Юрий Черняков

Узбекский барак

Юрий Черняков
Юрий Черняков родился в Харькове в 1939 году. Окончил МАИ. Начал писать и публиковать прозу в 1980 году («Литературная учеба», «Новый мир», «Урал», «Октябрь»). Автор повести «Стеклянный лабиринт» (альманах «Чистые пруды», 1986 год) и сборника повестей «Пространство для маневра» (М., 1987).
В «Знамени» печатается впервые.

Узбекский барак
повесть

1

Когда в сумраке комнаты возникли эти люди в полосатых халатах и тюбетейках, он испугался и заплакал. Они молча присели на корточки вдоль стены, не сводя с него неподвижных взглядов.
Мать проснулась, взяла его на руки, и он до дрожи по всему телу ощутил ее забытые запахи и прикосновения.
Вон там, показал он на стену, где они только что были, они там... Да кто они? — спросила она. В темноте ее лицо было слабо различимым. Спи, она поцеловала его в щеку, тебе приснилось.
...Игорь Андреевич с трудом открыл глаза и разглядел кабинет с голыми стенами, выкрашенными серой масляной краской. В простенькой рамочке висела лицензия с печатью и подписью. ...И вздрогнул, когда над ним сбоку склонилось чисто выбритое лицо с прорезями продольных морщин.
— Ну, и как мы себя чувствуем?
Строгие темные глаза с сетью кровяных прожилок казались слишком большими за толстыми линзами очков. Доктор — это звание приличествовало больше, нежели просто врач — выпрямился и вытер пот жестким вафельным полотенцем с выцветшим инвентарным номером.
На нем был отглаженный и накрахмаленный халат; крашеные черные волосы были гладко зачесаны на прямой пробор. По-видимому, доктор привык продумывать в своей внешности все до мелочей, чтобы внушать пациентам почтительную робость.
Два сильных пальца сдавили запястье Игоря Андреевича, и он почувствовал тугое биение своего пульса.
— Сто пятьдесят на сто... — покачал головой доктор. — Голова не кружится? Все-таки вы перенесли инфаркт всего несколько месяцев назад.
...Услышав крики женщин и лай собак, подростки торопливо, по разу ударили его ногами и бросились бежать в разные стороны. Он со стоном откинулся на спину, постарался расслабиться... И увидел над собой ночное небо.
Кажется, я умираю, подумал он.
«Вам помочь?» — «С вами все в порядке?» Две испуганные пожилые женщины склонились над ним. Рядом поскуливали собаки. «О Господи... Игорь Андреевич, это вы?»
Он закрыл глаза, судорожно проглотил комок в горле, пошевелил губами, не в силах ответить. Женщины помогли ему сесть, но когда он стал подниматься, в спину будто ударили тупым, зазубренным ножом, и неприятное ощущение, сродни скрежету мела по стеклу, процедилось в его сознании сквозь панцирь боли. Звезды начали мутнеть от слез, но когда две теплые капли стекли из уголков глаз, снова прояснились, образовав застывший фейерверк.
— ...Голова не кружится?
— Нет, — Игорь Андреевич покачал головой, прислушавшись к себе. — Кажется, нет.
— Примите, — доктор подал таблетку и стакан с водой. — Признаться, опасаясь за вас, я сократил сеанс... Итак, вы что-то увидели? — спросил он, внимательно осматривая глазное яблоко пациента. — Я не спрашиваю, что именно.
— Сначала мне казалось, будто я умираю. И перед глазами стали проплывать картины из моего детства, как в тот раз, когда меня едва не убили... Просто удивительно, — покачал головой Игорь Андреевич, стараясь вспомнить, как зовут доктора. — Мог ли я подумать, что лет через пятьдесят снова увижу свою мать, совсем молодую. Пусть очень смутно... Вы умеете вызывать души умерших?
— Никакой мистики, — хмыкнул доктор. — Кстати, вы застонали и даже всхлипнули.
— Стало себя жалко, — признался Игорь Андреевич. — Вы это мне внушили, что я умираю?
— Не совсем, не совсем... — рассеянно ответил доктор, думая о своем. Теперь он безостановочно ходил по кабинету. — Назовем это эманацией памяти под воздействием внушения. Скажем так, мы провели археологические раскопки в вашей памяти и добрались до ее ранних запечатлений. Кстати, после каждого сеанса наступает временное ослабление памяти. Напомню, если забыли: зовут меня Фролов Владимир Игнатьевич.
Доктор остановился и учтиво склонил голову, так что пациент успел заметить впадение его прямого пробора в небольшую лагуну плеши на затылке.
— Еще вопрос. Вы ведь журналист. А меня ваши коллеги уже объявляли шарлатаном, — продолжал доктор Фролов. — И если вы собрались обо мне писать...
— Мне нужна только ваша помощь, — покачал головой Игорь Андреевич. — Ничего больше.
— Но вам хотелось бы узнать, почему разбежались мои прежние пациенты?
Положим, ему самому хочется рассказать, подумал Игорь Андреевич. Просто не терпится.
— Если только сами поделитесь, — сказал вслух.
— Хорошо. До вас здесь бывали преимущественно те, кому было чего опасаться. Они хотели знать, что их ожидает в будущем. Не предаст ли партнер, не уйдет ли жена... Приходилось объяснять, что они ошиблись дверью.
Сейчас он мыл руки за ширмой, где был небольшой умывальник. И продолжал говорить громко, будто читая лекцию студентам. Наверняка преподает, подумал Игорь Андреевич. Отсюда привычка подчинять себе аудиторию.
— Хотя я всем говорю: я не гадалка, беглых жен и мужей не возвращаю. Я только помогаю разобраться в себе. И предлагаю сначала заглянуть в собственное детство, а уж потом постараться понять, что ждет завтра. Чтобы как можно дальше прыгнуть в будущее, нужно как можно дальше разбежаться из прошлого, не так ли?
Он вышел из-за ширмы и зорко глянул на пациента. Наверняка он делал это после каждой заранее заготовленной фразы.
— Пока что я хотел кое-что узнать из своего детства... — сказал пациент.
— Это ничего не меняет. Так вот, я сделал большую ошибку, решив не брать денег с пациентов, полагая, будто мое бескорыстие вызовет ответное доверие. Но в наши дни бессребреники внушают одни лишь подозрения. Были такие, кто решил, будто я собираюсь продать информацию об их сокровенных замыслах конкурентам. Другим не нравилось, когда из глубин их памяти возникало то, что им не хотелось вспоминать. Например, их первые неудачные сексуальные опыты... Был момент, когда мне хотелось все бросить. — И снова этот пытливый взгляд в сторону пациента: произвело, не произвело? — Я читал ваши статьи. И решил еще раз попробовать с вами как с интеллигентным и глубоко порядочным человеком. Кстати, на какую пору вашей жизни приходились увиденные вами запечатления? Сколько вам было лет?
— Три года...— пожал плечами Игорь Андреевич. — Это много, мало?
— Нормально, — ободряюще кивнул доктор Фролов. И поднял вверх указательный палец. — Учтите, мы только в самом начале пути. В нашей памяти хранится масса запечатлений. Они не стираются, мы просто не умеем их вызывать. Сейчас ваша память всколыхнулась, и не удивляйтесь, когда начнет развертываться цепь воспоминаний... — Доктор Фролов быстро ходил по кабинету и говорил, одновременно что-то обдумывая. Потом остановился, обернувшись к пациенту: — Один вопрос. Вы помнили до нашей встречи то, что сейчас увидели?
— Нет. Вернее, старался не вспоминать. — Игорь Андреевич взглянул на часы и поднялся с кресла.
— Что ж, время действительно поджимает... — пробормотал доктор Фролов и снова коснулся руки пациента, чтобы замерить пульс. — Итак, когда мы сможем продолжить?
В его голосе, показалось Игорю Андреевичу, прозвучала просьба не только на продолжение эксперимента, но и на продолжение общения.
— Трудно сказать что-то определенное, — пожал он плечами. — Я вам перезвоню.
— Да нет, вы обязательно придете! — Доктор Фролов усмехнулся в ответ на попытку Игоря Андреевича дистанцироваться. — Увы, умных людей на склоне лет удручает неадекватность самооценки. И тогда они сразу начинают торопиться, пытаясь замедлить время. Им представляется, будто остановили прекрасное мгновение с помощью поздней любви или творческой удачи... И это отчасти иллюзия, но отчасти — правда. Здесь же, у меня, вы его не просто остановили. Вы в него вернулись... И потому вам обязательно захочется повторить. Поэтому я не прощаюсь.

2

Они приходили к нему каждую ночь. И молча смотрели, шевеля губами, будто пытались что-то сказать. Со временем он стал их узнавать и даже замечал, когда среди них появлялись новички.
Когда он заболевал и впадал в забытье от высокой температуры, они являлись к нему днем. При свете он их почти не боялся.
Пятьдесят с лишним лет назад, во время войны, он оказался с матерью в эвакуации, в промерзлом и задымленном уральском городе М. — после того как отец ушел на фронт.
Он запомнил серый пятиэтажный дом дирекции на холме, вокруг которого сгрудились разномастные рабочие бараки с обвалившейся штукатуркой и дымящимися трубами буржуек из окон, неровную булыжную мостовую с конскими каштанами, раздавленными гусеницами танков, выползавших из ворот завода.
Лошади, в отличие от людей, шарахались от взрева танковых двигателей, фыркая и взмахивая хвостами. Танкисты высовывались из люков и разглядывали местную достопримечательность — старинный фонтан с обнаженными русалками и амурами, нелепыми среди бараков.
Потом, лет через сорок, Игорь Андреевич снова приехал в город М. в командировку и ночью в холодном и сыром гостиничном номере сочинил эссе на тему фонтана.
...В городе М. все проекты переустройства касались прежде всего старинного городского фонтана, поскольку стоит он под окнами здешних градоправителей, и когда они начинают размышлять, с чего бы начать усовершенствование окружающей их унылой действительности, блуждающие взоры непременно останавливаются на сей исторической достопримечательности.
Фонтан городу подарили лет сто пятьдесят назад подгулявшие купцы, оказавшиеся здесь проездом с ярмарки.
Когда поутру выяснилось: в этом зряшном городишке (поджечь бы, да спичку жалко!) не то что опохмелиться, ополоснуться негде, они порешили, ударив по рукам, построить фонтан и пустили бобровую, хотя, возможно, это была соболья, шапку по кругу.
Хорошо, видать, поторговали, коль такие тыщи отвалили, уважительно судачили м-ские обыватели, привычно растаскивая свезенные на стройку кирпич, доски, трубы и известку. Но растащили, в силу неразвитости потребностей, далеко не все, и фонтан, с Божьей помощью, достроили.
По словам проезжего искусствоведа — а через М. известные люди проезжают не задерживаясь, — фонтан представляет собою эклектичное сооружение, претендующее на барочную аллегорию. В центре его возлежит обнаженная древнегреческая нимфа в окружении малороссийских русалок. По углам — четыре древнеримских купидона, страдающих, по замыслу творца, энурезом.
Увы, уже не встретишь старожила, запомнившего, когда фонтан последний раз фонтанировал. Он попросту не успевал заработать, ибо при всякой смене начальства его непременно принимались реконструировать либо реставрировать. Но только не ремонтировать. А поскольку административные перемены происходили достаточно регулярно, довести до ума сначала не успевали, а потом уже не спешили, в ожидании очередной отставки и последующей команды «Отставить!».
Реконструкция заключалась в том, что нимфу и русалок облачали в гипсовые маечки и трусики, к рукам приделывали весла, купидонам отвинчивали крылышки, а в их пухлые пальчики не без труда вставляли пионерские горны.
Реставрацию обычно осуществляли в соответствии с изгибом генеральной линии или с изменением мировых цен на нефть, что чаще всего совпадало. Или когда ожидали проезда иностранной делегации. При этом крылышки привинчивались, гипсовые трусики скалывались, а пионерские горны, весла и прочий реквизит сдавали на склад до лучших времен.
Таким образом, существовала постоянная занятость части населения, а местная интеллигенция раскололась на две непримиримые (вплоть до рукоприкладства) партии реставраторов и реконструкторов.
Однажды очередной градоначальник вознамерился, дабы положить конец распрям и начало общественному согласию, построить на месте фонтана крупнейшую в Европе русскую баню. И распри действительно прекратились, ибо на пути бульдозера и чугунной бабы встали, взявшись за руки, обе партии.
Оградив фонтан живым кольцом, м-ская интеллигенция, заметно возросшая, несмотря на падение рождаемости, в численности, жгла костры, пела под гитары и пила водку с бульдозеристами и десантниками, отказавшимися выполнять приказ. И власть отступила под ликование толпы, сопровождаемое битьем окон и переворачиванием автомобилей.
А фонтан вскоре сам развалился от старости. Хотя до этого пережил разного рода катаклизмы, включая борьбу с архитектурными излишествами...
Главный редактор местной газеты, куда он принес эссе, маленький, морщинистый и лысенький, заикался от волнения, вызванного вниманием столичного журналиста. И уже совсем собрался звать ответственного секретаря, чтоб, не глядя, поставить в завтрашний номер, но не утерпел, заглянул…
Игорь Андреевич с интересом наблюдал, как по мере чтения его лицо вытягивалось, а брови, напротив, опускались. Похоже, он уже не столько читал, сколько просчитывал последствия. Закончив, редактор привстал, выглянул в окно. Фонтан был на месте. Он снова сел, хотел было привычно почесать запотевшую лысину, но, спохватившись, опасливо взглянул на столичного гостя, и его брови опустились еще ниже.
— М-мнэ-э... Что тут сказать... — бормотал он, глядя в сторону. — Профессионально. Аллюзии, так сказать. Но все ли читатели правильно понимают разницу между купидонами и амурами? Нас непременно завалят письмами. Мол, факты — упрямая вещь. Скажут, никогда у нас в городе не было партий реставраторов и реконструкторов. И тех же купидонов только два. Раньше, да, тут вы правы, их было четыре. Но кто сейчас это помнит? А вот что нет средств ни на ремонт фонтана, ни на его снос — это форменное безобразие! Мы об этом уже писали... Или вот насчет живого кольца. Так ведь не было его у нас! Это у вас в Москве было, но здесь-то откуда ему взяться?
— Интеллигенция-то у вас есть?
— Интеллигенция есть, — вздохнул редактор. — Как без нее?
Он аккуратно соединил листки скрепкой и осторожно протянул маститому автору, словно опасаясь, что тот не возьмет.
— Очень сожалею, — сказал он не без облегчения, когда Игорь Андреевич, помедлив, забрал. — Но поймите и вы... Для вас фонтан — повод для творческого вдохновения, а для нас — наша боль, частица нашей истории... Словом, если у вас еще найдется какой-нибудь материал о нашем городе, приносите. Напишите о том, как вы здесь жили в эвакуации. Гарантирую, напечатаем сразу. И гонорар — по высшей ставке, — добавил он, понизив голос и оглянувшись на дверь.
Потом они долго пожимали друг другу руки. Игорь Андреевич шел к себе в гостиницу, мотая головой и повторяя про себя некоторые фразы из услышанного. И только в прихожей своего номера громко рассмеялся отражению в зеркале: «Через М. известные люди проезжают не задерживаясь» А вы, сударь, здесь явно подзадержались. И схлопотали. Поделом-с!
Он спрятал эссе подальше, чтоб забыть и никому не показывать. А сейчас, по дороге от доктора Фролова, снова вспомнил, как редактор просил написать о жизни в эвакуации.
Сейчас, пожалуй, он бы попробовал... И начал бы не с начала, а с конца. С неожиданности, каковой для него, шестилетнего, оказалось известие об окончании войны.
Он растерянно, не понимая, смотрел на это празднование: инвалиды плакали, пили водку, лезли целоваться к женщинам, не отделяя молодух от старух, потом с ними уходили и через какое-то время возвращались.
Он не запомнил ничьих имен. Кроме Алексея. Его он отыскал через справочную на другой день после неудавшегося визита в редакцию м-ской газеты. Сначала они не узнали друг друга. Пятьдесят с лишним лет назад Алексей был молодым, губастым и кудрявым, без ноги, а стал спившимся, с трясущейся лысой головой и выцветшими слезящимися глазами.
Алексей, как только услышал, что мать Игоря Андреевича звали Ларисой, сразу ее вспомнил и стал расспрашивать, как у нее сложилась жизнь. Узнав, что она умерла, старчески всхлипнул: «А я вот живу!». Особенно его поразило, что она так и не вышла замуж: «Я бы на ней женился...».
Тогда, в день победы, Алексей играл на гармошке — яростно и плохо, а чем яростнее, тем хуже. На короткие мгновения, когда, не выдержав его напора, гармошка срывала голос, сквозь топот доносился тонкий перезвон медалей плясавших. Алексея сменял другой гармонист, тоже инвалид — слепой, с обожженным лицом.
(В своих разговорах мальчишки из барака принимали как неотвратимое: вырастут — станут инвалидами. Ослепнут, потеряют руку, пальцы либо ногу. Спорили, что лучше, что хуже. Чаще сходились на том, что лучше потерять глаз, причем левый. Все равно его зажмуриваешь, когда целишься. Странно, но в их бараке девочек не было. Одни мальчишки, родившиеся до войны и для войны.)
В руках слепого гармонь приходила в себя, успокаивалась, пела ладно и послушно. Алексей, отставив костыль, подсаживался к матери и что-то говорил ей на ухо. Она мотала головой, отодвигалась и отказывалась, когда он звал танцевать. При этом она избегала смотреть на Игоря, впервые видевшего, как она пьет водку.
Через много лет он увидит в немых русских фильмах, как курят светские дамы, но только сейчас вспомнит: именно так курила мать — элегантно и «немного нервно», держа руку с папиросой на отлете, как бы отстраняя и отстраняясь. Окружающим это не нравилось, в ней чувствовали чужую. Мать это понимала, но никогда не подстраивалась, не могла или не хотела. И это ей потом отыгрывалось и припоминалось, когда по самым разным поводам возникали конфликты, где все были против нее одной.
Только один раз она согласилась танцевать, когда слепой заиграл «Амурские волны» и ее робко пригласил самый пожилой из инвалидов, молча сидевший в стороне. Все остановились и молча смотрели на них. Старательно и старомодно, едва касаясь двумя пальцами уцелевшей руки ее талии, кавалер вел мать, а она явно сдерживала желание кружиться как можно быстрее.
«Мам, а разве больше войны не будет?» — громко спросил Игорь, когда гармонь смолкла, а слепому налили стакан водки.
Все переглянулись, некоторые засмеялись, а мать молча прижала его к себе.
Конец войны и победа до сих пор вызывают в нем чувство утраты... Война была такой же составляющей его мироздания, как день и ночь, боль в горле, пьяные калеки на вокзале и рынке, требующие подаяния, а также колонны танков и пленных, шлепающих по грязному снегу или просто по грязи.
Почему-то немцы были всегда рослыми и упитанными, а их конвоиры маленькими и тщедушными, отчего возникало тревожное чувство, что немцы вот-вот набросятся, отнимут винтовки и разбегутся.
В кабинете доктора Фролова к Игорю Андреевичу вернулся сладковатый дух гари. А с ним вернулись другие барачные запахи — керосинок, примусов, компресса на шее, уборной во дворе с черными, непрерывно гудящими мухами, голубоватого дыма отработанной солярки танковых двигателей, а также махорки, которую курили старшие ребята. Пока взрослые были на заводе, они собирались, предоставленные сами себе от темноты до темноты, к ним присоединялись малыши, клянчили покурить, и если им давали, корчились от удушливого кашля под смех старших.
Малышам покровительствовал Мансур, самый авторитетный среди подростков, живший за стенкой в одной комнате с парализованной матерью и младшим братишкой Рахманом.
Говорили, его мать «схватило», когда пришла похоронная о погибшем отце. Игорь никогда не видел эту женщину. О ее существовании свидетельствовали только ее стоны и мычание, доносившиеся сквозь стенку.
Мансуру исполнилось пятнадцать, ему можно было дать все двадцать. Был он рослым, узкоглазым, отчего казался постоянно прищурившимся, ходил настороженно, напружиненной походкой, будто крался. Его полусогнутые руки были слегка расставлены, как если бы он искал противника, чтобы бороться. Про него рассказывали: норму он выполняет взрослую, водку пьет на равных, в карты играет на продкарточки и махорку. И постоянно выигрывает. При этом добавляли: добром это не кончится. И накликали.
Однажды Игорь увидел в коридоре посеревшее лицо Мансура, когда тот вечером приполз в барак в новой телогрейке, залитой кровью. Скрючившись от боли, он зажимал рукой левый бок. Из-под пальцев на валенки сочилась кровь, смешиваясь с грязным снегом.
Эту телогрейку он выиграл у однорукого сапожника по прозвищу Колюня, торговавшего на рынке самодельным гуталином.
Когда Мансур надевал выигранную обнову, тот молча его пырнул.
Еще говорили, будто этот Колюня еще раньше точно так же кого-то зарезал, но все боялись с ним связываться.
Мансур осел, завалился на бок, и тогда женщины, опомнившись, заорали благим матом: убили-и-и...
(Так здесь кричали, когда приносили похоронные.
Кричать всегда начинала та, кто первая увидит в руках почтальона желтый или коричневый листок, и тогда к ней присоединялись другие женщины, выбегавшие из своих комнат.
Те, кому были адресованы похоронные, молча и бледнея до синевы, опускались на пол. Выли и ревели другие, уже получившие свои похоронные. И дурными голосами — то ли от радости, то ли боясь сглазить — те, к кому они еще не пришли.)
Мать затолкала Игоря в комнату, схватила там свою стираную ночную рубаху, порвала на полосы, взяла водку, йод, снова выбежала в коридор, перевязала, наложила жгут.
Вернувшись из больницы, Мансур показывал всем желающим небольшой шрам на левом боку и еще один возле ключицы. Телогрейку он отдал какому-то врачу в больнице.
Как-то пацаны взяли с собой Игоря смотреть на однорукого сапожника-убийцу. Невысокий и корявый, Колюня сидел на своем обычном месте на рынке, и возле него стояла очередь. Говорили, он бесплатно чинит обувь директору и начальнику милиции, а также их женам. Он варил лучшую в городе ваксу, используя для расфасовки пустые консервные банки. Их собирали и приносили пацаны, а он делал из них аккуратные коробочки. И все это — чинил, варил, играл, убивал — одной левой и зубами. Игорь не стал подходить, только смотрел на него издали. Один раз, всего на миг, встретился глазами с его потухшим, безразличным взглядом — и сразу отвернулся.
Мансур продолжал играть, у него по-прежнему не переводились хлебные карточки и махорка. Иногда делился ими с соседями. Мать благодарила и отказывалась.
Как-то Мансур поспорил со сверстниками в присутствии «мелюзги»: завтра к нему придет одна «тетка» из цеха. Она ему «даст», как давала взрослым мужикам — за хлебные карточки. Куда денет свою мать? Никуда. Просто отвернет ее лицом к стенке. Братишку Рахмана отправит погулять. Спорщики, «разбивала», а также все сомневающиеся могут увидеть своими глазами.
И «тетка» действительно пришла. Лет сорока, серолицая и сутулая, она молча, опустив глаза, прошмыгнула мимо ошарашенных пацанов. Мансур подмигнул и закрыл дверь комнаты изнутри на крючок. И тогда пацаны кинулись и приникли к дверям, отталкивая друг друга. Потом, вспомнив, приподняли на руки Рахмана, чтобы ему было виднее, и он приложился к самой широкой щели.
Игорь тоже хотел посмотреть, но его оттерли старшие ребята. Когда он услышал стоны, то решил, что стонет мать Мансура. Потом начались крики, и он подумал, что теперь Мансур за что-то избивает «тетку». И вместе с тем почувствовал неясный страх перед тайной, которая могла ему открыться за этой дверью; он попятился, чтобы незаметно сбежать, но пацаны подтащили его силой к самой двери: «Смотри!».
Он зажмурился изо всех сил и не открывал глаз, несмотря на щипки, пинки и подталкивания.
Потом «тетка» уходила — с красными пятнами на лице, еще больше ссутулившись, ни на кого не глядя. Кто-то свистнул, она вздрогнула и побежала. Засвистели и другие, но тут дверь снова открылась и вышел Мансур. Не глядя ей вслед, он закурил папиросу из выигранной пачки.
Когда кто-то из «шестерок» сказал ему про Игоря: мол, специально зажмурился, чтобы не смотреть, Мансур промолчал. А на другой день рассказал малышам, откуда они взялись.
Так Игорь узнал главную тайну детства: откуда и как получаются дети. Никакая другая информация не производила подобного впечатления, казалось, теперь знаешь все.
С тех пор, если недовольный Рахман слонялся в коридоре, а окно их комнаты было завешано одеялом и у дверей собирались пацаны, это означало: пришла очередная «тетка». Потом в бараке долго и со знанием дела обсуждали подробности: за сколько карточек, постарше или помоложе предыдущей.
Алексей рассказал, что, когда умерла мать Мансура, а Рахмана отправили в детский дом, Мансур несколько раз сбегал на фронт. Оттуда его возвращали и снова ставили к станку. После войны он сбегал уже из тюрем и лагерей. Живым так и не вышел.
Именно от Мансура новоприбывшие пацаны узнавали — поклявшись, что никому не скажут, — почему их барак назвали «узбекским».
До этого, сколько бы Игорь ни спрашивал мать, она всегда переводила разговор на другую тему.
Оказывается, незадолго до их приезда здесь заживо сгорели прежние обитатели барака — молодые узбеки, они же нацмены. Сладковатый запах горелой плоти — это все, что от них осталось.
Мансур подробно и живописно описал, как они выглядели: обгоревшие трупы со скрюченными конечностями, с остатками халатов на телах и тюбетеек на головах. И еще добавил, что с тех пор узбеки приходят в свой барак каждую ночь, чтобы согреться.
Одну такую тюбетейку он оставил себе и показывал всем желающим: почерневшую, с торчащими нитями серебряного шитья.
Той же ночью барак разбудил разноголосый плач: обгоревшие трупы приснились сразу нескольким малышам.
Когда заплакал маленький Игорь, мать встала и зажгла керосиновую лампу. Всхлипывая, он прижался к ней, но не стал, помня угрозу Мансура, рассказывать свой сон. И к середине дня про него забыл. Следующей ночью узбеки вернулись в свой барак, и снова все проснулись от дружного рева.
По прошествии недели все мало-помалу успокоились, только Игорь продолжал плакать по ночам.
Он уже боялся заснуть и каждый раз, укладываясь, долго не отпускал мать. Но матери ничего не объяснял из страха перед Мансуром. И уступил ее настойчивым просьбам, только когда она, поговорив с соседками, сказала, что знает, кто приходит к нему по ночам.
Она никак не могла понять, где он мог увидеть узбеков — без нее Игорь нигде не бывал, а они им не встречались.
Теперь каждое утро он описывал, как выглядели узбеки ночью. И мать решила рассказать о случившемся. Но далеко не все.
«Они теперь не живут, а только пахнут?» — спросил он у матери, когда та закончила рассказ. «Запомни, их нет, они давно уже закопаны в землю. И не слушай никого, обещаешь?»
Игорь заснул у нее на руках, но как только она его уложила на койку, они тут же явились, и он подскочил. Она снова его успокоила, погладив по голове.
«Их нигде нет, — повторила она, — они тебе почудились. Посмотри сам, если мне не веришь». И вместе с ним она заглядывала под стол и койку. Потом долго сидела рядом, пока он засыпал.
Следующие несколько ночей были спокойными, без сновидений. Или снилось неразборчивое, то, что к утру забывалось.
После войны мать кое-что добавила к своему рассказу. Например, сведение о том, что наполовину сгоревший барак собирались снести, но поскольку эвакуированных прибывало все больше и уже расселяли по несколько семей в одну комнату, решили его восстановить.
«Узбекский» барак отличался от других тем, что там селили по одной семье в каждой комнате, и мать, решив, будто им здорово повезло, сначала не обратила внимания на запах гари.

