Белла Улановская
Сила топонимики
рассказ
Я хочу говорить о том, из каких трещин растут березы, но из каких развалин
они никогда не вырастут. Влетит зерно, зароется в снег, покемарит до положенного
срока, разбухнет, лопнет, предпримет штыковые атаки в направлении подходящей
моховой подушки, а там и листвой укрылось, теперь не достанешь, не выдерешь,
высоко сижу, далеко гляжу, мои камни, мои стены.
Ферма. Стоит на краю тверского села Котлован. Под крышей выведено двухметровыми
буквами из красного кирпича: Грозный. Строили в конце шестидесятых (а, скажут
вам местные жители, были тут шабашники из Чечни, у них семьи, говорят, большие,
работы всем не хватает, живут бедно, вот соберутся родственники в бригаду
и отправляются к нам). В начале каждой зимы между селом и райцентром начинался
трезвон: Ферма Грозный не готова к зиме! Хватит ли сена? Не хватало всегда.
И вдруг, на исходе зимы — всё! Забирайте коров по домам. Вышли все. Даже дед,
не встававший всю зиму, тянул за собой чуть живую коровенку. Она упиралась.
— Ишь, обратно в колхоз хочет! — Предстояло избавиться от колхозных привычек,
были случаи, находили хозяева свою собственность на пустой ферме.
Старинное мужское имя Ваха означает — живи, Леча — сокол, Алхазур — птица,
Мансур означает — победитель.
Село Алоль Псковской области. Позднее утро.
Перед конторой много техники. На крыльце народ. Ждут директора.
— А вы знаете, что парторг Пузыня сегодня в мастерских выдал! Я, говорит,
наконец понял, почему городские у нас не задерживаются. Они привыкли на работу
проходить по турникету. Надо и у нас такую штуку устроить.
— Еще бы!— подхватили с серьезным видом шофера и трактористы. — Перед стогом,
например. А еще лучше на скотном. В Алешнюгах есть бык. Сильно не любит плохо
одетых. Вот его вахтером и поставить.
Строители чеченцы из хозрасчетной бригады ждали окончательного расчета за
построенный дом. Их бригадир Мохьмад уже не раз ходил в контору.
— Две тысячи уже в банке, — говорил ему директор, — скоро получите.
— У нас ни копейки нету, — отвечал Мохьмад.
— Все равно вы хлынничаете. Делали бы второй дом.
— Кушать надо, Анатолий Иванович!
— Тогда ходи в малину, Магомед, — сказал директор.
Тут была одна бабенка, маленькая, дохленькая, а тягучая. Она однажды подсчитала:
двадцать первый председатель на моем веку. Вы сегодня побыли и уедете, а я
тут с четырнадцати лет карабкаюсь.
— Иваныч, дай хоть уголка покосить…
А между тем шла накачка бригадирам.
— Позволку не давай такую, у тебя все самовольничают, себе накосили, как кроты,
— говорит он одному.
— Когда убирать приступишь хлеб? — спрашивает он другого.
Все смеются.
— Когда агроном скажет!
— Убирать ты не готов, а хлеб у тебя молотят. Девять поросят с маткой да два
кабана. Пожуют, пожуют и выплюнут твой ячмень. Ведь у тебя там заповедник,
стрелять их нельзя, нужно или караулить ячмень, или убирать его.
Осторожно притворив за собой дверь, на пороге стоит молодая женщина с кожаной
модной сумкой. Пышные рыжие волосы подобраны в строгую прическу.
— Что, Маргарита?
— Не могу с ним жить.
— Что случилось?
— Кто-то ему подал бутылку коньяка и спирта.
— Зачем, Маргарита, сразу уезжать? Поживи отдельно от мужа. Мы тебе отдельную
квартиру дадим. Иди, бери ключи. Поработаешь в столовой.
Маргарита ушла. Она была похожа на трудолюбивую, добропорядочную аспирантку;
вялая ее жалоба больше походила на то, как если бы эта не очень удачливая
девица пришла в деканат и стала бы ныть, что ей не выдали какую-то книгу и
что ее научный руководитель не дает ей заниматься какой-то темой. Все, мол,
бросаю я эту бодягу, и не нужна мне ваша наука, отдайте мои документы. Покорно
отправилась Маргарита за ключами от отдельной от мужа квартиры.
Неплохо. Расскажешь кому — не поверят. Ночью ссора, утром квартира.
Утренняя жизнь в кабинете директора шла своим чередом.
