* * *
Д. Воденникову
Прости меня, моя бритва,
что я забыл твоё имя!
Когда вдруг спросил меня Дима,
я смешался, назвал другое —
чужое красивое имя.
Потом мне приснилась ночью
чужая красивая бритва,
возможно, Димина бритва,
хоть я её так и не видел.
Я во сне любовался ею,
ходил за ней как влюблённый,
томился по ней, как юноша,
но утром, когда проснулся,
я понял свою ошибку.
Прости меня, моя бритва,
моя самая лучшая бритва,
что я, козёл и развратник,
посмел забыть твоё имя.
А ты, Дима, не думай,
что звать мою бритву Браун,
так же как и твою,
так и не виденную мною бритву.
Нет! звать мою бритву Филипс!
Филипс и только Филипс!
И всем назови, кто ни спросит,
её милое тёплое имя!
Лишь это милое тёплое имя
и три её круглых сеточки,
и овальное плотное тельце,
так удобно идущее в руку,
и прекрасный аккумулятор,
которого хватает на месяц,
и приспособленье для стрижки
височков или затылка,
и то, как она пипикает
при разрядке аккумулятора,
и наклон изящной головки
в прозрачной пластмассовой шапочке, —
вот они мне истинно дороги,
а не ваши юные вещи,
ваши юные милые вещи,
соблазнительные и дорогие…
Эти стихи — не реклама.
Это тоска моя, Дима!
Но, увы, ничего не поправишь,
ведь я предал, назвав её Браун…
16 мая 2000
Предыстория одной легенды
Он сильно сдал: во-первых, на права,
а во-вторых, назад, и въехал в мерс,
а, в-третьих, въехал в бабкину квартиру,
свою отдав за мерс. Точней влетел.
Точней, вошёл, но постучать забыл,
его и шуганули. А точнее,
он в жизни никогда и не стучал,
а тут вдруг стал. Точнее, стуканул.
Но этого ему не засчитали
ни в сумму возмещения за тачку,
ни в стоимость ремонта, ни в актив.
А он в пассиве никогда и не был!
Активничал в профкоме, в ЖСК.
Но, тут его, конечно, отымели,
как самого пассивного. И он
от этого всего так сильно сдал,
что и права, и долбаный жигуль,
и битый мерс, и бабкина квартира
в пятиэтажке окнами на бак
помойный так не в кайф ему пошли,
что он немного съехал (и от бабки,
и вообще) — немного подурнел
на голову и даже на лицо.
Короче, налицо конкретный крах.
Точнее, на лице: очки разбиты,
в глазах темно, под глазом почернело,
нос посинел снаружи и внутри,
щетина в пол-лица. Точнее, в пол
лицом, лежать, молчать, не шевелиться,
пока не отрастёт. Не отросло.
Он бросил всё — сначала из окна,
включая пианино и жену,
а после удалился в дом раздумий,
точнее, в удалённый уголок
задумчивости, в коию и впал.
Там и сидел, в задумчивости, месяц.
Пытался вскрыть себе водопровод.
И даже вскрыл себе, однако, выплыл.
Хотел уехать в Штаты — не пустили,
мол, типа, рожей им не подошёл.
Да и куда ему с такой-то в Штаты.
Хотел уйти от мира, да не знал,
куда, всё приставал ко всем: куда,
куда пойти хрестьянину учиться?
Никто не знал. Подался в челноки,
но быстро заломало. Заторчал,
задвинулся, завис, зазеленел
(не в баксах, а зацвёл, как помидор),
заиндевел, покрылся кастанедой,
прыщами, перхотью, забвением и мраком.
Всё выходил в астрал, искал чего-то —
то в Рэмблере искал, то у Блаватской,
но как-то всё не то. Точней, не так.
Точней, не там. Но он не просекал:
ему что Альтависта, что Альгамбра…
Вязался, приставал ко всем подряд
и в чатах, и в офлайне, и пешком,
и стопом, и на плешке, и в ментовке.
То у метро стоит, суёт бумажки,
а то в прямой эфир или на пейджер,
по Асе или мылом — шлёт и шлёт…
Достал всех страшно. Вскорости его,
конечно, хакнули, надраили пятак,
взломали, разбомбили, бортанули,
уделали, послали от души,
послали так, что он таки пошёл.
Точней поехал. Ох, как он поехал!..
Так этот человек ушёл к Строчкову.
И тот его приветил, приютил,
точней, порасспросил его, обмерил,
обвесил, обсчитал и так пустил.
Не в Африку пустил его — в Легенду.
А после пересылки, лагеря…
(далее см. В. Строчков.