3

Дома Игорь Андреевич неохотно отвечал на вопросы жены Полины о визите к доктору Фролову, и она замолчала, привычно поджав губы. Какое-то время он слонялся без дела, пытаясь занять себя, машинально включил-выключил телевизор.
За окном ударил гром, хлынул ливень с градом, ветер давил на стекла, стараясь ворваться в дом. Какое-то время он бездумно смотрел на пробегающих под окнами прохожих с вывернутыми от порывов ветра зонтами над головой.
— Ложись пораньше, — сказала Полина, когда гроза закончилась. — Ты сегодня сам не свой. Чем тебя там мучили?
Он не ответил. Было около девяти вечера, еще по-летнему светло, но от усталости слипались глаза. Игорь Андреевич принял ванну и лег.
Он лежал с открытыми глазами и долго не мог заснуть, ловя себя на том, что боится увидеть во сне сгоревших узбеков. Когда он наконец забылся, раздалась нетерпеливая трель телефона.
Наверняка звонила дочь Марина, отдыхавшая в Тунисе со своим новым «бойфрендом». Почему-то все поклонники Марины были на одно лицо, отчего Игорь Андреевич и Полина их часто путали. Иногда казалось, что это один и тот же человек, меняющий имя всякий раз, когда начинал ей надоедать.
Марина предпочитала тип тощего интеллектуала в круглых очках, желательно, чтоб был он стриженным под ноль, обязательно ровесник. Можно ниже ростом. (Поэтому все они были ниже.) Игорь Андреевич запомнил одного, его звали Денис. Он сразу понравился — милый юноша из хорошей семьи. Но распалось все вдруг, неожиданно, без всяких объяснений, после того как Марина, любившая горные лыжи, вернулась с Камчатки с новым обожателем. С ним она улетела в Тунис. А несчастный Денис попросту был изгнан.
Почему-то профессии ее «бойфрендов» запоминались лучше, чем имена. Денис был телевизионным художником, а этот последний — театральный режиссер. Правда, без театра. Впрочем, рассудил Игорь Андреевич, сейчас полно генералов без армии, собак без хозяев, политиков без партий, журналистов без газет и родителей без детей.
Игорь Андреевич не вполне представлял, как должен был выглядеть будущий отец его внуков. Возможно, говорил он Полине, это сказывается родительская ревность, принимаемая нами за взыскательность. И нам все будет не по душе...
Однажды они втроем ехали в метро и в вагон вошел высокий парень со спортивной сумкой через плечо. Он встал возле двери, как раз напротив Марины, и Игорю Андреевичу вдруг захотелось, чтобы они увидели друг друга.
Он познакомился с Полиной в сходной ситуации, в электричке. Матери Полина приглянулась. «Родниковая девочка», — сказала она. Полина была светлоокой и светловолосой, вспыхивающей от смущения всякий раз, когда мать к ней обращалась. Марина была поздним ребенком. При родах Полина потеряла много крови, едва выжила и с тех пор переменилась: на дочь смотрела, как бы не веря себе, стала всему искать объяснения, задавая детские вопросы. Мать это раздражало.
Игорь Андреевич заметил взгляд жены в сторону молодого человека и понял, что она подумала то же самое: вот кто мог бы стать их дочери парой. Полина даже взяла его под руку и о чем-то спросила, чтобы создать впечатление, будто Марина едет одна.
Так они негромко разговаривали, почти не слыша друг друга и стараясь не смотреть в их сторону. Но, краем глаз, следили.
Марина по-прежнему рассеянно смотрела в темное окно вагона, думая о своем, а молодой человек, ни разу не взглянув на девушку, стоявшую напротив, читал какую-то брошюру. Через несколько остановок он вышел из вагона и скрылся в толпе, не оглянувшись. Из всего вагона только Марина не посмотрела ему вслед.
Не может быть, чтобы они друг друга не заметили, подумал Игорь Андреевич. Наверняка увидели и оценили мгновенными взглядами, не привлекающими внимания. И возможно, интуитивно нашли слишком много совпадений. Они из тех, кто опасается попасть в зависимость к себе подобным и потому никогда ни в чем не идет на уступки, даже взаимные. Вот почему они всегда избегают искать себе ровню, выбирая лишь тех, кому можно снисходительно покровительствовать и от кого при желании легко освободиться, избавиться.
«Давай, родная, не будем бояться жизни и всегда встречать ее с открытым забралом. Тогда наше от нас не уйдет» — вспомнил он слова, которые незадолго до своей смерти сказала мать Марине. Тогда он ощутил нечто вроде детской обиды и зависти к собственной дочери. Ему мать таких слов не говорила. Не в сыне, а во внучке она хотела видеть свое продолжение. После смерти бабушки Марина преобразилась, стала особенно на нее похожей. А ее повседневность сразу наполнилась тем, чего бабушка была лишена в молодости и теперь будто наверстывала, перевоплотившись во внучку.
Их сходство было не столько внешним, сколько по существу — в характерах. Мать меньше всего волновало чье-то мнение о ней — и Марина не искала в чужих взглядах оценку собственной персоны. Похоже, парень, скрывшийся тогда в толпе, был из той же породы, что и она с бабушкой...
— Папуля, здравствуй, как вы там, не скучаете?
— Здравствуй. Скучаем, и еще как, — ответил он, взглянув на проснувшуюся жену. — Даже когда спим.
— Все время забываю про эти часовые пояса... — вздохнула Марина. — Не сердись, ладно? Тут такое пекло, все позабудешь. А Олег, как всегда, забыл мне подсказать... (Она с нажимом напомнила имя своего нового друга, на случай, если родителям вздумается с ним поговорить.) Кстати, он передает вам привет. Ты меня слышишь?
— И ему от нас, — буркнул Игорь Андреевич, переглянувшись с женой. — Его зовут Олег... — сказал он жене вполголоса, прикрыв ладонью трубку.
Ему вспомнились слова доктора Фролова о любви и о творчестве, останавливающих время. Год назад он был в командировке в Испании, где узнал, что такое сиеста, и сейчас подумал: тамошняя жара, когда лень даже взглянуть на часы, справляется с этим не хуже.
— Не сердись, пап, ладно? Лучше скажи, что твой целитель?
— Он не целитель, а настоящий врач, — Игорь Андреевич недовольно взглянул на жену.
Оказывается, они еще раньше успели созвониться и поговорить по поводу его сегодняшнего визита.
— Скажи Марине, чтобы поменьше болтала, — сказала Полина. — Это сейчас дорого стоит.
— Скажи это сама, — протянул ей трубку Игорь Андреевич.
Жена проговорила с дочерью еще минут двадцать.
— Ты же знаешь, с некоторых пор с Мариной постоянно что-то случается, — проговорила она, — и как отец мог бы ей сказать, что не с ее здоровьем разъезжать на верблюдах при жаре 38 градусов.
— Сказала бы и ты как мать, — буркнул он.
— Я ей говорила, но она лишь тебя слушает, — ответила Полина, повернувшись к нему спиной. — Так уж твоя мать ее настроила. Выключай свет... Кстати, она спросила, подумал ли ты, чем отдавать ее долги?
— Опять долги... — проворчал он. — Сама заняла, пусть думает, как отдать.
Он долго не мог заснуть. Он лежал на спине, закрыв глаза, наблюдая за бликами автомобильных фар с улицы, медленно ползущими по потолку.
Все видевшие фотографии его матери в молодости говорили, что Марина — копия бабушки Ларисы. Игорь Андреевич почти не помнил молодого материнского лица. А старые фотографии весьма приблизительны: об одних рассказывают много, о других почти ничего. Мать относилась к последним. Ее лицо было чересчур живым и изменчивым. Она, как и Марина, принадлежала к такому типу женщин, чью прелесть трудно уловить. Легкие, мимолетные выражения их лиц не поддаются запечатлению. На фотографиях же у матери всегда натянутое выражение, с каким она обычно смотрелась в зеркало, постоянно оставаясь недовольной тем, что там видела.
Тогда все обожали фотографироваться, вместе или поодиночке, — возможно, из неосознанного стремления остановить время, как полагал доктор Фролов. Или из желания казаться лучше, чем есть. Впрочем, это одно и то же.
И все же, разглядывая ее на старых фотокарточках — темноглазую, осунувшуюся и бледную, одетую в телогрейку или большую, не по росту, спецовку, — он не мог не видеть, как ей подходит давно вышедшее из обихода определение «интересная».
Марина росла худущей, выше всех в классе, мальчики в лучшем случае не обращали внимания, а это ее злило. Как-то в семейном кругу, когда отмечали за чаем с тортом ее шестнадцать лет, Марина назвала себя «нецелованной дылдой, не знающей, как избавиться от своей невинности, хотя все подруги уже успели ею распорядиться».
— Кое-кто уже сделал аборт, — добавила она в полной тишине. — А я так и буду при вас всю жизнь?
— Не будь дурой, — строго сказала ей бабушка, пока опешившие родители приходили в себя. И добавила эту самую фразу: «Давай не будем бояться жизни, всегда встречать ее с открытым забралом, и наше от нас не уйдет».
— Что вы такое говорите, Лариса Михайловна? — ужаснулась жена.
— Только то, Полина Николаевна, что вы уже давно должны были сказать своей дочери, — отрезала мать и снова обратилась к внучке: — Ты, Маришка, слава Богу, пошла в меня. А значит, у твоих ног будут мужчины, каких мы только захотим.
Мать была стихийной феминисткой еще до того, как это движение стало всемирным. Ей было уже за семьдесят, но она оставалась восприимчивой и терпимой к любым переменам, какими бы шокирующими они ни казались ее сверстникам и сверстницам. Она никогда не жаловалась и всегда возражала: хуже, чем наша старость, уже ничего не будет.
«Бабушка, если хотите знать, понимает меня лучше, чем вы!» — твердила Марина, ссорясь с родителями, и неизменно уходила к ней. С малых лет она чаще жила у бабушки, чем у родителей, постоянно разъезжавших по командировкам. И по праву считала родным домом квартиру в Сокольниках.
Стараясь вернуть расположение дочери, Полина перед ней заискивала, отчего та тихо зверела.
— Твоя мать во всем идет мне наперекор со дня нашей свадьбы. Если я скажу так, она обязательно — наоборот! — расплакалась однажды ночью Полина после объяснений со свекровью по телефону.
В последнее время у нее появилась прихоть — на ночь глядя выяснять отношения.
— Она всячески старается восстановить против меня Марину! Она все ей позволяет, лишь бы отнять ее у меня!
— Ты не можешь найти с дочерью общий язык, а кто-то тебе виноват... — отвечал Игорь Андреевич.
Он захотел ее обнять, но получилось слишком нарочито, и Полина его оттолкнула.
— Кстати, она вовсе ее не задабривает, — добавил он. — Напротив, она к Марине очень требовательна. Но скоро это пройдет...
— Скоро? — жена сразу прекратила всхлипывать, приподнялась на локте и повернулась к нему лицом. — Что ты имеешь в виду? Хочешь сказать, результат гистологического анализа положительный?
Игорь Андреевич похолодел, услышав ее вопрос.
— Разве она тебе не говорила? — спросила жена после паузы.
— Нет... — покачал он головой. — Когда она тебе это сказала?
— Ох, совсем забыла... — охнула Полина, приложив руку ко рту. — Она же велела ничего тебе не говорить. Не хочет травмировать любимого сыночка. Не выдавай, ладно? Она слишком много курила, и вот результат. А я не раз ее предупреждала. Хоть бы дурной пример не подавала! Теперь Марина курит не меньше... Но разве твоя мать кого-нибудь послушает.
Последовавший затем разговор с матерью ни к чему не привел.
— Раньше ты была со мной откровенной и всем делилась... — упрекнул Игорь Андреевич мать.
— Кажется, я поняла. Твоя Полина проболталась. Хотя я ее очень просила не говорить. Можешь не переживать, сынок, результат анализа отрицательный. Что касается Марины, я просто хочу успеть дать ей то, что не смогла дать тебе.
Через два месяца она умерла в больнице, на другой день после того, как ее отвезли туда по «скорой». Марина в это время сдавала вступительные экзамены на журфак МГУ, и мать держалась до последнего дня, уверяя всех, что ее кашель от аллергии.
После похорон Игорь Андреевич нашел в потаенном ящике ее стола неиспользованные шприцы и капсулы с обезболивающими средствами. А среди бумаг рядом с завещанием, заверенным у нотариуса, лежал результат гистологического анализа. Он был положительным.
В день смерти бабушки Марина должна была сдавать английский. На экзамен она не пошла, ни в этот день, ни в другие.
Вскоре после похорон все заметили: Марина в одночасье похорошела. Будто опытный художник подправил портрет несколькими штрихами — положил вишневой спелости на губы, прибавив ясности и одновременно загадочности ее взгляду, чуть округлив щеки, колени и плечи. И получилась вылитая мать в юности, какой ее себе представлял Игорь Андреевич. Марине шел двадцать первый год, некоторые подруги уже прошли через свадьбы, роды и разводы, и ее начинало тяготить отставание.
Однажды, никого не предупредив, она отправилась на отборочный конкурс, устроенный неким модельным агентством из Италии. Марина рассказала об этом потом, когда подписала контракт. Она всюду и всегда опаздывала, и когда пришла туда, просмотр отобранных претенденток близился к концу.
Не останавливаясь, она прошла мимо охранников прямо к столу жюри и с любопытством уставилась на девушек, к тому времени оставшихся в одних купальниках. Сначала на нее обернулся один член жюри, затем другие...
Из Турина Марина звонила каждый вечер. Ныла, что все надоело и хочется домой. Мол, они с бабушкой наряжали кукол с большим вкусом, чем ее одевают здешние модельеры. К тому же не поймешь, где заканчивается этот второразрядный салон, а где начинается дорогостоящий бордель со славянскими девушками. На него она не подписывалась. Другие не прочь хорошо заработать и некоторым даже посчастливилось стать содержанками, но это не для нее. Мужики здесь как на подбор, одни брюнеты. Будто опять в Пицунду приехала... И все как один женатые. Наши девочки говорят, будто больше всего на свете здешние мужики боятся своих стервозных жен. Те, как в кино, следят за ними с помощью частных детективов. Разводиться опасаются, хотя римский папа им разрешил.
Словом, ловить там нечего. И вообще, она скоро отсюда сбежит, плюнув на контракт. Как сказала, так и сделала. Марина привезла с собой толстую пачку долларов и подарки родственникам, подругам и их детишкам.
Еще она поторопилась купить подержанный «фольксваген», но он оказался слишком коротким для ее ног, и Марина, потеряв на этом несколько тысяч долларов, вскоре его продала. На большую машину, которую она хотела, денег уже не хватало.
Были настойчивые звонки из Турина и предложения других модельных агентств, но она неизменно отвечала отказом, а самых настырных, не стесняясь родителей, посылала на три буквы. Полина охала, глядя на мужа, он хмурился, но не реагировал. Что-то объяснять Марина не собиралась: «Бабушка бы меня поняла», вот и весь сказ. Хотя снова поступать в МГУ уже не торопилась.
Марина устроила в огромной бабушкиной квартире в Сокольниках нечто вроде поэтического салона. Приводила туда бездомных котят, щенят и непризнанных гениев, в основном провинциальных, приехавших покорять столицу. Беспризорную живность она раздавала поклонникам, называя живодерами тех, кто отказывался, после чего они неминуемо теряли ее благосклонность.
Гениям из провинции Марина раздала остатки своего итальянского гонорара, а один, самый непризнанный и непричесанный, стал ее первым «бойфрендом». Марина внесла последние доллары на издание его первого поэтического сборника, а когда узнала, что он растратил их с какими-то наркоманами на Курском вокзале, прогнала его и в ту же ночь пришла к родителям, пешком через весь город, заплаканная и без копейки.

