя дома он не может купить лекарства против своей болезни (в его стадии на это требуются сотни тысяч в месяц) и, таким образом, его ожидает верная смерть. А в Танзании 80% населения заражено, между прочим. Что же теперь, Германия во всемирный госпиталь для наркоманов и педерастов превратиться должна?.. Или своих мало?.. Из-за демагогии, лизоблюдства и страха — “Что скажут в Америке? Что скажут в Брюсселе?” — стали как мусорное ведро, как европейская помойка, куда все дезертиры, убийцы и преступники лезут, а мы ничего сделать не в силах... Силы-то есть, но руки связаны глупыми приказами. Слава Богу еще, что африканцы больше во Францию сдаются, потому что французский знают.

Шнайдер качает седой головой:

— Знаете, был такой фокусник Гудини, который мог за секунду наручники снять и спастись. Мы не Гудини, и наручники с нас снимут только тогда, когда создадут законы, а не расплывчатые абстрактные формулы. А до этого будем вот так слушать всякие небылицы и гадать, сбежит он или будет ждать депортации, что маловероятно. А этот, сегодняшний... Мне кажется, он вообще не русский, русские разговорчивее и приветливее, помногу и подолгу говорят, а он что-то гавкнет и замолкнет. На северянина похож. Наймит из Балтии, наверное... Они стрелять умеют, мой отец их лучшими стрелками называл. Кстати, вам известно, что в Европе наиболее склонны к самоубийству венгры и литовцы?.. Одни, видимо, слишком импульсивны и эмоциональны, а другие, наоборот, от чрезмерного спокойствия. Он оттуда, как вы думаете?..

— Вообще похож. И по выговору тоже. А что, только такие убийцы и дезертиры сдаются?.. Женщин красивых нет? — увел я на всякий случай разговор от Балтии, помня, как вылез с советом не вписывать литовский язык, хотя в первой анкете он, между прочим, был записан, и если кто-нибудь сравнит эти данные, то можно ждать неприятных вопросов...

Шнайдер хитро и быстро улыбнулся:

— О!.. И женщины бывают!.. Вот недавно, — он понизил голос и исподтишка огляделся, — одна красавица-белоруска попалась. Ну просто на обложку журнала! Удивительной красоты лицо! Изящество, шарм, холеность. Вот рассказывает она, как она мучалась, терпела, голодала, а когда переводчик вышел за кофе, вдруг рукой просит, чтобы я диктофон выключил, а сама мне жестами показывает: мол, делай со мной, что хочешь, я твоя, лишь бы все о’кей было. И спешит, чтобы успеть: вначале на меня показывает, потом на себя, а потом ручки складывает под щеку, мол, вместе спать будем. А когда я брови поднял, она такие жесты откровенные в ход пустила, что не по себе стало... И на диктофон не забывала показывать: мол, не просто переспать, а чтоб и дело ее сделалось. И смешно и грустно. Что же у них там творится, если такие женщины бегут?.. Да, подобную красоту у нас тут на руках носили бы... Супружеские партии обеспечены.

— Ну и надо принять, ради улучшения эстетической обстановки. Чем больше красавиц — тем приятнее жизнь, — пошутил я.

— И я того же мнения, — зажмурился Шнайдер, а я подумал, что, может, красавица старалась не зря.

После кофе мы вновь поднялись в кабинет, протокол уже был перепечатан, и я перевел его Витасу. Он безучастно кивал головой, глаза его потухли. Когда с формальностями было покончено, Витас, спрятав за пазуху свой временный паспорт, в коридоре невзначай поинтересовался, как тут братков найти, а то скучно очень, ни баб, ни картишек, ни хоботок в водяре запятнать, тоска смертная. Где искать братков, я не знал, но он все равно поблагодарил меня за добрые советы, которые я ему давал:

— И будь здоров, удачи тебе наххху...

Я уже попрощался с бирбаухом и вышел из здания, как увидел, что и араб-переводчик Хуссейн идет к своей машине. Нам было по пути. Оказалось, Хуссейн все утро опрашивал двух курдов из Ирака, мужа и жену, стариков, которые перешли через горы в Турцию, на корабле приплыли в Италию и оттуда на поездах пробрались в Германию.

Дорогой тезка, в прошлом письме я подробно доложил тебе, как переводчиком подрабатывал. В первый раз все трудно делать, сам знаешь. Хуссейн, который давно работал в лагере, по дороге рассказал много интересного. Картины захватывающие. Кстати, он сам тоже лет двадцать назад проделал подобный путь, убежав от Саддама Хусейна.

И если уж эти племена, народы и языки сюда добежали и в жизнь внедрились, то выкурить их потом очень трудно. Недавно вот по ТВ сцены из полицейской жизни Франкфурта-на-Майне показывали: немцы-полицаи, вооруженные до зубов, в бронежилетах и масках, поймали 17-летнего барыгу-латиноса, поволокли его в участок и пытаются допрос снимать, а он, не будь дурак, молчит. И не только потому молчит, что у него право такое есть, а потому, что рот шариками кокаина забит. И полиция это знает, но у нее, в свою очередь, нет права залезать пальцами (и другими предметами) в “отверстия тела”, поэтому она латиносу ничего сделать не может (все это — пережитки Нюрнбергского процесса, немцы стали осторожны и опасаются, как бы их вновь во всех смертных грехах не обвинили). Постоял он у стены, посверкал белками, немцы его 650 набарыженных марок ему возвращают и отпускают. За месяц у него это 68-й привод, а посадить не могут — факта нет...

А почему, спрашивается, его на родину не отправляют?.. А потому, что паспорта у него нет, а главное, он забыл страну происхождения. Вот забыл, где родился — и все тут. “Куда ж его отправлять?” — резонно объясняет полицай. Каково?.. Забыл — и все тут. То ли в Колумбии на свет появился, то ли в Перу, не помню, голова болит, к врачу пора, обед скоро... С одной стороны, гнилой либерализм, с другой — тупость исполнителей, до абсурда доходящая. Да попадись такой барыжонок с кокаином во рту нашей доблестной милиции, ему бы не только все “отверстия тела” ножкой от стула пооткрывали бы, но еще новых бы насверлили, которые природа забыла создать. А тут нет — иди, продавай дальше, народу кокаин нужен стрессы снимать и либидо стимулировать.

А сейчас, говорят, новая страшная опасность на Европу надвигается — китайцы. Раньше как было?.. Налетели скифо-гунны или монголо-татары, все повырезали, пожгли — и улетели. А сейчас, в век техники, все обстоятельно происходит. Дело в том, что слишком много китайцев расплодилось, до полутора миллиардов доходит, — согласись, много, для чего столько? И вот повелел их сегодняшний великий кормчий, чтоб по три миллиона китайцев в год из страны убиралось бы к чертям собачьим восвояси (спасибо, что три, а не тридцать или триста!..). Пусть бегут во все концы земли, китайскую мафию крепят и, кстати, деньги в Китай родственникам пересылают, а государство с них свой налог возьмет. Америка и Канада уже отказались их принимать, так китайцы теперь на Европу пошли — а куда еще, не в Африку же, где своих нищих хватает?..

Недавно опять вызвали переводить. Во второй раз ехать было веселее, хотя опять пришлось в пять утра вставать и в поезде досыпать, под тихое предшкольное шуршание сонных мальцов. Дорога к лагерю была уже известна. Я решил пойти пешком.

Шагая по темной аллее, ловлю себя на мысли, что с интересом, но без эмоций ожидаю, кого и что придется сейчас переводить, и никаких угрызений или жалости ни к кому не испытываю. Воистину, даже капля власти портит человека, не то что ведро, бадья, цистерна или океан. И мыслю я уже как здешний, местный, свой. И смотрю на все новыми глазами, которые тут, за десять лет жизни, прорезались. И стою уже обеими ногами по другую сторону баррикад, чем раньше. И если я тут живу, то и мыслю уже, как здешний.

Бирбаух встретил меня как знакомого. На столе — початая бутылка пива, на мониторе — сетка каких-то расчетов. Напротив, в зале ожидания, темно. В комнате переводчиков встречаю Хонг, которую видел в прошлый раз. У нее — кофе в термосе и складные чашечки. Мы разговорились. Она оказалась вьетнамкой, двадцать лет живущей в Германии, и сама (как и араб-переводчик Хуссейн) когда-то проделала весь беженский политпуть:

— Раньше получить убежище было куда легче, — рассказывала она, щуря свои щелочки от сигаретного дыма и поглядывая на меня так, как поглядывают маленькие желтолицые женщины на больших белых мужчин: с уважением, интересом и априорной покорностью. — Немцы были рады всякому беженцу: с интересом встречали, гражданство, квартиру и работу тут же давали, по собраниям водили и цветы дарили. Мы из Северного Вьетнама. Муж был дипломатом, служил в Европе, знал шесть языков и был знаком с разными людьми. Ну и остался, когда узнал, что дома против него что-то затевают.

Она элегантно покачала головой в разные стороны и, обхватив пузатый термос своими детскими ручонками, долила кофе в чашечки, а я подумал, что, не скажи она, сколько ей примерно лет, и не будь у нее мешочков под глазами и морщинок возле ушей, ей можно было бы дать и двадцать. А будь мешочки пообъемнее и морщинки поглубже и пошире — и все семьдесят. А еще говорят, расовых различий нет. Как это нет, если мы китайцев или негров в массе друг от друга не отличаем и они для нас — как кролики на ферме, все одинаковые?.. Как, впрочем, и мы для них.

— А что вы потом делали? — спросил я из вежливости.

— Муж работал переводчиком, как и я. А вы?.. Тоже бывший беженец?..

— Нет, я работу нашел, официально приехал. Перевожу вот тоже понемногу, — уклончиво ответил я.

— Я еще потом университет кончила, работала в судах и на таможне. Всякое повидала, — говорила она, а я с умилением вслушивался в ее странный немецкий язык с вьетнамским акцентом, в слова, произносимые с мелодичным шелестом, цоканьем, щебетом и колоратурой гласных, звучащих, как флейта, которую пробуют перед концертом. Слова были будто украшены бубенцами и трещотками, и сквозь эту авангардную музыку причудливо проступали остовы слов.

Вошла фрау Грюн, потрясла нам основательно руки, дала папки, попросила ознакомиться и потом привести беженцев, которые уже ждут. Коллега Хонг получила двух абсолютно идентичных вьетконговцев, на моей папке — фото вполне приличного мужчины с бородкой-бланже и данные:

фамилия: Лунгарь

имя: Андрей

год рождения 1960

место рождения: г. Москва, Россия

национальность: русский

язык(и): русский

вероисповедание: православный

Он оказался крепеньким, аккуратно подстриженным мужичком, с бороденкой на обычном северном лице (таким может быть и Вася из Пскова и Гюнтер из-под Ганновера). Застиранные армейские брюки-хаки, тельняшка и джинсовая куртка. В руках он мял козырявую застиранную шапочку с надписью “Coca-Cola”. Судя по брюкам, опять дезертир. “Из армии?” — хотел спросить я его, но передумал: неприятно, если он примет это за расспросы с умыслом, а меня — за “человека из КГБ”, который пытается у него что-то выпытать. Поэтому я просто пожал ему руку и попросил идти со мной.

В “музыкальной гостиной”, увидев стол для снятия отпечатков, он замер, а потом с горечью, качая стриженой головой и натирая руки особым порошком, произнес с некоторым пафосом:

— 20 лет честно-благородно служил родной Родине, а теперь вот как с преступником... Но жизни путь не повернуть. Это для чего же отпечатки?..

— Для проформы, — ответил я. — Их сейчас в общую картотеку отправят.

— Сверять будут? — прищурился он.

— Не знаю, я тут во второй раз, — оградился я на всякий случай от ненужных расспросов.

Пока фрау Грюн и молодая практикантка-блондинка (с увесистой грудью, курносым носом и оленьими глазами) налаживали фотоаппарат, натягивали перчатки и мазали новые чернила на полосу, я читал данные на листе, уточнял и вписывал их в новый формуляр. Лунгарь вежливо заметил, что на самом деле он родился не в самой Москве, а в поселке Московский, но теперь это уже часть столицы, и поэтому он решил прямо писать “Москва”. Речь фонетически чистая, выговор московский, проглатывающий гласные и выпевающий согласные. Он говорил охотно, иногда витиевато-цветисто:

— Немцы культурны до безобразия. Я поражаюсь абсолютной чистоте и дикому порядку до невменяемости. Никто не плюет своей слюны на улицу, не сморкаются в кулак, пьяных нет, женщин не задевают, все улыбаются с приветом, машины ездят аккуратно, пропускают пешеходов, непотребной грязью их не замарывая и не пятная... Когда это только у нас тоже будет?

— И как это вы все успели заметить? — Судя по дате прибытия, он тут всего пять дней.

— Да это невооруженными глазами видно, и очков не надобно. Не обязательно сто лет жить. Вышел на улицу — и смотри, куда глазом достать.

На вопрос о вероисповедании он усмехнулся:

— С 20 лет в армии и партии корячусь. Бывший коммунист. Пишите, что хотите. Да, православный, понятно, не мусульманин же!.. Нельзя дважды крестить, нельзя дважды хоронить... — Он мял в руках свою шапочку, передвигал под столом ноги и исподтишка посматривал на округлый зад практикантки, маячивший перед нашим столом.

— Хороша девочка? — спросил я.

— Хороша, — согласился он и почесал бороденку. — Полгода с женщинами ничего не было. Дома жена сохнет... Вообще она у меня слаба на передок, за столько дней-часов наверняка кто-то у нее завелся, а я тут, как петух бройлерный... Да чего делать?.. В запутуху вляпался — теперь расхлебывать.

Фрау Грюн подвела его к столу и начала поочередно прикладывать пальцы вначале к чернильной полосе, а потом к бумаге, а он так горестно и печально заприговаривал: “Ай, стыдно, ой, нехорошо! Совсем неладно, плохо, стыдно!..”, — что фрау Грюн спросила, не плохо ли ему.

Узнав, что ему не плохо, а стыдно, она засмеялась:

— Он же дезертир?.. Это ничего, не страшно.

— Не только дезертир, но и преступник, по всем Россиям разыскиваемый, — охотно пояснил Лунгарь, когда я, желая его успокоить, перевел слова фрау Грюн. — Вот такие вот плакатищи на улицах понаразвешали — опасный, мол, особо преступник! Это я-то, божья коровка, опасный?..

