Марина Кулакова

Взгляд Александра Еременко

Марина Кулакова

Взгляд Александра Еременко

Александр Еременко производит впечатление хорошо вооруженного человека. В том смысле, что он остроумен, слегка агрессивен, «оснащен» бесконечным количеством цитат, реплик и «приколов», при желании — легко и непринужденно берет на себя роль лидера и прекрасно чувствует себя в центре внимания.

Он — «король поэтов», и отнюдь не просто так, и не с ураганного похмелья присвоила ему этот титул пишущая и читающая московская «вольница» в начале бурных восьмидесятых. Он покорял любую аудиторию, не делая при этом ни малейших уступок заштампованному массовому и не менее заштампованному «элитарному» сознанию. Уроженец Алтая, моряк, математик по складу ума, обладающий (точнее, страдающий) абсолютным языковым слухом и феноменальной литературной памятью, он был абсолютно ни на кого не похож, как-то по-своему недостижим и непостижим, хотя вполне демократичен. Он был невозможен ни в какой «номенклатуре». Но он — есть.

Сейчас другое время. Поэтический народ «творит» и говорит на все лады, заполняя собой концертные площадки, клубы и все виды эфира. Народ шумит.

«Король» безмолвствует.

Гипсовый шок

…Сколько раз приходилось убеждаться в том, что большинство людей не различают лица и маски.

Человек похож на термопару:
если слева чуточку нагреть,
развернётся справа для удара.
Дальше не положено смотреть.

Даже если всё переиначить —
то нагнётся к твоему плечу
в позе, приспособленной для плача…
Дальше тоже видеть не хочу.

Почти весь мир, вся реальная жизнь укладывается, не напрягаясь, в этот нехитрый диапазон: от «не положено смотреть» до «видеть не хочу». Любые проявления агрессии или страдания столь же неотделимы от самого себя, сколь и невыносимы. Но «жесткая струя» света, жизни, памяти вновь и вновь чего-то требует от (вместо) кошмарно-блаженного сна, от (вместо) попыток спрятаться и забыться.

Как хорошо у бездны на краю
загнуться в хате, выстроенной с краю,
где я ежеминутно погибаю
в бессмысленном и маленьком бою.

Мне надоело корчиться в строю,
где я уже от напряженья лаю.
Отдам всю душу октябрю и маю,
но не тревожьте хижину мою.

Как пьяница, я на троих трою,
на одного неровно разливаю,
и горько жалуюсь, и горько слёзы лью,

уже совсем без музыки пою.
Но по утрам под жёсткую струю
Свой мозг, хоть морщуся, но подставляю.

После этого «Как хорошо» (!) уместна будет еще одна цитата на тему «культурного мазохизма»:

…Но как я люблю этот гипсовый шок,
и запрограммированное уродство,
где гладкого глаза пустой лепесток
гвоздём проковырян для пущего сходства…

…«Как я люблю»!.. …А что еще остается? Если живешь в состоянии постоянного шока?

«Запрограммированное уродство» — то, что окружает человека мыслящего и чувствующего. И, между прочим, как ни банально, повторю: все начинается с языка. Программирует уродство сам человек, человек неслышащий. Он проецирует на жизнь шум вместо смысла, он создает хаос. Язык, речь — это программа нашего существования, нашей жизни. Люди, не владеющие в совершенстве родным языком, ни в коем случае не могут, не должны быть руководителями — это ситуация, когда глухота равнозначна слепоте, и глухой не может, не должен никого никуда вести, учить, строить, вещать с телеэкрана и заполнять собой эфир. Иначе то, что окружает в результате людей слышащих, — это «гипсовый шок».

Шок, вызванный уровнем глухоты в нашем обществе. Невыносимое — к 80-м годам — количество «идеологических идиом» повлекло за собой в поэзии синдром смыслового «миксера», штамп-коктейля, а по-русски говоря, смысловой «болтушки», нелепицы. Густота раствора потребовала смеховой разрядки. В осадок выпал специфический «лирический герой», типичный представитель нынешнего «протестного электората», говорящий именно на этом и только на этом языке. Ярче и полнее всего он представлен в творчестве Игоря Иртеньева. У Еременко такого рода текстов несколько — «Штурм Зимнего», «Сильный холод больничной палаты», «Покрышкин», «С кинокамерой, как с автоматом», «Памяти неизвестного солдата» и еще два-три. Он последовательно «проходит путь ровесников Октября», как бы отслеживая в памяти эту историко-лингвистическую аномалию. Особо хочется остановиться на стихотворении «Я пил с Мандельштамом на курской дуге…»