4

Узбеками или нацменами в М-ске назвали молодых парней, мобилизованных из республик Средней Азии, чтобы заменить ими ушедших на фронт.
Сначала их распределили по цехам и только к ночи определили, где им жить. Большую часть, сорок человек, поселили в только что отстроенном бараке, где жильцов не было. Им раздали по буханке черного хлеба и солдатскому матрацу, набитому сухим сеном, скинули с грузовика несколько «буржуек» и груду сырых дров. Замерзая в одних халатах и тюбетейках, они не спросили — постеснялись или не решились, — как ими пользоваться. Возможно, мало кто из них понимал по-русски.
В эту же ночь случились заморозки, и, чтобы согреться, они сгрудились вокруг единственной печки, которую удалось растопить, и заснули. Под утро начался пожар и несчастные сгорели, сначала задохнувшись от угарного газа.
Похоронили узбеков в общей могиле на городском кладбище. В холмик воткнули табличку, занесенную вскоре снегом, а весной ее уже не было — ушла на растопку.
Окончательно картина пожара в «узбекском бараке» сложилась уже после смерти матери. Недостающие подробности Игорь Андреевич узнал от соседа по бараку Алексея, ее неудавшегося поклонника и незадачливого гармониста.
Слушая рассказ, он вспомнил запорошенные снегом голые трупы любовников, женатого парня и его молоденькой соседки — он увидел их несколько лет назад, будучи по делам редакции в дальнем Подмосковье за Шатурой.
Морозной декабрьской ночью загорелась баня, стоявшая на берегу реки, где они в это время находились. Подожгла выследившая ревнивая супруга. Следователи районной прокуратуры захватили Игоря Андреевича с собой, чтобы он воочию увидел, как здесь раскрываются по горячим следам преступления. Старший следователь, осипшая пожилая женщина, заполняла протокол допроса непослушными от мороза пальцами. Мужеубийца привела с собой двух дочек, трех и семи лет, кое-как одетых, и это почему-то никого не удивило. В руках у младшей была кукла с надорванной шеей, отчего пластмассовая голова склонилась набок. Приоткрыв ротик, девочка смотрела на труп отца, примерзшего к соседской девице. Старшая хмуро смотрела в сторону и только отдергивала руку, когда младшая хотела о чем-то ее спросить. Мать равнодушно пожала плечами, когда у нее потребовали увести детей. Пусть сами идут. Тогда старшая так же молча увела сестренку. Они шли к деревне, маленькая все время оглядывалась, а старшая, одергивая ее совсем по-взрослому, ни разу не обернулась.
Мужеубийца даже не посмотрела им вслед. Когда что-то говорила, растягивая слова, от нее пахло дешевым портвейном, и следователи хмуро переглядывались. Она все отрицала, опустив глаза и поджав подрагивающие тонкие губы. И смотрела на голые тела у своих ног. Казалось, она всеми силами старается не выдать свое торжество, но ей это плохо удавалось. А потом, когда уже собирались уходить, вдруг стала рассказывать. Бесстрастно и глядя в сторону. Возможно, она уже в полной мере насладилась местью.
Позже следователь рассказала Игорю Андреевичу: жена выследила их, заперла снаружи на засов дверь баньки, облила стены керосином и подожгла со стороны предбанника. Отошла метров на сто и, не скрываясь, стала смотреть, слыша их крики о помощи. Будучи отрезанными от выхода, любовники прыгнули в речную прорубь, находившуюся под крышей бани. Он протащил девушку подо льдом до ближайшей полыньи. Там они вынырнули, выбрались на берег, побежали, проваливаясь в сугробах, к ближайшим домам.
После вскрытия выяснилось: их сердца разорвались от резкого переохлаждения.
...Многоликая богиня вечного обновления по имени Смерть приняла облик спившейся, рано постаревшей женщины в рваном ватнике и сапогах. Она привыкла играть с людьми на их жизнь, раньше или позже выходя победительницей. Особенно с теми, кто обитает на скованных ледяным дыханием океана пространствах Евразии, где среди орудий убийства холод и огонь — главные.
Чтобы люди не вымерзли и не разбежались, она одарила их неисчислимыми запасами пищи для огня. И убивает их особенно цинично и изощренно — если одни гибнут в огне, спасаясь от холода, то другие замерзают, спасаясь от огня. Но больше всего ей нравится, когда они убивают друг друга.
Лишь на три месяца в году богиня дает передышку и с усмешкой наблюдает, как одни спешат запастись пищей и топливом для продолжения ее игры, а другие спешат наверстать упущенные наслаждения, принятые у тех, кого круглый год обогревает Гольфстрим... И здешняя природа с грустью следит за суетливыми потугами людей переиграть Смерть.
...Однажды он увидел своих узбеков наяву. Была весна сорок второго. Звенела капель, первые ручьи пробивались друг к другу сквозь грязные сугробы. Мать впервые взяла его с собой на здешний рынок, находившийся недалеко от городского фонтана, где обменивали вещи на продукты.
Одетые в старые ушанки и телогрейки поверх грязных и рваных халатов, узбеки копали траншею. Рядом работали пленные немцы — клали кирпич, прокладывали трубы и кабели.
Командовал здесь кривой на один глаз инвалид в офицерской шинели с приколотой медалью, кажется, «За отвагу», в ушанке с темным следом от споротой звезды. Его левый глаз был полностью прикрыт огромным, вздувшимся веком.
Он уныло материл узбеков, а те нехотя и неумело, не веря, что у них что-то получится, долбили еще не оттаявшую землю.
На пленных кривой не кричал, только косился. Или не знал, к чему придраться, или побаивался. Немцы работали споро и сосредоточенно. Услышав детский плач, они подняли головы, а увидев мать, подмигнули ей, заулыбались, лающими голосами что-то сказали друг другу.
Узбеки тоже подняли головы и равнодушно взглянули на Игоря. Он заревел еще громче, потянув мать от этого места.
«Ну че уставились? Бабу не видели?» — крикнул кривой. Узбеки отвели взгляды, их спины послушно согнулись. Немцы будто не слышали и продолжали обмениваться репликами, пока один из них, по-видимому старший — высокий, белокурый и мосластый, — не прикрикнул на товарищей.
Игорь потащил мать за руку от этого места, но она подошла к кривому и о чем-то спросила. Его лицо будто разделилось надвое — если рот недоверчиво осклабился, то глаз масляно заулыбался. Похоже, он понял ее вопрос по-своему и попытался взять ее за локоть, но мать отступила назад, отдернула руку...
«Ты же видел: они тебя не узнали, — сказала она, когда они вернулись домой. — Значит, это не они приходят к тебе ночью, правильно?»
«Нет, это они!» — упрямо сказал Игорь.
Через много лет они не раз вспоминали о том, что случилось возле рынка. Мать однажды сказала: там были узбеки, таджики, а также туркмены, мобилизованные на работу. Не знаю, правда это или просто анекдот, но, если их брали на фронт, то они или сразу погибали, или попадали в плен. Некоторых немцы возвращали к нашим окопам, повесив им на грудь таблички: для нас не пленный, для вас не солдат...
Наверно, мне это только казалось, ответил он матери, но тогда я мог бы точно сказать про каждого: вот этот садился рядом, на край моей койки, а этот подальше, в углу. А третий пришел в первый раз.
Тогда для меня все остается непонятным, вздохнула мать. Еще до того, как мы их встретили, ты верно описал этих несчастных. Я до сих пор это помню. Будто видела их твоими глазами. Нет, все-таки ты или что-то недоговариваешь, или... Может, ты все-таки где-то видел их без меня?
— Нам о них рассказывал Мансур, — отвечал он. — Получается, я сначала увидел их во сне, а уж потом наяву.
— Но ты понимаешь, что такого просто не может быть, — восклицала она. Ты просто внушил себе, слушая бредни Мансура, будто в нашем бараке поселились привидения. Как если бы мы жили в старинном фамильном замке. Тогда ты был маленький, но сейчас ты зрелый, образованный, разумный мужчина!
Ее отец до войны преподавал в Киевском университете политэкономию, мать была учительницей истории в школе, и у их единственной дочери было сугубо атеистическое мировоззрение. Вот почему в ее толковании снов о какой-то мистике не могло быть и речи.
Между тем его сновидения с узбеками возобновились. Только теперь они стали более сумбурными и неразборчивыми.
Он плакал по ночам, не давая спать соседям. Они стучали в стену, в тонкие дощатые перегородки.
(Кажется, Мансур никогда не стучал.)
Тогда мать ложилась рядом на узкую койку и так лежала на боку до самого утра.
Во всех бараках стояли одинаковые железные кровати, предназначенные скорее для монашеских келий. Они были привинчены к полу, поэтому их невозможно было поставить рядом.
С работы она приходила поздно вечером, разогревала на «буржуйке» еду, гладила и стирала, читала сказку на ночь, роняя голову и засыпая на табурете.
А рано утром убегала на завод, стараясь его не разбудить.
Однажды она попросила коменданта, потертого, как его френч с бренчавшими медалями, сдвинуть койки вместе. Он ответил не сразу, сначала оглядел мать сверху донизу, обнажив редкие, желтые вперемешку со стальными зубы... Она взгляд не отвела и тоже смотрела в упор, сузив глаза, играя желваками под обтянутыми скулами, отчего он насупился и сказал, что в других бараках тоже есть дети, но жалоб или замечаний нет. А вот койки воруют. Не далее как вчера в одном бараке унесли койку вместе с матрацем. Вырвали с мясом из пола и унесли. А до этого унесли бачок для питьевой воды вместе с кружкой и цепочкой. И еще взяли моду воровать радио.
В бараках висели черные тарелки, которые принимались хрипеть в определенное время, после чего оттуда доносился грозный, как если бы говорил сам Иегова, голос Левитана. Женщины сразу переставали разговаривать, а мужчины, обычно собиравшиеся заранее к определенному часу, слушали, курили, потом смачно сплевывали и, не глядя друг на друга, расходились.
Он подумает, сказал комендант. Пусть она сама к нему подойдет вечером после работы, и он решит. И снова взглянул исподлобья. Мне надо покормить и уложить спать сына, сказала мать. Покорми и уложи, сощурился комендант. И приходи. Он, как и другие мужики, проявлявшие к ней интерес, старался не замечать Игоря.
— А без этого никак? — спросила она после паузы. — Никак, — ответил он. — Я подумаю, — сказала она, а когда он вышел, показала язык закрывшейся за ним двери. Вечером она никуда не пошла, и все осталось по-старому.
Но однажды утром она не встала, не услышав заводской гудок, и опоздала на работу. Вернулась поздно вечером, со следами слез на лице.
Сейчас он вспомнил об этом и связал с тем, что услышал от нее незадолго до смерти.
Как-то мать попеняла ему за недобросовестность — он не ответил на письмо читателя, которое дал ей прочитать, — и почему-то стала рассказывать о своем одном-единственном в жизни опоздании на работу. На целых полчаса. Мол, тогда к ней отнеслись с пониманием и по-доброму: решили не передавать в суд, приняв во внимание, что она член партии, муж на фронте, на иждивении находится нетрудоспособный член семьи и это первое опоздание на работу. Поэтому на хлебной восьмисотграммовой карточке ей отрезали полоску с числом «200». Хотя другим на первый раз отрезали «300».
Он вспоминал и другое: в тот раз она заснула не сразу, во сне вскакивала, снова ложилась, неразборчиво бормотала, плакала, перед кем-то оправдывалась. И все равно чуть не проспала, поскольку заснула только под утро. Игорь старался ее растолкать, но она только мычала, по-детски мотала головой и отворачивалась. И только когда он заплакал от бессилия, она опрометью вскочила, оглянулась, ничего не понимая, и, увидев за окном спешащих людей, бросилась на выход.