— А что вы такого сделали? — спросил я, решив, что раз он сам все это говорит, значит, хочет, чтобы его об этом спрашивали, специально дает информацию и за “гэбистский” мой вопрос не сочтет.

Он махнул рукой:

— Такая бодяга неуклюжая получилась!.. Без вины виноват — и все тут. Конечно, хлеб режут — крошки летят, но как-то уж очень неприятно крошкой немой и малой быть...

В комнату без стука вошел мужчина средних лет, с брюшком и в свитере, и спросил у фрау Грюн, где его беженец (он назвал его “Kunde”, клиент).

— Вот, познакомьтесь с господином Тилле, вы сегодня работаете с ним, — сказала мне фрау Грюн; мы дружелюбно пожали друг другу руки.

Втроем направились по коридору. Лунгарь не знал, где ему идти: впереди или позади нас. Он то закладывал руки за спину, то совал их в карманы, бормоча:

— Вроде и не под арестом, а что к чему — неясно... В непонятках тону...

А Тилле шел, насвистывая, и громко всех приветствовал: с одним поговорил об отпуске, с другим — о каком-то карточном долге, пошутил с секретаршей, перекинулся словами с коллегой в открытую дверь (двери стояли открытыми, как и во многих других ведомствах). Мы в это время тупо торчали рядом.

— Немцы-ы! — то ли с уважением, то ли со скрытой насмешкой тянул Лунгарь, вытягивая губы трубочкой, поднимая брови и приговаривая нараспев: — Н-е-ем-цы-ы!.. Фр-ии-ц-ы!.. Вот где я оказался, прапорщик российский, у кого временного приюта жизни прошу! А что делать-то — ни за хрен собачий, как пьяный ежик, пропадать?.. Лучше уж германцу сдаться... Как говорится, кому Канары, а кому и нары...

Кабинет у Тилле оказался намного больше и стол намного шире, чем у Шнайдера, весь завален папками и делами. На стене — две разные карты мира и два календаря, под ними — еще один квадратный столик. Телефон звонил беспрерывно, кто-то входил и о чем-то спрашивал, кто-то что-то приносил и уносил, и я понял, что Тилле — начальник повыше тихого и вежливого Шнайдера.

— Так, вы новый у нас?.. Ах, уже работали?.. Со Шнайдером?.. Он еще не на пенсии?.. — говорил Тилле, перекладывая по столу бумаги и поглядывая исподтишка на Лунгаря; тот ясными глазами смотрел вперед, жевал бороденкой и мял шапочку. — Так. Кого мы имеем?.. Дезертир? Чечня?

Лунгарь два последних слова понял без перевода:

— Я, я, дезертирус аус Чечня. Из-под стражи убежал. С риском для жизни-здоровья и со множеством травм души и тела.

Тилле настроил диктофон, вставил кассету и начал задавать дежурные вопросы. Лунгарь отвечал без запинки, четко называя цифры и даты (по дороге я предупредил его, чтобы он был осторожен с датами. “Ясно, немцы”, — ответил он тем же неясным полууважительным-полунасмешливым шепотом). Документов у него не было. Мы быстро добрались до родителей, родных и семьи. Все были живы-здоровы.

Тилле едва заметно поморщился:

— Придется всех родственников с адресами и датами в протокол заносить, — передал мне чистый бланк, сам набрал чей-то номер и (пока мы с Лунгарем заполняли бланк) со смехом выяснял подробности вечеринки, где бедняга Ханс выпил 10 бутылок пива и совсем окосел, а Марианна дала ему пощечину за то, что он, кажется, ущипнул ее.

— Веселится. А я полгода в побеге, — грустно-злобно прошептал Лунгарь. — Жаль, немецкого не знаю. Как тут, курсы дают, не знаете?

— Трудно сказать. До окончательного решения — наверняка нет. А потом все дадут.

— А ты сам что-нибудь решаешь? — тревожно вгляделся он мне в глаза.

— Что я могу решать?.. Я только перевожу.

Перешли к биографии. Лунгарь подробно рассказал, какую школу, где и когда окончил. Потом три года учился в машиностроительном техникуме, после чего пошел в армию, стал бессрочником.

— Какие причины побудили вас стать профессиональным военным? Расскажите подробнее, — попросил Тилле и выключил диктофон, и я отметил про себя, что перед каждым важным вопросом и он, и Шнайдер выключали устройство — очевидно, чтобы лучше вникнуть в суть ответа и потом сформулировать его, как надо.

Лунгарь как-то замялся, шапочка завертелась в руках быстрее, бороденка заерзала.

— Может, он и не поверит, но из-за квартиры вся бахрома моей жизни спуталась. В армии квартиры давали, а нас в трех малых комнатах десятеро больших жило. У меня как раз основательная любовь с девушкой в ходу была, а встречаться негде, отсутствие материальной базы. Она пилила меня все: “Что ты за мужик, места потрахаться найти не можешь!”. А мне после техникума все равно на два года солдатом идти. Я и решил — чем еще два года по казармам вшей питать, лучше уж человекообразную квартиру получить и с женщиной спать ложиться, а не с отбоем. Так и вышло все безобразие. Сейчас бы ни за какие баксовые рощи-кущи в военные не пошел бы, а тогда молод был. И глуп, как пробка от портвейна.

Тилле внимательно выслушал его, сказал:

— Из-за квартиры?.. Это вполне может быть... Кстати, прапорщик — это вроде унтер-офицера?.. — включил микрофон и сжал ответ Лунгаря в одну емкую фразу. Потом задал следующий вопрос: — Кем, когда и где служили? В чем состояли ваши непосредственные задачи? Сколько получали жалования? Имеются ли сбережения?

Лунгарь сразу и охотно откликнулся:

— Двадцать лет в работе, с 1980 по 2000. Богом в лютое наказание был определен прапорщиком в войска МВД. Отлично жил, все было, что человеку умеренному надо, зарплату платили, а как пошла эта демократия наша презервативная, так все и лопнуло, как майский шар в синем небе. А насчет сбережений... Копить деньги на черный день как-то начал, но отсутствие дней белых помешало... Чего уж там сберегать?.. К нулю плюсовать нуль?..

На просьбу сказать, чем вообще занимаются войска МВД, он пояснил, что войска доблестного МВД в основном охраняют лагеря, зоны и тюрьмы, которых по России пропасть:

— Ну и Кремлину с Мавзолейкой, само собой.

— Какую Кремлину? — не понял я.

— Кремль наш любимый с алой звездой во лбу и Мавзолей, где великий цуцик отдыхает... Наломал, падла, дров — и в ящик, под стекло, а ты тут вертись, как карась на сковородке... Но я всегда был в хозчасти. По снабжению.

Тилле усмехнулся:

— На снабженца не похож. Они все толстые.

— Да и я не был худ, в дороге отощал. Полгода в бегах, не шутка. Как личность и человек получил излишне много травм души и тела.

Дальше выяснилось, что последние семь лет он служил в Ставрополе, откуда иногда приходилось сопровождать колонны с провиантом и грузами в Чечню:

— Головной-то мозг всей заварухи — в Ростове, там и штаб, и трибунал, и бухгалтерия, и морг с крематорием, нате-пожалуйста. А у нас в Ставрополе только хавка-обувка, сгущенка-тушонка, патроны-снаряды и подобная дребедень. Но я с оружием дела не имел, все больше по пище. Эх, знать бы наперед, где споткнешься... Перевелся бы куда-нибудь. Вот в Заполярье звали, думал, холодно будет там слишком, да на юге так припекло, что все бросить и бежать без оглядки, как волку гонимому, пришлось.

И он обстоятельно рассказал о том злосчастном дне, когда его послали сопровождать две цистерны с горючим в Грозный. Ехали под прикрытием БТР, в котором сидели три солдата и лейтенант Николай, родственник по жене. БТР шел впереди, Лунгарь сидел в кабине первого бензовоза, во второй машине был только шофер-солдат. Ночью, где-то в Чечне, на дороге вдруг появились бандиты, человек пятнадцать, в черных намордниках и маскхалатах. Они протянули “ежа” через шоссе. БТР впереди шел и “ежа” даже не заметил, а бензовозам пришлось остановиться.

— Кто были эти бандиты? Чеченцы? — невзначай поинтересовался Тилле.

— Кто их знает?.. Сейчас же все на чеченов валят. Где что не так — все горцы злые. Темно было, ночь, приказывал один, с гранатометом, а другие молчали, только бензовозы окружили и автоматы стволистые понаставили. Стрельнут — и пиши-пропало!

Главарь с гранатометом приказал оружие бросать и выходить. Лунгарь по рации передал в БТР, чтоб оружие не применяли, а то бандюги под прицелом держат, за пару сотен литров подыхать неохота. Туда-сюда, уговорил он Николая сдать оружие и выйти из БТР. Бандюги никого не тронули, только БТР подожгли, сели в бензовозы и укатили, а они побрели пешей гурьбой в Грозный, где явились в комендатуру и все рассказали:

— Что тут началось!.. Шум, визг, вой собачий!.. Всякие оскорбления личности и тела!.. “Суки-бляди, твари-сволочи, с врагом сотрудничаете, бензин загнали, деньги взяли, оружие продали, честь замарали, совесть запятнали, доблесть заговняли, честь изваляли!..” Избили, как водится, до полусмерти, прежде чем мы слово сказать успели, и под конвоем в Ставрополь отправили, а там уже звери из ФСБ поджидали, даже какой-то генерал явился. Генерал в России — это же не должность и не звание, а счастье пожизненное, — начал Лунгарь впадать в философию (глаза загорелись, волосы взъерошились сами собой), но я попросил его не отвлекаться. — Пришел генерал, посмотрел на нас, рюмки три коньяка выпил, в лицо нам, изменникам и трусам, плюнул и ушел, а его твари подколодные, блюдолизы-лизоблюды поганые, опять измолотили до упаду пульса и температуры и в наручниках на ночь бросили. Человек в наручниках — уже не человек. Мне пять лет грозило, а Николаю как офицеру все восемь топорщилось. Солдатиков три дня на губе продержали и выпустили, а на нас дело открыли и в трибунал передали.

— Позвольте, но если бы вы действительно сотрудничали с чеченцами, то зачем вам было самим являться в комендатуру? — остановил его Тилле. — Подумайте, какой смысл?.. Ведь нелогично? Каждый солдат знает, чем это грозит. Неужели ваше командование этого не понимало?..

— Понимать-то оно все понимало, чтоб ему пусто было, но виновных найти надо, кто-то за все отвечать должен?.. Вот мы и оказались виновными. Как там про стрелочника?.. Гайку отвинтил — и все, под суд! А что делать было?.. Перестрелку начинать?.. Героев играть?.. Рембов?.. Да ведь никто спасибо не скажет. Николай с тремя салагами, я, божья коровка, и солдаты-шоферишки, которые и оружия-то толком не нюхали!.. Так взорвали бы бензовозы — и все. Бандюганам что — вошли в лес и пропали, а тут гори за милую душу, как Зоя Космодемьянская!.. На хер нужно — скажем дружно!.. Каждая тварь и даже каждая травинка имеет право на жизнь, а хомо человек — и подавно! — добавил он патетически.

Тилле пожал плечами:

— Конечно. Дальше!

В Ставрополе сидели в военном КПЗ. На третий день дело так поворачивается, что ему, Лунгарю, тоже восьмерик грозит: следствие показало, что это именно он вынудил Николая сдать оружие и без боя лапки поднять. И тогда решил Лунгарь бежать за границу, ибо в России обязательно найдут. Подговорил Николая драку затеять, когда в туалет поведут. И когда вышли и драку затеяли, то и сбежал через стену, пока Николай от солдат отбивался.

— Из военной тюрьмы можно так легко убежать? — усомнился Тилле.

— А это не настоящая тюрьма, это только временные камеры при комендатуре.

— Опишите подробнее, как это произошло.

Лунгарь нарисовал схему двора, стену, закоулки и вахту:

— Тут вахта, там стена невысокая, если солдаты не мешают, то можно на крышу туалета залезть, а оттуда на стену. На стене проволока есть, но ток в ней отключен, ради экономии, и часовых нет, здание в городе стоит. Вот так и вышло.

— Хорошо. Но почему этот Николай тоже не сбежал? Почему вам помог, а сам остался?

— А он не хотел из России уходить, патриот хренов. Родные берега его держат, к березкам мертвой петлей привязан. И штрафбата не боялся, побывал там уже когда-то. Ему, кстати, пять лет дали и год за мой побег присовокупили, всего, значит, шесть. Можете проверить: Николай Кравцов, осужден в ноябре прошлого года, сидит где-то в Коми.

Тилле что-то отметил у себя на листе:

— А вы откуда знаете, что он осужден и где он сидит?

— Жене звонил из Турции, она сказала.

Так начались его странствия. У жены родственники были в Армавире, дали денег немного, и он, где попутками, где пешком, добрался до Сухуми, оттуда на автобусе доехал до Тбилиси, а из Тбилиси на частной машине уехал в Ереван.

— И что, за все это время никто документов не проверял?.. Сухуми — это ведь Абхазия?.. Там же недавно война была?.. И теперь должна быть граница?.. — переспросил у меня Тилле, поглядывая в атлас.

— Конечно. И посты русской армии, миротворцы так называемые, вроде как на Балканах голубые каски.

Лунгарь энергично махнул рукой:

— Да нету там никакой границы!.. Дал 10 долларов этим миросранцам — и иди куда хочешь, — а Тилле усердно записал все города и даты и еще раз сверил маршрут по атласу (у него он тоже был заложен на Северном Кавказе). Спросить, почему надо было делать такие крюки с заездами в Тбилиси и Ереван, он не догадался, а я промолчал — какое мое дело?..

В Ереване Лунгарь нанял такси, которое завезло его куда-то в горы, к границе с Турцией, которую он ночью и перешел. Добрался до Стамбула, четыре месяца жил с русскими бомжами, работал на черных работах, разгрузке и уборке.

— Как он без документов столько времени там был?

— Два раза турки поганые ловили, — тут же согласился Лунгарь. — Один раз просто отпустили, а другой раз избили дрючками до смерти и пригрозили, если не уеду, прибить вообще до исчезновения жизни. Басурмане, что с них взять, хорошо, что кожуру живьем не содрали и в кипяточке не сварили!.. Они, кстати, и посоветовали сдаваться в Германию...

Этот пассаж Тилле выслушал особенно внимательно, покачав при этом головой:

— Мы, как всегда, самые глупые.

