РЕЦЕНЗИИ
Андрей Урицкий
Сестры зыбкость и цельность
Дмитрий Авалиани. Лазурные кувшины. Стихотворения. — СПб.:
Издательство Ивана Лимбаха, 2000. — 152 с. 1000 экз.
Дмитрий Авалиани — поэт-изобретатель. Он начал с палиндромов,
достигнув в этом виде словесной игры высочайшего мастерства; он продолжил,
сочиняя анаграмматические стихи, панторифмы, тавтограммы, «алфавиты» — а также
другие, им самим придуманные стиховые формы, устоявшихся названий у которых
нет: двустишия, отличающиеся одной буквой, или стихотворение, написанное с
использованием только трех согласных, или еще более изощренные и оригинальные
работы. Поэт, как скороход из сказки, привешивает себе чугунные ядра к ногам,
опутывает себя цепями, но в любом случае достигает искомого единства формы
и содержания, их неразрывности; игра здесь не самоцель, но дополнительная
возможность выявления смысла. Вот, например, одно из алфавитных стихотворений
Авалиани: «Я ящерка/ ютящейся/ эпохи,/ щемящий/ шелест/ чувственных/ цикад,/
хлопушка/ фокусов/ убогих,/ тревожный/ свист,/ рывок/ поверх/ оград./ Наитие,/
минута/ ликованья,/ келейника исповедальня./ Земная/ жизнь/ еще/ дарит,/ горя,/
высокое/ блаженство/ алтаря». Читая это стихотворение, лучше, конечно, представить
его записанным в оригинальном виде, сверху вниз, но и при развертке в одну
строку нельзя не почувствовать стремительное, как спуск лыжника с горы в долину,
движение от «я» к «алтарю» — через «шелест чувственных цикад», «тревожный
свист», «наитие», «минуту ликованья» — через всю человеческую жизнь.
Очевидно, что истоки словесных экспериментов Дмитрия Авалиани находятся в
поэзии XVII и XVIII веков и в творчестве Хлебникова. Исключительно его собственные
открытия сделаны в области визуальной поэзии. Авалиани разработал особое начертание
букв, мягкое, плавное, каждый раз незначительно изменяемое. Слово, написанное
таким образом, будучи повернуто на 180 градусов, превращается в другое слово.
Так создаются «листовертни». Образующиеся пары могут быть случайны (Дмитрий
Авалиани «Лазурные кувшины» — это тоже листовертень) или нет (Гамлет — Йорик,
Каин — Авель, друг — враг); могут возникать более сложные варианты (тайна
ушла — суть скучна) — но это всегда результат сочетания мастерства и непредсказуемости.
После листовертней появились ортогоналы (текст поворачивается не на 180, а
на 90 градусов), прозрачники (лист необходимо смотреть на просвет), двоевзоры
(слово можно читать двояко — благодаря какой-нибудь якобы случайной черточке)…
Что еще придумает Авалиани — неизвестно. Иногда кажется, что его фантазия
безгранична.
Впрочем, в книге «Лазурные кувшины» экспериментальные жанры представлены скупо:
листовертни и три алфавитных стихотворения, остальное — стихи традиционные.
Первое же стихотворение распахивается навстречу читателю, как окно в сад:
В траве на дне травы
На самом дне травы
Я спал отдавшись лону,
Когда подобно башенному звону
По скорлупе огромной головы
Ударил дождь — и в бок меня
и в спину,
И понял я,
какой я страшно длинный —
На мне зрачки как бабочки
открылись
И удивились — о, как удивились!
Поэзия Дмитрия Авалиани проникнута ощущением великого единства
мира. Он исходит из того, что если «В начале было Слово…», то слова объединяют
мир, в слове мир един. Это мир, увиденный в момент возникновения, становления;
он текуч, изменчив. Перемести букву, измени ударение — и мир меняет свои очертания.
Вероятно, с этим представлением связаны и эксперименты поэта, которые суть
еще одно подтверждение того факта, что мир един и переменчив. Любая статика
отрицается, отрицается любая попытка заменить образ знаком, слово — рассуждениями
о слове. В этом смысле Авалиани поэт несовременный. Он — поэт-классик.
Но знаки нот от звуков далеки
как взмах руки от почерка прощанья
и не изгиб всего важней в реке
а знобкое под ветром волнованье
В своей классичности поэзия Авалиани перекликается с поэзией
позднего Пастернака. «И образ мира, в слове явленный» — так мог бы сказать
и Авалиани; при этом его мироощущение трагично, для него свет и тьма, жизнь
и смерть неразрывны, неразделимы, как реверс и аверс. «Тягостно накануне,/
завтра узнаю — не умер/ никто никогда не умрет/ а нынче землей забит мой рот».
Тревожное мерцание, разлитое в воздухе, претворяется в яркие, выразительные,
неожиданные образы.
Как мороженого летом
просит смерти жизнью сытый
прочь сережки, эполеты
здравствуй, сумрак под ракитой
Но скелет стуча костями
как рояль желает звука
над застольем, над гостями
в уши нам гудит как жук он
Вообще, цитировать строки Дмитрия Авалиани можно подряд,
четверостишие за четверостишием. Он пишет точно, элегантно и музыкально: «Фаянс
на лицах, блеклый свет,/ деревни дальний силуэт/ и в воздухе колоколят/ мадонна
с парой ангелят»; или: «Человек это зритель в кино/ ничего кроме тьмы, ничего/
только яркий, огромный экран/ я песчинка, а там океан». Перефразируя Мандельштама,
можно сказать, что в поэзии Дмитрия Авалиани встретились сестры зыбкость и
цельность. Наверное, именно соединение зыбкости и цельности придает его стихам
бесконечное очарование, притягательную силу и неотразимую прелесть, удивительным
образом сочетающиеся с трезвостью и даже жесткостью. Стихи Авалиани далеки
и от эстетического экстремизма, и от унылого усредненного письма, они относятся
к тому роду литературы, с которой можно жить, день за днем. Редкое качество.