5

...Темное, тесное пространство вагона-теплушки заполнено тяжелым дыханием спящих и ритмичным стуком колес вагона. Игорь не спит, вдыхает спертый воздух, пропитанный запахами паровозной гари, пыльной мешковины и немытых тел. Из дальнего угла доносится чей-то кашель и слабеющий плач младенца, переходящий в сонное всхлипывание.
Тьма сипит, натужно кашляет, сонно чмокает, и бормочет, и смотрит в упор, не мигая, малиновым глазом раскаленной «буржуйки»... Там, в ее приоткрытой дверце, что-то трещит, а по обгоревшему толстому полену наперегонки бегут синие огоньки до раскаленного, согнутого гвоздя, потом обратно, и большой, рыжий огонь негодующе гудит на озорников, втягиваясь в трубу — вишневую у самого основания, а выше постепенно темнеющую до черноты у небольшого окошка, из которого выглядывает наружу.
— Пустите! Я тоже хочу ехать! Миленькие, родненькие, пустите-е!
Он вздрогнул от этого крика-плача во сне, тьма перестала храпеть и кашлять и замерла, прислушиваясь. Громче стал слышен безучастный ко всему на свете стук колес.
Он увидел в темноте: на верхних нарах села, слепо вытянув вперед руки, старуха. Он вспомнил: та самая, седая, с палкой, без удостоверения об эвакуации. При посадке ее не пускали в вагон, а она умоляла, плакала, кричала, что документы сгорели вместе с домом. И тогда мать подняла ее на ноги, сказала красноармейцам, будто хорошо ее знает, они вместе работали на заводе. И показала свое удостоверение вместе с паспортом.
Спутанные, седые волосы старухи, подсвеченные красными бликами пламени, делали ее похожей на бабу Ягу, и он от страха оглянулся на мать. Но вместо матери увидел Марину. Она привлекла его к себе, и он почувствовал разбегающиеся мурашки по спине. Марина провела рукой по его коротким, колким волосам, он, зажмурившись, прижался лицом к ее коленям. Она сказала голосом матери:
— Игорек, постарайся заснуть. Закрой глаза...
Когда Игорь Андреевич пришел в себя от резкого запаха нашатыря в носу, он увидел склонившегося над собой озабоченного доктора Фролова.
— С вами все в порядке?
— Да... — кивнул Игорь Андреевич, с трудом приходя в себя.
Доктор Фролов отогнул ему веко, посмотрел, покачал головой, потом пощупал пульс.
— Как вам спалось после первого сеанса?
— Постоянно снится какая-то чертовщина. Встаю с тяжелой головой.
— Боюсь, нам придется прервать наши сеансы, — доктор Фролов произнес это с сожалением. — Очень уж вы, сударь, впечатлительны.
— Похоже, мое отождествление с собой, трехлетним, на этот раз было более полным, — сказал, оправдываясь, Игорь Андреевич. И замолчал, почувствовав, будто чья-то сильная рука мягко сдавила сердце. Он непроизвольно глотнул воздух, отвел взгляд.
— Знаете, это было удивительно... — продолжал он. — Сегодня я опять умирал, но уже без особого страха. Я с нетерпением ждал, когда снова стану трехлетним ребенком. Я все видел будто впервые. И к этому примешивалось мое нынешнее желание увидеть лицо матери. Я совершенно забыл, что она уже умерла.
— Вы увидели ее?
— Всего только на секунду. Теперь я начинаю понимать, в чем тут дело. Полвека назад такого желания у меня не было. Мать всегда была рядом. И поэтому мой взгляд только скользнул по ее лицу. И я ничего не мог с этим поделать.
— То есть вы пребывали в пограничном состоянии, — кивнул доктор Фролов, прохаживаясь по кабинету. — Вам было три года и пятьдесят пять лет одновременно. Значит, полного отождествления не произошло.
— Давайте продолжим?
— Не знаю, не знаю... — покачал головой доктор Фролов. — Я не имею права подвергать вас риску в вашем возрасте и в вашем состоянии.
— Хотите, я дам расписку?
— Какую еще расписку... Посидите, отдохните, а я понаблюдаю ваше состояние.
Он прошелся по кабинету.
— Кстати, вы назвали имя Марины и при этом сразу потеряли сознание. — Он остановился и приподнял очки, вглядываясь в пациента. — Хотя, помнится, вы говорили, что вашу мать звали Лариса.
— Мариной зовут мою дочь. После смерти моей матери она стала похожа на бабушку в молодости. И с ней тоже все время что-то случается, постоянно попадает в какие-то истории... Есть ли тут какая-то связь?
— Связь есть всегда, — кивнул доктор Фролов. — Одно обусловливает другое. Если эту обусловленность мы не видим, то впадаем в мистику. Начинаем толковать о переселении душ. Что же касается вашего случая... У многих психоаналитиков бытует убеждение, будто сценарий жизни бабушки по отцовской линии в общих чертах повторяется у внучки. Точно так же поведение внука схоже с поведением деда по линии матери. Хотя речь, скорее, должна идти о врожденной программе поведения, воздействующей на нас независимо от нашего желания и контроля нашего рассудка.
Он коротко взглянул на Игоря Андреевича, ожидая его комментария. Тот промолчал.
— ...А если ваша мама и ваша дочь схожи внешне, то понятно, отчего в вашем сознании произошло наложение и слияние их образов... — Он приблизился и заглянул в глаза пациента. — Посмотрите теперь вверх... Так, теперь вниз.
И снова отошел.
— Да, да, вы правы, — кивнул Игорь Андреевич. — Это было лицо Марины, ее выражение, взгляд, но все остальное — голос, прикосновения рук — моей матери, ее бабушки.
— И все равно ваша реакция показалась мне чрезмерной, — хмуро заметил доктор Фролов. — Для вашего состояния.
— У вас, кажется, тоже взрослая дочь? — спросил Игорь Андреевич, кивнув на фотографию юной девушки в серебристой рамке на столе. — Она останется для вас ребенком. Теперь представьте, она взяла вас, как маленького, на руки, по-матерински стала гладить и успокаивать.
— Пожалуй... — согласился доктор Фролов и взял снимок в руки. — Действительно станет не по себе.
И снова стал ходить по кабинету, что-то бормоча про себя. Потом обернулся.
— Ладно, попробуем еще раз. Я сейчас заварю зеленый чай. Отличное средство, когда нужно снять стресс. Или вы предпочитаете чего покрепче? Могу налить водки. Осталось немного в холодильнике.
— Водку не пью, — помотал головой Игорь Андреевич.
— А я грешен, люблю... — доктор не сводил с него внимательного взгляда. Он подошел к небольшой электрической плитке, на которой кипятят инструменты, поставил на него чайник.
— А пока расскажу вам похожую историю одного моего пациента. Кстати, этот человек известный в мире искусства, но даже не спрашивайте, тот ли это, о ком вы подумаете, или кто-то другой. Все равно не отвечу… Так вот, здесь, в этом кресле, он тоже достиг неполного отождествления с собой в трехлетнем возрасте. И увидел свою мать в объятьях неизвестного мужчины. В своем доме. Тогда, в детстве, он ничего не понял.
— Но мать он узнал?
— Не сразу. Говорит, увидев его, она сразу отвернулась. И только через пятьдесят лет он расслышал, что она тогда сказала своему любовнику. Затем он увидел усмешку незнакомого чернобородого мужика, поднявшегося с родительского ложа, где прежде мальчик видел только отца.
Его мать полагала, что сын слишком мал и ничего не поймет. Откуда ей было знать, что он снова увидит эту сцену через десятки лет, будучи уже зрелым мужчиной?
Словом, придя в себя, мой пациент ничего не стал мне объяснять, а сразу ушел, не прощаясь, и с тех пор у меня не появлялся. Потом при случайной встрече он рассказал об этой истории. Без моей помощи он ничего бы не узнал, хотя она запечатлелась в его памяти.
Теперь представьте: маленький мальчик входит в свой дом с улицы, где допоздна играл со сверстниками, и видит с порога любовную возню на родительском ложе, где вместо отца был этот незнакомец. Тот медленно встал, даже не попытавшись прикрыть свои звероподобные чресла, взял мальчика за руку и вывел на задний двор. И тот послушно вышел с ним, полагая, раз этот человек лежит с матерью на месте отца, значит, его следует слушаться.
Где в это время был его отец, он уже никогда не узнает. Его родители никогда не ссорились и не разводились.
Словом, этот негодяй приказал ему ничего и никому не говорить, и при этом больно ущипнул за детородный орган. И мальчик ему это обещал, плача от боли и страха.
Голос доктора Фролова дрогнул, и он на некоторое время замолчал.
— Сейчас вы можете представить себе моральные страдания этого сильного человека, привыкшего распоряжаться своей судьбой. Его мать была еще жива и жила в его доме, с сыном, невесткой и внуками. А он со стороны наблюдал за происходящим и беспомощно старался что-то изменить в своем прошлом. Пятидесятипятилетний мужчина старался заставить себя, ребенка, вцепиться зубами в глотку любовнику матери. Это унижение от бессилия оказалось настолько велико, что он, как и вы, потерял сознание.
Его детскую психику тоже не оберегали детские непонимание и неискушенность. Вот это и вызвало столь болезненную реакцию. В жизни подобное соединение детской души и взрослого разума встречается крайне редко. И свойственно лишь шизофреникам и поэтическим натурам. (Он невесело усмехнулся.) Только последним ведома боль разрыва между тем и другим... С этим нелегко жить, но еще труднее такой разрыв сберечь, ибо только через него по капле истекает божественная смола поэзии, а обратно втекает лишь холод внешнего мира.
Последние слова доктор Фролов негромко пробормотал в сторону, как если бы забыл о существовании пациента. Затем прошелся по кабинету. Игорь Андреевич смотрел на его прямую спину.
Уж не о себе ли он говорит?
— ...И это продолжается, пока в силу обстоятельств возраст души и ума не сравняются, и тогда поэт умирает в человеке. Он опускается, спивается или ищет смерти.
— Почему вы не рассказали мне эту историю в мой первый визит? — спросил Игорь Андреевич после некоторого молчания.
— Возможно, я не хотел спугнуть клиента, показавшегося мне перспективным, — сощурился доктор Фролов. — Кажется, вы решили, будто я вас использую в качестве подопытного кролика? — громко спросил он после паузы. — Тогда мне придется прекратить свои эксперименты на живом человеческом материале, как выражаются ваши коллеги в подобных случаях.
— Это вы меня извините, — примирительно пробормотал Игорь Андреевич. — Я просто не понял, почему вы рассказали эту историю именно сейчас.
Доктор Фролов теперь стоял возле окна, глядя на улицу.
— Теперь вы убедились: между прошлым и настоящим существует постоянное напряжение, — произнес он. — Прожитые годы изолируют их друг от друга, но если их убрать, произойдет короткое замыкание, способное убить. Возможно, вам лучше не знать о прошлом отца и матери.
— Поступки и грехи наших родителей рано или поздно все равно нас догоняют... — махнул рукой Игорь Андреевич.
— Чем позже, тем лучше, — заметил доктор.
— Я хочу знать, что случилось с моим отцом! — Игорь Андреевич упрямо смотрел в глаза доктору Фролову. — Почему-то мать не хотела о нем рассказывать. Знаю только, что он погиб на войне. Я хорошо запомнил, как она плакала, читая какие-то письма. И прятала их от меня. Однажды она застала меня, когда я их разглядывал. Отняла и сожгла письма и фотографии. Но я их помню. Можно сделать так, чтобы я их снова увидел?
— Тут ничего нельзя обещать, — покачал головой доктор Фролов. — Я уже говорил вам: во многом это носит случайный характер. Хорошо, попытаемся, если выдержите... У вас еще есть вопросы?
— Почему всплывают только самые мрачные запечатления? В моем детстве были светлые моменты. Например, новогодняя елка. Я хотел бы это снова увидеть.
— Опять же, ничем не могу помочь, — помотал головой доктор Фролов. — У вас было тяжелое детство. И у меня тоже. Наши радости довольно относительны. Серое на фоне черного нам всегда кажется светлым.
— Тогда почему я до сих пор не увидел, что однажды случилось с матерью на моих глазах. А это было самое кошмарное воспоминание моего детства.
— Потом вам это снилось?
— Нет, пожалуй.
— Думаю, здесь сработали защитные механизмы вашей психики, ограждающие от повторения слишком болезненных переживаний... Да и зачем это вам, если вы его и так помните.
Доктор Фролов выключил чайник, сел напротив, глядя прямо в глаза пациенту.
— Ладно, продолжим... — сказал он, наливая чай по чашкам, которые достал из стола. — Сейчас вы наверняка вернетесь в прерванное запечатление. И на этот раз гораздо спокойнее перенесете увиденное.

6

...Седая женщина сидела на нарах, закрыв глаза, и качалась из стороны в сторону. И беспрерывно причитала, задыхаясь: будьте вы все прокляты! Будьте все вы...
И вдруг он потерял ее из виду. Одновременно последовал скрежет железа и грохот падений. Его с силой отшвырнуло назад, так, что он больно ударился затылком, а сверху на него обрушилось что-то тяжелое, мягкое и дурно пахнущее. И тут все звуки перекрыл нечеловеческий вой, который тут же смолк.
Затем из дымной, искрящейся мглы донесся перебиваемый натужным кашлем чей-то мужской крик:
— Откройте дверь... Здесь было ведро с водой... Да откройте наконец!
— Спасите! — панически вторили женские голоса.
Задыхаясь тогда от дыма, от свалившихся на него тел и мешков, он почувствовал сейчас привычную боль в сердце, и, хватаясь за все, что попадало под руки, и лишь немного выбравшись, закричал, будто только что родился на свет.
Он ревел во весь голос, зовя мать, и судорожно кашлял.
— Игорь! — услышал он в темноте отчаянный крик матери. — Где ты?
Он не увидел ее, а только почувствовал ее руки, подхватившие его, прежде чем их сбили с ног рванувшиеся к окну соседи.
Наконец с гулом отъехала тяжелая дверь вагона, и свет осенней луны расколол темноту. Она открылась не до конца, только наполовину, упершись в чей-то перевязанный веревками чемодан, и все кинулись к ней, давясь от кашля, зажимая носы и отталкивая друг друга, так что некоторые едва не вывалились из вагона.
Поезд стоял на безлюдном переезде, рядом с несколькими разваленными и обгоревшими домиками, за которыми была темная, без единого огня степь. Издали доносились чьи-то голоса и далекое шипение пара со стороны локомотива.
— Не смотри туда! — мать прижала его к себе лицом, но он успел увидеть опрокинутую печь, дымящиеся угли и лежащую с ней в обнимку седую старуху, напоминавшую сейчас большую обгоревшую куклу, от которой исходил сладковатый, удушливый дым. И снова увидел мать.
— Что тут у вас происходит? — послышался мужской голос, и он увидел на путях молодого военного, заглянувшего в их вагон. — Черт... Кто старший по вагону?
Он был виден по плечи, видны были его фуражка и кубики на петлицах. За ним стояли пожилые красноармейцы с винтовками с примкнутыми штыками.
—Я, Патрикеев Семен Матвеевич, старший лейтенант запаса, — вытянулся пожилой, лысый мужчина, но комендант даже не взглянул в его сторону.
— Когда затормозили, эта женщина с верхних нар свалилась на «буржуйку», — сказала мать.
—Ну-ка, посторонитесь, — заглянув в вагон, когда все расступились, лейтенант осекся, рассмотрев тело погибшей, лежащей в обнимку с дымящейся, раскаленной печкой.
Мать снова заслонила от Игоря мертвую старуху, и он ничего не мог увидеть, как ни старался. Ни тогда, ни сейчас.
Офицер взялся одной рукой за дверь, рывком влез в вагон.
— Я комендант эшелона, лейтенант НКВД Грохолин. Почему он плачет? — спросил он у матери, указывая на испуганного Игоря. — Он ее внук?
— Это мой сын, — сказала она. — Его зовут Игорь.
Игорь Андреевич только сейчас заметил, что лейтенант и мать были похожи друг на друга юной худобой и усталостью на осунувшихся и потемневших, будто опаленных лицах.
— Что случилось? — спросила мать. — Авария?
— Экстренное торможение. Не успели проскочить разъезд. Приказано пропустить эшелоны, идущие на фронт.
И в подтверждение его слов мимо прогрохотали сначала один, потом второй эшелон, состоящие из теплушек и платформ, на которых стояла прикрытая брезентом техника.
— Скоро отправимся, — офицер снова взглянул на карманные часы, висевшие у него на цепочке. — Сейчас должен пройти еще один. Поэтому труп надо выбросить, когда подъедем к ближайшему населенному пункту. Там подберут.
Он сказал это, обращаясь к матери, будто забыл про старшего по вагону Патрикеева, стоявшего рядом. Игорь Андреевич заметил, как все прислушивались к их разговору.
— Кто ж так делает? — сказала мать. — Ее надо закопать, а не выбрасывать, как дохлую собаку.
— На этот счет у меня есть инструкция, — он смотрел ей в глаза. — Знаете, сколько сейчас в поездах умирает беженцев и эвакуированных? Следующий разъезд мы должны успеть проскочить до новых встречных эшелонов. Иначе я пойду под трибунал, — добавил он.
— Да не слушайте вы ее, товарищ лейтенант! — будто очнувшись, вставил Патрикеев. — Эта дамочка сама привела покойницу! И еще без документов.
— Покойниц не приводят, а притаскивают, — насмешливо ответила мать, но окружающие дружно поддержали вагонное начальство.
— Война, милая!
— Умная больно. Тут живых с поездов сбрасывают, а она мертвую пожалела!
— Вот пусть она ее и хоронит! Сама эту бабку к нам посадила, теперь пускай высаживается и закапывает.
— Только пусть сначала свой документ покажет!
— Мы больше говорим, — резко сказала мать, окаменев лицом. — Давно бы похоронили.
Лейтенант поднял руку, чтобы предупредить разрастание спора.
— Вы знаете погибшую? Кто знает?
— Никто, — покачала головой мать. — При ней не было вещей и документов. Говорила, что все сгорело вместе с ее домом.
— Тогда ваши документы! — по-прежнему глядя на нее в упор, он протянул к ней руку.
— Пожалуйста... — она достала свои бумаги из своей сумочки. — Только зря время теряем.
— Так. Драгунова Лариса Михайловна. Инженер-технолог литейного производства. Направляется на завод номер... А это ваш сын, Игорь Андреевич Драгунов?
— Да.
— А муж...
— Он на фронте, — она протянула руку за своими бумагами.
— Все верно... — кивнул лейтенант, не торопясь возвращать документы. — Поэтому назначаю вас старшей по вагону.
Окружающие замерли, поджав губы и переводя взгляды с матери на лейтенанта и обратно. Тот снова озабоченно взглянул на часы.
— Волин, там третьего эшелона не видно? — спросил лейтенант Грохолин, обернувшись к красноармейцам.
— Вроде нет, товарищ лейтенант... — ответил пожилой красноармеец. — Надо бы старушку закопать. Может, успеем.
— Там впереди воронка, — кивнул в сторону насыпи Грохолин. — Лопаты у кого есть?
Двое мужчин спрыгнули на пути, у одного был топор, у другого мотыга. Остальные молча смотрели, как бойцы несли завернутое в обгоревшее одеяло тело старухи. Мимо пронесся новый состав с теплушками.
Паровоз дал длинный гудок, колеса с лязгом провернулись, все покачнулись, ухватились друг за друга или за двери, когда поезд медленно двинулся с места.
— Меня зовут Аркадий, — негромко сказал лейтенант матери, идя рядом с поездом, набиравшим ход. — Я в первом вагоне. Приходите на следующей остановке. Я собираю всех старших.
Мать не ответила. Он спрыгнул с насыпи к воронке с трупом. Его спешно забрасывали землей.
Игорь смотрел в проем двери между чьих-то ног, гадая, успеют ли красноармейцы догнать последний вагон. Он чувствовал влажный холодный ветер в лицо. Мать потянула его за руку обратно в вагон, и он прижался лицом к ее старому пальто, почувствовав запах впитавшейся гари.
— Успели... Что молодым-то поезд догнать.
И все молча разбрелись в поисках своего скарба, ни на кого не глядя.
— Как же теперь нам без печки-то? — спросила рядом женщина, обращаясь к матери. — Ты б сказала своему лейтенанту. Хоть бы еще одну поставили. Иль эту исправили. Померзнем ведь, пока до Урала этого доедем.