Лунгарь помогал в овощной лавке, мыл тротуары, убирал урны, кое-как собрал деньги, и знакомый турок свел его с человеком, который за 400 долларов устроил его на сухогруз, который шел в Италию. На корабле тоже работал, мыл палубы, а в Триесте, во время разгрузки, сумел незаметно в кузове грузовика за коробками спрятаться и за пределы порта выехать. Сел в поезд. И его тут же поймали: билета не было, проводник поднял шум. На следующей станции полицейские арестовали его, продержали сутки в участке, пытались узнать, кто он: албанец, серб или румын, чтобы отправить обратно, а потом, услышав, что он хочет в Германии просить убежище, выписали ему двухнедельный паспорт и приказали побыстрей убираться из Италии.

Этот рассказ тоже очень заинтересовал Тилле:

— А где этот паспорт?.. Где?.. Если найти, то клиента можно — и нужно — отправить обратно в Италию. Правило третьей страны, — тихо добавил он для меня.

Но Лунгарь сделал большие глаза:

— Паспорт этот временный?.. А выкинул к чертям собачьим перед Францией, чтоб обратно не отбросили. Италию эту хренову, почти 500 километров, пешком ногами насквозь прошел и во Франции оказался. Вот дрянь страна!.. Грязь, бардак, чистоты и порядка нет ни грамма, плоды культуры в грязи валяются и по лужам мокнут.

Во Франции Лунгарь пару раз заходил в полицию, хотел, чтоб и там ему временный паспорт выдали, потому что “к дисциплине привык”, но французы-кусочники только посмеялись и прогнали его прочь, а во второй раз, узнав, что паспорт ему нужен, чтобы в Германию уехать, сами купили ему билет на поезд и под надзором отправили к чертям собачьим в Неметчину — пусть боши разбираются.

Тилле опять поднял брови и обратился ко мне:

— Слышали?.. Это называется партнеры по ЕС!.. Союзнички!.. Что Италия, что Франция!.. Он десять стран прошел, и никто на себя ничего брать не захотел!.. Конечно, зачем?.. Пусть немцы отдуваются!.. Вот как дело обстоит!.. Спросите его, почему он вообще с таким упорством сюда шел?.. Почему в Италии, Франции или Турции не остался? — уже раздраженно спросил он.

Лунгарь шлепнул кепку на стол и почесал бороденку:

— Турция — мусульманская страна, в ней жить невозможно без потери сознания. Противно их вой пять раз на дню слушать и на их толстые рыла смотреть. В Италии и Франции жизни нет совсем: шум, гам, гавканье, вонь, копоть и мотоциклы, полиция противная, нищие донимают, черноты курчавой больше, чем в Чечне. А Германия и Англия — это семена цивилизации, цветник в саду жизни. Поэтому прошу, чтобы меня временно оставили в этом зимнем раю!

— В его положении быть таким разборчивым не пристало, — выключив микрофон, проворчал Тилле под нос. — Франция ему не нравится, в Италию он не хочет!.. Спросите, что ему вообще, по его мнению, грозит в случае возвращения на родину? И что значит “временно”?

Лунгарь по-ленински сжал в кулаке кепчонку и потряс ею:

— Грозит родной трибунал и срок, восемь и три за побег, вот и все одиннадцать. А почему временно... Вот тут раньше Гитлер был, крутил-вертел, как хотел, немцев разума лишил, на другие народы понатравил, костры подлые зажег и фашизм произвел. Но после войны немцы сумели измениться. Когда и у нас эта подлая клика уйдет от власти и придет новый Сталин, который порядок наведет и этот ублюдочный капитализм прихлопнет, тогда и я с удовольствием поеду назад, к жене и детям, мед семейный ложками кушать. Потому искренне прошу временно при жизни оставить, а там видно будет.

— Сталина вспомнил!.. Долго ждать придется, — усмехнулся Тилле и включил микрофон: — Имеет он еще что-нибудь добавить?.. Есть еще какие-нибудь причины, по которым он просит политическое убежище?

Лунгарь повторил просьбу, напирая на слово “временно” и на то, что в будущем он будет очень рад и особо счастлив выплатить все долги, “без договору нет разговору”, и служить неописуемо преданно великой Германии. А Тилле уже перематывал кассету, готовя ее для отправки на распечатку. Потом подписал стандартный трехмесячный временный паспорт беженца и, передавая его через стол, с усмешкой сказал:

— Итальянцы на две недели дали, а мы, конечно, сразу на три месяца. Спросите его, кстати, собирается ли он еще куда-нибудь бежать?

Лунгарь сделал испуганные глаза:

— Да ни боже ж мой — куда мне бежать еще?.. Я уже прибежал. Дальше для нас земли нету, как говорится. Никуда я бежать не хочу и только прошу и даже умоляю, чтобы мне спасли жизнь и не посылали в пекло на верную гибель. Ведь человек живет только один раз и не больше?.. Эх, что ни день — то короче к могиле наш путь.

Помечая время в моем обходном листе, Тилле откликнулся:

— Ну-ну, не так мрачно. Хотя и у нас в Германии есть поговорка: жизнь — как куриный насест, коротка и закакана. Все не так просто, как кажется, — уже суше добавил он, передавая мне бумаги.

А Лунгаря несло дальше:

— Зря стараешься. Он уже выключил микрофон, — остановил я его, ленясь переводить этот бред.

Когда мы шли вниз на окончательные подписи-печати, он тихо спросил:

— Как думаете, оставят?..

— Трудно сказать. От разного зависит. И от человека, кто решает, и от общей ситуации, — ответил я, подумав, что все услышанное от Лунгаря может быть чистой правдой, а может — и полной ложью, и никакой он не прапорщик Лунгарь, а какой-нибудь Фомка Хромой, или беглый растратчик, или просто хитрый человек, которому все осточертело, он по путевке приехал в Германию, спрятал паспорт и теперь пытается внедриться в страну с черного входа. Все могло быть. И всего могло не быть. И мне стало ясно, почему следователи во всех людях видят лгунов, врачи — больных, а психиатры — сумасшедших.

Дорогой друг, долго не писал, потому что по разным врачам таскался. К ухогорлоносу ходил из-за шума в голове, тут все по-прежнему неясно. Да и как можно лечить то, чего не видно, рукой не пощупать и скальпелем не разрезать?.. И что лечить: уши, мозг, сердце или душу — тоже непонятно. Ухогорлонос, похожий со своим зеркальцем на сумасшедшего марсианина, дал порошки и сообщил, что шум в башке от стресса может быть, а это значит, я — очень чувствительная и нервная натура, ибо у толстокожих этого шума, “тиннитусом” называемого, нет и быть не может. Это, конечно, приятно слышать, да делу мало помогает.

После ухогорлоноса поволокся к поясничнику — что-то нерв защемило, когда ящики с водкой перетаскивали (к выставке готовились). С тех пор согнут, как Вольтер за богохульства. Плеврит, ишиас, люмбаго, поцелуй тещи, язычок дьявола, выстрел ведьмы, а может, и похуже что-нибудь, вроде смещения позвонков или выхода костного мозга из ямки. В общем, вскрытие покажет. Только правильно люди говорят: после сорока лет все болезни — хронические, так что и гавкать нечего. Рука ноет — скажи спасибо, что не живот. Живот болит — хорошо, что не рак. Рак обнаружили — отлично, что голову поездом не отрезало. Вот на таком балансе и висим. Вошли в минерально-каменный возраст: в костях — соли, в почках — камни, в мочеточнике — песок, во рту — металл, а в заднице — огнедышащий клин геморроя.

Поясничник таблетки дал от боли, с кодеином. Думаю, зачем лекарству пропадать?.. Таблетки растворил в воде и через кофейный фильтр пропустил, кристаллики остались, их и принял (водкой запив для лучшего растворения), так что могу уже перед телевизором сидеть, новости и “В мире животных” смотреть и с тобой мыслями делиться. А что жалуюсь на шумы, боли, кости и соли — так это ведь каждому мыслящему человеку приятно слышать, что у ближнего тоже что-то болит. И не от злобы, заметь, а из чувства справедливости: если у меня болит, то почему у ближнего не должно тоже болеть, что я, рыжий?.. Даже, говорят, Фома Аквинский — на что уж жалостливый и хороший человек был, — и тот рад бывал, когда к нему прихожане с подагрой или гангреной приползали. Он начинал им про свои болячки рассказывать — и тем вылечивал. И люди довольны, что не только у них, но и у такого человека, как Фома, тоже свои проблемы имеются. И нечего на Бога роптать, а лучше меньше алкоголя и соленого жрать. Блажная собака и на небо лает. Ну, не буду больше о болячках, надоело.

Приехал в лагерь как всегда — в начале восьмого. Не успел бирбауха поприветствовать, как он мне с одобрительными ухмылками спешит время прихода отметить:

— Все, ваше время затикало. Теперь можно не торопиться, счетчик пишет.

В комнате переводчиков еще темно. Я зажег свет и сел за стол. Минут двадцать никого не было в пустых коридорах, потом появился невысокий юркий очкарик с нервным лицом и сообщил, что его зовут Марк, что фрау Грюн больна и он сегодня заменяет ее. Передав папку и сказав, что работать мне сегодня со Шнайдером, он пошел открывать “музыкальную гостиную”.

В тонкой папке — две бумажки: справка из полиции Дюссельдорфа и анкета с данными; на фото — угрюмое лошадиное лицо с короткой стрижкой.

фамилия: Орлов

имя: Потап

год рождения: 1981

место рождения: с. Семибалки,

национальность: русский

язык(и): русский

вероисповедание: православный

Я повертел в руках чистый бланк, куда надо было переносить эти данные.

— Зачем вообще это все еще раз у него переспрашивать? — спросил я у Марка. — Беженцы сами эти данные дают?.. Зачем еще раз одно и то же спрашивать?..

Марк сверкнул очками:

— То, что в сопроводиловке, это наспех записано в полиции. А вот что он сейчас скажет и что вы запишете — это уже в дело и суд идет, окончательный вариант. Надо очень внимательно слушать. Все оговорки тут же фиксировать и сообщать коллеге, который ведет интервью.

Потап Орлов — массивен, угрюм, прыщав, деревенский парень с грубым черепом, сонными глазами и большими кистями рук; неуклюж и медлительно-тяжел в движениях, будто каждый раз пуды перетаскивает. Одет в какие-то темные робы. Тупо смотрит в одну точку, руки держит за спиной.

Пока мазалась краска и готовилась бумага, мы сели за стол.

— Имя у тебя редкое, — сказал я ему.

Он потупился:

— От деда.

Все данные были правильны, только пункт “вероисповедание” вызвал у него слабый протест:

— Не православный я. Сектанты мы.

— Какая секта?

— По комнатам сидим — книги читаем, молимся. — Он говорил нехотя, односложно, неразборчиво, иногда скороговоркой.

— Адвентисты? Субботники? Духоборы?

— Не знаю. Убивать — грех. Воровать — грех. Молиться и работать.

Он переложил по столу руки в заусенцах, мозолях, пятнах, с грязными ногтями:

— Оружие держать — грех. Бог не велит. Нельзя.

— Пишите “Свидетель Иеговы”, — посоветовал Марк, узнав, в чем дело.

Я сказал об этом Потапу.

— Пойдет, — ответил он. — А вы кто?

— Переводчик. Буду помогать тебе с немцами сотрудничать, — сказал я и подумал, что за подобную фразу в свое время и в своем месте нас обоих расстреляли бы без суда и следствия.

— Понял, — сказал он и опустил голову, сжал кисти рук в большой кулак и молча ждал. Было в нем что-то покорно-рабское, молчаливое, гнетущее...

— Спросите его, кем он был на родине? — обхватив двумя руками здоровенный палец, спросил Марк, начиная снимать отпечатки и опасливо отстраняясь от верзилы Потапа.

— Мамке в огороде помогал, — флегматично ответил тот.

— Как его зовут?.. Топ-тап?.. — переспросил Марк. — Иван — знаю, Андрей — знаю, Борис — знаю. Топтап — не слышал.

— Старинное имя, — пояснил я.

— Чего немцу надо? — сонно исподлобья посмотрел на меня Потап. Он вообще предпочитал глаза держать полуприкрытыми.

— Имя твое ему очень понравилось. Не слышал никогда. А родителей как зовут?

— Отец Пров, один дед Демьян, другой Потап. Дядька Кузьма, а брат — Феофан, — безучастно ответил он. — Обед здесь когда, не знаете?

Я не знал, а Марк язвительно ответил, что об этом еще рано думать, сейчас на вопросы отвечать надо, а вообще обед с двенадцати до четырнадцати.

Шнайдер встретил нас улыбкой и кофе. Его загорелое лицо казалось розоватым под седым серым бобриком, который он часто и ласково потирал и гладил.

— Слыхали по телевизору: в Англии на вокзале пятерых румын поймали, с трехмесячным ребенком умудрились под поездом в каком-то отсеке для угля из Франции в Англию по Евротуннелю проехать. А поезд этот 300 километров в час мчится, между прочим, и сто раз перед отправкой осматривается... Кто это у нас сегодня?.. Дезертир?..

Услышав знакомое слово, Потап кивнул и уставился в стол, за который сел с большим трудом: стол маленький, а он массивен и неповоротлив.

Шнайдер цепко пару раз взглянул на него и сказал негромко:

— Я думаю, нам предстоит выслушать тяжелую историю нежелания служить в армии. Понятно, кто же хочет?.. В молодости и я не хотел. А вы?

— У нас в Академии художеств военной кафедры не было. Мне пришлось откупиться от военкомата, — сказал я.

— Понимаю. Когда это было? В середине семидесятых?.. Тогда дисциплина в армии была уже ослаблена... Ну, надо начинать. Давайте впишем время, — он взял мой обходной лист, черкнул на нем цифры и принялся настраивать диктофон, я долил в чашку кофе, а Потап смотрел на свои черные кулаки, полузакрыв глаза и покачиваясь, так что Шнайдер осторожно спросил у меня:

— Ему плохо?.. Может быть, он чем-нибудь болен?.. Спросите у него.

Я перевел.

— Нет, — отозвался Потап. — Что-то голова болит, в сон тянет. Я, когда мал был, на бахче упал, балдой прямо об арбуз. С тех пор болею.

— А чем?

— Болями болею. Несчастный человек.

Шнайдер вздохнул:

— Ясно. Здоровых и счастливых я еще за этим столом не видел, — и щелкнул включателем.