«Еще одна легенда»)
июль 99, март 2000
Размышления о структуре традиционной российской хандры
…С свинцом в груди и с жаждой мести…
И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той…
Лермонтов
Человек лежит на стуле
между волком и собакой,
между пятым и двадцатым,
от забора до обеда.
У него болят ботинки,
у него в груди прореха,
где должна быть жажда мести,
волосатой и ужасной.
Он лежит, как труп знакомый,
завернувшись в одеяло,
и глядит невыразимо
то налево, то на небо.
Как налево — так вздыхает,
песнь, однако, не заводит.
Как на небо — умолкает.
Даже не бежит за пивом1.
Ничего-то он не пляшет,
ничего-то не танцует,
и от сладостных напевов
в нём ничто не шевельнётся2.
А какие тут напевы!
Ох, и сладкие какие!
Вам никто таких напевов
в целом мире не сыграет!
А и девы тут какие!
Ох, и славные какие!
А ему оно не надо —
у него болят ботинки,
а в ботинках тоже ноги,
а в спине такие штуки,
чем приделывают ноги3,
и в душе такие штуки,
у которых нет названья, —
все болят одновременно.
Что же он лежит на стуле?
Что он к доктору не едет
через снежные дороги?
Не поёт про это песен?
Как вообще лежат на стуле?
Почему это — на стуле?
Автор этого не знает.
Автор знает только то, что
тошно жить на белом свете,
всюду край и нет спасенья:
за бочок тебя укусят
серый волк, пришедший слева,
чёрный пёс, лежащий справа,
красный лев, летящий сверху
наподобье вертолёта.
Автор знает также то, что
нету жизни человеку
между пятым и двадцатым
и в обратном направленье.
Нету смысла шевелиться,
нету правды, нету счастья,
нету даже жажды мести,
вот какая незадача…
В ночь с 22 на 23 января 2001
____________________
1 Вариант — Даже не идёт играть в баскетбол.
2 Вариант — И смычком черноголосым / всё не водит и не водит.
3 Вариант — Чем приделывают крылья.
Свист
Как с горы на двух железах
ездит отрок бесполезный,
так и длинный узкий свист
изо рта слетает вниз,
пролетает по дуге,
пропадает вдалеке,
пальцы-кольцы закусив,
зверской рожей некрасив.
Это смелый свист весёлый,
от натуги окоселый,
от азарта сам не свой,
с неумытой головой,
в шапке и, стремя ушами,
перегибаясь в пополаме —
пролетарий по дуге,
пропадарий вдалеке.
Он находится в ботинках,
у него в кармане финка,
папа этого урода
из советского народа,
незаслуженный лицом,
заедает огурцом.
А у детей интеллигентов,
у приватов, у доцентов,
у врачей, у чителей
и различных их детей
не выходит по дуге,
пропадая вдалеке:
у детей интеллигентов
нет для свисту инструментов!
1988
Ночное
Ночная почти тишина.
Непрерывное едва слышное ночное гудение Щёлковского шоссе.
Истошное ночное завывание соседского автомобиля, внаглую вскрытого двумя
подростками прямо в гараже. Марина видела обоих, я — только
одного, но по поводу цвета его куртки мы так и не договорились.
Подростки ложились на асфальт и закатывались под ворота…
Ночной звонок в 02.
Ночной визит милицейского уазика, задумчиво проехавшего справа налево.
Ночной визит милицейского форда, рассеянно прокатившегося в обратном
направлении.
Долгий ночной базар ворон — как реакция на ночной звонок в 02.
Нарастающий ночной пока ещё гомон воробьёв — как продолжение
долгого ночного базара.
Затихающее тиканье ночных часов.
Утренний стук грузовика на почте.
* * *
М.Л.
больше жизни и ярче брызни
полюбил твоих серых глаз
утолил твоих тёплых уст
утонул лебединого тела
щекотал непослушных ресниц
пробежал незаметных часов
шелестел заоконной листвы
тише мыши и выше крыши
улетел моей головы
28 июля 1999
* * *
Зверь, летящий
автобусом пыльным
по небу полночному
с песней свистящей.
Зверь, несущий
по небу полночному
душу бессмертную
в лапах мохнатых.
Зверь, набитый
мечтами ужасными,
снами пустыми,
надеждами потными.
Зверь блестящий
с крылами колёсными,
выхлопом дымным
и голосом трубным.
Зверь пузатый
поэзии тощей.
Магнитная буря
Приёмник, транслирующий различного рода шорохи.
Компас, показывающий «облачно».
Барометр, учитывающий пожелания клиента.
Часы, переформатированные на двойную плотность1 .
Спидометр, проградуированный, как силомер.