Социальное расстройство русской речи для Еременко — не повод отстраниться и умыть руки, чувствуя себя привилегированным носителем «чистого» языка и нормальной языковой памяти. Не вдаваясь в анализ, он пропускает через себя, через свое сознание и подсознание все эти языковые наложения, наслоения, рефрены, хрестоматийные стихи и сгустки речевого абсурда. Он погружается туда, где все это плавится в одном котле, в бесконечном бою русской истории, в блиндаже двадцатого века, и «спросонок» может обняться там с плачущим Мандельштамом и подползшим «на брюхе» Пастернаком. Финальные строки этого стихотворения, находясь все в том же пространстве грамматического «сдвига», речевой деформации, выводят тем не менее все сказанное на совершенно иной уровень обобщения:

…Блиндаж освещался трофейной свечой,
и мы обнялися спросонок.
Пространство качалось и пахло мочой —
не знавшее люльки ребенок.

«Ребенок, не знавшее люльки» — дикое, младенческое пространство русского культурного подсознания, вполне можно сказать «предсознания», потому что до настоящего национального культурного самосознания еще очень далеко.

Аномалии

Вслед за этими опытами в жанре русского народного социального бреда, если опустить «Невенок сонетов» — свободную вариацию на незаданную тему в заданном жанре, в книге, опытом прочтения которой я, собственно говоря, делюсь, идет самый яркий и популярный корпус еременских стихов, которые можно условно называть «аномалиями».

Аномалии и патология интересуют всех. Приличные люди, называющие себя культурными, этого интереса стесняются. Люди с сильной коммерческой жилкой делают на этом интересе деньги. Поэт, оглядываясь вокруг, честно говорит о том, что интересного он увидел. НА ЕГО ВЗГЛЯД. Потому что речь опять-таки идет о взгляде поэта, особом взгляде, и особом сращении органов, которое представляет собой УХО–ГОРЛО–ГЛАЗ. В отличие от привычного с детства больничного словосочетания. Наверное, это тоже аномалия. Но что есть норма?.. Вопрос, как известно, открытый.

Когда Еременко говорит о природе, за скобками его письма остается чувство, которое продиктовало эти строки, — гнев. Он прорывается лишь едва, иронически — и от этого становится особенно ясно, что ирония — это одно из проявлений бессильной ярости.

Как хорошо в корпускулярный хлам
уйти с башкой, вращаясь, как Коперник,
и, наступив с размаху в муравейник,
провозгласить: «Природа есть не храм!».

«Я мастер по ремонту крокодилов» — развитие темы огнеупорных мутантов и недальней природной родни из триптиха «Лицом к природе». Мини-сюжет в жанре фэнтези всегда вызывал бурный приветственный отклик в слушательской аудитории. То, что он является фрагментом более крупного и, видимо, другого по жанру произведения, ясно из более внимательного чтения «окружающих» стихов. Жаль, что драматургический в своей основе замысел не доведен до конца.

Не исключено, что знаменитое стихотворение о дебильной девочке — тоже часть того же самого замысла. Особая нота — начало этой поэтической антиутопии. Блоковская цитата сразу же завязывает метафорическую «мертвую петлю» на теме природы и задает тон настоящей социокультурной — не трагедии даже, а катастрофы.

Туда, где роща корабельная
лежит и смотрит, как живая,
выходит девочка дебильная,
по жёлтой насыпи гуляет.

Её, для глаза незаметная,
непреднамеренно хипповая,
свисает сумка с инструментами,
в которой дрель, уже не новая.

И вот как будто полоумная
(хотя вообще она дебильная),
она по болтикам поломанным
проводит стершимся напильником.

Чего ты ищешь в окружающем
металлоломе?..

— риторический вопрос. Казалось бы, ощущение безнадежности должно быть полным и окончательным, не правда ли?.. Неправда. Парадокс. Этого нет.

Ей очень трудно нагибаться.
Она к болту на 28
подносит ключ на 18,
хотя никто её не просит.

Катастрофическое зрение Еременко фиксирует реальную картину. Реальная картина, самая пессимистическая, описанная реальным, актуальным языком, преодолевает саму себя — не знаю, как сказать иначе — и становится активной. Ужасной человеческой действительности в этой картине противостоит, и сильнейшим образом противостоит, САМ ЯЗЫК.