— Конюха забрали, в Пустошке, пьяного, — сообщает бригадир, — кони без присмотра.
— А ты выгородку сделай.
— Они сдохнут там за это время. Всю конюшню с голоду изгрызли.
Говорили, что надо вычистить все пожни, все естественные сенокосы: вон в Ключках
некошено, все печины обкосить, сграбить косогоры, где прессы не берут.
— Нужно искать еще пятьсот тонн сена. А рабочим с больницы выписывайте наряд
каждый вечер! Вы что же, считаете, что если на принудительном лечении от алкоголизма,
то они рабы? А в сараях чтоб были навешаны двери, закрывайте, а то растащат
сено, отдыхать туда молодежь пойдет, хорошие двери Магомед сделал…
Снова появляется рыжая Маргарита.
— Не дает вещи, — сообщает она. — Что я буду мучиться? Он ходит разъяренный.
— Мы и не таких усмиряли.
— Не тянутся туда ноги, в столовую. И так и сяк прикину. Увольняйте.
— А ты кто по специальности?
— Агроном.
— Иди в гостиницу, отдыхай. Раз агроном, мы тебе работу найдем.
В совхозной гостинице, а на самом деле обыкновенной общаге, обитали степенные
алкоголики. Там жил Леша по прозвищу Камикадзе, юный друг, умудрился два трактора
разбить за полгода.
Любил вечерком врубить «Таганку» лишенный водительских прав Гена, вздыхая
о прошлых днях.
— Когда я в лесопункте работал, — рассказывал он, — заезжаешь в лес, так на
каждом пеньке зайчик бутылочку ставил. Когда у меня колеса крутились, я без
бутылки не сидел. Приходит дед, просит привезти дрова, сынок, говорит, озолочу.
Давай сюда твою накладную, говорю. А у меня пять-шесть накладных в кармане,
как карты. Всем дрова нужны. Отходы с пилорамы, хорошие отходы. «Откинь отходов,
Галя! У бати дров нету. Батя без дров». Двадцать годов я отъездил на машине,
а теперь все, не надо было закладывать.
Жил в общаге и неприкаянный ненец Поликарп Хатанзейский, какие бури занесли
его в наш ковчег, к которому вдруг прибьется и рыжая Маргарита. Три дня пропадала
она у Поликарпа, скрываясь от мужа. Он узнал, где она, целый день сидел на
лавочке возле нашего алольского отеля, среди жасмина и желтой акации (деревянное
двухэтажное здание тридцатых годов, бывшая школа), потом примирение произошло,
и они вместе уехали, покинули совхоз. Покинул общагу и бывший шофер, что-то
стал он редко появляться, я, говорит, подженился.
Сорок четыре деревни входят в откормочный совхоз Алольский, который растянулся
на сорок километров. Земли много — людей мало.
Почему бы не поговорить о диалектах.
Об ачхой-мартановском говоре, о речи надтеречных чеченцев…
А приходилось ли вам когда-нибудь прислушаться к русскому языку чеченцев?
Тогда вы, наверное, заметили, что говорят они почти как на родном, чем сильно
отличаются от своих кавказских соседей.
Поколение сосланных, потом поколение плотников Нечерноземья, затем поколение
беженцев — неисчерпаемые возможности совершенствования русского языка. Толковый
словарь живого великорусского языка составлен в фильтрационном лагере доктором
Д.
— Учи язык, — говорил мне дед Каменков из Алольского, бывший узник Маутхаузена
и Эбензее.
— Raus, raus, рус, выходи.
— Живо! На выход! Ботинки тебе? Босиком, падла, пойдешь.
До этого беснующегося командирского рева еще несколько часов. Пусть солдаты
немного поспят. Декабрь 1994-го, купейный вагон скорого поезда Нижний Новгород
— Санкт-Петербург. Едут танкисты.
Нас, обыкновенных пассажиров, в вагоне всего несколько человек. (На вокзале
в Нижнем билетов не было, кассирша не могла понять, в чем дело, обычно в это
время года поезда отправляются почти пустые.)
Военные — все в одинаковых, особого покроя форменных брюках и в нижних байковых
рубахах, вполне домашних, но не белых, а какого-то дикого светло-защитного
цвета, беспрестанно сновали по вагону, собирались то в одном, то в другом
купе.
В коридоре, спиной к окну, почти перегородив проход, маячил какой-то зёма.