7

Марина позвонила снова через три дня.
— Папа, здравствуй, я звоню из Шереметьева. Вы что-нибудь решили?
— Здравствуй, Мариша... Подожди, сегодня какое число... — Он взглянул на дату в лежащей перед ним газете. — У вас же еще четыре дня?
— Так получилось. Ты не ответил.
— Ты о чем?
— Прекрасно знаешь, о чем! — раздраженно сказала Марина.
Полина вошла в кабинет и вопросительно взглянула на мужа.
— С кем ты разговариваешь? Это Марина?
— Приедешь домой, поговорим, — ответил Игорь Андреевич.
Она хмыкнула, затем что-то недовольно и неразборчиво проговорила в сторону, должно быть, своему Олегу, и сразу послышались короткие гудки. Игорь Андреевич положил трубку и посмотрел на жену.
— Ты даже не спросил, как она себя чувствует, — сказала жена.
— Она не спросила, как чувствуешь себя ты, — ответил он.
— Это Марина была там в жару, со змеями и скорпионами, а не я! — не выдержала Полина и всхлипнула, отвернувшись.
— Успокойся, — он привлек жену к себе, — ты же знаешь ее. Сейчас приедет, и мы все узнаем.
— Ладно, — Полина махнула рукой. — Она не говорила, Олег тоже приедет?
Марина приехала одна — загорелая, исхудавшая, с темными кругами под глазами. Когда Игорь Андреевич открыл дверь, он увидел ее отсутствующий взгляд исподлобья, но через мгновение она посветлела лицом, кинулась на шею, расцеловала.
Влетев в комнату, вытряхнула на журнальный столик ворох тунисских сувениров и фотографий, после чего отправилась в ванную, отмахиваясь от вопросов.
— Потом, все потом...
На цветных фотографиях Марина чаще была одна. А если Олег и появлялся, то создавалось впечатление, будто он случайно попал в кадр. Вот Марина на пляже в тонюсеньком символическом купальнике, на заднем плане сгрудились глазеющие аборигены. Вот она в белой одежде арабской женщины на фоне древних развалин, потом на восточном рынке или на верблюде в пустыне...
— Похоже, у нее с Олегом тоже не заладилось? — вполголоса спросила Полина.
Игорь Андреевич не успел ответить, услышав, как сзади, неслышно ступая, вошла дочь.
— О чем секретничаете? — спросила Марина. — Мои бедные косточки перемываете?
Она блаженно опустилась в свое любимое кресло, запрокинула назад голову, положила ногу на ногу, затем пригладила мокрые волосы, и эти ее движения были как всегда настолько непринужденными, без малейшего намека на кокетство, что они невольно залюбовались дочерью.
— Я очень изменилась? — посмотрела на себя в темное стекло стоявшей напротив стенки. — По-моему, стала еще страшней.
— Похудела, — вздохнула Полина.
Все та же история. Зеркало или фотография передают лишь статику. А у матери и Марины завораживает динамика, заметная со стороны.
В эвакуации он с матерью два раза в неделю ходил в баню, когда там был женский день. Хотя принято было ходить один раз, по субботам. Он запомнил, как мать разглядывали, перешептываясь, дебелые женщины. Она была исхудавшей, с выступающими ключицами, ребрами, с узким мальчишеским тазом. И он как-то услышал в раздевалке, как некоторые из них удивлялись: что в ней особенного, ни тела, ни женственности, но мужчины только о ней и говорят?
Никакая фотография не могла передать ее манеру, — полного отсутствия старания кому-то, кроме себя, понравиться. При этом все удивлялись, как матери удается всегда выглядеть собранной и аккуратной. Мало кто знал, что она допоздна штопала и стирала свои старые платья и чулки.
Когда она ночью гладила старым чугунным утюгом, взятым с собой в эвакуацию, он в темноте наблюдал, как выглядывают из овальных окошек светящиеся угольки.
— Спасибо...— сказала Марина, недовольно скривившись. — Лучше скажите, вы мне поможете вернуть долг?
— Сначала ответь, откуда у тебя долги? — Полина спросила это с отчаянием в голосе. — Когда ты вернулась из Италии, у тебя было столько денег!
Марина только кивала, подняв глаза к потолку.
— Все? Мамочка, родная, счетчик стучит, понимаешь? Вы не слышите, потому что не вам отдавать! А я там очень хорошо слышала. Особенно по ночам.
— Сколько? — спросил Игорь Андреевич.
— Много... — Она махнула рукой.
Она достала из кармана пачку сигарет, зажигалку и закурила.
— Сейчас же прекрати, — строго сказала Полина. — Ты же знаешь, отцу с его сердцем вредно...
Марина кивнула, потушила сигарету, потянулась в кресле.
— А почему не приехал Олег? — перебила Полина. — Вы поссорились?
— Ему нужно было срочно заехать в театр...— досадливо ответила Марина.
— Он уже нашел работу? — поинтересовалась Полина.
— Мамочка, вы мне что-нибудь скажете или вас лучше не спрашивать?
— Сколько? — повторил вопрос Игорь Андреевич.
— Если ты о ваших сбережениях, то их не хватит.
— Где мы тогда возьмем денег? — спросила Полина, растерянно взглянув на мужа. И он снова никак не отреагировал.
Полина все чаще задавала недоуменные, наивные вопросы, причем громко и на любую тему — дома, в гостях, в общественном транспорте. Сначала он терпеливо отвечал, но это вызывало только новые вопросы, еще более невпопад, еще более громким голосом. Когда же он переставал отвечать, Полина обиженно замолкала.
Зато Марина даже на людях не могла скрыть своего раздражения, называя ее при этом «мамочкой».
— Если вам негде одолжить, тогда я напоминаю: у нас есть три квартиры. Дача не в счет.
— Почему дача не в счет? — удивилась Полина. — Мой отец сделал из нее игрушку. Только забор нужно поправить.
— Одну из них придется продать, — Марина выставила перед собой руку, предупреждая очередной вопрос.
— Мне мою квартиру и дачу оставили родители, — напомнила Полина. — Там все их вещи, фотографии, мои воспоминания детства, нет, нет, не хочу даже слышать! Я просто не переживу.
— Кому ты должна? — негромко спросил Игорь Андреевич. — Это ты можешь сказать?
— Ты его знаешь... — ответила Марина. — Недавно я вас познакомила.
Жена удивленно посмотрела на Игоря Андреевича.
— Ты мне ничего не рассказывал...
— И правильно сделал... — Марина снова машинально достала зажигалку, потом, спохватившись, положила ее на место.
— Ну тогда обсуждайте без меня, — оскорбленно сказала Полина и встала, чтобы уйти, одновременно ожидая, что ее остановят.
Так было каждый раз, когда они устраивали семейный совет.
Когда дверь за матерью закрылась, Марина блаженно закурила, пустив дым к потолку.
Потом спохватилась, взглянув на отца.
— Извини, все забываю... — она потушила сигарету и разогнала рукой дым. — Кстати, что за народный целитель тебя пользует? У тебя проблемы?
— Этот целитель мои проблемы не снимает, — неохотно ответил Игорь Андреевич. — Он их создает. По моей просьбе.
Она какое-то время молчала, пристально глядя на него.
— Папа, тебе не кажется, что твое недоверие ко мне достигло критической отметки? И особенно — после той истории, когда тебя чуть не убили? Ведь я сделала все, чтобы этих подонков поймали.
... Этой весной, когда он вечером проходил через небольшой сквер недалеко от своего дома, ему встретилась группа подростков, пять или шесть человек. Они о чем-то громко между собой спорили, но, увидев его, сначала замолчали, а когда он проходил мимо, молча, как по команде, набросились, сбили с ног и принялись колотить, сопя и издавая нечленораздельные, утробные звуки.
Игорю Андреевичу запомнилось охватившее его, прежде чем он потерял сознание, тупое безразличие, сменившее боль и страх.
Он пришел в себя, чувствуя, как теплая кровь разливается по лицу и шее, когда пожилые женщины, назвав его по имени-отчеству, охая, помогли подняться и под руки довели до дверей квартиры. Это были его соседки, гулявшие поблизости со своими собаками.
— Спасибо... — едва слышно произнес он разбитым ртом, по-прежнему их не узнавая. — Только не надо, не звоните, жена спит, я сам...
Но им пришлось достать из его кармана ключи и отпереть дверь.
— Скажите, Игорь Андреевич... — негромко спросила одна из соседок, когда они вошли в прихожую. — Это месть за вашу последнюю статью о произволе и злоупотреблениях чиновников департамента образования? Мы как раз сегодня ее обсуждали.
Несмотря на сумрак, головокружение и подступающую тошноту, он скорее угадал, чем заметил, как сострадание на их лицах сменилось любопытством.
— Не знаю... — пробормотал он, чувствуя, что его сейчас стошнит, если до этого не потеряет сознание. — Извините... И еще раз спасибо.
Он закрыл за ними дверь, чтобы не увидеть, как их любопытство сменилось разочарованием, и сел на пол.
По поводу случившегося потом было написано и сказано немало благоглупостей про покушение на свободу слова, заказную расправу и преступное бездействие властей.
Своих соседок-спасительниц Игорь Андреевич снова увидел, когда они приехали к нему в больницу с цветами в сопровождении молодого длинноволосого корреспондента и телеоператора. Они собирались снять трогательную сцену встречи спасенного со своими спасительницами. Корреспондент остался недоволен, когда увидел Игоря Андреевича и окружающую его обстановку. Пострадавший показался ему недостаточно избитым. И вообще, где аппарат искусственного дыхания, хотя бы капельница, где, наконец, любящая супруга, дни и ночи проводящая у постели мужа?
Для вящей убедительности он хотел наложить грим на лицо больного, дабы придать ему недостающей бледности, а то и синевы, но Игорь Андреевич категорически воспротивился.
— Поймите, — убеждал корреспондент. — Вы, творческий человек, не можете не знать, как важно вызвать у зрителя потрясение, чтобы повысить градус общественного возмущения против выродков и тотальной безнаказанности. И тем помочь нашему обществу справиться с позорящим его явлением...
Сошлись на том, что Игорь Андреевич будет прикрывать глаза, изображая страдания, когда на него наведут камеру.
Затем соседки, исподтишка заглядывая в шпаргалки, стали задавать идиотские вопросы: «Не жалеете ли вы после случившегося, что когда-то выбрали такую опасную профессию?», «Что вам сейчас велит ваш гражданский долг — продолжать разоблачения коррумпированной верхушки либо отступить перед ее недвусмысленными угрозами?». Игорь Андреевич старался не смотреть в их сторону, чувствуя, что его начинает мутить. Наконец в палату вошел дежурный врач. Взглянув на посеревшее — без всякого грима — лицо больного, он показал на часы.
Игорь Андреевич не стал смотреть это действо, когда его показали по телевизору. Полина потом рассказывала: соседки, отвечая на вопросы собравшихся в студии, бойко говорили о моральном облике жертвы беспредела: какой он простой и отзывчивый в быту и какая у него замечательная семья. После них выступил большой милицейский чин, заверивший присутствующих, что преступников непременно найдут. И еще добавил, будто министр взял это дело под контроль.
— Какие подонки... Нет, папа, как хочешь, но этого нельзя так оставлять! — каждый день твердила Марина, когда Игоря Андреевича под подписку отпустили из больницы. Она не находила себе места. — Мы должны их найти.
— Зачем? Может, я должен послать им вызов? — засмеялся Игорь Андреевич и охнул, почувствовав боль в сердце.
— Как хочешь. Но это дело не только твоей, но и нашей семейной чести!
— Мариша, этот мордастый генерал в МВД все время про нее упоминает! Мол, арест этих негодяев — это дело его чести. И ты туда же?
— Какая еще милиция... — отмахнулась она. — Они никогда не найдут. Особенно если будут искать. Ладно, это я возьму на себя.

8

...Когда, пройдя через череду сбивчивых и разрозненных запечатлений, он наконец увидел это письмо, то сначала обрадовался, но потом отчаялся, поскольку прочитать его сейчас было невозможно: его взгляд пятидесятилетней давности беспорядочно метался по строчкам. К тому же он постоянно оглядывался, боясь, что войдет мать.
Тогда, в детстве, он успел собрать одну из разорванных фотографий и разглядеть, вернее, угадать надпись в верхнем углу бланка письма: «Смерть немецко-фашистским захватчикам!».
Ниже были нарисованы солдат в шинели с автоматом наперевес, а также танки и пушки со звездами. Еще он заметил, будто у этого письма два разных почерка, мужской и женский.
— ...Похоже, вы остались неудовлетворены тем, что увидели? — спросил доктор Фролов, склонившись над Игорем Андреевичем, когда тот снова пришел в себя.
— Я увидел это письмо. Помните, я о нем вам рассказывал?
— Прекрасно помню. И что?
— Сейчас мне показалось, будто оно написано двумя разными почерками, женским и мужским.
— Странно... — доктор Фролов безостановочно ходил по кабинету. — Хотя... Помните, вы приняли свою маму за вашу дочь? — остановился он. — Тогда два разных запечатления слились в одно из-за их схожести. Похоже, здесь тот же случай.
— Хотите сказать, это были два разных письма?
— Скорее всего. Просто оба ваших запечатления объединила одинаковая реакция вашей мамы. Вы успели что-то прочитать?
— Нет.
— Вы его не читали, а разглядывали. Вам было мало лет, и потому вы смотрели на письма, как на картинку... Ваш взгляд не читал построчно, а беспорядочно блуждал по исписанной бумаге, не фиксируя внимания на отдельных словах.
— Так оно и есть, — Игорь Андреевич признательно смотрел на доктора Фролова. — Зато я увидел сложенной разорванную фотографию моего отца. Я ведь забыл, как он выглядит. Мать карточку порвала. А когда она ушла, я ее собрал.
Эти групповые снимки отец присылал с фронта. Мать находила его сразу и сквозь слезы любовалась: отец всегда выглядел юным и улыбчивым среди серьезных однополчан, казавшихся пожилыми. Лицо матери вспыхивало от радости, когда приходили эти красноармейские треугольники или открытки с обязательным девизом в верхнем углу: «Смерть немецким захватчикам!». А однажды, когда ее не было дома, принесли толстый конверт.
Мать прочитала это письмо ночью. В тот день она пришла поздно, когда он уже заснул. Его разбудили ее сдавленные рыдания. Приподняв голову, он увидел при тусклом свете керосиновой лампы вздрагивающие острые плечи. Потом она рвала фотографии отца.
— Это письмо от папы? — спросил он.
Она замерла, быстро вытерла глаза и только потом обернулась, постаравшись улыбнуться.
— Нет, — сказала она. — Спи.
Ночью, когда он захныкал во сне, она легла с ним рядом. Он заснул, но вскоре его разбудило беззвучное содрогание ее тела. Мать опять плакала, стараясь его не разбудить. Он лежал, замерев и боясь пошевельнуться до самого утра. А когда она ушла на работу, он вытащил из мусорного ведра обрывки разорванного письма и фотографии. Сложил их и стал вглядываться в начертания непонятных букв, стараясь понять, что ее так расстроило. Потом спрятал под свой матрас и, когда она уходила на работу, снова разглядывал. Наконец мать застала его за этим занятием. Она молча и ожесточенно вырвала их у него из рук, и больше он их не видел.
— Вы действительно хотели бы прочитать эти письма? — спросил доктор Фролов, стоя над пациентом, сидящим в кресле. — Вы уверены, что это необходимо?
Он выглядел более усталым, чем обычно, но садиться по-прежнему не желал.
— Да. Я вам заплачу.
— Бросьте, — махнул рукой доктор Фролов. — Куда вы так спешите?
— Не тот возраст, чтобы откладывать... — пожал плечами Игорь Андреевич.
— Сделаем так. Сейчас я вам помогу, вы снова увидите письма и будете произносить вслух слова, которые вам удастся прочитать, а мой диктофон их запишет. Потом дома вы сами расшифруете... Журналисту, неоднократно бравшему интервью, это по силам? (Игорь Андреевич кивнул.) И еще. Вас не смущает, если я что-то узнаю о ваших семейных тайнах?
— Нет…
— Ладно, попытка не пытка. Главное, не торопитесь! Время от времени я буду делать перерывы, чтобы нам отдохнуть. На это уйдет уйма времени... — Он посмотрел на часы. — Сейчас уже восемнадцать тридцать... Позвоните домой и предупредите: сегодня вы задержитесь.
...Чувствуя, как уходят силы, он с напряжением вглядывался в это письмо с меняющимся почерком — то женским, то мужским.
Когда буквы начинали двоиться и становились неразличимыми, доктор Фролов выводил его из этого состояния, давал отдохнуть, отдыхал сам, вытирая обильный пот и выпивая по стакану зеленого чая.
Они закончили около часа ночи.
Игорь Андреевич вернулся домой, когда Полина уже спала. Он заперся в кабинете, поставил кассету в свой диктофон. И сначала решил, что доктор Фролов дал не ту кассету — настолько его собственный голос был неузнаваемым — то напряженным, громким, одышливым, то приглушенным и неразборчивым. И голос доктора Фролова — вернее, команды, которые он выкрикивал — было трудно узнать.
Потом Игорь Андреевич стал записывать на бумагу слова, которые ему удавалось разобрать. Наконец, стал составлять из них фразы, одновременно домысливая то, что не сумел понять.
И вскоре убедился в правоте доктора Фролова. Да, это были два разных письма, написанных на одинаковой серой бумаге, с бугристыми коричневыми вкраплениями. Некоторые строки были обесцвечены и размыты слезами.
Чьи это были слезы, кто и в каком месте плакал, когда писал или читал, никто никогда не узнает.
Сначала он стал расшифровывать женское письмо, благо почерк был понятным.
К утру он закончил. И лег спать, отложив расшифровку второго.
Здравствуйте, дорогая Лариса Михайловна!
Вам покажется удивительным это письмо. ... незнакомый почерк ... могу ответить откровенно. Пишет вам подруга вашего мужа Андрея Драгунова. Может, вам станет... почему он вам до сего времени ничего давно не написал, а пишет неизвестно кто. Я, конечно, не могу ответить... Я думаю, он все объяснит в своих письмах, если останется жив, а войне не видно конца, ...
А у нас в Горьком он лежал в госпитале по ранению ...нашему персоналу показывал вашу фотку. Лариса Михайловна, вы такая красивая! Хоть и не совсем русская по национальности... все мы решили. Мне до вас далеко... но вы сами так сделали, что ваш муж стал искать другую! Ведь Андрей не просто замечательный, а очень образованный человек и мне не ровня. Да, Лариса Михайловна, вы можете меня ругать, но в нем я нашла лучшего друга в своей жизни. И как ни старалась увидеть в нем отрицательные черты характера ... не смогла. За все время его пребывания у нас мы вместе делили и радость и горе. Но обстановка в стране заставила нас разлучиться. Андрей выздоровел и убыл на фронт. Придется его ждать... Лариса Михайловна, извините, что побеспокоила и так откровенно ... рассказываю, но мне до сих пор кажется ... он вас очень любит, только от вас скрывает. Может, у вас еще все наладится... 3ачем вам надо было ему писать про какого-то офицера Аркадия... Зачем вы написали, что ваш Игорек очень болеет ангиной и у него осложнение на почки, а этот Аркадий вам помог его вылечить? Андрюша очень по этому поводу переживал. Он гордый и никому это не показывает. ... нанесли душевную рану, от которой пока не лечат, а ему еще воевать и воевать. О своем сыне он рассказывал мне с особой теплотой. И всем показывал его фотку. Игорек тоже красивый, похож на папу. А жить он с вами отказывается, как бы я его ни уговаривала. Но я еще попробую. Как же Игорек вырастет без отца и кем он потом станет? Или вы считаете, что вам будет лучше с Аркадием? Напишите Андрею сами, кого вы выбираете. Чтобы я за вас и вашего Игорька была спокойна.
А то теперь ночи не сплю... что же я делаю? И теперь решила. Как вы скажете, так и будет. Была бы довольна получить от вас ответ.
Лариса Михайловна! Я вас понимаю, но представьте и вы мое настроение!
С горячим приветом к вам Вера Никифоровна Нырова.

