Татьяна Вольтская
Полюшко-поле
Дикое поле. Стихи русских поэтов Украины конца ХХ века. — Харьков:
Крок, 2000. — 330 с.
Во-первых, сама идея замечательная — слегка подправить геополитику геопоэтикой:
издать стихи русских поэтов Украины, которые сейчас (как, впрочем, и поэты,
живущие в других бывших частях бывшей империи) оказались как бы ничьи, и голоса
которых звучат непонятно где и непонятно для кого. Во-вторых, книга названа
правильно — она и есть дикое поле, не только из-за положения представленных
поэтов, но и из-за неухоженности, непрополотости, так сказать, самой книги
— она действительно в некотором отношении дикое поле.
Дикое в том смысле, что если составители преследовали цель собрать под этой
черно-желтой обложкой как можно больше русских поэтов Украины, то эта цель,
вероятно, достигнута. Если же задача была показать товар лицом, то есть напечатать
самых зрелых и ярких авторов, то она, на мой взгляд, безусловно, провалилась.
Поэтому и читать сборник — занятие нелегкое: не то чтобы ты вышел на прогулку
в парк или хотя бы в ухоженный южный лесок, — нет, название не обманывает
— поле действительно дикое — с кочками, буераками и камнями.
Не знаю, кому как, а мне пришлось ковылять аж до 123-й страницы, пока я набрела
на поэта, которого можно, не кривя душой, назвать профессиональным литератором.
Это Ирина Евса. Дело даже не в том, что у нее множество публикаций и поэтических
книг (книгами и публикациями, судя по кратким справкам, не обижены многие
авторы сборника), а в том, что, читая ее подборку, не морщишься, как от боли,
от неловких оборотов, натужных образов и непроизносимых звукосочетаний. Ирина
бесспорно знает, что делает, и часто делает это не просто хорошо, а с блеском,
демонстрируя изящество, оригинальность образов и версификационную виртуозность,
общую, впрочем, для множества поэтов конца века. «Все игрища наши, ристалища
/ не смерть обещают, но срам. / А здесь, над конторкой, с листа еще / сверчок
дребезжит по утрам». Легкость, меланхолия, музыка, умный взгляд — как бы немного
издалека, как бы немного наискосок. Все это присутствует в большинстве стихов,
а в некоторых — больше, чем в прочих, например, вот в этом любовном (так и
хочется сказать — как бы любовном) стихотворении «Окрашены шелка закатом.
День тяжел…», где брезгливый дождик, «поземка ковыля», корова, похожая на
Данаю, и другие подробности пейзажа незаметно приводят к замечательному повороту
в конце:
Останемся глядеть
на
воспаленный зрак
Светила, что, кренясь,
за
облако садится.
Но только не читай мне Тютчева: «О, как
На склоне наших лет…»
Переверни
страницу.
Это уже стихи. Причем не отдельные удачи, а стройная система, ощущаемая даже
в рамках подборки, некая ритмическая сфера, где «Сквозь лазурь и позолоту
украинского барокко» явственно проступает Киев, а в Киеве — некие мы, которые
«забыты / в отживающей эпохе на заснеженном Подоле. / И таким блаженным вздором
наши головы забиты, / что уже никто на свете не поймает нас на боли». Возникает
мир, пронизанный единым взглядом, благодаря которому «воздух пузырится, словно
брют», на стене комнаты виден ангел со «стрекозьими крылами», а волна напоминает
петуший гребень. Другое дело, что интонацию этих стихов все же довольно трудно
назвать неповторимой — все кажется, что где-то она уже звучала, собственный
голос с трудом пробивается сквозь общекультурный стихотворный фон времени,
но этот упрек, конечно, нельзя адресовать лично Ирине Евсе, он относится,
увы, к большинству пишущих — в любом географическом пространстве — и даже
пишущих хорошо.
Что касается авторов, расположившихся по алфавиту до 123-й страницы, нельзя
сказать, чтобы у них совсем не встречалось стихов как таковых. Вот в стихотворении
Андрея Дмитриева из цикла «Апология южного двора» шевелится «в горшочке с
геранью / змеиное жало цветка», вот у лауреата многих конкурсов и фестивалей
авторской песни Владимира Васильева возникают некие симпатичные половцы —
«Съели половцы / Пол-овцы», а вслед за ними их потомки — «Ищут половцев /
Их сыны, / Скулы ветрами / Ободрав», вот вполне удачная, казалось бы, «Большая
форма» Нины Виноградовой: «В знак протеста против моды на костлявые ключицы,
/ малокровие, поджарость и ущербность тощих ног, / я выращиваю бедра, у которых
будут виться / ленты вздохов и восторгов, бедра круглые, как стог…». Но вот
ведь досада — в конце той же «Большой формы» возникают откуда ни возьмись
предательские ласточки — предполагается, что они будут носиться у «шеи-колокольни»
и «в макушке поднебесной раковины гнезд (курсив мой. — Т.В.) совьют». Я не
против этой развернутой метафоры, но помилуйте, что-нибудь одно — или гнезда,
или раковины, которые все-таки нельзя вить (не говоря о том, что ласточки
свои гнезда не вьют, а лепят). А Андрей Дмитриев так заканчивает стихотворение
«Цирцея»: «Там в ушную раковину Бог / дышит сны. Как стряхивает пепел». Так
все-таки дышит или стряхивает?