Её такое время косит,
в неё вошли такие бесы…
Она обед с собой приносит,
а то и вовсе без обеда.

Вокруг неё свистит природа
и электрические приводы.
Она имеет два привода
за кражу дросселя и провода.

…

но не допустит, чтоб вовек <…>

Бессознательное противостояние. Это очень важное ощущение, важное свойство в ситуации, когда разум постоянно сигналит: «Все, кранты! Конец! Катастрофа». А дебильная девочка — ангел неразумия — противостоит.

Между прочим, своеобразная «пара» к «дебильной девочке» — не менее известная и любимая в народе «старая дева». Только там, напротив, противостояние — по линии строгой сознательности.

Да здравствует старая дева,
когда, победив свою грусть,
она теорему Виета
запомнила всю наизусть.
…Она презирает субботу,
не ест и не пьёт ничего.
Она мозговую работу
Поставила выше всего.
…когда одиноко и прямо
она на кушетке сидит
и, словно в помойную яму,
в цветной телевизор глядит.
…Сидит она, как в назиданье,
и с кем-то выходит на связь,
как бы над домашним заданьем,
над всем мирозданьем склонясь.

Это есть собственно авторский костяк стихотворения. Все остальное — известные «центонные сгущения», которые вызывают у слушателей и читателей рефлекторный хохот («Она в этом кайфа не ловит, но если страна позовёт, — коня на скаку остановит, в горящую избу войдет! Малярит, латает, стирает, за плугом идёт в борозде, и северный ветер играет в косматой ее бороде»). Понятно, что образ русской женщины неотделим в нашем школярском сознании от некрасовских строк, а одни хрестоматийные строки влекут за собой другие, но в том-то и дело, что кроме цитатных всплесков и выплесков, нельзя не увидеть в этой воде ребенка — и в прямом и в переносном смысле. Стихотворение, вообще-то, о девочке. Об умной девочке. Над мирозданьем склонившейся. Как над домашним заданьем.

Старая дева — это тоже аномалия. Девочка, всю жизнь выполняющая абстрактную «школьную» программу и не выполнившая программу природную, женскую. Другой «край», противоположный природному дебилизму. Еременко свойственно постоять на краю и заглянуть за край.

Вряд ли он, конечно, ставил себе целью выстроить такой вот двойной женский запредел. Просто так СКАЗАЛОСЬ. Эти стихи родились и живут по своим законам, законам поэтической природы.

Оптика

Просто и понятно — при высокой степени абсурда. Легко запоминается. И, при явной демократичности, стихи эти отличаются своеобразным композиционным аристократизмом.

Центонность, «цитатность», о которой много говорили, — важное их свойство, но далеко не главное.

Главное свойство — особый способ зрения, ракурс. Взгляд. И это стало особенно очевидным сейчас, когда схлынула «волна времени», с присущим именно этой волне массовым психозом. То, что властно и победительно звучало со сцены и загадочно концентрировало на себе внимание знаменитого альманаха «День поэзии», то, что многие воспринимали инстинктивно, интуитивно, «на волне» — иногда отвергая и споря, — то, что мифологизировалось и повлекло за собой символическое «коронование», — все это заключено в текст. В тексты. Многие из них требуют внимательного медленного чтения. Но даже при самом беглом, поверхностном прочтении нельзя не обнаружить взгляд.

Потусторонний взгляд. Им обладал Эйнштейн.
Хотя, конечно, в чем достоинство Эйнштейна?
Он, как пустой стакан, перевернул кронштейн,
ничуть не изменив конструкции кронштейна.

Мир продолжал стоять. Как прежде — на китах.
Но нам важней сам факт существованья взгляда.

…Вот именно. Мир продолжает стоять на китах, но факт существованья взгляда куда важней, он и есть основная причина нашего интереса. Взгляд, который «поддерживает мир по принципу кронштейна».

…Поддерживает мир. Чтоб плоскость городов
стояла на весу как жесткая система.
Пустой кинотеатр. И днище гастронома.
И веток метроном, забытый между стен.

Взгляд, который всегда начинается здесь и сейчас, зачерпывает что-нибудь из реальности и углубляется «по ту сторону» — в ирреальный космос памяти, во внеисторический культурный океан, в бескрайний, казалось бы, «солярис» — но чтобы почувствовать бескрайность и вкус, оказывается, достаточно нескольких слов, достаточно капли:

Уже его рука по локоть в теореме
и тонет до плеча, но страха нет, пока
достаточно в часах античного песка,
равно как и рабов в классической галере.