Анкетные данные скупы и коротки:

— В школу ходил... Учился плохо... Ничего не помню... Потом дома был, мамке помогал. Голова болит, сил нет... Народу в дому много, по комнатам сидят и молятся. Чего еще сказать?..

Пока мы с ним вписывали в протокол имена всех братьев-сестер, Шнайдер выключил диктофон, вытащил лупу, атлас, поискал нужную страницу и углубился в нее.

— Спросите у него, сколько времени надо было ехать от его села до Ростова?

— Не знаю. Може, час, а може, боле. Забыл. Недалеко было.

— Он часто ездил туда?

— Чего мне там?.. Сатанское место. Это не для нас. Для нас — молитва и работа. Больше ничего. Бог не велит с людьми водиться. Не наше это.

— Он сектант, — пояснил я.

— Ах, вот как!.. Да, да, тут написано. Были у меня уже такие, с Украины. Сектант — всегда пацифист, этим все объясняется: Бог убивать не разрешает, поэтому дайте мне политубежище. Есть у него какое-нибудь образование, кроме школьного?

— Нет, говорит, что после школы матери помогал. В огороде.

— Огородников нам не хватало. Где он служил, когда призвался?.. Весь военный вопрос надо проработать особенно подробно.

Потап односложно отвечал, что нигде не служил, от повесток прятался, не ходил в военкомат.

— Конкретнее: сколько было повесток, сколько времени прятался? — Шнайдер приготовился записывать.

— Повесток пять, може боле. Не знаю, мамка рвала. Год, може боле прятался, по родным спал. Потом изловили, иуды.

Его поймали ночью, когда он пробирался на молитву (паспорт раньше у матери отняли). Избили и отвезли на сборный пункт, откуда через два дня в эшелоне отправили куда-то. Потап спросил у офицера, куда их везут, тот ответил: “В Чечню”. И Потап выпрыгнул на ходу из поезда и лесами пробрался домой.

Шнайдер скептически покачал головой и выключил диктофон:

— Во-первых, уже давно таких юнцов эшелонами в Чечню не отправляют, там сейчас совсем другие войска орудуют. Во-вторых, никакой офицер не скажет просто так, куда везут солдат, если они правда едут в Чечню. В-третьих, перед отправкой молодежь проходит сборы, шесть месяцев. В-четвертых, вагон под охраной.

Потап на все это ответил угрюмо:

— Не знаю.

— Где он выпрыгнул?.. Куда отправился после побега?..

— Под Ростовом-городом.

— Это значит, как сели, так офицер и объявил? — уточнил Шнайдер.

— Да. Нет. Не знаю. Сказал просто — и все. Домой пришел. Потом мамка отвела к сеструхе и спрятала там в подвал.

— Спросите у него, как ему удалось выпрыгнуть из поезда на ходу, да еще из вагона с новобранцами, который наверняка охранялся?

— Попросился в туалет, там стекло такое, не пробить его, а я ботинком прошиб. А поезд тихо шел. Я и спрыгнул, лесом ушел, в какое-то село, а там у пацана малого попросил с ручного телефона родне сообщить. Они приехали, забрали, к брату отвезли. Устал я что-то. В балде гудит. — Потап расцепил свои кисти-клешни, почесал голову.

— То говорит, что мать отвела к сестре, то говорит, что отвезли к брату, — проворчал Шнайдер. — Пусть теперь расскажет, что дальше было и как в Германии оказался.

— Сидел в подвале с полгода.

— И что делал?

— А ничего. Молчал. Молился. Потом мать пришла, зовет, ехать надо, говорит. В грузовик, за мешки и коробки. Семь суток ехал. Ничего не знаю. Ничего не видел. Привезли в лагерь — я и вошел, как в царство Божие.

— В сопроводиловке написано, что он сдался в полицию, — удивился Шнайдер.

— Не помню, може, и в полицию. Я ж по их языку немой, ничего не понимаю.

— Откуда он выехал? Что за грузовик?

— Ничего не знаю. Балда ноет. Все мамка делала. Я у сеструхи в подвале сидел, а мамка к авокату ходила, спрашивала, тот присоветовал...

— Авокадо? — удивился Шнайдер.

— Нет, это он слово “адвокат” так произносит.

— Это адвокат ей предложил послать его таким образом в Германию?.. Ничего себе!.. — Шнайдер удивленно посмотрел на меня. — Такого я еще не слышал. Интересно. Дальше!

Потап, прикрыв глаза, монотонно и покорно забубнил дальше:

— Из погреба вывели, в грузовик загнали, коробками уставили, хлеба, воды, телогрей и банку для дерьма дали — и все.

— А перед отъездом ему мать ничего не сказала?.. Куда он едет?.. Что он должен делать?..

Потап как-то задвигался:

— Как не сказать. Езжай, говорит, от греха подальше, куда привезут. Там добрые люди тебя примут и спасут. А не спасут — то Бог не оставит. Это только сказала.

Он вдруг сморщился, напрягся, начал хлюпать носом, дергать головой, из глаз потекли слезы.

— Они меня назад хочут послать? Я не поеду! Не поеду! — зарыдал он вдруг в голос, и вся его большая фигура задергалась на скрипящем стуле.

Шнайдер налил ему воды:

— Скажите ему, пусть успокоится. Никто его не отсылает. Дело еще будет разбираться. Детский сад. Еще ребенок. Я не понимаю — если его мать имеет деньги на адвоката, может оплатить нелегальный переезд в Германию, то не лучше ли было эти деньги заплатить в военкомате и откупить его?.. Это же возможно в Союзе?.. И раньше, и теперь?..

— Конечно, — согласился я.

— Ну и все. Он никаких преступлений не совершал, ему ничего не грозит, пусть его мать на месте его откупит — и дело с концом, — веско заключил Шнайдер, и по его глазам я понял, что он принял решение.

Потап перестал плакать и вновь безучастно уставился в стол.

— Спросите у него, как он себе представляет свое будущее в Германии, если его оставят?

Этот вопрос несколько ободрил Потапа:

— Сила есть. Работать буду. Пусть только оставят. Работать и молиться.

— К сожалению, и так переизбыток рабочих рук. По каким причинам вообще он просит политическое убежище?

Потап задумался.

— Не знаю. Мамка сказала — добрые люди, помогут. Прошу добрых людей помочь и спасти.

— Но как он считает, если сюда, в Германию, прибегут все, кто не хочет служить в армии, то что это будет? — резонно спросил Шнайдер.

На это Потап пожал плечами и заворочался на стуле:

— Не знаю. Сидю в комнате, никого не вижу.

— В какой комнате?

— Сидю тут, в комнату, на койку — и все. Про других ничего не ведаю. Обратно ехать не желаю.

Шнайдер тем временем собирал бумаги, перематывал кассету, закрывал атлас и готовил для Потапа временный паспорт. Потом коротко позвонил куда-то:

— Готовьте на отправку, — а мне пояснил, что надо будет внизу, у господина Марка, заполнить анкету для российского посольства об утере паспорта: если беженец приехал по визе и с паспортом, то в посольстве паспорт ему восстановят, и тогда отправить его назад будет несложно, если же паспорта нет — то дело затягивается, идет по инстанциям, потому что без паспорта его ни одна страна не примет. И тогда начинаются проблемы.

— Потому во Франкфурте пограничники у трапов паспорта проверяют? — вспомнил я.

— Да. Но что это дает?.. Въезжающие или, лучше, влетающие рвут паспорта после контроля. Или прячут где-нибудь. Даже в землю зарывают. Был тут случай, когда вот за этим столом один беженец себя за большого диссидента выдавал, родину грязью поливал, а потом нагнулся шнурок завязать, а паспорт у него из кармана и выскользнул. И с визой, и совсем на другое имя, но с его фотографией. Чуть ли не дипломатом каким-то оказался. Разного насмотришься. Идите теперь с ним к Марку, а потом опять сюда, на обратный перевод.

Марк уже ждал нас, дал бланк российского посольства об утере паспорта и вполголоса пояснил, что первый лист (где наверху по-русски написано, что это за бланк) лучше ему вообще не показывать, чтобы не испугать.

— Что это, опять писать? — Потап сник и сидел на стуле косо, безвольно опустив между колен темную кисть левой руки, перевитую толстыми лиловыми венами. Другой рукой он подпер голову. — Устал я. Не могу больше. Чего опять царапать?

— Анкета опять. Ничего, скоро кончим. Фамилия, имя, отчество?

— Юрий Владимирович Соколов, — вдруг отчетливо произнес Потап, на секунду как-то выпрямился, но тут же обмяк и ошарашенно уставился на нас, мы — на него.

— Какой Юрий?.. Тебя зовут Юрий?..

— Что? Что такое? Юри? Юри? — всполошенно заверещал Марк.

— Кто сказал?.. Я сказал?.. Не знаю... Не помню... Голова болит, начальник!.. — Потап обхватил череп двумя руками и потряс его так сильно, что Марк отскочил к окну, а я, усмехнувшись про себя, сказал ему:

— Потап, что с тобой? Как это ты брякаешь такое, он же слышит?.. Что теперь будет?..

А Марк, придя в себя и бормоча под нос:

— Юри!.. Соколофф!.. Он устал, потерял контроль и правду сказал, — приказал ему вынуть все из карманов на стол.

— Зачем? — удивился я.

— Возможно, у него документы какие-нибудь есть, бумажки, записки... Как он сказал: “Вла-ди-ми-ро-витш?”. Это отцовское имя? У русских есть, я знаю. Очень неудобно: надо запоминать не только имя человека, но и его отца, которого я вовсе не знал и, может быть, знать и не желал бы. Пусть вынет все, что у него есть.

Удивившись наивности Марка, я сказал Потапу, что он своими словами довел дело до обыска, и вот господин хочет узнать, что в карманах, может, там паспорт на имя Соколова Юрия Владимировича и виза немецкая. Но в пыльных карманах ничего, кроме грязной бумажки и монеты в 10 пфеннигов, не было. Марк шариковой ручкой опасливо тронул бумажку, повертел ее на столе, раскрыл:

— Чек из магазина “ALDI”... У нас в городе этих магазинов нету... 20 ноября 2000 года... А сейчас скоро весна... — поднял трубку и сообщил Шнайдеру, что беженец называет себя другим именем, а в кармане имеет чек из магазина “ALDI” со старой датой, отсюда вывод, что он давно в Германии, а не три дня, как он утверждает, и вообще он, очевидно, совсем не та личность, за какую себя выдает.

Потап сонно следил за Марком, потом сказал мне:

— Чего он?.. Куртка чужая, в лагере одолжил, моя совсем никуда. А насчет Юрия... Так это меня мамка дома так звала. Она вообще хотела Юра назвать, а отец настоял, чтобы как деда. Вот и вышло.

— Плохо вышло. Видишь, какой переполох?..

— Что, назад отправят? — Потап зашевелился на стуле. У него опять потекли из глаз слезы, он стал их утирать подолом робы, сморкаться и стонать: — Не поеду назад!..

Марк предпочел отойти от стола и с брезгливой осторожностью спросил от окна:

— Что, он больной? Нервный?.. — а потом негромко сообщил мне, что Шнайдер считает, что все это уже не имеет принципиального значения.

Я перенес данные из одного листа в другой, и Потап подписал бланки корявой закорючкой, не читая текста.

— Хорошо! — обрадовался Марк. — Это он устал и контроль потерял. Это мы знаем. Скажите ему, что за пределы нашей земли ему выезжать запрещено. Если захочет куда-нибудь ехать, пусть нам скажет, мы ему временное дополнение к временному паспорту выпишем.

Я перевел.

— Куда ехать? — настороженно уставился на меня Потап, а потом, когда понял, то махнул мокрой клешней, которой утирал сопли: — Куда мне ехать?

— К подружке, — криво пошутил Марк.

— Какая еще подружка?.. Никогда не было!.. Молиться и работать — вот наше дело. Бог не позволяет. Добрые люди помогут.

— И предупредите его, чтобы в лагере ни с кем не общался. Он молодой еще, а там всякие албанцы из Косово есть, с ними пусть не связывается. С кем он живет в комнате?

— Три шриланка и я, — Потап сгреб со стола бумажку с монетой, засунул их в карман. — В молчанку играем.

Вдруг Марк отпрянул, указывая на его ремень:

— А это что у него?.. Что это?..

— Что? — не понял я.

Потап всполошенно и хмуро смотрел на него:

— Чем еще немцу не угодил?..

— У него хенди? — визгливо спросил Марк.

На ремне у Потапа торчала какая-то пластмасса.

— Не, это будильник, мамка дала. — Потап снял с пояса портативные часы, которые крепились наподобие хенди. — Я иногда засыпаю, на молитве или в огороде. Вот мамка и дала. Чего он разорался?

“Что так испугало Марка?” — не понял я, но тот сам объяснил:

— Если у него есть хенди, значит, можно по номерам узнать, куда он звонит и откуда получает звонки. И отослать по месту жительства. А теперь что с ним делать?.. Русские из посольства ответят — такого не знаем. Дальше?..

— Можно идти? — сонно спросил Потап, ворочаясь на стуле и посматривая на часы. — Обед скоро.

— Вы уже читали ему перевод протокола? Как, еще нет?.. — удивился Марк и опять позвонил Шнайдеру. — Протокол готов.

Но когда я сказал об этом Потапу, тот отмахнулся:

— Не надо. Не хочу протокол. Плохо мне. Устал. Балда лопается.

— Ладно, это, в конце концов, его дело. Но подписать протокол он в любом случае должен. Давайте ваш обходной лист, я отмечу время. Полчаса денег вы потеряли, раз он не хочет слушать перевод. До свидания! Мы будем звонить, если кто-нибудь появится.

— Лучше, чтоб меньше было, — отозвался я.

— Что вы, что вы!.. Тогда нас закроют. Пусть больше будет!.. — засмеялся он.

— Для нас лучше, чтоб больше, а для Германии — чтоб меньше, — подытожил я, надевая плащ.

Все это время Потап встревоженно смотрел на меня, как собака на хозяина, не знающая, куда тот задумал идти, но готовая следовать за ним. На мое прощание он кивнул головой и пробормотал:

— Доброго человека Бог спасет, а худого — побьет.

И эта фраза вертелась у меня в голове, пока я шел к вокзалу через городок, где был в разгаре теплый весенний день, ездили машины, гуляли люди, ничего не зная о лагере, где сидит Юра-Потап с тремя цейлонцами и ждет, чтобы добрые люди спасли его.

