РЕЦЕНЗИИ
Алла Марченко
Бог хранит не все
Кн. Сергей Щербатов. Художник в ушедшей России. / Составление, подготовка
текста, комментарии, подбор фотоматериалов Т.А. Дудиной и Н.В. Рейн. Послесловие
Т.А. Дудиной. — М. Согласие, 2000. — 688 с.
Эту книгу лет десять тому назад принесла в журнал «Согласие»
Валеска Федоровна Турбина, получив ее из Америки, в дар от замечательного
человека — Эдуарда Штейна, много сделавшего для того, чтобы отнять у забвения
рукописи эмигрантов первой волны. Тогда же мы ее и опубликовали, в нескольких
номерах, в сокращении, для полутолстого «Согласия» текст был слишком громоздок
и, увы, без комментариев. Успех публикации, естественно, в узких заинтересованных
кругах, превзошел ожидания (за каждым выпуском из «Третьяковки» присылали
«книгонош»). Тогда-то и родилась идея издать мемуарное сочинение кн. Сергея
Щербатова в полном объеме, с солидными комментариями и эксклюзивными иллюстрациями.
Но если бы не подвижническое упорство Татьяны Дудиной и Надежды Рейн, соблазнительное
предприятие наверняка так и осталось бы очередным литературным мечтанием.
Представленный ими Комментарий, занимающий добрую треть тома, не просто образцовая
искусствоведческая работа, выводящая воспоминания Щербатова из статуса книги
для необязательного чтения и вводящая их в строго научный обиход — как уникальное
приложение к истории русского изобразительного искусства конца девятнадцатого
— начала двадцатого века. Проведенное комментаторами расследование фактов
и обстоятельств, хотя они, может быть, вовсе и не стремились к этому, самостийно
и самовольно вступает с публикуемым текстом в напряженные диалогические отношения
и превращает ностальгический мемуар зацикленного на своих утратах и больших
ожиданиях русского аристократа в сложный и проблемный документальный роман.
Природный князь, крупный землевладелец, единственный сын первого выборного
московского головы, богач и баловень судьбы, Сергей Александрович Щербатов
умудрился появиться на свет со склонностью к изящным искусствам. К тайному
умилению матери — чем бы дитя ни тешилось… и открытому неудовольстию отца
— негоже рюриковичам якшаться с разночинным сбродом. Наследник, однако, упорствовал,
отец нанял дорогих учителей (Щербатов-младший брал уроки рисования у Леонида
Пастернака, живописи — у Сергея Коровина), а после окончания университета
даже субсидировал годичную стажировку сына в Мюнхене. Мюнхен был предпочтен
Парижу по совету Пастернака: «Там умеют рисовать, а это главное, это фундамент».
Пастернак же опрометчиво благословил родовитого ученика на не типичный для
его среды «путь построения жизни»: «Вся беда, что вы князь, выйдет ли из вас
художник,— это вопрос, а мог бы выйти, судя по способностям».
Профессионального художника из Сергея Щербатова не вышло. И потому, что способностей
и охоты к упорному труду оказалось маловато, и потому, что выбранный им путь
построения жизни не был жизнью искусством и в искусстве, а был жизнью с искусством.
Даже настоящим меценатом наш просвященный дилетант не сделался, мешали и личные
амбиции, и уязвленное авторское самолюбие, да и средства хотя и были немалыми,
не позволяли всерьез тягаться с шальными деньгами Морозовых—Мамонтовых—Щукиных.
Он мог бы, наверное, «судя по способностям», реализовать себя как дизайнер.