Еще полным-полно в запасниках вина.
Полным-полно богов в прогретой атмосфере,
и смысл той прямой, где каждому — по вере,
воспринимается как кривизна…

Особая оптика, где смысл прямой и кривизна оказываются тождественны.

Геометрия со-знания и со-чувствия, где сопряжение того и другого дает странный эффект: эта оптика одновременно прозрачна и непрозрачна. Это зависит от «длины» встречного взгляда. («Отсюда сам собой рождается наш взгляд на поднятый вопрос длины пустого взгляда…»)

Несоответствия

Несоизмеримость — то, что заставляет его ломать голову, думать и отступать.

То, что сад — синоним и символ жизни, догадаться нетрудно. Но вот то, что соизмеримость — синоним смерти, и не просто синоним, а практически то же самое слово, только «раздвинутое», превращенное в ширму для самого себя — об этом догадается не каждый и не сразу. Ведь существуют готовые формы — во всем (в «углублениях готовален»), и можно не думать, а просто пользоваться… Но жизнь как несоизмеримость побеждает — во всех кодировках, во всех формах — осознанно и неосознанно.

Горизонтальная страна.
Определительные мимо.
Здесь вечно несоизмеримы
диагональ
и сторона.

У дома сад.
Квадрат окна.
Снег валит по диагоналям.
А завтра будет в кучу свален
там, где другая сторона.

Ведь существует сатана
из углублений готовален.
Сегодня гений — гениален.
Но он не помнит ни хрена.

Все верно, друг мой.
Пей — до дна.
У дома сад. Шумит — как хочет.

И кто поймёт, чего со сна
Он там бормочет…

Соглашаясь: «Все верно…» — он принимает непонимание, несоответствие, несовпадение… «И кто поймет…» И все-таки не может этого принять. «Верно» — это не так, не так… Пока есть силы — стоит сопротивляться жизненному абсурду и чувству несоответствия. Инстинкт и интуиция заставляют стремиться вверх. Сопряжение «вера» — «вена» обеспечено кровным родством, нездешним единством. Возникает веселая такая песенка, «Песенка альпиниста».

Карабкайся и пой.
Барахтайся и веруй.
И прижимай рукой
разрезанную вену.
Карабкайся и пой.
Барахтайся и веруй,
что сам ты не такой,
как все на карусели.
Барахтайся, ломай,
карабкайся — и — вену.
И пальцем прижимай
разрезанную веру.
Разрезанную пой.
Удачно раскромсали,
затем, чтоб не такой,
как все на карусели.

…Когда «удачно раскромсали» рифмуется с «как все на карусели» — из «разъема», из «раны» между «а» и «е» бьет ощущение крови. Рефлекторно. А перед этим, когда было «разрезанную пой» — кровь подступала к горлу.

Такая вот песенка.

Мысленное конструирование

Вера и недоверие — одна из главных осей мироощущения Еременко. Интуитивное, слепое движение «прочь» для него важнее и целебнее любых известных дорог. Реальному миру он не доверяет ни в чем. Энергия творчества приобретает у него причудливые фантастические формы мысленного конструирования, а точнее, мысленного высвобождения мира, тесно сопряженного с реальным, но другого. Иного мира, с детства смутно ощущаемого, прозреваемого и ускользающего, но имеющего свои законы и рычаги управления, свои «смутные педали»:

Я говорю, что я затем и рос
и нажимал на смутные педали,
чтоб, наконец, свинтил свои детали
сей влажный сад
в одну из нужных поз.

Сопряжение различных реальностей. Причем с предельной конкретностью, свойственной инженерным и слесарным работам, отчего в текстах полно гаек, болтов, резьбы, гвоздей, ключей, напильников и прочего вспомогательного рабочего инструмента. Однако простота приема опять-таки обманчива.

Электрический воздух завязан пустыми узлами,
и на красной земле, если срезать поверхностный слой,
корабельные сосны привинчены снизу болтами
с покосившейся шляпкой и забившейся глиной резьбой…

Секрет в том, что эти привинченные сосны и вообще весь зрительный и фантомный ряд этих стихов вызван к жизни такой сердечной силой и сердечной памятью, что анализу не поддаются. Очень сложно объяснить и представить себе, например, «инверсию времени», а между тем она происходит на наших глазах:

Что с того, что я не был там только одиннадцать лет?
У дороги осенний лесок так же чист и подробен.
В нём осталась дыра на том месте, где Колька Жадобин
у ночного костра мне отлил из свинца пистолет.

