* * *
Pokljanis’ — chto marketing, tabu, sexual’nost’,
prava cheloveka,
gospodin prezident,
zhurnaly, gazety, TV —
t.e. vsjo to chto nashe
i chto ot tebja ne zavisit —
vsjo eto tozhe tebe interesno. Клянусь, но — однако…
О, я никогда не забуду
(даже если буду стараться,
а я буду очень стараться),
что все эти яркие дни,
и всё, что осталось,
и всё, что пыталось остаться,
эта мякоть моя,
моя ненаглядная мягкость,
этот правильный голос
и голос шершавый — мои.
Как трудно быть звездой
(или откуда такое желанье ударить кого-нибудь по лицу)
как сказала однажды газета «сегодня»
его безнадёжный, его драгоценный голос — так
умеющий ставить слова — постоянно готовит к тому,
что каждое слово может явиться последним
как написала тебе на e-mail одна идиотка
ты живёшь, как мечта, как игрушка, которой никто
не подарит и которую надо украсть, украсть
непременно
и уж как совсем справедливо заметил тебе твой приятель
выводя подышать — после одной неожиданной драки
ну чё ты трясёшься от злобы, чё ты трясёшься
ведь всё же есть у тебя: много денег, пирожных.
все тебя уважают,
а те, кто не хочет (ах ты, сука такая, говно),
всё равно уважают.
вот только этого
мне ещё не хватало — для полного счастья
* * *
Так неужели
я никогда не посмею
(а кто, собственно,
может мне здесь запретить,
уж не вы ли, мои драгоценные,
уж не вы ли) —
признаться:
ну были они в моей жизни, были,
эти приступы счастья,
эти столбики солнца и пыли
(все постояли
со мной в золотистой пыли),
и все, кто любили меня,
и все, кто меня не любили,
и кто никогда-никогда не любили —
ушли.
Интерактивный выпуск
(или реквием по моим литературным кумирам)
Пепел Настасьи Филипповны и Хлестакова стучит в моём сердце,
вот я и мечусь между пошлостью и позором,
между двумя полюсами национального самосознания (а я всегда был
чудовищно национален).
Вот, господа, в этой пачке сто тысяч.
Так вот я щас брошу эту пачку в огонь,
а кто-то (кого я назначу)
полезет за ней, без манжет и перчаток.
Вытащишь — будет твоя.
Не вытащишь — на хер сгорит.
А мы покамест на душу твою поглядим,
как ты за моими деньгами в огонь-то полезешь.
и дело не в том что конечно же я нарываюсь
и когда-нибудь точно нарвусь (мне уже обещали)
и дело не в том что экстрема — единственный вид
спорта — где я утверждаю (бедняжка) свою маскулинность;
да и даже не в том что пронзительный радужный мир
сам кого хочешь унизит — причём забесплатно
(как это там говорят: ты уж нас извини,
мы тут тебя потоптали, помяли немножко,
но мы же забыли, что ты-то живёшь в бельэтаже,
и мы же не знали, что это тебя огорчит —
я так и подумал)
но разве это что-то меняет
ведь будучи всё же в душе
борцом за права человека,
перерастая свою сексуальность,
чрезмерность, желание всех подчинить и построить
о если бы только спросили меня (да кто ж меня спросит)
какой же должна быть в натуре
наша привычная жизнь
(но уже без тебя и уже не твоя понимаешь)
я бы ответил тогда — ни секунды не медля
я бы ответил тогда (извините):
счастливой, счастливой, счастливой
* * *
……………………………
…………………..
……………………………
………………………
…………………………
Так дымно здесь
и свет невыносимый,
что даже рук своих не различить —
кто хочет жить так, чтобы быть любимым?
Я — жить хочу, так чтобы быть любимым!
Ну так как ты — вообще не стоит — жить.
А я вот всё живу — как будто там внутри
не этот — как его — не будущий Альцгеймер,
не этой смерти пухнущий комочек,
не костный мозг
и не подкожный жир,
а так, как будто там какой-то жар цветочный,
цветочный жар, подтаявший пломбир,
а так, как будто там какой-то ад пчелиный,
который не залить, не зализать…
Алё, кто хочет знать, как жить, чтоб быть любимым?
Ну чё молчим? Никто не хочет знать?
Вот так и мне не то чтоб неприятно,
что лично я так долго шёл на свет,
на этот свет и звук невероятный,
к чему-то там, чего на свете нет,
вот так и мне не то чтобы противно,
что тот, любой другой, кто вслед за мною шёл,
на этот звук, на этот блеск пчелиный,
на этот отсвет — всё ж таки дошёл,
а то, что мне — и по какому праву —
так по-хозяйски здесь привыкшему стоять,
впервые кажется, что так стоять не надо.
Вы понимаете, что я хочу сказать?
Огромный куст, сверкающий репейник,
который даже в джинсы не зашить —
последний хруст, спадающий ошейник —
что там ещё, с чем это всё сравнить?
Так пусть — гудящий шар до полного распада,
в который раз качнётся на краю…
Кто здесь сказал, что здесь стоять не надо?
я — здесь сказал, что здесь стоять не надо?
ну да сказал — а всё ещё стою.
Так жить, чтоб быть
ненужным и свободным,
ничейным, лишним, рыхлым, как земля —
да кто так сможет жить?
Да кто угодно,
и как угодно — но не я, не я.
Remake — remix
(или всё-таки не последний)
Опять сентябрь, как будто лошадь дышит,
и там — в саду — солдатики стоят,
и яблоко летит — и это слышно,
и стуки, как лопаты, говорят.
Ни с кем не смог
ни свыкнуться, ни сжиться —
уйдут, умрут, уедут, отгорят —
а то, что там, в твоём мозгу стучится,
так это просто яблоки стучат.
И то, что здесь
сейчас так много солнца,
и то, что ты в своей земле лежишь,
надеюсь, что кого-нибудь коснётся.
Надеюсь, вас. Но всех не поразишь.
А раз неважно всем,
что мне ещё придётся,
а мне действительно ещё придётся быть
сначала яблоком, потом уже травою —
так мне неважно знать: ни то, что будет мною,
ни то, что мной уже не сможет — быть.
А что уж там во мне рвалось и пело,
и то, что я теперь пою и рвусь,
так это всё моё (сугубо) дело,
и я уж как-нибудь с собою разберусь.
Смирюсь ли я, сорвусь ли, оскудею
или попробую другим путём устать,
я всё равно всегда прожить сумею,
я всё равно всегда посмею стать.
Но — что касается других:
всех тех, которых нет,
которых не было,
которых много было —
то если больно им
глядеть на этот свет
и если это важно вам — спасибо.
Remake — remix 2
(заключение)
вот я стою перед вами,
простой русский мужик,
жизнью битый,
собою, как водится, ломаный —
вот стою я и думаю:
а ведь нету претензий нету обид
всё что могло — всё стряслось
а что не сложилась
как-то иначе моя ненаглядная жизнь —
ну не сложилась
зато —
кто-то завидует мне,
кто-то боится,
а многие даже меня уважают.
Как это мне удаётся —
мне неизвестно.
май—ноябрь 2000
________________
* Из цикла «Как надо жить — чтоб быть любимым».