Дорогой тезка, в последнем письме ты спрашиваешь, какие новости культурный мир волнуют, как в Европе светская жизнь протекает. Как же, есть. В изобилии. Ты, наверно, думаешь, раз Европа — то целый день о выставках, постановках, операх и балетах по всем каналам передают. Как бы не так. Оперы и балеты, конечно, есть, но, как говорится, из другой оперы, скорее балаган или театр марионеток, а то и вообще театр теней. Одним словом, цирк. Тут пресса по веками накатанной колее скользит: вначале журналисты намечают жертву, присматриваются, принюхиваются, выслеживают, панику сеют, ажиотаж создают, компромат выискивают и скупают. Наконец, накидываются, треплют, как могут, в помоях купают, в дерьме вываливают, с грязью смешивают, в перья наряжают, обнажают, раздевают, разоблачают, виртуально насилуют, топчут и высмеивают. Потом выжидают, смотрят, как жертва реагирует: если новые скандалы, факты, фортели, выходки, дебоши — очень хорошо, деньги рекой, эфирное время забито, гонорары в порядке. Если дело потуже вяжется: уходы с поста, увольнения, разорения, разводы, бегство — еще лучше, счета в Швейцарии открывать можно, фотографы пленками запасаются, к худшему (лучшему) готовятся, редактора журналов будущие барыши подсчитывают и новых папарацци нанимают. Если жертва не выдерживает: самоубийство, гибель, смерть, катастрофа, убийство, тюрьма — совсем хорошо, на последних репортажах бабки сделали — и следующий объект присматривать.

...А что я? Я третьего дня опять ездил переводить — позвонили из лагеря и попросили приехать: “Молодая дама из Украины хочет, чтобы ее выслушали!”. Хочет — выслушаем. Дам вообще интересно слушать, а в таком пикантном месте — и подавно. Из-за этого утром чуть не опоздал на поезд — проспал: всю ночь голые зечки в тюремных камерах мерещились. Ночи короче стали, светлеет раньше, людей как будто в поезде прибавилось. А солнца как не было — так и нет: европейская погода, будь она проклята.

Сел у окна. Напротив — девушка-старшеклассница сидит. Короткая прическа, сережка в носу, глаза ясные, куртка, джинсы. Я ее уже встречал в прошлый раз. Она сидела на том же месте, о чем-то вздыхала про себя, теребила волосы, смотрелась в темное окно (где наши взгляды встречались), отводила глаза, ежилась, начинала тыкать пальчиком в карманный телефончик.

Я представлял себе эту “молодую даму из Украины” и что я — не жалкий толмачок, которого при всяких заварухах первого в кипятке варят, а суровый и могущественный комендант большого лагеря и после отбоя каждую ночь привожу к себе какую-нибудь новую жертву; в моих руках и хлеб с мясом, и жизнь со свободой, а женщины голодны и жить хотят. Но я непреклонен, как Клеопатра, и каждое утро отправляю милую даму в печь, чтобы железно-золотое правило — каждая — только на одну ночь — не нарушалось...

В лагере фрау Грюн, яростно потрясши мне руку, сообщила, что надо ехать переводить в тюрьму. Какая еще тюрьма?.. Этого еще не хватало!.. А дама из Украины?.. А даму потом опрашивать будут, после 12 часов. С Марком поедете, он по дороге объяснит. От этого известия весь мой брутальный сентиментализм улетучился, и комендант лагеря в недоумении остался стоять посреди плаца, не зная, что ему делать: ни милых дам, ни лепета с трепетом, а вместо этого — тюрьма, куда надо ехать с противным очкариком Марком.

А Марк в кабинете уже собирается: переносной ящичек для снятия отпечатков, походный поляроид, стальной “дипломат” для бумаг и актов, сумочка для диктофона, перчатки, пенальчик для карандашей, точилок, резинок и ручек, разная канцелярская колбасня, в отдельные пакетики и специальные мешочки аккуратно завернутая и разумно разложенная. По дороге он объясняет:

— Это тюрьма для тех, кто в Германии без документов задержан и подлежит высылке. И все эти бродяги, конечно, заявление на политубежище подают, чтобы время выиграть и что-нибудь недозволенное предпринять. Раньше хуже было: поймают такого побродяжку, отправят в тюрьму, а он заявление пишет, и его выпускают из тюрьмы, потому что теперь у него, видите ли, статус соискателя политубежища появился, пусть с ним это ведомство (то есть мы) разбирается. А что мы?.. Мы отказали, а дальше уже дело полиции и пограничников. Бродяги скрывались после нашего отказа, их опять ловили, и все повторялось. Хорошо, что теперь отпечатки пальцев ввели: если кто-нибудь два раза сунется — сразу узнаем и откажем, дважды подавать заявление запрещено. И хорошо еще, что теперь их не выпускают, а мы к ним в тюрьму, на дом, так сказать, приезжаем, там же опрашиваем и туда же отказ высылаем.

— А дальше?

— А дальше не наше дело. Пусть разбираются, кому положено. Вы только не пугайтесь — в тюрьме охрана частная, рожи такие, что от заключенных не отличить. Имейте в виду.

— Чего мне бояться? У меня документы в порядке.

— Ну и хорошо. Лишь бы работа была и документы в порядке, это самое главное. — И Марк прибавил газу. — Тюрьма в лесу. Надо побыстрей туда доехать, чтобы к двенадцати обратно в лагерь вернуться и даму из Украины опросить...

Видимо, об этой даме уже многие были наслышаны.

Мы довольно долго ехали по автобану, потом съехали с него и по лесной дороге начали взбираться по склону горы. Впереди показались какие-то строения.

— Это ресторан, и очень известный, со всей округи люди съезжаются. Немецкие блюда готовят. Как вы к ним относитесь?

— С детства люблю сосиски.

— Вот и хорошо. Самая вкусная и сытная еда. Один немец, говорят, в Нью-Йорке наши большие красные сосиски “ротвурст” продавать надумал — так очереди стоят, а он уже миллионер. Людям надоела эта птичья китайская ерунда, дурацкие макароны и турецкое дерьмо. Я, к сожалению, мало что могу есть: изжога, язва и гастрит.

А я смотрел по сторонам, на темные ели, покрытые налетом снега, на ветки в белом инее. Вот и до тюрьмы довела судьба. Хорошо еще, что на нары не усадила... “Кому нары, а кому и Канары”, — вспомнил я Лунгаря.

Марк тем временем обстоятельно описывал свой адский пищеварительный триптих, который был порожден чем-то съестным, поглощенным на базаре в Израиле, куда Марк с женой поехали по путевке посмотреть святые места. Черт его дернул купить какой-то сомнительный пирожок в пятидесятиградусную жару. Он отравился, печень чуть не полетела, отказали почки, и его спасли с большим трудом:

— Так я поплатился за грехи предков, — суконно засмеялся он. — Я, кстати, лично своей никакой вины не чувствую — мало ли что там было сто лет назад, я никого не убивал, как и мои родители, а отвечать за всех?.. Нет уж, избавьте. Каждый ответствен за свои дела. Сейчас у нас палку опять перегибают. Все-таки очень глупый мы народ!.. Всему подчиняемся, что приказывают. Даже анекдоты еврейские, самые смешные, нам нельзя рассказывать — коллеги тут же донесут. Вот в лагере под Карлсруэ случай был недавно: один сотрудник социаламта спросил у другого: “Хайнц, как ты думаешь, сколько наших контингент-беженцев можно перевезти в одном “мерседесе” и как это будет стоить?”. Хайнц начал высчитывать: автобус “мерседес” обычно на сорок мест, если двухэтажный — до восьмидесяти, а стоить будет в зависимости от того, куда перевозить. “Ну, например, из Карлсруэ в Дахау, музей посетить?” Хайнц высчитал, дает полную раскладку, а этот дурачок смеется: “А я тебе более выгодный вариант предложу: их всех в одной большой пепельнице уместить можно, только за бензин платить придется!”. Ну, глупый анекдот. И что же?.. Этот дурачок через пару дней уволен, потому что их глупую болтовню третий коллега слышал и даже умудрился частично на диктофон записать. Вы же видите, у нас все двери в кабинеты открыты...

— Я думал, это чтобы взятки не брали, — ответил я.

— Ха! — усмехнулся он. — Взятки?.. Кто дает?.. Нет, это чтобы слышать все... Я лично ничего против евреев не имею, но зачем всю историю выпячивать и о себе на весь мир кричать? Они умудрились даже из собственного несчастья сделать весьма выгодный гешефт, — говорил он, а в глазах его вспыхивали желтые тигриные огоньки.

— Вы, кстати, не читали недавно в “Зюддейче Цайтунг” объявление, что комплекс в Дахау работает в музейном режиме, но при необходимости может быть быстро переведен в рабочий?

— Нет, не читал. Когда это было?.. — удивился Марк и тут же сообразил: — Ах, это опять анекдот!.. А я думал — правда читали. Но я этот анекдот не слышал, учтите. Нам это слушать нельзя. Вот, последний поворот. Скоро будем на месте.

Мы проехали знаки запрета и закрытой зоны. Опять какие-то светлые блоки замаячили сквозь поредевший к вершине лес. Вот она, тюрьма. Окружена забором из крупной сетки, поверх идут спирали из крученой проволоки. Сквозь сетку виден собачник, где лают и мечутся темные овчарки. Несколько угрюмых зданий с решетками на окнах. У ворот, в будке, виднеются какие-то широкие личности.

— Паспорт с собой? Хорошо. Документы надо оставить при входе. Такие вот правила. Охрана — сущие бандиты, но ничего! — храбро полез Марк из машины и начал вытаскивать из багажника снаряжение.

В решетчатом окошке показалась розовая курносая морда и сурово спросила:

— Кто? Куда? Зачем?

Марк с достоинством объяснил, кто мы. Рядом с мордой показалась небритая харя с золотой серьгой в ухе, подозрительно нас осмотрела, забрала документы, обнюхала их со всех сторон, долго пялилась на наши лица, сверяла и проверяла, но кнопку в конце концов нажала. Ворота отъехали.

Псы с лаем запрыгали в клетках, когда мы проходили мимо. Из здания вышел пузатый, наголо бритый детина в черной майке-безрукавке. Здоровенные лапы в татуировках. На поясе болтались дубинка, наручники, телефон, рация, револьвер в кобуре, тесак в ножнах и баллончик с газом. Он прикрикнул на собак — те замолкли. Он поманил нас — мы покорно пошли к зданию.

Внутри, слева, за стеклом, сидели вахтеры, рослые и кряжистые, в шапках с козырьками. Перед каждым стояла чашка кофе. Двое смотрели в мониторы, один что-то писал в конторской книге.

— Тут наша комната, — Марк глазами указал на дверь, которая распахнулась под пинком детины. В комнате — два массивных стола, четыре стула, раковина и батарея отопления.

— Кого вам надо? — спросил детина, поглядывая в коридор, где четверо здоровяков тащили обгоревший остов дивана.

— Нам никого не надо. Это мы кому-то понадобились, — ответил Марк, осторожно выглядывая из комнаты и с удивленным неодобрением провожая глазами остатки дивана. — Это что же, пожар у вас был?

— Да, подожгли вчера босяки зачем-то, — флегматично кивнул детина и рыками стал командовать, как лучше тащить и кому с какой стороны браться.

— Вы их держите слишком вольно, вот и результат! — сверкнул очками Марк. — Они у вас в коридорах гуляют, телевизор смотрят, чай пьют...

— А что с ними делать?.. В карцерах держать?.. — удивился тот. — Они же не преступники, а просто босяки, бездомные попрошайки. Пусть смотрят, не жалко.

Марк исподтишка показал мне глазами: “Какова охрана, а!..”. Тем временем вахтеры деловито расстелили бумагу, выложили продукты и принялись закусывать. Детина, уточнив фамилию, пророкотал ее в коридор, а сам поспешил к товарищам, бросив на ходу:

— Сейчас приведут.

Марк, аккуратно разложив на крайнем столе полоску (куда надо было мазать чернила для отпечатков), включил в сеть поляроид, чтоб он нагрелся, проверил в нем кассеты, вытащил из сумки диктофон, шнуры, микрофон, начал раскладывать бумаги и анкеты, раскрывать пенальчики и сумочки.

Я вышел покурить, стоял у стены и смотрел на закусывающих сардельками вахтеров и на здоровяков, которые уже оттащили горелый остов в конец коридора и, выпятив животы под короткими жилетами, вразвалку отправились за решетку, ведущую в глубь тюрьмы. Оттуда — звон посуды, бормотание телевизора и звуки голосов.

— Вот его данные, просмотрите! — высунулся из комнаты Марк и подал мне анкету, на которой была фотография изможденного молодого человека с длинными волосами и тусклыми глазами.

фамилия: Золотов

имя: Валерий

год рождения: 1975

место рождения: г. Калуга, Россия

национальность: русский

язык(и): русский

вероисповедание: православный

Тут решетка отъехала, и показался тщедушный парень в сопровождении массивного мордоворота с круглой физиономией и складчатым подбородком. Руки верзилы, величиной с мою ногу, не свисали вдоль тела, а топорщились в стороны из-за непомерных бицепсов. Он был в кожаной безрукавке с заклепками, пуки волос торчали из подмышек, на тумбах-ногах — пятнистые хаки и черные сапоги, на голове — косынка, повязанная по-пиратски.

Парень с тревогой озирался по сторонам, зевал и ежился. Видно было, что он со сна. Длинные волосы стянуты на затылке косичкой. В комнате он понял, что мы не из полиции, и стал спокойнее. Молод, лет 20, в потертом спортивном “Адидасе”. Я сказал ему, что это чиновник по его заявлению, а я переводчик, но парень никак не мог понять, кто мы такие и что нам надо от него:

— Какое убежище?.. Когда писал?.. Какое заявление?.. — Но потом до него дошло: — А!.. Да это я с похмелюги нацарапал, один чеченчик подбил — пиши, говорит, Щупляк, хуже не будет. Нет, не надо мне этого совсем, все равно не дадут, пусть лучше скорей домой посылают, устал я. Точка.

Эти слова удивили Марка донельзя:

— Такого я еще не помню!.. Как, он сам просит, чтоб домой отослали? Почему?..

Щупляк махнул рукой:

— Шансов у меня нету. В газетах писали, что всего два процента получают, так что... Чем тут еще два месяца сидеть — лучше уж домой...

— А там как жить будешь?.. — спросил я его от нечего делать, пока Марк рылся в портфеле в поисках анкеты отказа (которую он, очевидно, как раз и забыл в лагере, не предполагая такого хода событий).