Я выбрала эти два примера не для того, чтобы мелочно прицепиться к достойным
авторам: такие недоношенные образы, содержащие в себе противоречие, взрывающее
их изнутри, к сожалению, попадаются в сборнике слишком часто, чтобы их можно
было посчитать случайными. Неряшливое письмо, надуманные темы, заемные голоса,
терзающий ухо звук — все это делает чтение «Дикого поля» мучительным путешествием
по ухабистому дикому полю, с одной, но пламенною страстью в груди — скорее
доковылять до конца. Думаю, что совершить сей подвиг, не будучи ни разу скованным
могучим и непреодолимым сном, практически невозможно.
Впрочем, после 123-й страницы путешествие становится несколько легче. На Александре
Кабанове, во всяком случае, я определенно проснулась: — и потный горизонт
у него «лежал, как йог, на мачтах сухогрузов», и лирическому герою «хотелось
музыкою стать, / чтоб под нее прощались и любили», а «Предсвадебный романс»
вообще хочется процитировать полностью:
Я не умер вчера. Мне, увы, повезло…
На морозном стекле уходящего дня
ты ресничкой своей нарисуешь число
и, быть может,
опять
проморгаешь меня.
Если я не повешусь, на счастье твое,
и покорный вернусь через день,
через
год,
ты на этой веревке развесишь белье,
дефицитное мыло запрячешь в комод.
И немодный обмылок в комодной ночи
пахнет шеей моей и горит
от стыда —
на тринадцать копеек
дороже свечи —
и уже не свеча, и еще не звезда…
И «Улитка» Игоря Кручика, по-моему, вполне симпатичная — «Лишь парижское
меню / знает цену ей. Улитка!». Но опять же — между нею и наконец-то настоящим,
наконец-то своим, наконец-то энергичным, если не сказать — пламенным голосом
Ирины Ратушинской: «Ненавистная моя родина! / Нет постыдней твоих ночей. /
Как тебе повезло на юродивых, / на холопов и палачей!» — пролегают добрые
полсотни снотворных страниц, жестокое резюме которым можно подвести словами
одного из насельников этого унылого пространства: «Позволь мне оплакать стигийский
вокзал, / о муза чужая!». Муза Ратушинской, слава Богу, не чужая, а своя,
потому и стихотворение «Родина» кончается так точно, так больно, так жарко
— как последний вздох: «Опозоренная, убогая, / Мать и мачеха, благослови!».
Подборка Ратушинской — несомненно, ярчайшая в книге. Это стихи в основном
написаны в зоне, но они хороши не тем, что это документы истории, тюремного
быта, репрессий так называемого вегетарианского времени, а тем, что это —
без всяких скидок на обстоятельства — высочайшие образцы гражданской лирики.
Я вообще считаю, что этот жанр — самый трудный, быть может, потому, что мне
самой он практически недоступен, а может, потому, что именно в нем так легко
скатиться на проповедь, на плакат, на плоское нравоучительство. Но вот же
— стихи Ирины Ратушинской, проходя по тончайшему лезвию, всегда остаются стихами,
да какими стихами — иногда поднимающимися до библейского пафоса, а иногда
пронзительно-простыми, как детские картинки.
Время складками ложится
И стекает по плечам.
Слышно: площадь веселится —
Поджидают палача.
Пьяны люди, сыты кони —
То ли хохот, то ли пляс…
В каждом доме на иконе
Беспощадно смотрит Спас.
Кто там в сумерках кружится?
Погоди, еще светло!
Время петлями ложится.
Глядь — под горло подошло.
Вот я назвала подборку Ирины Ратушинской лучшей в сборнике, а между тем,
там есть еще стихи Бориса Чичибабина, без которого, естественно, книга была
бы немыслима. Я все предвкушала, когда же я до этих стихов доберусь (они почти
в самом конце), а добравшись, расстроилась. Ну нельзя из нее понять, какой
же такой поэт Чичибабин, и все тут. Ни одного из его знаменитых стихотворений,
строчки которых навсегда застряли в памяти, — «Я не могу любить людей, / прости
мне, Боже!», «Я б хотел быть сыном / матери-еврейки», «Давайте что-то делать,
/ иначе жить нельзя» — ничего этого нет. Только роскошные «Красные помидоры
/ кушайте без меня» в начале, а дальше — хорошие стихи, конечно, но подобранные
таким образом, как подбирал их обыкновенно классический советский редактор
— срубая все, что «выше колеса», создавая нечто вроде бы вполне кондиционное,
но по возможности смазанное, не слишком выдающееся — не выдающее автора с
головой. И этого не состоявшегося по вине составителей Чичибабина мне жалко
до слез.
Признаться, путешествие по «Дикому полю», несмотря на несколько живительных
оазисов, настолько утомительно, что его хочется закончить как можно скорее.
Вот только еще одно имя нужно упомянуть — Олега Хмары, о котором сказано,
что он когда-то входил в легендарный СМОГ (Самое Молодое Общество Гениев).
Потому что достойны упоминания стихи, где «жизнь — есть пыльная дорога, /
которая от Бога до меня / такая же, как от меня до Бога».
На этом я делаю последний шаг по «Дикому полю» — и ступаю под спасительную
сень моей книжной полки. С облегчением оглядываюсь назад. Да, есть в книге
замечательная подборка Ратушинской, да, разбросаны тут и там отдельные удачные
стихи, словно колышки вбиты беспорядочно с неизвестной целью. Но ощущения,
что есть такое понятие — русские поэты Украины, — не возникает. А впрочем,
должно ли оно возникать? Может, сборник и хорош своей правдивостью — если,
конечно, действительная картина такова, какова она на его страницах. В конце
концов, приходя в книжный магазин или собираясь на поэтический вечер, мы же
не рассчитываем обрести исключительно выдающийся литературный продукт? Все
должно соответствовать времени и месту. Как сказал известный исторический
персонаж, других писателей (можно смело добавить — и поэтов) у меня для вас
нет…