— П...к! — вдруг завопил он; я как раз проходила мимо него, кажется, даже
сказала «извините»; восхищенный возглас был обращен к кому-то из приятелей,
появившихся в дверях. Парнюга контролировал появление спиртного из вагона-ресторана.
После двух часов ночи коридор опустел, все реже хлопали двери. Последними
прошла группа офицеров. Один из них сказал, в продолжение разговора обращаясь
к товарищу:
— Не понимаю! Мы зачем туда едем! Дудаева ловить?
Красивый парень. Светло-карие глаза, мягкий взгляд, чистое лицо, открытая
сильная шея.
Все смолкло. Стояла глухая ночь.
Я вышла в коридор.
За окном тянулись сплошные леса. Иногда редкий фонарь освещал какой-то глухой
переезд. Вдоль полотна бежала пулеметной лентой нескончаемая тень нашего вагона.
Проносились какие-то незнакомые станции. Все было глухо и безжизненно. Из
темных ельников иногда проступала занесенная снегом крыша какой-то сторожки
или забытый стожок сена, облепленный снегом с одного бока, с покосившейся
жердью в центре. Мне иногда казалось, что я различаю цепочку лисьего, а то
и волчьего следа.
В пристанционных бараках кое-где стали появляться огоньки в окнах. Из труб
потянулись вверх дымки. Скотные дворы обозначались мутными квадратными окошечками
под самой крышей, доярки в скрипучих валенках прокладывали первые тропинки,
хозяева задавали корм скотине, топились печи, станционные рабочие рассаживались
в жарко натопленных углем вагонах местного рабочего поезда, отправлялись в
узловую на работу.
Равнодушной Родине не было дела до своих сыновей.
Сколько им еще спать. Где у них пересадка.
Вскоре захлопали двери купе, стали вытаскивать в коридор казенное имущество,
ящики, тюки, мешки. Поезд приближался к какой-то станции.
Выгрузились быстро.
На перроне началось построение. Начальники со списками бегали вдоль состава.
Проводница то показывалась на площадке, то скрывалась в вагоне.
— Кто-то спит на верхней полке, — сказала она мне. — Забыли своего.
— Да не может быть! Может, просто пассажир?
— Я посмотрела. Точно, ихний. Не знаю, что делать. Пойду еще попробую разбудить.
Да не может быть, чтобы никто из товарищей не разбудил его! Так и оставили
мирно спать на верхней полке!
В это время с ревом «ГДЕ ОН?» на площадку ворвался какой-то начальник с помятой
мордой, отпихнув проводницу, он бросился в вагон.
— Задержать отправление! — распорядился он.
Проводница покорно развернула красный флаг.
Мы услыхали грохот, что-то упало, началась возня; по-видимому, сбросив жертву
на пол, он принялся за избиение. При этом он не переставая орал. Избави Бог
еще когда-нибудь услыхать такой крик.
В непрерывном потоке брани отдельные слова можно было различить: Raus! Schnell!!
Что это вдруг такое послышалось? Не может быть. Наваждение какое-то.
— На выход! Живо!
— Только ботинки надену, — услыхали мы слабое возражение.
— Босиком по снегу, падла, пойдешь.
Не прошло и минуты, как солдатик был вытолкан из вагона, конвоир гнал его
перед собой, награждая ударами в спину; на бегу парень как-то умудрился влезть
в один ботинок, второй оставался у него в руке.
Мы с проводницей стояли на площадке. Она все еще держала красный флаг.
— Эй, парень, не робей! — крикнула я.
Он повернул к нам свое лицо. Оно было недоуменное, как у человека, только
что снявшего очки. Он улыбнулся нам растерянной чудесной улыбкой.
Был дан сигнал к отправлению. Поезд тронулся.
Под Новый год часть нижегородского танкового полка, наспех укомплектованная,
была брошена на штурм Грозного. Вскоре все мы узнали о трагическом финале
этой операции. Танки оказались в ловушке в густо застроенных городских кварталах.
А что ферма, над воротами которой красовалось название родного города ее
строителей? Стоит? Разорили? Разобрали крышу, растащили на кирпичи стены,
разобрали пол, жирную землю вычерпали ведрами для огородов. Но всякий раз,
куда бы вы ни шли, вам, объясняя дорогу, укажут ориентир: вот пройдешь Вторые
Мортусы, там будет болотичко, но ты туда не сворачивай, иди прямо, увидишь
на горе моложу (как быстро вырос этот молодой лесок)— это и будет Ферма Грозный.
По великим законам топонимики это место всегда будет называться Грозный.