— Посижу немного — и опять приеду. Свои бабки получать. Кинула меня немчура. Я по-черному полгода пахал на стройке, а они, суки, денег не дали.

Я перевел это Марку. Тот заерепенился:

— И правильно, и нечего по-черному работать. Одни аферисты у других нанимаются. Поделом. Будет ему наука. Но если он хочет уехать — то мы ему поможем, обязательно поможем... Но фото и отпечатки все-таки надо снять, чтоб он больше не совался.

Парень усмехнулся:

— Пусть снимают. Уже четыре раза брали. Спросите у него, сколько времени у меня будет запрет на въезд в Германию?

Марк перелистал документы:

— Вы ничего не совершили. Если добровольно уедете, то, может, и вообще без запрета обойдется.

Парень закивал головой:

— Это хорошо. Тогда я честные данные дам, пусть они меня побыстрей назад шлют.

— Конечно, о чем речь. Но отпечатки и фото в любом случае надо сделать. — И Марк обрадованно-иронически пошевелил бровями в мою сторону: — А вы приготовьтесь честные данные записывать!

Когда с отпечатками было покончено, мы стали заполнять анкету об утере паспорта. Парень оказался не Валерием, а Вадимом; не Золотовым, а Кожевниковым; не 1975, а 1980 года рождения; не из Калуги, а из Смоленска. Марк повторял трудные слова:

— Кошефникофф... Смольенск... Спросите его, зачем он все обманывал?

Ответ был короток:

— А чтоб не выслали назад. В Смоленске делать нечего, с тоски или с водки подпольной сгоришь. Думал, приеду в Германию, поработаю на стройке, денег наберу, автобус маленький куплю и буду тихо шоферить. Нет, кинули, суки... Паспорт был, правда, честно, но я его потерял на стройке. Или украли, не знаю. Кем и когда паспорт выдан — не помню, пусть сами найдут. Получил я его где-то летом 97-го, в горотделе МВД в Смоленске. А визу сейчас, недавно, в Москве.

— Найдем, найдем, не проблема, лишь бы он правду говорил, — обрадованно суетился Марк, заполняя какие-то бесконечные листочки и подшивая новое фото к новому делу с “честными” данными.

Парень насмешливо смотрел на него:

— А зачем мне врать теперь? Я же сам хочу уехать. Не хотел бы — вот так и сидел бы, как все другие.

— А кто сидит?

— Да кто хочешь. Всякие. Китайцы, индусцы, кубинцы, курды, шриланки, негры. Узбеки сидят. Грузин даже один есть, Камо зовут.

— Спросите у него, как он вообще в Германии оказался? — попросил Марк, от руки набрасывая текст заявления о том, что беженец отказывается от своих претензий и просит отправить его домой.

Щупляк охотно принялся объяснять:

— По турпутевке приехал, на автобусе, из Москвы. Во Франкфурте зашел на стройку, поговорил кое-как с каким-то хмырем в каске, тот сказал, что работа есть, но раз у тебя разрешения на работу нет, то и деньги потом получишь, сразу все вместе. Так и пахал полгода. На жизнь он мне давал немного, а потом исчез. Я к другому — тот отказывается, ничего не знаю, тебя впервые вижу, какие деньги?.. Просто все. Не только наши кидают, но и немцы, волки противные, не лучше. — Он сладко потянулся. — Ничего, поеду сейчас, отлежусь, отдохну, баб попилю, травку курну — и опять приеду.

— А если запрет будет?

Он поправил косичку:

— За 200 долларов я тебе паспорт на любое имя сделаю, хоть на Ельцина, хоть на Мао Цзэдуна.

Марк, закончив заявление, попросил перевести его:

— Да, а часа полтора денег вы на этом потеряли, дорогой коллега. Да, потеряли, потеряли. У вас работа почасовая, а у меня время казенное. Вы потеряли, а Германия приобрела!.. Или, вернее, избавилась... — деревянно шутил он. — Так... Теперь скажите ему, пусть подпишет и может идти, а я завтра же позвоню в российское посольство и попытаюсь ускорить дело. Это надо же — сам человек уехать хочет!.. Такого еще я не помню. Как не помочь?.. Но недели две ему еще придется посидеть, пока то да се.

Вдруг раздались странные шорохи и стуки. Это снаружи к окну подлетела серая птичка и стала часто и сильно биться о стекло, пытаясь влететь в комнату. Ее явно ввели в заблуждение черные силуэты нарисованных на стекле птиц, и она, очевидно, решила заглянуть за кулисы этого птичьего театра теней. Мы уставились на птицу и слушали ее назойливое царапанье и глухие толчки о стекло.

— Кто внутрь, а кто — наружу, — сказал я.

— Упорная, — отозвался парень.

— Глупая! — подытожил Марк. — Не понимает, что убиться может.

Я вышел, чтобы позвать охранника для парня. Вахтеров не было. Мордоворот в пиратской косынке доедал в одиночестве колбасу. Увидев меня, он неприятно удивился, остановил челюсти и неприязненно, как собака от миски, уставился мне в лоб:

— Как, все?.. Так быстро?..

— Он забрал заявление. Домой хочет.

— Что так?.. Не понравилось ему у нас?

— Тюрьма все-таки.

— Пусть. Все равно опять к нам попадет.

И он зычно крикнул в коридор, чтобы кто-нибудь пришел за заключенным. Видя, что никто не отзывается, он спрятал колбасу в карман, вытер сальные лапы о косынку и загремел ключами:

— Пошли!

Щупляк степенно попрощался со мной за руку:

— Удачи тебе!

— И тебе всего хорошего! — ответил я, подумав, что и в лагере, и тут все желают друг другу удачи — главного в бродяжьей жизни.

Марк сноровисто собрал вещи: спрятал фотоаппарат в чехол, диктофон — в сумочку, папки и бумаги — в портфель. Я взял ящичек для отпечатков. Мы вышли из здания и направились к будке под грызню и вой овчарок из собачника. Возле будки остановились. В окошке показалась розовая морда и, очень недобро поглядывая на меня из-за решеток, сообщила, что у меня паспорт просрочен и надо заявить в полицию.

— Вот! — тыкался мясистый палец в паспорт.

— Продление на другой странице, — вежливо ответил я.

Морда перевернула страницу и, шевеля губами, долго читала текст. Потом заулыбалась, как свинья сквозь прутья хлева:

— А!.. У!.. Э!.. О’кей!.. А то мы видим — непорядок!

И решетка поехала в сторону, выпуская нас на волю, где и дышалось легче, и было как будто даже теплее, хотя на елях все еще лежал слой розоватого инея, а между деревьями на земле виднелись серые пятна талого снега.

По дороге в лагерь Марк все удивлялся, что мы так быстро управились. И как было бы хорошо, если бы все побродяжки были так сговорчивы и покорны, как этот. Правда, Марк каждый раз не забывал суеверно добавлять, что, с другой стороны, это было бы и весьма плохо, потому что тогда наш лагерь обязательно закроют:

— Как с немцами-переселенцами это случилось: когда поток был велик — до 400 тысяч в год, — то пришлось открывать лагеря и набирать персонал, а как поток сократился, то и лагеря сразу пришлось закрыть. Кого-то перевели куда-то, кого-то на пенсию, а кого-то и так...

Он принялся высчитывать проценты потерь зарплат и пенсий, а я думал, что пусть те паникуют, у кого есть что высчитывать, а у кого ничего нет — и считать нечего, еще голову такой ерундой, как цифры, забивать, лучше о приятных вещах думать... Вот сейчас я, комендант лагеря, еду встречать новый эшелон с женским пополнением... Большие вагоны, раскаленные от тепла женских тел. Первым делом в строй поставить и вдоль строя пройтись, на лица посмотреть, в глаза заглянуть... Марк, видимо, думал о чем-то сходном, потому что, закончив с процентами, спросил:

— Правда, что русские женщины очень красивы?

— Правда. Немки перед ними, извините, это просто истуканы с острова Пасхи.

— Да, все говорят, надо поехать, посмотреть...

Я рассказал ему про одного моего знакомого немца, который поместил в российской “Учительской газете” брачное объявление (“солидный обеспеченный моложавый немец ищет приличную женщину с добродетельными целями”) и ездит теперь три раза в год на две недели в Москву на “отбор”.

Марку идея очень понравилась, и он принялся высчитывать, скольких женщин можно “отобрать” за две недели.

— Причем съезжаются они к нему со всей России за свой счет, — подлил я масла в огонь. — Он платит только за ресторан.

— О, это хорошо, Россия велика, дорога дорого стоит. И он до сих пор наверняка холостой? Никак не отберет? — развеселился Марк. — И жениться пока вообще не собирается, наверно!.. Знает он русский язык?

— Зачем?.. Он и так неплохо объясняется. Дает понять женщине, что все о’кей, вот только надо в постели “пробу снять”. Все понимают: человек основательный, без пробы нельзя. Ну, и стараются во время пробы как могут. А после пробы он фотографирует их на память, дает свои визитки и обещает позвонить, как только приедет домой и примет окончательное решение. На этом отбор окончен.

Марка совсем добило то, что работает этот отборщик-пробирщик в Бюро путешествий и летает в Москву почти бесплатно:

— Это надо же — столько плюсов и никаких минусов!

— Минусы тоже есть — один раз триппером заболел, — остудил я его восторг.

— Ну, это уж его вина — не надо про кондомы забывать.

— И один раз обокрали: опоили снотворным и обобрали до нитки, все документы и кредитные карточки унесли.

— Это тоже ясно — не следует в номере ценные вещи держать и алкоголь пить в такой ситуации.

— А без алкоголя неинтересно.

— А если пить, то немного, чтобы здоровью не вредить, — Марк свернул с автобана и ехал уже по улице, в конце которой виднелось здание с черным когтистым двуглавым орлом на желтом фоне. — Успеем к двенадцати.

В лагере фрау Грюн сообщила, что беженка (приходившая с подругой), прождав два часа, больше ждать не пожелала и ушла. Придет завтра.

— Вот какие они разборчивые, обидчивые и безответственные, — обиженно ощерился Марк. — Один даже не помнит, что заявление писал, другая ждать не желает, торопится куда-то. А куда, казалось бы, если ты беженка, тебе торопиться и что важнее этого интервью для тебя может быть?.. А мы все это терпеть должны!.. Когда же она явится?

— Обещала завтра утром прийти.

— Ну что ж, вы и там деньги потеряли, и сейчас теряете, сегодня не ваш день, — сказал мне Марк. — Но завтра, надеюсь, все будет в порядке. Приходите, ждем.

Я потащился на вокзал. Так, наверно, чувствовал себя начальник лагеря в последний день, когда надо сматывать удочки и проволоку, кидать свой скарб в грузовики и драпать от наглого неприятеля, разрушившего сладкую жизнь-мечту.

В поезде я задремал, а через час, на вокзале, глазам своим не поверил: в группе бритых молодчиков в черной коже спешил мой первый подопечный, Витас. С банкой пива в руке, одетый в такую же черную кожу и свои любимые кованые башмаки, он громко по-немецки рассказывал что-то, чему от души хохотали бритоголовые, задирая по дороге всех девушек и пугая негров неожиданными приседаниями и жестами.

“Нашел своих братков... Хотя искал как будто других... И по-немецки шпарит бойко... Ну, в Прибалтике всегда этот язык знали... Кстати, находиться ему тут уже нельзя, другая земля... Да он, наверное, уже в побеге — получил отказ и смылся... Этот-то самоубийством наверняка не покончит и без работы не останется, в его мокром деле разрешение на работу вряд ли кого интересовать может... Иди лови его теперь по всей Европе...”

Я махнул ему рукой. Он на ходу покосился на меня, заспешил дальше, к черным браткам, которые кольцом окружили двух китайцев и что-то громко кричали им прямо в уши (тоже, очевидно, по-своему боролись с проблемами эмиграции). Но потом он обернулся и два раза помахал мне рукой с банкой: “Привет, нахххуу... Удачи!”.

Недавно писал тебе и сейчас опять пишу, чтобы сообщить: звон в голове не утихает, а весь культурный мир новым цунами взбудоражен — амурные дела Бориса Беккера по кличке Бобеле. Слыхал про такого?.. Звезда ракетки. Я вообще спортом, кроме пинг-понга, мало интересуюсь, ибо уверен, что любая газель быстрее любого Мумбо стометровку пробежит, и любое кенгуру дальше любого Бимона прыгнет, не говоря уже о слонах-тяжеловесах, тиграх-боксерах и акулах-пловцах. И чего на этот глупый спорт время тратить?.. Хотя, конечно, спортсменам живется на свете лучше всех — про одного футболиста тут писали, что если его годовой доход разделить на 365 дней, то выходит, что в день он получает 22 тысячи марок. Жаль, нас в детстве все к книгам и операм толкали. Поменьше головой думать и побольше ногами бегать надо было. И шума в балде нет, и денег в кармане побольше. Так нет же: стихи, культура, музыка, душа, гуманизм... Ну и сиди теперь в колодце, через который живая жизнь перекатывается.

Впрочем, вру: в детстве мне бабушка часто говорила, что надо по утрам гимнастикой заниматься, обтирания холодные делать, а перед сном рысцой бегать. А я что?.. Вместо гимнастики — сигарета, вместо обтираний — бутылка, вместо рысцы — баба. Вот и добегался до тиннитуса, завяз по самые уши в странном шуме, который только во сне пропадает, а утром вместе со мной просыпается. Ухогорлонос давеча обещал, что когда-нибудь этот шум пройдет. Так когда-нибудь все пропадет, все там будем. А пока в башке гудит, будто от уха к уху линия высокого напряжения протянута, столбы в зубы уперты, а барабанные перепонки, вроде дверей в метро, сами закрываются и открываются...

Сегодня утром в поезде с увлечением читал новый российский хит — “Приключения дрянной девчонки” (было бы лучше назвать “Похождения дешевой шлюшки”). Не заметил, как время пролетело. Моника Левински — писательница очень сильная, но до дрянной девчонки ей явно далеко: Моника только с президентом уединялась, а девчонка со всей Думой перетрахалась и полстраны орально удовлетворила, что, впрочем, по американским законам не наказуемо, а даже поощряемо, вроде кофе на рабочем месте, а в Думе наверняка без этих судебных формальностей обходятся, перерыв на обед у всех есть, тонус поднять и настроение улучшить время найдется.