Однако устроенная по его почину (1903, Петербург) выставка «Современное искусство»,
задуманная как уникальный выставочный комплекс — ряд показательных интерьеров
со всей обстановкой, своего рода эталон рафинированного предметного мира в
стиле модерн, коммерческого успеха не имела. Да и не могла иметь: новые богатые,
обустраивая свои особняки, в посреднических услугах не нуждались, а петербургскую
знать воротило и от «стиля модерн», и от носителей этого нового вкуса — художников
круга «Мир искусства». Удрученный неудачей прекраснейшего плана, Щербатов
перевез уникальные экспонаты (столовую, исполненную по эскизам Бенуа и Лансере,
и головинский причудливый теремок) в свои московские апартаменты, на этом
«барская затея» и закончилась…
Мемуары Сергея Щербатова, как установлено комментаторами, отличает одна особенность:
у автора поразительная память на милые его сердцу безделицы (цвет обивки на
старинной мебели в его знаменитом доме на Новинском бульваре: лилово-аметистовый
(атлас) при входе, ярко-зеленый (кожа из Торжка) в зелено-мраморной галерее,
соединяющей жилые покои с зимним садом, цветочный мотив — вербочки!, в опаловой
густой массе стекла вазочки от Галле, — и столь же поразительная способность
забывать неприятное и нелицеприятное. К примеру, Сергей Александрович напрочь
запамятовал, что художник Суриков, получив приглашение на торжественное открытие
Новинского дворца, напоминающее: дамы — в вечерних туалетах, а мужчины непременно
во фраках, в бешенстве (им мало Сурикова! Им нужен еще и фрак!) заскочил в
магазин готового платья, купил фрачную пару, вложил в коробку с покупкой свою
визитную карточку и отправил с нарочным на Новинский бульвар… Вместо себя
самого. В памяти сиятельного дворцевладельца символическое сие происшествие
обернулось обратной относительно истины стороной: дескать, Суриков заявился
без фрака, а Шаляпин, по забывчивости приехав в гороховом пиджаке, дабы не
огорчать хозяина, ретировался… Не открывает мемуарист и тайной цели своей
бурной деятельности по возведению в центре Москвы Дворца Изящных Искусств,
построенного и изукрашенного, изнутри и снаружи, на средства от продажи огромного
(20000 гектаров роскошного чернозема) южного поместья. Дескать, всего лишь
еще один богатый частный дом высокохудожественного содержания, к тому же завещанный
любимому городу под музей частных коллекций. На самом деле князь Щербатов
равнялся не на новых богатых, не на их бесвкусные и эклектичные, с его точки
зрения, замки, он, видимо, подсознательно, хотел повторить опыт графа Шереметева,
создавшего в своем Останкино нарядный памятник нарядному осьмнадцатому веку.
Князь даже женился точь-в-точь как тот легендарный граф: на писаной красавице-крестьянке,
внучке своего крепостного! Даже имена их крестьянских жен странным образом
рифмовались: Прасковья Шереметева — Пелагея Щербатова. Правда, став княгиней,
Пелагея превратилась в Полину. Почти по Пушкину: «…звала Полиною Прасковью…».
Но Шереметев родился вовремя, а Щербатов слишком поздно… Не потому ли и прятался
от беспощадного времени в свои красивые уюты, затыкал уши, чтобы не слышать
грозного гула? В этом чужом времени его оскорбляет неблагообразием буквально
все: и тяжелый, душный театр, и социально озабоченная литература. Все это,
от «Мертвых душ» до «Власти тьмы» и «Вишневого сада», на вкус Щербатова, —
«вульгарный, если не впрямь отвратный, лик русской жизни». Вообще-то наш герой
— патриот до мозга костей, однако «высшее общество», которое он представляет
как эксперт и заказчик, требует иных «харчей»: «красоты, изящества, веселья,
ухода в другой быт, пусть даже чужой, а, быть может, все же не менее чужой,
чем быт купцов, кулаков и чеховских «нытиков». И если графу Толстому за «Войну
и мир» еще можно было извинить его всемирную славу, то уж Чехову, вчерашнему
лавочнику, нельзя никак. Настолько нельзя, что лучше в ту сторону — общедоступного
и уже по одному по этому не-Художественного игрища — и вовсе не глядеть! И
не глядел! Пригласив летом 1913 года на открытие Новинского дворца в числе
прочих «знаменитостей» «артистку Книппер», Щербатов замечает мимоходом: бедная,
веселится, не зная, что ее ждет горе: смерть мужа (умершего, напомним, девять
лет назад)… Нет, нет, князь вовсе не настолько наивен, чтобы не понимать:
социальная и политическая ситуация в стране требует некоторых перемен. Ему,
например, не нравится, что даже на официальные балы московского генерал-губернатора
великого князя Сергея Александровича богатое купечество не допускается. Он
видит в этом ошибку, «чреватую тяжкими последствиями». Однако и ответно резкая
реакция третьего сословия «на снисходительность дворянства» не встречает у
мемуариста ни понимания, ни одобрения. Вот крайне характерный для С.А. Щербатова
пассаж:
«Озлобленность купечества на дворянство получила яркое выражение в знаменательной
и непростительно грубой речи старшего из братьев Рябушинских во время революции,
в которой он отпраздновал тризну по дворянству, имеющему быть смененному купечеством,
«солью земли русской».