9

Через десять дней после его выхода из больницы Марина заехала в редакцию на подержанном «опеле». (В прошлый раз это был новенький «вольво». Машины своих поклонников она водила по доверенности.)
Ей сказали, что отец на совещании у завотделом, и она, пару раз стукнув в косяк двери, быстро вошла в кабинет, не дождавшись приглашения.
Она всюду старалась успеть и потому везде опаздывала. Здесь Марину знали, ей симпатизировали, сносили ее нетерпеливые порывы, и потому мужчины дружно вскочили, когда она вошла.
— Извините, ради Бога! Папа, сейчас же едем! Только ничего не спрашивай, все узнаешь на месте. Еще раз извините...
Они выехали за город по Дмитровскому шоссе. За кольцевой попали под моросящий дождь. Он преследовал до небольшой рощи за Лобней, где возле трех джипов их ждал десяток короткостриженных парней.
Игорь Андреевич все понял, когда перед ним вытолкнули четверых подростков и он встретился с затравленными взглядами.
Один из парней, невысокий, белесый и лысоватый, лет тридцати, с запавшими голубыми глазами, неторопливо подошел к их машине.
— Папа, познакомься, это Вадим... — сказала Марина. — Мой давний и хороший знакомый, владелец охранного агентства.
Игорь Андреевич, помедлив, вылез из машины, протянул руку и ощутил боль в пальцах, слипшихся от крепкого рукопожатия.
— Рад был помочь, — сказал Вадим, кивнув через плечо в сторону подростков. — Футбольные фанаты. Живут в вашем районе. В тот день их «Спартак» проиграл, и вы подвернулись им под руку, а я понял, где и кого надо искать. Одного пока не поймали.
— Кстати, Вадим почитатель твоего таланта... — Марина взяла хмурого отца под руку. — Не пропускает твои статьи... Некоторые даже перечитывает.
— Это те, о которых хотелось бы поспорить, — улыбнулся Вадим. — Вы узнаёте их?
Он звучно щелкнул через плечо пальцами.
Последовала короткая и негромкая команда, подростки подняли головы, послушно положив руки за головы и расставив ноги шире плеч, отчего они стали разъезжаться по мокрой глине. Потом они повернулись в профиль. Некоторым это не мешало поглядывать на Марину.
Одновременно из ближайшего джипа вытащили несколько резиновых дубинок, у Вадима в руках оказался хлыст. Он его согнул и отпустил, проверяя на эластичность, а подростков на впечатлительность, после чего резко ударил по капоту машины. Они вздрогнули и, зажмурившись, втянули головы в приподнявшиеся плечи.
Вадим протянул хлыст Игорю Андреевичу, но тот спрятал руки за спину.
Он собирался сказать хлесткую фразу, закатить пощечину стоящему ближе других пухлогубому, ухмыляющемуся наглецу... И после этого сразу уехать. Но здесь разыгрывался иной сценарий, и главная роль отводилась отнюдь не ему.
— Они ваши, Игорь Андреевич, — сказал Вадим.
— И что мне с ними делать?
— Только этого не хватало. Сейчас же прекрати! — вполголоса сказала Марина Вадиму и после некоторой паузы спросила: — Папа, это они?
— Не знаю, — помедлил с ответом Игорь Андреевич. — Нет. Это не они.
Подростки подняли на него удивленные глаза. Они уже не ухмылялись, а по-мальчишески приоткрыли рты и сейчас казались лет на пять младше.
Вадим невозмутимо кивнул, будто иного ответа не ожидал. И стал прохаживаться по поляне.
— Папа, приглядись получше... — растерявшись, она взяла отца под локоть и даже чуть подтолкнула к ним.
— Я отсюда прекрасно вижу: это не они! — Игорь Андреевич раздраженно отдернул руку. — Что здесь происходит?
Вадим остановился и теперь с интересом смотрел на Игоря Андреевича, похлопывая хлыстом по ладони.
— Ну да, тогда было темно, а вы без очков... — сказал он.
Он подошел к подросткам.
— Может быть, вы тоже никогда не видели этого человека? Не слышу!
Те коротко взглянули на Игоря Андреевича и утвердительно кивнули.
— Было дело? Громче!
— Было... Это он.
— Нехорошо получается, уважаемый Игорь Андреевич... — обернулся Вадим. — Мы из кожи лезли, чтобы их поймать, а вы опять за свое, с позиций всепрощения и абстрактного гуманизма.
— А ваш гуманизм, надо думать, конкретный? — не удержался Игорь Андреевич.
— Узнаю вашу иронию, — сказал Вадим. — А помните, что вы писали о маятнике истории? Если одно поколение шарахнется от нравственной нормы в одну сторону, то следующее обязательно качнется в противоположную?
— А вам не кажется, что здесь не место...
— Ну почему же? — поднял брови Вадим. — Пусть узнают о вас, певших про маленький оркестрик надежды под присмотром гэбистов — вот почему на смену гуманистам шестидесятых пришли мы, извращенцы и циники девяностых!
Похоже, он эту фразу заготовил заранее. Произнесенная заученно и без должного пафоса, она повисла в воздухе.
— Неврастеники, лучше скажи… — громко хмыкнула Марина.
Игорь Андреевич пожал плечами и отвернулся. Поклонники Марины похожи друг на друга. Как правило, они добиваются двух взаимоисключающих целей: хочется понравиться ее отцу и одновременно оспорить его доводы.
— У меня нет времени затевать дискуссию, — Игорь Андреевич взглянул на часы. — Что вы собираетесь с ними делать? Сдать в милицию?
— А зачем? — удивился Вадим. — Это не те, вы сами сказали!
— Прекрасно знаешь, почему папа так сказал... — негромко произнесла Марина. — Я тебя предупреждала.
— О’кей! Я же сказал: они ваши. Вот вы и сдавайте... — усмехнулся Вадим. Он кивнул в сторону пацанов. — В машину и с песнями на Петровку. Если довезете. Вернее, если доедете. Я умываю руки, раз вы боитесь испачкаться. Все, парни, поехали...
Вадим махнул рукой, направившись к джипам.
— Прекрати этот цирк... — сказала Марина, и Вадим опять ее услышал, несмотря на шум заведенных моторов.
Он подошел к ней вплотную. Она была явно выше ростом.
— Я их поймал, как ты просила, — его голос стал высок, он неприятно кривил рот. — И что? Не смей устраивать самосуд, но и не оставляй вас наедине с бандитами? Пойми, этих придурков посадят! А какими они потом выйдут, знаешь? Спроси их, что они выбирают: хорошую порку сейчас или колонию на годы?
— Не ори, — сказала она, глядя исподлобья. — Не глухая.
Похоже на затянувшееся выяснение давних и запутанных отношений, подумал Игорь Андреевич. Он взглянул на подростков. Те смотрели и слушали, затаив дыхание.
— А можно узнать, что вы собирались с ними делать? — спросил Игорь Андреевич.
— Ну, это старо как мир, — осклабился Вадим. — Око за око, зуб за зуб, инфаркт за инфаркт... Они выбили вам два зуба, верно? И сломали три ребра. Вот с инфарктом будет сложнее.
— Господи... — тихо произнесла Марина.
— Все, поехали! — сказал ей Игорь Андреевич.
— Одну минуту! — поднял руку Вадим. — Представьте, вместо вас, всем известного и со связями, им попался одинокий, никому не нужный старик. Представили? Можете ехать.
Игорь Андреевич ничего не ответил, подошел к машине, открыл дверцу. Марина села за руль. Вадим все похлопывал хлыстом по ладони.
Она включила зажигание.
Машина заюзила, завизжала колесами, поползла вбок.
Она снова завела мотор. Машину занесло еще больше, так что она встала поперек дороги. Марина выключила зажигание. Искоса посмотрела на отца. Игорь Андреевич прикрыл глаза, чувствуя, как знакомая рука мягко сдавила сердце. Так в детстве он выжимал каучуковый мячик, попавший в лужу.
— Подтолкни... — сухо сказала Марина подошедшему Вадиму. — Только, пожалуйста, без лишних слов, если сможешь.
— Я же тебя предупреждал, движок здесь слабенький... — сказал Вадим, склонившись к окошку. — Так что придется вам подождать, пока я не закончу урок конкретного гуманизма.
И, не оглядываясь, вернулся к подросткам.
— Ну что смотрите! А ну на колени перед уважаемым человеком!
Пацаны дружно плюхнулись в грязь, втянув головы в плечи.
— Сейчас же прекратите! Вы слышите! — Игорь Андреевич открыл дверцу и стал выбираться из машины.
— Никак вы их простили?
— Да, я их прощаю... — Игорь Андреевич прислонился спиной к машине.
— Кина, значит, не будет... — хмыкнул Вадим, обернувшись к своим парням. — Теперь всем встать! — он рывком поднял за шиворот ближайшего подростка. — И всем дружно толкать машину благодетеля до первого асфальта. Спасибо не забудьте сказать!
Мотор снова завелся, завизжали шины.
Игорь Андреевич невольно оглянулся и увидел забрызганные грязью красные от холода лица и руки пацанов, упиравшихся в багажник машины.
Он отвернулся и сел прямо, стараясь не смотреть в зеркало заднего обзора.
Уже на шоссе Марина остановила машину.
— Может, ты поведешь?
И впервые взглянула на отца. Он отрицательно покачал головой и высыпал на ладонь несколько горошин нитроглицерина.
Она взяла его под локоть, прижалась головой к его плечу. Он осторожно ее обнял, стараясь не прислушиваться к давящей боли возле левой лопатки. Некоторое время они молча сидели, потом она села прямо, завела двигатель. Машину остановили возле ближайшей бензоколонки с мойкой и небольшим кафе, с непременным шашлычным дымом над ржавым мангалом.
Небритый кавказец в грязном переднике, рыжеватый мальчишка в фирменном кепи и комбинезоне и две пожилые женщины, одна в кассе, другая в окне кафе, разглядывали, будто стараясь запомнить, эту пару. Наверняка гадали, что произошло между этим седым господином и глянцевой девицей, чей импортный прикид был заляпан здешней глиной.
Игорь Андреевич всегда злился, когда Марина подыгрывала общественному мнению, влюбленно заглядывая ему в глаза либо положив голову на его плечо... Он никак не мог к этому привыкнуть. Особенно когда это происходило на какой-нибудь продвинутой тусовке. Иногда, не выдержав, она прыскала, когда слышала за спиной: «Хоть бы постыдились... Такая молоденькая, а этот, черт старый, ни стыда, ни совести...».
— Папуля, будь проще, — говорила она. — Пусть завидуют.
Помогая ей выйти из машины, он заметил, как женщина в кафе немного отодвинулась от окна и быстро сделала какую-то запись в блокнотик. Записала номер машины? Большой начальник тайно встретился за городом со своей юной секретаршей, надеясь, что здесь их никто не узнает. Вдруг пригодится...
Пока Марина приводила себя в порядок, а машину мыли и заправляли, Игорь Андреевич занял столик у окна и попросил у бдительной официантки два кофе со сливками.
— Так это его машина? — спросил он, когда Марина снова появилась.
— Да.
— Ты ему что-то должна?
— Это моя проблема... Кстати, Вадим совсем не то, что ты о нем думаешь.
— Я о нем не думаю.
— Он охраняет банк, и у него такое хобби: ловить бандитов. Получается лучше, чем у милиции. За что его ненавидят и те, и другие.
— Ладно, черт с ним...
— Его несколько раз пытались убить. Он показывал мне шрамы.
— Хватит, я сказал!
Игорь Андреевич оглянулся на официантку. Она стояла, прислушиваясь.
— Что-нибудь еще будете заказывать? — спохватилась она, приложив карандаш к блокноту.
— Нет, — повторил он более спокойно. И проследил, пока она отойдет.
— Согласись, нас особенно бесит, когда другие в споре с нами оперируют нашими аргументами, — сказала она после паузы.
— У тебя с ним что-то серьезное? — спросил он после паузы.
— Он мне покровительствует... — Она пожала плечами. — Кстати, бабушка как-то проговорилась, будто в эвакуации ей покровительствовал какой-то офицер НКВД. Ничего плохого в этом нет, это нормально, когда привлекательной женщине помогает влиятельный мужчина... Может, расскажешь?
— Как-нибудь потом, — он взглянул на часы. — Сейчас отвези меня в редакцию.
Вечером, не удержавшись, он позвонил домой тому самому милицейскому генералу, публично обещавшему поймать преступников, поскольку это стало делом его чести.
— Ищем, — его голос стал хрипловатым от усталости и недосыпания. — Версий много, но мы пока ничего не отбрасываем. Уже есть кое-какие зацепки и наработки...
— А подвижки? — поинтересовался Игорь Андреевич. — Подвижки есть?
— Конечно, есть, — сказал генерал после некоторой паузы. — Да вы не волнуйтесь, спите спокойно. Поймаем, никуда не денутся.

10

Это запечатление было самым неясным, размытым и фрагментарным. Наверняка сказывалась накопившаяся усталость доктора Фролова. Отдельные эпизоды, однако, были четкими, поскольку Игорь Андреевич их не забывал.
Мать торопилась, тащила его, больно сжимая руку. Перед глазами расплывалось от слез, но он узнал, едва началось это запечатление, все те же бараки, следы гусениц и провода на покосившихся столбах, обвисшие под тяжестью низкого серого неба.
Издалека слышен рев и вой танковых двигателей. Когда это было? Судя по всему, война уже закончилась — инвалидов и пленных почти не видно.
Они шли по центральной улице М-ска. Здесь несколько каменных домов, увешанных красными флагами и портретами. Похоже, это канун октябрьских праздников. Теперь они шли мимо нелепого городского фонтана. У амуров — их еще четыре — отломаны детородные органы, а русалкам, наоборот, пририсованы.
Он перестает хныкать, глазеет по сторонам, и мать останавливается. Она встряхивает его руку, усаживает на скамью, садится рядом. Сейчас он вплотную видит лицо матери — по-прежнему привлекательное, исхудалое, нервное, с ранними морщинами.
— Ты видишь этот дом? — мать показывает на дом дирекции. На его стенах, в местах, где отвалилась штукатурка, проглядывал красный кирпич.
Он прерывисто вздохнул, как после долгого плача.
— Ты бы хотел там жить?
— Да... — кивнул он.
— Там только что освободилась большая, теплая и сухая комната! — Мать говорила негромко, оглядываясь по сторонам. — В этой квартире есть еще небольшая комната и только одна семья соседей! Там водяное отопление, а это значит — не надо доставать торф и дрова! Уборная там же, в квартире, тебе не придется бегать на улицу! Если переедем туда, мы вырвемся из этого проклятого барака!
— А скоро переедем?
— Все зависит от Вовочкиной мамы. Сейчас мы к ней идем. Я тебе уже говорила. У него сегодня день рождения. Поэтому я прошу: поиграй с ним, пожалуйста!
— Не хочу… — захныкал он.
— Послушай... Думаешь, мне туда хочется? Думаешь, мне там приятно? Я так намучилась с твоими болезнями! — Ее голос дрогнул, она отвернулась, вытерла глаза. — Я знаю, ты не выносишь Вовочку... Но он же не виноват, что таким родился.
— Мам, не плачь...
Они вошли в дом дирекции — гулко хлопнула дверь подъезда, в нос ударил запах кошачьей мочи — поднялись на третий этаж, там открытая дверь, возле которой курят. В полутемной и душной передней много пожилых, толстых женщин, несколько мужчин.
Из дальней комнаты доносятся голоса детей... Мать с кем-то разговорилась, слов не разобрать, но, судя по тону, она перед кем-то оправдывается...
— Никак наш Игорек с мамой пожаловали! — раздался из глубины комнат низкий, почти мужской голос, и навстречу вышла сама хозяйка, Нина Константиновна, высокая, костистая, с темными усиками на верхней губе и будто провалившимися тусклыми глазами.
— А мы вас заждались. Уже думали, совсем не придете! Вовочка так хотел увидеть Игорька, вы просто представить не можете! Сидит, чуть не плачет, ничего в рот не берет, все спрашивает, скоро ли придет.
И сразу женщины, ее окружавшие, усердно закивали, точно голодные куры, которым отсыпали зерна: да-да, совсем ничего не ест.
Немигающие глаза Нины Константиновны реагировали отдельно от хозяйки.
Игорь Андреевич вспомнил, что рассказывала о ней мать. На заводе парторг Нина Константиновна Салтанова, прозванная Салтычихой, появилась перед концом войны. Однажды мать слышала, как при всех она накричала на директора и его окружение. Еще про Нину Константиновну говорили, будто мужа, заводского военпреда, она выгнала сначала из дома, а потом с завода. Он крутил амуры с молоденькими работницами ОТК.
Игорь Андреевич поймал себя на том, что если сорок с лишним лет назад ему совсем не хотелось видеть Вовочку, то сейчас, напротив, испытывал он нетерпеливое любопытство.
И вздрогнул — тогда и сейчас, — едва его увидел. Вовочка — типичный даун с покатым лбом и отвисшей челюстью — был особенно омерзителен в своих ярких и дорогих обновах, сидя во главе стола рядом со сверстниками.
С его нижней губы свешивается коричневая от шоколада слюна. Как всегда, Вовочка жует не переставая и тем опровергая сетования по поводу потери аппетита. А недоеденные пирожные и конфеты, доставленные из Свердловска, протягивает, требовательно мыча, окружающим.
Через много лет, вспоминая этот день рождения у Вовочки, мать сказала о Нине Константиновне: она приближала к себе матерей-одиночек со схожей судьбой и умела быть благодарной каждой, кто проявлял понимание. Зато была безжалостна к тем, кто не мог скрыть отвращения к ее больному сыну. Это было ее идефикс: те, кого она облагодетельствовала, должны были в полной мере отработать искренним сочувствием.
...Тогда он постарался спрятаться за спины других детей, но Вовочка сразу его заметил. И уставился, перестав жевать. Теперь так и будет смотреть, не замечая других детей, игрушек и подарков.
...Именинник еще шире раскрывает рот, обнажая недоразвитые, гнилые зубы, и что-то жизнерадостно мычит, указывая на Игоря своей матери.
— Да, да, конечно, — обнимает и целует его Нина Константиновна, — наконец-то наш Игорек пришел. А мы уж думали, он совсем нас забыл... А теперь давай посмотрим, что он нам принес!
Она говорит это громко, приглашая всех, и гости дружно, отодвигая стулья, встают из-за стола, толкаясь и жуя, окружают мать, а она долго путается с пеньковой бечевкой, развязывая пакет.
— Ну, я так и думала! — всплескивает руками Нина Константиновна. — Вы только посмотрите: все тот же самолет из отдела подарков нашего универмага...
И кивает в сторону других, точно таких же самолетов, принесенных гостями, грудой лежащих на отдельном столике.
— Теперь у нас целая эскадрилья! Но наш Игорек в этом не виноват, правда, сыночек? — спрашивает она у Вовочки. — Он еще маленький, сам подарки не выбирает. 3начит, будет у тебя еще один самолетик... А теперь угости его.
Она берет Игоря за локоть, больно сжимает, подводит к сыну. Ее лицо (сейчас он явственно видит это) просветлело, как у жрицы, приносящей жертву своему божеству.
Главное, не смотреть Вовочке в глаза… Он жмурится, стараясь не дышать, чтобы не чувствовать гнилостный запах изо рта... И все равно не выдержал, посмотрел. И вздрогнул — тогда и сейчас, — встретив взгляд Вовочки в упор. Это был злорадный взгляд, видевший его насквозь. Но длился не больше мгновения, и потому осталось недоумение — это было или только показалось? Взор Вовочки снова стал блуждающим и бессмысленным, лицо расплылось улыбкой идиота, и он шумно втянул отвисающие сопли.
Вовочка протягивает ему кусок надкусанного пирожного, ощерившись еще больше.
— А можно я? — вдруг восклицает мать, отодвинув Игоря за спину. — Я только попробую! Можно? Никогда такого не ела...
И буквально выхватывает пирожное из рук именинника, готового расплакаться, и откусывает то место, где еще были заметны следы его зубов.
— Как вкусно... — она протягивает остаток Игорю. — Ешь!
И тут же выбегает.
Потом он долго искал мать, ходил по комнатам, где было шумно и много пьяных, поющих песни под радиолу. И только по взглядам гостей скорее почувствовал, чем понял: она находится за запертой дверью уборной, откуда доносятся утробные звуки, перемежаемые стоном.
Увидев его, какая-то женщина принялась стучать в дверь.
— Лариса, открой, твой Игорек тебя ищет!