Бирбаух встретил улыбками и кивками, фрау Грюн, основательно потрясши мою руку, дала просмотреть сопроводиловку:

— Они уже ждут. Сегодня вовремя пришли. Она опять с подругой.

С фото смотрела девушка с короткой стрижкой, открытым лбом и пухлыми губами подростка. К сожалению, фото кончалось на уровне ключиц.

фамилия: Денисенко

имя: Оксана

год рождения: 1978

место рождения: г. Харьков, Украина

национальность: украинка

язык(и): русский

вероисповедание: православная

Шум каблуков, шуршание колготок, шелест курток, и две женщины появляются в “музыкальной гостиной”. Одна, с длинным лицом и противным взглядом, одетая по-здешнему, сразу начинает тараторить по-немецки с фрау Грюн, задавая дурацкие вопросы, а другая стоит неподвижно у стены, не зная, что делать. Разница между фото и нынешним днем весьма ощутима: лицо пополнело и раздалось, вместо открытого лба — челка, которой обычно прикрывают прыщи на лбу, но губы, хоть и обветренно-сухие, такие же красивые. И фигура ладная, стройная.

Я пожал ее мокро-ледяную ладонь и попросил садиться — надо уточнить данные.

— А вы прямо из паспорта перепишите! — посоветовала фрау Грюн.

— Как, есть паспорт? — удивился я, привыкший, что тут ни у кого нет документов.

— Она по путевке приехала, никакого криминала, все официально... — тут же вмешалась подруга.

“Это-то и плохо”, — хотел сказать я (если есть паспорт, то отправка на родину или в третью страну, через которую прибыл беженец, почти обеспечена, если, конечно, ты не Беназир Бхутто или Сальваторе Альенде), но промолчал: какое мое дело, коменданта лагеря такие детали интересовать не должны.

— В графе “язык” тут указан только русский. А украинский?

— В этом-то и все дело, — затараторила подруга, нагло усаживаясь боком на край стола, — семья Оксанки всю жизнь во Владивостоке жила, отец моряком был, а мать — русская, Оксанка тоже в русскую школу ходила и украинской мовы не знает, поэтому теперь ей на Украине жить никак невозможно.

— А где сейчас родители?

— Умерли, — ответила курильщицким голосом Оксана и вновь застыла.

От волнения она временами впадала в столбняк. Зато подруга рта не закрывала, переходя поминутно с немецкого на русский и обратно: успела сообщить, что она сама уже 10 лет в Германии, приехала по немецкой линии из Владивостока, куда в свое время сослали ее прабабушку; у нее есть две машины, один дом, двое детей и одна собака и что Оксану она знает с детства и хочет ей помочь:

— Как вы думаете, получится?

— Откуда мне знать? — пожал я плечами. — Зависит от разного. И в датах пусть не путается — немцы этого очень не любят.

— Какие там даты-то, господи?.. Родился, учился — и все. Ни мужа, ни детей, и очень хорошо — проблем меньше.

— Всякое могут спрашивать, — уклончиво ответил я и еще раз сравнил фото паспорта с оригиналом.

— Жизнь потрепала, — заметив мой взгляд, усмехнулась Оксана, выходя из спячки.

— Никто не молодеет. С кем мы сегодня работаем? — спросил я у фрау Грюн, закончив заполнять анкету.

— С господином Тилле. Так, все?.. Давайте на отпечатки.

— Что это?.. Зачем?.. Что я, преступница?.. — узнав, в чем дело, слабо засопротивлялась Оксана, но подруга ей объяснила, что такое правило, раз немцы говорят — надо делать.

Она безропотно протянула фрау Грюн свои ухоженные пальцы и стояла во время всей процедуры, отвернувшись в сторону, как во время укола. Подруга ради солидарности стояла возле нее, а я подумал, не потащится ли эта болтунья-болельщица с нами к Тилле. Но фрау Грюн, окончив дело, попросила вымыть руки и твердо запретила подруге идти с нами, потому что такие интервью — дело личное, и если есть желание, можно привести адвоката, но не третьих лиц.

— Нет, нет, зачем, — услышав слово “адвокат”, по-советски испугалась подруга, пожелала Оксане ни пуха ни пера и удалилась в комнату ожидания, а мы пошли на второй этаж.

Тилле сидит за столом, заваленным папками и документами; поверх всего лежит открытый на Северном Кавказе атлас. Как всегда, Тилле в свитере и джинсах. Увидев нас, он очень удивился:

— Как, ко мне?.. Разве эту неделю я не с черной Африкой работаю?..

— Разве мы на нее похожи? — шутливо ответил я. — Оба белые и красивые.

Оксана молча стояла у стола. Тилле коротко посмотрел на нее и, что-то уточнив по телефону, жестом попросил садиться:

— Придется заменить Шнайдера, нету его, уехал куда-то на совещание. Не сидится старикашке!.. Кто у нас сегодня?..

— Не дезертир, во всяком случае, — подал я ему дело.

Он вынул паспорт и цепко осмотрел его со всех сторон:

— Даже и документ есть. Отлично! И виза еще на три месяца. Надо будет уложиться в срок. — Потом удовлетворенно положил открытый паспорт перед собой и, пододвигая диктофон и разбирая шнуры, спросил, искоса поглядывая на Оксану (которая в параличе смотрела куда-то в угол, закусив губу и сжав перед собой руки): — Что привело милую даму к нам?

— Нужда, — выдавила она, неуклюже поворачиваясь на стуле, а я отметил, что изящества, главного в женщине, в ней маловато (“Над коровами смеются, тигриц боятся”).

Житие Оксаны было нехитрым и коротким: дом, школа на Дальнем Востоке, потом отец потерял работу и надо было возвращаться в Харьков.

— Родители живы? — спросил Тилле.

— Умерли, — ответил я за нее, помня о разговоре внизу.

— Когда, где, как?

Я перевел вопрос. Оксана вдруг замялась:

— Вообще-то они живы, но я с ними навсегда поссорилась. Это в моем сердце они умерли.

— Ах, в сердце!.. Здесь не опера. Я уже сказал, что умерли, — злобно прошептал я, подумав: “Если все бабы дуры, то эта, видимо, из самых глупых...”.

— Ну, пусть тогда умерли, — согласилась она.

— Когда, как?.. Он ждет ответа!

— Авария? — полувопросительно уставилась она на меня.

“Вот дуреха!” — разозлился я:

— В дорожном происшествии.

— Когда? Где? — Тилле ждал конкретных данных.

— На шоссе, в 1995 году, от грузовика, — ответила Оксана, а я, переводя эту чушь, с холодком подумал, что вляпываюсь в глупое дело: зачем-то вру, нарушая главную заповедь толмачей — “не лгать”, у лжи ноги не только коротки, но и хромы, вот она, ведьма, ковыляет еле-еле, от любого порыва валится и дохнет.

Но, к счастью, Тилле удовлетворился этими данными и перешел к братьям и сестрам, которых не было, а я в душе навсегда зарекся вылезать с инициативами.

— Есть ли родственники, бабушки-дедушки, дяди-тети?

— Нет, никого нет. Бабуля умерла, а дедушка в дурдоме сидит. Почему?.. А он погнал после смерти бабушки: стал всюду в ее шляпке и с ее сумкой ходить... Вот и посадили. Отец сам повез и сдал.

— Когда это случилось?

— А вот недавно, в прошлом году.

— Как в прошлом году? Вы же говорите, что ваши родители погибли в 95-м?..

Оксана растерянно захлопала глазами. Я смотрел в стол. Она глубоко вздохнула и начала плести:

— А... А это он его раньше сдал, когда дедушка первый раз свихнулся и всех курей перерезал. Дедушка потом убежал из дурдома, жил с бабушкой, а когда бабушка умерла, то он опять засвистел и сам пошел в дурдом сдаваться...

— Это тебя надо в дурдом сдать! — проворчал я и перевел этот бред слово в слово.

— Неважно. Дальше. Чем занимались после школы?

— На бухгалтера училась, но потом не работала. Где работать, если бухгалтера со стажем голодают?.. Так, на базаре подрабатывала...

— За рубежом бывали?

— В Турции и Чехии.

— Чем там занимались?

— Работала, — неуверенно сказала она и тише добавила: — На полях.

Тилле, посмотрев на ее холеные руки, сморщился:

— Руки что-то не очень для сельских работ...

— Давно было. Зажили.

Тилле опять углубился в паспорт и спросил в конце концов:

— У вас виза была в Чехию на три месяца, а вы уехали оттуда через три недели. Почему?

— Начальник домогался... Сексуально, — ответила она, отведя глаза в пол.

— Просили там убежище?

— Там?.. А чего там просить?.. Там жизнь не особо лучше, чем у нас.

— Как попали в Германию? Когда?

— На поезде до Москвы, а оттуда на автобусе сюда.

— Вы поехали из Украины в Москву с целью потом сразу эмигрировать в Германию?

— Нет, я туда работу искать поехала. Жила там у подружки. Один раз в Ленинград смотались. В этом, как его... соборе Исаака, ну, где маятник болтается, были. Там случайно познакомилась с одним немцем, он тоже из Москвы на один день на экскурсию приехал. Мы вместе с ним на “Красной стреле” в Москву вернулись. Я ему по дороге свою жизнь рассказала, он мне и посоветовал: “Езжай, мол, в Германию, там тебе помогут!”.

Эта информация очень заинтересовала Тилле. Он выключил диктофон и спросил, знает ли она адрес, телефон и имя этого благодетеля и почему это вдруг тот расщедрился и что требовал взамен.

— Переспал, наверно, что еще? — вполголоса ответил я ему, не дожидаясь ответа, но Тилле настойчиво повторил:

— Нет, нет, спросите. Может быть, он ее для проституции выписал. Такие случаи очень часты. И за такие вещи его посадить надо. Торговля людьми!

Но Оксана ответила, что немец, которого зовут Гюнтер (телефон и адрес неизвестны), ничего от нее не требовал, просто пригласил в Москве на обед, был очень вежлив, после ресторана взял паспорт, зашел в посольство и сделал визу, ничего за это не требуя, почти...

— Почти?.. Как это понять?..

Она потупилась:

— Ну... Даже стыдно сказать...

— Говорите, тут как у врача.

— Попросил разрешения ноги полизать... И еще что-то... Глупости, в общем. Он был очень хороший, такой добрый... Старичок уже, лет пятьдесят... Даже билет на автобус купил и денег на дорогу дал.

Тилле усмехнулся и включил диктофон:

— Расскажите подробнее, через какие страны вы ехали.

— Да я и не знаю точно. Всюду не по-нашему написано. Через Польшу, наверно. До Франкфурта. А потом вот сюда, к подруге. У нее и живу.

— А должны жить в лагере. Чем вы вообще обосновываете свою просьбу об убежище? — с некоторым раздражением спросил Тилле.

Я перевел и добавил, видя, что она опять впадает в коматозное состояние:

— Важный вопрос. Соберись.

Она встряхнулась:

— Жизнь заела. Там жизни нету совсем. Там я с голоду умру или в колодец брошусь. Лучше сразу в петлю. Там и жить мне негде.

— Позвольте, как это “негде”?.. Вы сказали, что жили в Харькове с родителями, но они умерли. Значит, у вас осталась квартира? Почему вы в ней не можете жить?

— Там же родители, — удивилась Оксана.

— Они же умерли! — окрысился я на нее, зловеще подумав: “Вот оно, пошло-поехало!.. Ложь сама себя клонирует!”.

— Ах да, умерли... — Она почесала в затылке. — А... А квартира в таком состоянии, что там жить нельзя. На ремонт денег нет. Все протекло. В последнее время я жила у подруги. А по стенам здоровущие трещины, опасно стало для жизни. Это правда!

Теперь пошли выяснения, у какой подруги и сколько она жила. Оксана говорила то одно, то другое, путалась в датах, цифрах, адресах и в конце концов разревелась, сквозь слезы повторяя, что если назад — то лучше уж сразу на рельсы, под поезд.

— Да перестань ты с этим поездом! Анна Каренина нашлась! Тут это не проходит, говори что-нибудь конкретное!

— Более веских причин нет? — подавая ей воду, настойчивее спросил Тилле.

Она, всхлипывая, опять вспомнила колодец, голод и петлю.

— По ней не очень скажешь, что она сильно голодала, — скептически покачал головой Тилле.

— Он сомневается, что ты так уж страшно голодала, — перевел я ей и добавил злорадно: — По фигурке действительно не скажешь.

— Это я с пшена и макарон опухла, — парировала она, кокетливо утираясь платочком и глядя на меня влажными глазами.

“Или с икры и осетрины”, — хотел сказать я, но промолчал.

Между тем Тилле наговорил несколько заключительных фраз и окончил интервью:

— Подождите внизу, а потом переведите ей протокол. Случай простой, текст будет небольшим.

Пока мы спускались, она канючила:

— Что, плохо, да?.. Плохо?..

— Да чего уж хорошего. С этим дедушкой-психом, подругой, родителями! Зачем живых людей хоронить?.. Видишь, чем обернулось?.. В глупое положение и себя и меня поставила!

— Ну, не сердись, миленький, — виновато сказала она и тронула меня за рукав, и от этих простых слов что-то сжалось внутри, я сразу забыл все неувязки, но одернул себя и солидно объяснил:

— Вместо того, чтобы про топор и колодец плести, надо было что-нибудь конкретное рассказывать. За что им уцепиться в твоем рассказе?.. Где тут политика?..

Внизу, в комнате переводчиков, у окна стоял высокий, хорошо одетый (в бабочке и вельветовом костюме-тройке), сухощавый негр с бородкой и пил чай из стаканчика. Открытый термос дымился на столе.

— Суза, переводчик с французского и суахили, — представился он по-немецки.

Я пожал ему руку и пошел на балкон курить. Оксана — следом, попросила сигарету.

— А вообще как думаешь, дадут? — закуривая и ежась на холодке, опять с надеждой спросила она, заглядывая мне в глаза.

— Не знаю. Вообще-то мало нужного рассказала. В колодец, под поезд, в петлю!.. Это не аргументы. Пол-Союза под поезд не прочь. Ничего хорошего. Одни глупости. Плохо дело, — заговорил во мне комендант лагеря, который знает, что жертву сперва надо испугать, а потом уж брать голыми руками.

— Но что было рассказывать, что?..

— А вот то, например, что ты украинского языка не знаешь, а украинские националисты тебя терроризируют за это. Твой лоток переворачивают и тебя каждый день насилуют. Тут и про колодец, и про петлю вспомнить можно, но — с политической точки зрения!