Там жена моя вяжет на длинном и скучном диване.
Там невеста моя на пустом табурете сидит.
Там бредёт моя мать то по грудь, то по пояс в тумане,
и в окошко мой внук сквозь разрушенный воздух глядит.

Я там умер вчера. И до ужаса слышно мне было,
как по твердой дороге рабочая лошадь прошла,
и я слышал, как в ней, когда в гору она заходила,
лошадиная сила вращалась, как бензопила.

…«Где здесь соответствие, Ананда?..»

Почему он молчит?

На этот вопрос можно ответить по-разному. На вопросы, которые сейчас стоят особенно остро, он уже давно для себя ответил — в стихах. Во всяком случае, подошел вплотную к ответам… Судите сами:

Репортаж из Гуниба

Куда ведёт меня свободный ум?
И мой свободный ум из Порт-Петровска,
хотя я по природе тугодум,
привёл меня к беседке шамилёвской.

Вот камень. Здесь Барятинский сидел.
Нормальный камень. Выкрашенный мелом.
История желает здесь пробела…
Так надо красным. Красным был пробел.

…Да, камень, где Барятинский сидел.
Любил он сидя принимать — такое
прощается — пленённых: масса дел!
Пленённые, как самое простое,
сдаваться в плен предпочитали стоя.
Наверно, чтоб не пачкаться о мел? <...>

А царь, он был рассеян и жесток.
И так же, как рассеянный жестоко
вместо перчатки на руку носок
натягивает, морщась, так жестоко
он на Россию и тянул Восток.

…Привычка заглянуть подальше, поглубже, да еще иронизировать при этом — чтобы не захлебнуться кровью и не задохнуться от крика — и что же? Журналы и издатели хотят новых и новых стихов.

…Когда бы не стихи, у каждого есть шанс.
Но в прорву эту всё уносится со свистом:
и 220 вольт, и 49 Станц,
и даже 27 бакинских коммунистов.

Из разговоров с Александром Еременко

«— …Есть поэма о Шамиле, она не издавалась при советской власти. Сейчас, наверное, издали. Я просил друга моего Магомеда Ахмедова сделать мне подстрочники… На этот перевод я готов потратить все силы… Но не сложилось, текста я так и не видел. И есть еще одна великолепная книга. Она переведена. Называется очень цветисто, вот так примерно: «Блеск сабель имама в последних битвах Шамиля». Я хотел бы ее прочитать. Шамиль и имам — это не одно и то же, хотя он двадцать пять лет был имамом и двадцать пять лет воевал. Это блеск сабель имама — лидера в первую очередь духовного, а в ситуации войны — и военного.

— Мне не хотелось бы углубляться в тему войны…

— Я должен говорить то, что вам нужно?.. «Где здесь соответствие, Ананда?.. — как сказал Будда благословенный своему племяннику и любимому ученику. — …Великие маги города Шарасвати пытаются получить воду из Луны с помощью кристалла. Посмотри, Ананда, — вот ночной город Шарасвати. Вот идет какой-то маг с кристаллом. Вот вода в арыке. Вот луна. Где здесь соответствие, Ананда…?». Я знаю на собственном опыте: когда человек пишет, он пишет исключительно для себя. И одновременно для кого-то. Это нельзя разделить надвое. Не разрубить.

Вместо послесловия

Недавно ко мне приезжал молодой американский славист, который получил грант и «отрабатывает» тему: экономическая ситуация в России, ее влияние на писателей, и как они к этой ситуации адаптируются. У меня в гостях в это время был Еременко. Он не стал отвечать на вопросы. Воспользовавшись случаем, пошел смотреть футбол по телевизору.

…Он живет на Патриарших прудах в комнатушке, на двери которой хочется написать «Чулан Вечности».

Зато в его комнате удивительное окно — оно выходит на Патриарший пруд. Странноватая архитектура окружающих зданий абсолютно лишена признаков какого-либо конкретного времени и стиля. Эти очертания на фоне неба отбрасывают смотрящего — в зависимости от состояния неба — то в прошлый век, то в средневековую Европу, то куда-нибудь совсем далеко-далеко назад, в гулкую тишину древнего Востока. Небо у нас в России совершенно бесплатное. В России сколько хочешь абсолютно бесплатного неба.

Оттуда отчетливо видна экономическая и любая другая ситуация в России. И о чем-то говорить уже поздно. О чем-то рано.

Поэтому он молчит.