Чего-чего, а права считать именно свой класс «солью земли русской» князь Щербатов
выскочкам и нуворишам уступать не желал. И дом-дворец на Новинском бульваре
был им задуман не только как средоточие культурных ценностей, собранных, скопленных,
скупленных, нажитых «русским дворянством на протяжении веков», но еще и как
вещественное доказательство превосходства дворянской культуры над нарождающейся
буржуазной, может быть, и интересной, но «весьма сумбурной, неустойчивой и
во многом сбивчивой и парадоксальной в своих проявлениях». На дворе — «в терновом
венце революций» год 1916-й, восемь миллионов русских мужиков перемолола в
кровавое месиво машина бессмысленной, «за чей-то чужой интерес», войны, даже
Василий Витальевич Шульгин, убежденный монархист, представляющий в Государственной
Думе интересы крупных землевладельцев, вынужден признать, что именитое дворянство,
«весь класс, до сих пор поставлявший властителей, их больше не поставляет…
Был класс, да съездился…» (В.В. Шульгин. «Дни». Ленинград. 1927. С. 56), а
наш герой продолжает жить и действовать так, как если бы этот съездившийся
класс по-прежнему поставлял не только властителей от политики, но и законодателей
культурного вкуса масштаба русских Медичи. Он наконец-то получил, по протекции
задушевного друга юности Владимира фон Мекка, крупный художественный заказ:
написать панно для «стройки века» — нового стильного здания Казанского вокзала.
И что же изобразил наш художник-помещик на представленном высокой комиссии
эскизе? Красоту крестьянского мира — «с красными рубахами, назло серости пейзажа
и жизни, с пестрыми ситцами, с гибким станом крестьянских девушек в облегающих
и дающих античные складки сарафанах». Он столь твердо убежден, что эта выдуманная
Россия и красиво, под Венецианова, двигающиеся крестьянские девушки и есть
единственно настоящие, что чуть не лишился рассудка (не от страха, от недоумения),
когда в незапертые ворота его подмосковного имения ворвалась-хлынула разъяренная,
страшная толпа бывших щербатовских крепостных и соседних фабричных. И если
б не догадливый управляющий, убедивший княжескую чету, что вышеописанный инцидент
не случайный, что «фабрика и деревня находятся в сильном брожении», наро-фоминский
помещик и с места б не сдвинулся — авось, переменится, обойдется, ничего страшного
не случится, потому что никак не может случиться! В этом отношении, в отношении
мечты к действительности, князь Сергей Александрович Щербатов несколько сродни
своему венценосному Кумиру — Николаю Александровичу Романову, не нынешнему,
канонизированному и идеализированному, а тому, каким его знали современники,
не враги, сподвижники: «Нечто вроде Павла Петровича, но в настоящей современности»
(П.Н. Дурново); «Николай II предавался мечтам совершенно фантастическим, где
мысль его выходила за пределы огромного царства, получая нереальные очертания»,
— пишет В.Н. Гурко и видит в действиях царя «глубоко заложенную по наследству
от пращура, императора Павла, склонность к произволу, абсолютную несговорчивость»
(цитирую по «Книге о последнем царствовании» Георгия Иванова. Собрание сочинений.
Т. 2. C. 418). Кстати, те же самые черты: склонность к произволу, абсолютную
несговорчивость и фантастические мечтания, явно выходящие за пределы реальных
возможностей, современники отмечают и в характере Щербатова. Это и И.Э. Грабарь,
на которого князь-художник взвалил практические хлопоты по организации выставки
«Современное искусство», и партнеры по попечительскому Комитету при Третьяковской
галерее, и даже архитектор Таманов (А.И. Таманян), по проекту которого выстроен
дом на Новинском.
Останкинский «монплезир» Шереметев сочинял в уповании на приезд Екатерины,
но матушка императрица неожиданно скончалась, царем стал Павел. Граф в срочном
порядке приказал переписать главный парадный портрет… Когда царский поезд
въехал на территорию графских владений, хитроумно подпиленные мужиками вековые
деревья стали заваливаться на сторону, образуя аллею, и глазам самодержавного
гостя открылось небывалое по красоте и изысканности зрелище: дворец-игрушка,
дворец-праздник, а на фронтоне — шереметевский девиз: «Бог хранит все».
Бог хранит все… Этот девиз, не раз и не пять обыгранный Анной Ахматовой, по
капризу судьбы прожившей в петербургском Фонтанном Доме, средь «шереметевских
лип», треть земного срока, словно и впрямь оказался «охранной грамотой». И
шереметевские архитектурные шедевры, и их легендарные коллекции почти уцелели,
чудом, с потерями, но сохранились. А вот от художественной деятельности Шербатова,
от его жизни с искусством, остался лишь каменный остов московского Дома, отпраздновавшего
новоселье в последнее лето перед роковой войной. Все остальное — «расхищено,
предано, продано…»; каменный труп грубо разграбленного «вклада в московскую
архитектурную сокровищницу» да вот эта книга — не слишком откровенная исповедь
человека, пытавшегося жить в той России, которая ушла на три четверти века
раньше, чем в подмосковном имении князей Щербатовых Наре родился долгожданный,
после четырех дочерей, наследник исторической фамилии.