Она замерла с дымящейся сигаретой в губах.

— Как это я не сообразила!.. Это все Валька дурной, подруги муж, неправильно научил: иди, говорит, и скажи, что жить негде и кушать нечего, они и дадут.

— Это экономическое беженство, а тут другое ведомство. Надо так дело поворачивать, что тебе кушать нечего и жить негде по политическим причинам, а не потому, что дождь идет, потолок протекает, зарплаты куцые и воры в Кремле сидят. Это общая беда, а ты должна о своей личной жизни говорить.

— Паравилна!.. Учи!.. Учи!.. — вдруг раздалось из комнаты.

Мы оторопело посмотрели друг на друга. Я в замешательстве заглянул в комнату — это негр лыбился во весь свой белый рот, с ужимками жестикулируя и повторяя, то ли шутя, то ли серьезно:

— Ты зачема девучка учаши неправда?

— Ты понимаешь по-русски? — спросил я, а в голове мелькнуло: “Этого еще не хватало! Сейчас донесет, что я беженцев учу врать!”.

— Суза пять лет Ростов-дедушка, Одесс-бабушка быти.

Оксана с изумлением смотрела на него.

— Она уже дала интервью, поздно теперь думать, — сказал я, намекая, что моя учеба уже не имеет значения.

— Нича, адваката можно потом сказати, потом, на интервь валнавай, а патом вспаминал, — Суза вытащил из портфеля два пластиковых стаканчика: — Чая?.. Откуд девучка?..

— Из Харькова.

— Как ими?

— Оксана.

— О, Оксана, Натьяша, Ленучка, рули сюда, вали туда! — развеселился Суза. — Ранша вся Натьяша и Ленучка мой быти!.. Почему не нада?.. Разгавора буди. Нада, нада!.. Давай-вставай! Сувай-давай! — углубился он в забытые сладкие слова, а у меня отлегло от сердца, хотя я и подумал, что, видно, в этом здании уши есть даже у балконов.

Деловой походкой появилась подруга. Оксана плаксивым голосом ей пожаловалась, что противный Валька все неправильно насоветовал, но подруга хладнокровно махнула рукой:

— Ладно, попытка — не пытка. Тут не выйдет, по-другому попробуем. Вот, есть же Холгер, за пять тысяч соглашается фиктивно расписаться. А деньги ему потом отработаешь... — Она тут же сообщила, что Холгер — это бывший казахстанский немец Олег, Олежка, героинист, за деньги готовый жениться фиктивно хоть на собственной матери. — Ладно, пошли, я опаздываю на работу.

— Она должна еще протокол прочитать, — напомнил я (“Чего деньги терять из-за этой стервы?”).

— Да? Тогда я пошла, а Вальку за тобой пришлю, у нас две машины есть, о’кей?..

Она деловито застучала каблучками по тихому коридору. Суза передразнил ее движения:

— Бизнесвумен! Ой, ой, ой!.. — и принялся рассказывать о своей счастливой жизни в Ростове, куда его, продав полплемени в рабство и снабдив деньгами, послал папа-вождь.

В общаге каждый день шли кутежи с музыкой, “пянка и бладка”, а он, Суза, был всеми любим и всем нужен, потому что папа-вождь, продав еще раньше другие полплемени, обучал его с детства языкам, а русские браты никаких языков, кроме “иоб-твоя-мать”, не знали; и Суза помогал им готовиться к экзаменам и писать курсовые работы (“один работ — один кровать”). Кроме того, он был помощником коменданта общежития и имел всех девочек, которых хотел, а хотел он всех, даже кривых, косых и косолапых.

— Ишо, ишо, Суза!.. Давай-вставай! Да, да!.. Ишо-ишо!.. — кривлялся он, изображая экстаз этих девушек, и кричал так громко, что в комнату заглянула фрау Грюн:

— Тише, Суза, не пугай людей! — на что Суза вскочил с подоконника, заплясал вокруг нее, целуя руки, выделывая па и коленца:

Мы захлопали в такт, и во время общего веселья вошел Марк и кисло сообщил, что протокол готов. И пока мы шли по коридору, из комнаты неслись взвизги, топот и вскрики забавного суахильца:

— Рули суда, подльюка-сука, сидим-говорим, чай пити, хлеба кушати!

Тилле и еще два сотрудника обсуждали план поездки на какую-то ярмарку-распродажу, где перед закрытием можно будет купить товары со скидками и уступками. Он указал нам на отдельный столик под картами:

— Садитесь там, кабинет большой, мы друг другу не мешаем, переводите... Вот протокол.

За маленьким столиком наши колени сразу и неизбежно соприкоснулись да так и остались. Она ногу не отодвигала, комендант лагеря тоже прижал свою ногу плотнее. Смыкались косточки колен, сливалась плоть бедер. Тепло тел начало перемешиваться, мешаться, мешать думать.

С нее сон как рукой (как ногой) сняло, она смотрела на меня очень внимательно, ловя ноздрями запах одеколона и часто откидывая волосы с висков, что меня всегда злило в женщинах: если волосы падают и мешают, то их надо уложить или закрепить, а не зачесываться поминутно по-обезьяньи, чтоб руки, уши, ключицы или шею лишний раз показать, глаза помозолить: смотри и хоти, дурачок.

Наученный работать не спеша (дела идут, контора пишет), я начал торжественно читать протокол вначале по-немецки, а потом так же обстоятельно переводить:

— Вопрос номер один, двоеточие, большая буква, назовите ваше имя и фамилию, точка, абзац. Ответ номер один, двоеточие, меня зовут Оксана, запятая, фамилия моя Денисенко, точка, абзац... А как тебя правда зовут?.. — прервал я свое оракулье чтение.

— Ты чего, это же мой настоящий паспорт!..

— Ладно, просто спросил. Прошлый раз парень весь день говорил, что его зовут Демьян, а в самом конце вдруг оказался Иван. Вопрос номер два, двоеточие, назовите число, запятая, месяц и год вашего рождения, точка, абзац. Ответ номер два, двоеточие, я родилась двадцать пятого февраля тысяча девятьсот семьдесят восьмого года, точка, абзац... Рыба?.. Я тоже.

— Видно. Рыбы друг друга узнают... И помогают, между прочим, — она очень определенно посмотрела мне в глаза. — Миленький, слышь, помоги... Раба буду пожизненно... А?.. — И она всей тяжестью налегла на ногу и даже попыталась опустить под стол руку, но я удержал ее:

— Ты что, Рыба?... Тут люди. Давай я лучше сейчас попробую сделать такую вещь: скажу, что ты мне в коридоре рассказала про украинских наци, и как быть, может, надо внести в протокол. В дурачка сыграю. Закину удочку: мол, новые факты открылись... Тут же, в начале протокола, написано: если откроются новые факты, то надо их немедленно сообщить. Вот и сообщаю. Помнишь, этот псих Суза сказал, что даже потом адвокат может добавить факты: мол, беженка на интервью была взволнована, всего сразу не вспомнила, а потом вот открылись такие страсти-мордасти, — спросил я, не думая о том, что опять нарушаю святую заповедь переводчика — “не влиять”; но, с другой стороны, такое вполне было возможно, и было интересно, как поступают в подобных случаях.

Ее нога теснее, горячее, плотнее, тяжелее прижалась к моей:

— Давай, миленький. Только я не знаю, чего говорить.

— Надо найти момент. Пока читаем дальше: вопрос номер три, двоеточие, большая буква, назовите страну и точное место вашего рождения...

— Да чтоб она провалилась, эта страна!.. Одни отморозки. Как думаешь, дадут немцы что-нибудь?.. А, зайчик?

И она так надавила бедром на мою ногу, что столик заскрипел и сдвинулся с места, а Тилле, не прерывая разговора, подозрительно посмотрел в нашу сторону. Я заерзал на стуле, якобы удобно устраиваясь, она сообразила отпрянуть, наши колени разомкнулись, тепло исчезло, повеяло могильным холодом.

— Они смотрят, сиди прилично... И что значит — что-нибудь дадут?.. Тут же не базар. Они могут или дать все, если признают тебя политбеженкой, или не дать ничего — если откажут.

Сотрудники, закончив с ярмаркой и футболом, отправились пить кофе. Тилле остался один, перебирал бумаги и, заметив, что я пару раз вопросительно взглянул на него, спросил:

— Есть проблемы?

— Да нет. Просто пока мы ждали в коридоре, она мне рассказала, что в Харькове на базаре, где она торговала, ее терроризировали украинские наци за то, что она не знает украинского языка и не может отвечать на их вопросы. Палатку переворачивали, товар отнимали, портили, били, даже чуть ли не изнасиловали...

Тилле на секунду задумался, потом покачал головой:

— Это ей все равно не поможет. В таких случаях следует обращаться в местную полицию, а не в Германию.

— Да там, наверно, и полиция такая? — наивно предположил я.

Тилле развел руками:

— Вполне может быть. Но у нас совсем другие функции. Мы не можем принимать всех, кого бьют на базарах. Базаров на свете много. И половина конфликтов происходит из-за языка. Обломки Вавилонской башни, так сказать... Кстати, помните нашего знакомого, который всю Италию пешком прошел?

— Да, Лунгарь. А что, сбежал?..

— Куда ему бежать?.. Нет, просто это никакой не Андрей Лунгарь, а некто Сергей Борисов. Из центральной картотеки пришел ответ, определили по отпечаткам пальцев. Уже один раз пытался сдаться. В прошлом году.

— Преступник?..

— Не знаю. Но раньше этот Борисов, получив отказ, исчез, а теперь вот опять объявился, заново пробует.

— Раз он был тут в прошлом году, значит, весь его рассказ — ложь? — подсчитал я.

— Значит, так. Как он мог быть одновременно и тут, и там?..

— А я, знаете, поверил ему. Он так складно рассказывал, в таких подробностях, — признался я.

Тилле усмехнулся

— Я тоже... Научился. Или научили. Я попросил переслать мне его дело, посмотрим, какие небылицы он в прошлом году плел. Но он в любом случае получит от меня отказ — и за ложь, и за то, что второй раз полез сдаваться. Уже закончили с протоколом?.. Не буду вам мешать.

И он вышел в коридор, а я сообщил Оксане о своей безуспешной попытке и совете Тилле обращаться в местную полицию, на что Оксана неопределенно отозвалась:

— Да ну!.. Лучше с урками спать, чем с этими уродами на сексоповал идти... Живой не выпустят... Спасибо тебе, солнышко, за все! — И ее колено опять уперлось в мою ногу, мгновенно горячо приросло к ней, и я решил, что для коменданта лагеря настало время действовать:

— А там, где ты живешь, есть телефон?.. Дай на всякий случай, может, адвокат тебе понадобится или еще что...

— Ага, ага, очень понадобится, — закивала она и, оторвав прямо от протокола малюсенький лоскуток, стала на нем царапать цифры.

В этот момент внезапно вошел Тилле, мы невольно обернулись на шаги и, как нашкодившие школьники, уставились на него, а он — на нас. Он явно видел бумажку, и я был вынужден пояснить:

— Вот, телефон свой даю, она хочет потом к адвокату обратиться, не знает, куда, а у меня есть знакомый, который специализируется по таким делам.

Тилле скептически посмотрел на меня:

— Не советую с этим связываться. Никакой адвокат ей не поможет, а деньги с нее будет тянуть исправно, а еще, чего доброго, и с вас, если ваше протеже исчезнет, ему не заплатив.

— Но я вовсе не собираюсь ей протежировать, просто дал телефон, — накрыл я протоколом бумажку, в который уж раз сегодня ругая себя за мальчишество: не мог подождать с этими глупостями до коридора?.. Нет, надо было прямо на глазах у Тилле телефонами, да еще на таких стремных лоскутках, обмениваться!.. Есть дурачки умные, а ты, видно, из самых глупых...

Она отодвинула ногу. Я взглянул на часы и уже по-быстрому, без точек и абзацев, перевел остаток текста. Тилле пошел вместе с нами вниз улаживать какую-то проблему. В коридоре маячил парень в кожаной куртке — муж подруги, приехавший за Оксаной. Заглянув в комнату переводчиков, я увидел, что там сидит Суза и пьет чай; напротив на стуле пристроилась тоненькая молодая негритяночка, перед ними лежит протокол, который Суза ей переводит, а из-под стола выглядывает светло-кофейный негритенок, с увлечением сосущий шариковую ручку с того конца, которым пишут. Лицо его было в линиях и пятнах пасты.

— Вот, с немцем жила тут, а сейчас он ее бросил с ребенком... — радостно сообщил мне Суза.

— Политическое дело, надо разобрать в бундестаге.

— Канецна, политик!.. — заулыбался он и перешел на свои русские воспоминания: — Ленучка, Натьяша, вали-рули сюда, ой-ей, юхнеми, зачем не нада, нада-нада!..

Когда я выглянул в коридор, там уже никого не было, только фрау Грюн обсуждала с Марком, как можно дешевле и лучше добраться до ярмарки, а бирбаух громко вызывал по телефону для кого-то такси.

Такси оказалось для переводчицы-вьетнамки Хонг. Попросив подвезти меня к вокзалу, я подсел в машину и под небесное щебетание вьетнамки думал о том, что после сегодняшних ошибок меня вряд ли пригласят сюда опять. И поделом. “Да какие там ошибки? — говорил другой, упорный голос. — Ты только пробовал помочь человеку, разве это ошибка? Все равно это как мертвому припарки!”

На перроне, шаря по карманам в поисках зажигалки, я обнаружил крохотный лоскуток с ее номером, написанным детским почерком. “Успела сунуть!” И я перепрятал лоскуток в бумажник. Вдруг ей и правда понадобится адвокат?.. Ведь, в конце концов, “всем помогать” — это тоже одна из святых заповедей толмача.

Но выводы делать было надо. Переводчик, как врач, пожарный или судья, в первую очередь профессионал, а потом уже человек. Он не имеет права поддаваться на компромиссы. И если раньше толмач был толковником: не только переводил, но и объяснял, советовал, толковал, то теперь в его функции это явно не входит.

* * *

Все соискатели политубежища в Германии, о которых здесь рассказано, получили отказ.

¹ От Bier — пиво и Bauch — живот (нем.).

² От Еinzel — единичный, одиночный, индивидуальный и entscheiden — решать (нем.).

³ К черту (нем.).

⁴ Бедная Германия! (нем.).

⁵ От Asyl — убежище, приют (нем.).

⁶ Поцелуй негра, поцелуй негра, что может быть слаще? (нем.).