Силомер, откалиброванный с точностью до цента.
Прайс-лист, отсортированный по убыванию смысла.
Расчёт надёжности расчёта на чувство самосохранения.
— В вашем расчёте ошибка! Какие у вас основания умножать на высоту?!
И правда, какие у нас основания?
__________________________
1 Уж лет пятнадцать как…
Ремонтирки
Просверлюшник с просверлюшкой
съели много разных дырок —
в деревяшках и в железках,
в штукатурке и бетоне.
Просверлюшник с просверлюшкой,
как большое угощенье,
съели восемь вкусных дырок
в чёрном кафеле на кухне.
Набивался в дырки дюбель —
толстый гусеничный дюбель,
белый, мягкий набивался,
уплотнялся, распираем.
Чем он, дюбель, распираем?
Страшным голодом, во-первых,
поедаемым шурупом
распираем, во-вторых.
И теперь кругом картинки,
занавески и крючочки,
музыкальные колонки
и услужливые полки.
И чирикают, как птички,
на ветвях своих качаясь,
и туда-сюда порхают,
гнутся, тикают и плачут.
Отчего им, разным, плакать? —
деревянным и бумажным,
деревянным и железным,
деревянным деревянным?
Отчего им не смеяться,
не поскрипывать, не лязгать
и на головы соседей
не ронять густые ноты?
Оттого им не смеяться,
что ушли куда подальше
просверлюшник с просверлюшкой
в предвкушенье новых дырок,
аппетитных и глубоких.
А без них в лесу домашнем
жизнь уходит в табуретки,
стулья, кресла и кровати
и в компьютер уползает.
Скучно жить без ремонтирок!
Упираться головами,
биться телом растолстевшим
о домашние твердыни.
Вот и плачут между прочим
по ушедшим просверлюшкам,
от которых лишь вращенье,
лишь вращенье и осталось.
25 июня 2000
* * *
Мужчина, слегка засёрок — по возрасту, а по виду — орёл:
костлявый, нахохленный, крючконосый,
сидит орлом, молчит, потом издаёт глагол,
скрипучий и сдавленный, вроде как «Барбаросса»
или «пидорасы». То есть, вроде, и не глагол,
а так — междометие, запятая
в старинном споре, который орёл
ведёт непримиримо и не покладая,
но не очень понятно с кем: с женой,
соседями или оккупационным режимом.
И если бы дали ему позывной,
то, конечно, «Орёл», в крайнем случае — «Сокол». Неудержимо
кати’т в глаза перемена всего.
У него самого и на нём всё иное,
другая газета в руке его,
и ни у кого уже нет позывного!
Отменили суки! В обиде на них
нельзя даже сесть в самолёт или трактор,
рвануть напролом или спикировать вниз,
в жутком режиме терзая инжектор
или, там, какой-нибудь патрубок, разнести к чертям соседский сарай,
занять аэродром или штурмом взять телебашню,
короче, заделать им, гадам, по самое не горюй,
чтоб долго ещё вспоминали наших!
Крякнув, хмыкнув, сплюнув, подтягивая штаны,
обидчивый за державу любитель символических жестов
встаёт и идёт демонстрировать миру, зачем нужны
настоящему мужчине средний палец и причинное место.
25 мая—18 июля 1999
Промычалки
Бойся, бойся меня, Дуся!
Я не кладезь макаронный,
не усатый Мачу-Пикчу,
пожиратель фрикаделек.
Я неважный, низачемный
утвердительный начальник.
Разрешитель глупых баек
и мычалок мойдодыр.
Нет покою от мычалок
попсоватым и серьёзным,
не укрыться в тихий погреб,
не задвинуться подушкой.
Твои детки через щёлку
прожужжат тебе мычалку
и семнадцать глупых баек
перескажут близко к тексту.
Дуся, Дуся, бедный тётя
макарон и фрикаделек,
безопасного питанья
и питательного секса!
Ты сильнее всех на свете,
даже времени и места,
муравья и крокодила,
мексиканского вулкана.
Но мычалки и вопилки
не тебе подвластны, Дуся,
их Зевесы громогласны
поразить и те не могут.
И они себе тихонько,
а тебе — и днём и ночью,
как простые мойдодыры
к маме в спальню и обратно.
Берегися меня, Дуся,
как я встану, разойдуся!
Ты порадуйся, родная,
как несут меня в гробу.
17 июля 2000
Маленький блюз
Я предсказал, что умру зимой.
Я предсказал, что умру весной.
Я предсказал, что умру летом.
Я предсказал, что умру осенью.
Одно из двух:
Или я окажусь пророком,
Или я никогда не умру!
2000