11

Всякий раз, вспоминая об эвакуации, мать избегала рассказывать эту историю. Игорь Андреевич сам все помнил, и ему не хотелось снова это пережить в очередном запечатлении, вызванном доктором Фроловым из его памяти.
После того, как он наяву увидел узбеков возле местного рынка, мать специально стала водить его туда, полагая: чем чаще будет их видеть, тем будничнее они ему покажутся. И перестанут пугать во сне.
Узбеки по-прежнему медленно и неумело копали свою траншею, реагируя на крики и угрозы кривого, как старая заезженная кляча на облепивших ее слепней. Пленные немцы его игнорировали, как если бы он был посторонним.
Однажды, когда Игорь с матерью уходили с рынка, они услышали по-детски тонкий вскрик, затем яростный мат кривого. Обернувшись, они увидели, как кривой палкой бьет какого-то узбека.
На них молча смотрели. Избиваемый свалился в траншею и кричал оттуда все тише и жалобнее. Заплакала от страха чья-то девочка. К ней тут же присоединились другие дети, а Игорь потянул мать за руку: «Мам, домой...».
Избиваемый уже не кричал. Кривой не ругался, и только видно было его взлетающую над траншеей палку, и слышались глухие удары.
И тут все увидели, как высокий немец, белокурый и мосластый, что-то выкрикнул по-немецки, отшвырнул лом и спрыгнул вниз в траншею. Оттуда сначала вылетела палка, потом пленный выбрался сам и рывком вытащил кривого наверх за шиворот.
Тот кричал, пятясь и хватаясь за кобуру. Его лицо было перекошено от растерянности и страха.
Пленный схватил его за руку, заломил и упал с ним в грязь. Кривой дико заорал, потом послышался хлопок выстрела, и серый дымок вспорхнул над ними. Пленный вскочил, в его руке был пистолет, и толпа шарахнулась, в панике стала разбегаться в разные стороны.
Мать тащила за собой Игоря к ближайшему бревенчатому складу. Прежде, чем они спрятались за угол, раздались трели свистков, и со стороны завода показались милиционеры и солдаты с автоматами.
Мать стояла спиной к почерневшим от сырости бревнам, прижимая к себе Игоря. Потом не удержалась, они выглянули из-за укрытия.
Толпа, в большинстве женщины и инвалиды с рынка, теперь возвращалась, окружая милиционеров и пленных. Игорь успел заметить, как высокий немец что-то протянул милиционеру. Кажется, это был отобранный пистолет. И когда тот его осторожно взял, кривой вдруг схватил брошенный лом и снизу вверх, будто штыком, ударил пленного в живот. Тот коротко вскрикнул, согнулся вперед, присел на корточки, потом ткнулся лицом в землю.
— Бей их! — заорал какой-то одноногий инвалид и ударил костылем другого пленного.
И тогда женщины, истерично крича, набросились на немцев. Плача, они били их, царапали и плевали им в лицо, швыряли в них все, что попадалось под руку.
Немцы не сопротивлялись, только стояли, подняв руки и втянув головы, но это приводило толпу в еще большее неистовство.
Игорь заметил Колюню, того самого, что резал Мансура. Тот стоял в стороне, глядя на происходящее и докуривая самокрутку. Сплюнул, неопределенно махнул единственной рукой и, не оглядываясь, направился назад в сторону рынка.
Растерянные милиционеры и военные еще оттаскивали людей от пленных, как вдруг всеми забытые узбеки, глядя на избиение, тоже стали поднимать руки вверх.
И тогда толпа набросилась на них с еще большим озлоблением.
Только сейчас, опомнившись, военные и милиция открыли огонь, дав несколько автоматных очередей в воздух.
Все отпрянули, оставив лежащие тела стонущих и избитых. «Разойдись! — кричали милиционеры, — разойдись, стрелять буду!»
— Товарищи, кто видел, товарищи, есть свидетели? — кричал в толпе пожилой капитан милиции.
— Все свидетели, — отвечали ему. — Все видели! Немец на него напал, пистолет отнял!
— Я, я свидетель... — неожиданно закричала мать, проталкиваясь с Игорем сквозь толпу. И замерла на месте, увидев мертвого пленного. Немец будто замер в мусульманской молитве, припав лбом к земле и поджав под живот руки и колени. Под ним растекалась темная лужа, и его белесые волосы были в крови.
— Я... я все видела! Это все он, он...— мать ткнула пальцем в кривого. — Он зверь! Он его избивал... — она показывала на окровавленного узбека, лежавшего на земле. — Он над ними издевался, а пленный заступился!
Избитые немцы и узбеки, сгрудившиеся и ставшие чем-то похожими друг на друга, молча и с угрюмым безразличием смотрели на нее.
Толпа настороженно замолчала, все выжидали.
— Да шпионка она! — вдруг заорал кривой и вскочил, оттолкнув санитарку, делавшую ему перевязку. И замахнулся на мать, но милиционеры его оттащили назад, заломили руки за спину.
Тогда он стал выкрикивать в ее адрес что-то бессвязное, мерзкие ругательства, и пена с его губ брызгала во все стороны, а его огромное веко дрожало, словно пытаясь подняться и открыть глаз.
— Я здесь в литейке работаю, — растерянная мать отступала от него, прижав руку к груди. — Я член партии, я с сыном на рынок шла...
И невольно, будто заслоняясь, выставила Игоря перед собой.
— Врет! — кричал кривой. — Эта блядь гансам подмигивает! Она чужого пацана для блезиру таскает...
В тот же момент ближайшие женщины с визгом набросились на мать сзади, вцепившись ей в волосы. Другие стали вырывать у нее сумку, оттолкнув плачущего Игоря. Упав на землю, он заревел еще громче, поскольку потерял ее из виду за спинами толпы.
— Нет у ней там ничего! — торжествующе кричала женщина, демонстрируя вывернутую сумку. — Пусто!
— Позовите лейтенанта Аркадия Грохолина! — донесся отчаянный крик матери. — Спросите в НКВД!
— Спросим, все спросим, одна шайка!
Игорь снова на мгновение увидел ее, когда все расступились, и кривой, прорвавшись к матери, плюнул ей в разбитое лицо.
Он уже не помнил, что было дальше, как он оказался дома. У него поднялась высокая температура, он бредил, без конца плакал... Его кормили и укладывали спать какие-то незнакомые, шепчущиеся женщины с испуганными и заплаканными лицами. Оказалось, работницы из литейки. Еще он помнил, как соседки по бараку стояли в дверях и перешептывались.
Мать пришла на третий день, держась за локоть лейтенанта Аркадия Грохолина, побледневшая, осунувшаяся, с черными кругами под глазами. Сразу легла спать и почти сутки проспала.
Шрам, раздвоивший ее левую бровь, сохранился навсегда.
В следующий раз Аркадий Грохолин появился у них под Новый год, когда принес в подарок елку и банку американской тушенки.
Он не выпил предложенного чая — слишком спешил на станцию. Он по-прежнему сопровождал на фронт эшелоны с новыми танками, возвращаясь обратно с разбитыми и сожженными.
Уже стоя в дверях, он оглянулся. Она встала из-за стола и пожала ему руку.
Всякий раз он уезжал от них на ожидавшем его возле барака небольшом грузовике с тарахтящим мотором.
Эта елка ему хорошо запомнилась. Ее запах перебивал барачное зловоние. Темно-зеленые, длинные мягкие иглы не осыпались до самого лета.
Самую первую елку он всегда вспоминал, когда копался в развалах новогодних елочных базаров. Чем дальше, тем беднее они становились, хирели, хвоя становилась все жиже и осыпалась в первые же дни Нового года, зато все больше на них надевалось сверкающих игрушек, а гирлянды цветных лампочек делались все затейливее.
В конце концов они купили синтетическую елку. Правда, ее приходилось опрыскивать, как покойника, жидкостью, имитирующей запах хвои, но она хотя бы не осыпалась.
Он написал по этому поводу небольшое эссе.
Как свету сопутствует тень, так прогресс сопровождается вызываемым им регрессом...
Мать редко хвалила его статьи, а прочтя эту, насмешливо покачала головой. Прогресс — это когда детям живется лучше, чем их родителям, сказала она.
А тогда она нарезала из газет игрушек, развесила по веткам клочья серой ваты, изображавшей снег, и позвала детей из других комнат. Водила с ними хоровод, два притопа, три прихлопа, запевала песню, а малыши, глядя на нее, старательно повторяли.
После встречи Нового года мать принесла домой ведро краски. После первой встречи с живыми узбеками возобновились ночные кошмары Игоря, и, полагая, что их причиной являются впитавшиеся в стены комнаты запахи сгоревшей человеческой плоти, она решила с ними бороться. Сама все тщательно отмыла, отскребла, оштукатурила и покрасила. Запахи на какое-то время пропали.
Не веря себе, она спрашивала Игоря: ведь больше не пахнет, правда? Он послушно кивал, соглашаясь: да, мама, да, больше не пахнет...
И несколько следующих ночей он спал без сновидений.
Но едва стены просохли, запах появился снова. Сначала слабый, потом все сильнее. И погибшие узбеки возвращались в его сны. Он еще сильнее начал плакать по ночам. Мать отчаялась, уже не зная, что предпринять.
Еще она собиралась поменяться с кем-нибудь из перенаселенных бараков. Уже согласна была жить с одной, двумя семьями в одной комнате, но никто не соглашался. Все подозревали здесь неладное: что-то не так, раз сама просит поменяться из отдельной комнаты на общую. К тому же ходили слухи об узбекском бараке как о нечистом месте, где по ночам являются духи сгоревших нацменов.
Много лет спустя мать рассказала ему с подробностями, в лицах, об одном разговоре с соседями, когда, разбуженные его плачем, они стали стучать в дверь и стену, и она вышла к ним в коридор.
— Поймите, Игорек очень впечатлительный, — объясняла мать. — Я же просила всех: не надо рассказывать детям об этом ужасном пожаре! Но кто-то все равно рассказал. И теперь они снятся ему каждую ночь.
— Больно нежный он у тебя, Лариса, — ответила ей соседка Ира, староста барака. — Ты сама виновата, хоть и с высшим образованием. Наши дети сначала тоже плохо спали, и ничего, мы не придавали значения, и они принюхались. Мой Петя тоже плакал ночами, а теперь ничего, прошло. Хоть и помладше твоего Игорька. Что, твой какой-то особенный? И запаха-то уже давно не чувствуется. — Она потянула ноздрями, принюхиваясь. — Выветрился почти.
— Ну это ты зря, — встрял ее вечно пьяный муж, недавно демобилизованный из-за тяжелой контузии. — Я до войны на мясокомбинате работал и знаю: вонь от мяса, может, и выветрится, а горелую кость ничем не перешибешь. Это как пить дать.
— Вы как хотите, Лариса Михайловна, — перешла на официальный тон староста. — Вы у нас самая грамотная и потому должны понимать: мы так тоже не можем. Если это будет продолжаться, напишем заявление коменданту, что вы со своим сыном целенаправленно не даете нам спать, и попросим принять экстренные меры...
Заявление было составлено, и вечером муж старосты, как всегда пьяный, носил его по комнатам на подпись. И по ошибке зашел к матери. Она растерянно прочитала, потом закрыла лицо руками. «Так ты чего, не согласна, что ли?» — недоумевал тот.
Женщины подписались все, некоторые мужчины подписать отказались.
Мать потом показывала ему это коллективное заявление, она нашла его в своих бумагах.
Там сверху и наискось красным карандашом была начертана резолюция: «Предупредить гр-ку Драгунову Л.М., что ей дается три дня сроку для наведения должного порядка в деле обеспечения ночного сна соседних с ней работников тыла, которые благодаря ей в условиях военного времени могут проспать на работу, иначе она с малолетним сыном, находящимся на ее иждивении, будут существенно уплотнены путем подселения на занимаемую в настоящее время площадь в порядке первой очереди». Неразборчивая подпись и дата: 17 июля 42 года.
Мать старалась убедить коменданта переселить ее в другой барак. «Надо будет — переселим», — сурово ответил тот. Когда отпущенный срок был исчерпан, к ним постучался комендант, за спиной которого теснились соседи, поставившие подписи, и любопытная ребятня.
Но к ним вышел Аркадий Грохолин, только что приехавший со станции.
Он затворил за спиной дверь комнаты и что-то негромко сказал присутствующим. Вернувшись в комнату, он снова стал собираться туда, где уже стоял под парами очередной эшелон.
— Живи спокойно, — сказал он матери. — Вас больше не потревожат.
Еще Игорь Андреевич вспомнил, как соседки уговаривали мать позвать бабку, чтоб «ликвидировать сглаз». После фиаско с заявлением все вдруг стали уверены, будто ее сына сглазили. Мать сначала отмахивалась, но потом согласилась. Похоже, она испытывала неловкость после истории с неудавшимся коллективным заявлением.
Вечером к ним пришла кривобокая, жуткая старуха и сразу стала махать руками над головой Игоря, нашептывая что-то страшное и неразборчивое. Ему запомнился взгляд матери. На ее лице, как в зеркале, отражался его испуг. Она неотрывно смотрела на сына, уже жалея, что согласилась. Когда сеанс закончился, она дала старухе банку тушенки, подаренную лейтенантом Грохолиным. Ворожея обрадованно прошамкала, сразу утратив часть своей мистической жути, мол, надо бы продолжить «сиянсы», чтобы окончательно избавить «младенчика» от сглаза.
Мать промолчала. Больше тушенки у нее не было. Старуха ушла, но в ту же ночь вернулась к Игорю вместе с узбеками. И снова принялась размахивать руками. Оттесненные на второй план, узбеки смотрели на ее пассы — совсем как соседки в приоткрытую дверь — приоткрыв рты. Про Игоря будто забыли. В этом ли заключался ее метод, но в ту ночь он почти не плакал, хотя узбеки не уходили.

12

Когда Полина легла спать, они осторожно вышли на кухню и прикрыли дверь.
— Выпить хочется, — призналась Марина. — Водки у вас не найдется? Прости, забыла: ты ее видеть не можешь. Кстати, меня уже спрашивали, почему?
— В эвакуации я все время болел ангиной. И не помню себя без водочного компресса на шее. Я тогда пьянел от одного запаха.
— Папочка, бедненький... — лицо Марины сморщилось и передернулось. — Фу! Представляю эту колючую и вонючую сырость на шее! Так вот почему я хлещу ее за двоих.
Когда у него впервые заболело горло, мать стала забивать обрезками досок и фанеры щели в стенах и потолке. Дуть переставало, но сырость оставалась, а когда наступала зима, стена, выходившая на север, покрывалась льдом. К ней особенно было приятно прижиматься горячим лбом.
Поднималась температура, и мать ставила ему градусник, через несколько минут вытаскивала и, разглядывая его, старалась сохранить невозмутимость — уже знала, что он за ней наблюдает.
Она уходила на работу, и он сам совал градусник себе под мышку, потом внимательно разглядывал матовый столбик ртути, пересекавший несколько черных черточек над единственной красной.
Однажды он спросил, что эти черточки означают и почему на термометре за окном, который они привезли с собой, их намного больше. Мать усмехнулась и погладила его по голове. «Просто для человека больше не надо», — сказала она.
Он вспомнил ее слова через много лет, когда узнал, что выше и ниже градуировки человека поджидает смерть. От нее нас отделяет лишь узкий интервал в несколько градусов, нечто вроде просвета между лезвиями ножниц, готовых в любой момент перерезать нить жизни.
— …Потом я перенес осложнение на почки. Писал кровью в горшок, чтоб было понятнее.
Он замолчал, увидев, что ее глаза наполнились слезами.
— Папа, извини. Если тяжело вспоминать, лучше не рассказывать.
— Твоя бабушка пришла в ужас, когда увидела кровь, — продолжил он после паузы, и Марина, успокаивая, положила руку на его запястье. — Но отдавать в больницу не хотела... Я как-то услышал за дверью ее разговор с соседками. Помню, очень ее убеждали, мол, не теряй зря время, роди себе еще одного, раз мужики интересуются. Еще неизвестно, выживет твой Игорек или нет. И все время ей напоминали про лейтенанта Грохолина.
— Он женат, — сказала им мать. — И у него есть ребенок.
— Ну и что, подумаешь. Сейчас все так. Твой-то Андрей к тебе ли вернется, еще неизвестно. Да и в каком еще виде. Вот Аркадию в тылу ничего не сделается! Целым будет, с руками и ногами. Гляди, Лариса, сама. Мужиков все меньше, а уже разборчивы стали, прямо куда там...
— Боже, что делается... — покрутила головой Марина. — Выходит, пока дедушка воевал, она в тылу крутила любовь с офицером НКВД?
Он пожал плечами, глядя в темное окно за ее спиной, в котором смутно отражались ее стройная шея и прямые плечи, а также его отечное бледное лицо с темными кругами под глазами.
— Знаешь, мы с бабушкой были подружками, она всем со мной делилась, но как только я спрашивала о дедушке, она сразу замыкалась. Знаю, что он погиб в самом конце войны. Кстати, этот лейтенант из органов, он жив? Его можно найти?
— Я пытался. Безрезультатно.
— Извини, я перебила...
— Когда речь зашла о больнице, я потом сказал матери, мол, она специально отправляет меня туда, раз я мешаю ей родить от этого лейтенанта другого мальчика.
Она приоткрыла рот.
— Уж не хочешь ли сказать, что в том возрасте ты знал, откуда берутся дети?
— Представь себе, знал.
— Веселая у нас семейка... И что она ответила?
— Обняла и сказала, что никто ей кроме меня не нужен. Назавтра она отвела меня в больницу.
— Обрыдаешься... — Марина засмеялась, отвернулась, вытерла глаза и мельком посмотрела в зеркальце. — На Ларису Михайловну это похоже.
Он смутно помнил эту палату с низким сводчатым потолком (кажется, раньше здесь был монастырь), освещенную ночью лампами синего света.
Это были нескончаемые душные дни и ночи, заполненные плачем, хрипами и стонами. Два-три десятка мальчишек, сменяя и заражая друг друга, сгорали здесь от высокой температуры. Сон здесь путался с явью, превращаясь в бред.
Узбеки пришли к нему только однажды, в первую же ночь. Они присели на корточки в дальнем углу палаты, откуда смотрели с жалостью и сочувствием. Он не заметил, как они ушли. С тех пор больше уже не являлись. Даже когда он впадал в забытье.
Наверно, так лучше, если одну напасть сменяет другая, пусть более сильная, перебивая ее, чем когда существует одна и та же, постоянная и неотвязная, делающая жизнь невыносимой, — записал он через много лет.
— И долго ты там лежал? — тихо спросила Марина.
— Однажды меня разбудил ее спор с дежурным врачом. Они вместе разглядывали содержимое моего горшка. Врач уверял, будто я пошел на поправку, и моя моча теперь имеет цвет красного стрептоцида, а не крови. Она потребовала, чтобы перестали его назначать.
— Извини, а что хоть за страсть такая, красный стрептоцид? Я что-то слышала про красную ртуть. Или я что-то путаю?
— Настоящая отрава. Нас пичкали ею с утра до вечера, убивая нас вместе с микробами. Вопрос был в одном: кто загнется первым. Микробы, как правило, были живучее.
— Бедный... — она протянула руку и погладила отца по щеке. — А как же...
— Меня спасла американская сгущенка. Как-то бабушка принесла мне целую банку.
— А бабушка мне запретила ее есть, — вздохнула Марина. — Сказала, что от нее здорово толстеешь.
— Надо изо дня в день есть вареную брюкву, жмых или кашу на воде, чтобы испытать потрясение от обыкновенной сгущенки... Теперь я каждый день ждал и гадал, принесет или не принесет. И капризничал, если она приходила с пустыми руками.
— Зря ты мне раньше не рассказывал...
Он вспомнил, как дрожала рука матери, когда она в первый раз поднесла чайную ложечку к его рту. Позже она призналась, что старалась не замечать взгляды других мальчишек. Стоило угостить одного, потом пришлось бы угощать остальных. И никому бы не досталось. Она будила его поздно ночью, когда все засыпали, чтобы никто не видел. Вернее, чтобы не чувствовать их взгляды.
Однажды она не выдержала и покормила самого маленького мальчика, к которому никто не приходил. Кажется, у него была дифтерия. Он умер. Потом накормила еще одного... И вскоре ее прихода ожидала вся палата.
— ...И врач был прав, и бабушка права. Мне прекратили давать красный стрептоцид, и моя моча с каждым днем становилась все прозрачнее. Вскоре меня выписали.
— Кажется, я догадываюсь, где бабушка доставала сгущенку.
— Да. Ее доставал все тот же лейтенант Аркадий Грохолин, служивший в НКВД.
— Можешь дальше не объяснять, — Марина смотрела в упор округлившимися глазами. — Выходит, меня не было бы на свете, если бы моя бабушка не крутила амуры с энкавэдэшником?
— Он сопровождал военные эшелоны... — неохотно ответил он. — И был женат, если тебе это интересно.
— Ладно, сменим тему, а то далеко зайдем, — сказала Марина после паузы. — Ты не хочешь узнать, что мне грозит, если я не верну долг?
— Вы так громко разговариваете, что меня разбудили... — Полина вошла на кухню сонная, в накинутом халате.
— Мамочка, извини, мы тут с папой кое-что выясняем.
— Я хочу наконец узнать, кому и сколько она должна, — сказал Игорь Андреевич.
— Объясняю. Вадим взял для меня на свое имя беспроцентный кредит в своем банке. Срок уже прошел. А я не хочу быть ему в чем-то обязанной. Теперь ясно?
— А Олег? — спросила Полина. — Он тебе не может помочь?
— Представь, в Тунисе пришлось платить за него в ресторане... — голос Марины был усталым. — Врал про свои большие доходы до последнего... Мы с Денисом летали на Камчатку кататься на горных лыжах. Там познакомились с Вадимом. В нашей группе был еще Олег. Он тоже подбивал ко мне клинья, но как-то робко...— она усмехнулась. — Вадим был у нас инструктором. Он учил меня кататься... Денис дико ревновал, устраивал сцены. Однажды Олег провалился под лед, мы его еле вытащили. До базы было далеко... Сауна как назло не работала. У него поднялась температура. Я где-то читала, как немцы во время войны спасали своих летчиков, попавших зимой в ледяное море. К ним под одеяло клали молодых девушек, и те их отогревали теплом своего тела. Я сказала народу об этом методе — никакой реакции. Наши девахи раньше строили Олегу глазки, а теперь скромно потупились. А мне, по семейной традиции, больше всех надо. При всех разделась и легла к нему под одеяло. Вот и вся лав стори…
— Какой ужас... — охнула Полина.
— Мама, иди лучше спать! Да, представь, твоя доченька пролежала с чужим мужиком в постели больше суток. Он был сначала совсем ледяной, потом стал отходить. Даже вспотел. Зато я от него застудилась. Пили с ним водку, горячий чай — и снова в постель. Денису это не очень нравилось. Стал выяснять отношения, а я его послала. Вадим спросил: если он провалится в полынью, буду ли я его так же отогревать? Я послала еще дальше. Денис потом просил прощения. А Олег ко мне привязался, везде за мной ходил, как телок... Все хотел, чтоб я его еще погрела. У него начался хронический кашель. Врачи велели его срочно в сухой жаркий климат, лучше к морю. Пришлось лететь с ним в Тунис... Но это все мелочи. Главное, я решила поставить бабушке нормальный памятник.
— Но у нее уже есть памятник, — сказала Полина.
— Я же сказала: нормальный! Какой я хочу. А не это уродство. Он уже почти готов, но его еще надо выкупить. Короче, если денег не найдем, мне придется срочно продать мою четырехкомнатную. Только тогда хватит.
— Нет, только не это... — нахмурился Игорь Андреевич. — Она с таким трудом досталась твоей бабушке…
— Папа, давай расставим все по своим местам, — она наклонилась к нему через стол. — Эта квартира моя, правильно?
— Тебе нужно не разрешение, а согласие, — кивнул Игорь Андреевич. — Где ты собираешься жить?
— С вами. Пустите блудную дочь? Обещаю ложиться не позже одиннадцати, поступлю в МГУ... А твою квартиру мы сдадим. И будем на это жить. Сейчас все так делают.
— Тогда, может, лучше продать наши две квартиры, а нам втроем жить в твоей? — сказала Полина.
— Я подумаю... — сомкнула брови Марина. — Действительно, может, так будет лучше. Но я хотела бы сначала услышать, какие такие трудности преодолела бабушка, когда ее получала. Может, расскажете наконец?
— Это длинная история, — неохотно ответил отец. — Она тебе ничего не рассказывала?
— Ну, будто все началось с ужасного барака, в котором вы жили во время войны и никак не могли оттуда вырваться. Его еще называли узбекским, потому что там до вас жили узбеки. Это все, что я знаю.
— Они там сгорели. Заживо. И только поэтому его так назвали.
— Какой ужас... — она прикрыла рукой рот.
— Уже поздно, — он посмотрел на часы. — В другой раз. Оставайся ночевать, завтра поговорим.
— Завтра тебе опять будет некогда, расскажи сейчас! — потребовала дочь. — Как ваш поздний и потому любимый ребенок я могу знать...
— Хорошо... — он переглянулся с женой.— В эвакуации она подружилась с одной партийной дамой, ее звали Нина Константиновна. Она была парторгом на заводе. Ее все там боялись. У нее был сын — даун, мой ровесник. Она его тоже растила без мужа. Это и сблизило их с твоей бабушкой. Она помогла нам выбраться из барака. Мы получили большую комнату в двухкомнатной квартире. По тем временам это была роскошь. Все нам завидовали. Но после войны началось массовое строительство хрущоб с отдельными квартирами. Их давали тем, кто жил в бараках и подвалах. Или у кого было меньше трех метров на человека. У нас с твоей бабушкой было двадцать четыре метра на двоих.
Во второй комнате было десять метров. Обычно туда въезжали вдвоем, старались побыстрее родить, чтобы иметь вожделенный метраж и встать на очередь. Когда семья получала квартиру и переезжала, в эту комнату селились другие. Всего там сменилось пять семей.
Эта долгожданная комната оказалась ловушкой. Последняя, пятая семья, молодожены Бачурины, задержалась дольше других — никак не могли родить. Игорь Андреевич слышал, как молодая плакалась матери на кухне: когда жили в бараке, она сделала подпольный аборт. Чуть не померла. Теперь ходит по знахарям и женским консультациям, чтобы родить, но все без толку. Наконец Бачурины привезли и прописали маленькую, пересохшую старушку из глухой деревни. Кажется, это была ее прабабушка. Подали документы, встали на очередь, но за неделю до получения ордера родственница померла, и метраж снова оказался выше предельной нормы.
Выход подсказала мать: никому ничего не говорить до получения ордера. Покойницу держали на балконе, благо была зима. Ночью ее поливали водой, днем — одеколоном, чтобы отбить запах.
Наконец получили ордера, зашили усопшую в перину — много места она не занимала — и переехали в новую квартиру. Бачурина, рыдая, обнимала мать, звала на новоселье.
О том, что старушка преставилась, они объявили уже с новой жилплощади. Мол, ее сердце не выдержало этакой радости. И, говорят, правнучка очень убивалась, когда ее хоронили. Мать на поминки не пошла. Села и написала письмо в Москву Нине Константиновне.
— ...Помогла все та же Нина Константиновна. Ее перевели с повышением по партийной работе в Москву, она заняла там важный пост в ЦК. К тому времени ее сын умер — дауны долго не живут. Она перевела бабушку в Москву и устроила в свой отдел.
— И наша Лариса Михайловна стала видным партфункционером... — вставила, не удержавшись, Полина.
— Я это знаю, — прервала ее Марина. — Кто-нибудь один, можно?
— Тогда скажи, что для твоей матери отдельная квартира стала идеей фикс! — сказала Полина, заметив их переглядывание. — Она ведь их все время меняла, как одержимая. Старую на новую, меньшую на большую, плохой район на лучший... Я что-то не то сказала?
— Да все так...— ответила Марина. — Только я это тоже знала.
— Нина Константиновна однажды ее приструнила, — добавил Игорь Андреевич после некоторого молчания. — Мол, поступают сигналы: ты используешь служебное положение... После этого бабушка поступила в аспирантуру и защитила кандидатскую по литейному производству.
— Лишь бы иметь право на дополнительную жилплощадь! — воскликнула Полина. — Не все ты знала! Будто бес ее обуял! Сначала ей выделили однокомнатную в доме ЦК, она сменила ее там же на двухкомнатную. А уж потом сделала, добыла всеми правдами и неправдами эту прекрасную четырехкомнатную квартиру в Сокольниках на двоих. И ее ты собралась продать!
— Мне надо ехать... — сказала Марина, ни на кого не глядя.
Встала, потянулась, и Игорь Андреевич с женой снова залюбовались ее статью.
Он проводил ее вниз до машины. Это был все тот же «опель» Вадима.
Он вернулся, заперся в кабинете, включил диктофон. И стал вслушиваться в свой прерывающийся голос, выговаривающий отдельные слова из второго письма, написанного мужским почерком. Оно было короче, но с трудом поддавалось расшифровке.

13

Марина оформила продажу квартиры в Сокольниках как раз ко дню рождения матери. Они с Полиной заехали за ним в редакцию. Было решено в последний раз съездить в Сокольники, прежде чем отправиться на кладбище.
Во дворе возле семиэтажного «сталинского» дома смуглые молодые люди в спортивных костюмах заканчивали разгружать два мебельных фургона: тяжелые ковры, диваны, антикварные тумбочки и столики с гнутыми ножками. Всем здесь распоряжался восточный пожилой мужчина в дорогом костюме-тройке с вышитой серебряной нитью тюбетейке на седой голове. Сверху доносился грохот отбойных молотков.
Вишневый сад — последний акт. Самый первый в его жизни поход в театр. Он смотрел спектакль в Малом театре, с матерью... Все. Сюжет закольцован, дело идет к финалу.
Полина не захотела вылезать из машины, а они с Мариной вошли в подъезд и вызвали лифт.
Когда дверь открылась на их этаже, они не смогли выйти. Вплотную стоял огромный стенной шкаф. За ним были видны открытые настежь двери их бывшей квартиры и соседней, трехкомнатной, откуда доносились визг дрелей и тяжелые удары кувалды. Кажется, там ломали перегородки.
— Ну чего, выйти хочешь? — с акцентом спросил Марину узкоглазый, чернявый парень, оглядев ее с ног до головы. Игоря Андреевича он будто не замечал. — Подожди, да? Или давай выше этажом, потом спустишься, — он подмигнул. — Соседи, да? В гости ходить будем.
— Я в этой квартире раньше жила, — сказала Марина, взяв отца под руку.
— Теперь мы жить будем, — посочувствовал парень. — Все течет, все меняется, так по-русски говорят?
— Все течет. Но меняется далеко не все, — сказал Игорь Андреевич.
— Папа, поедем отсюда, — Марина взяла его за рукав. — Говорила же, не стоит приезжать...
Игорь Андреевич нажал на кнопку первого этажа. Двери закрылись, кабина с гулом поползла вниз. Марина молча, глядя в сторону, стояла рядом.
— Кто эти люди и зачем им столько ковров? — спросила Полина, когда они сели в машину.
Они не ответили, и она, поджав губы, отвернулась к окну. Марина какое-то время сидела неподвижно, держа руки на руле.
— Зря мы приехали... — повторила она.
И повернула ключ зажигания. Осторожно вывела машину со двора.
— Так жалко... — вздохнула Полина
Марина остановила машину.
— Да, эта квартира была моим родным домом, — сказала она, ни к кому не обращаясь. — Но я не хочу рассказывать своим детям, как она нам досталась. И хватит об этом!
...Они издали увидели новый памятник из черного мрамора на могиле матери, когда приехали на Николо-Архангельское кладбище.
Мать стояла во весь рост, отсвечивая на солнце, в античном, ниспадающем до земли платье.
При жизни она никогда бы такое не надела. Предпочитала только закрытые.
Там их ждали несколько человек, среди них Игорь Андреевич узнал Вадима. Тот издали коротко поклонился. Еще там был скульптор — бородатый, неряшливый и толстый мужчина в куртке, едва сходившейся на его животе. А также несколько стареющих девушек с цветами. Марина расцеловалась с ними, подошла к бородатому. Он поцеловал ей руку, она его обняла, что-то сказала на ухо.
Присутствующие посторонились, когда она вплотную подошла к своей бабушке. И все увидели, что они одного роста и очень похожи.
Игорь Андреевич оглянулся и увидел собирающуюся вокруг толпу. Люди подходили и смотрели, как Марина, что-то шепча и ничего вокруг не замечая, гладит и целует свое мраморное лицо.
Однажды в Пицунде на пляже они с Полиной услышали смех Марины, доносившийся со стороны моря. Они приехали туда вчетвером в пансионат «Правда», и мать учила Марину плавать. И вот настал день, когда Марина поплыла сама, без ее помощи. С тех пор он ни разу не слышал, чтобы его дочь так смеялась.
Игорь Андреевич остановился, не дойдя нескольких метров. И все-таки это была мать, а не Марина. Она будто материализовалась из его запечатлений и застыла, не успев что-то сказать.
На старых фотографиях выглядела переменчивой, иногда до неузнаваемости, скульптору же удалось найти общее, так точно выразившееся в образе ее внучки.
Полина подошла к дочери, обняла и заплакала.
Вернувшись домой, Игорь Андреевич снова сел за диктофон. Он никак не мог закончить расшифровку второго, мужского письма, адресованного матери. Сказывались и плохой, торопливый почерк неизвестного офицера, и усталость доктора Фролова, и его собственный невнятный голос. Смысл отдельных фраз пришлось домысливать, поскольку часть слов он так и не расслышал.
К утру он закончил.

9-09-44 г.
Здравствуйте, тов. Лариса Драгунова!
Сегодня получили от Вас письмо в ... сообщить ... об Аркадии Грохолине. Мы служили ... писали рапорты ... в действующей армии. Наша просьба ... командованием. В связи с этим могу сообщить ... июля 1944 года ... успешно форсировали реку Неман, а затем и реку Свислочь в районе городка ... на западном берегу Свислочи ... большое сопротивление. Наша задача — сломать ... дальше на запад. Через два ... была прорвана. ...17-7-1944 года до 15 часов Аркадий был вместе со мной. Был горячий бой ... немного затих. Мы ... пообедали в сарае, после я пошел по делам службы, а он остался ... В этот момент противник открыл сильный арт. огонь. Осколок ... попал Аркадию в сонную артерию ... одно слово перевяжите. Через секунду он был мертв. Я ... организовал похороны и отправил похоронку его семье... дер. Гудавица юго-восточней Пого... Белостокской области. Могилка ... устроено как следует. К организации похорон ... моим боевым товарищем ... Он мне о вас много ... ваше фото. Получив от вас письмо я как будто с ним поговорил ... терять таких друзей ... на Урале обязательно зайду.
Пишите письма! С приветом.

Подпись тоже была неразборчива.