Александр Мелихов

Я. Гордин. Кавказ: земля и кровь

Кавказ: кровь и правота

Я. Гордин. Кавказ: земля и кровь. Россия в Кавказской войне XIX века. — СПб.: “Звезда”, 2000.

Книга богата фактами, чеканно написана и захватывающе увлекательна: если история и плохой учитель, то драматург, во всяком случае, выдающийся. Однако... сегодня, вероятно, и познавательность и увлекательность отступят на второй план перед актуальностью “кавказской темы”. В политизированные эпохи плебс встречает новую информацию уже не трезвым вопросом “Что я с этого буду иметь?”, а вопросом возвышенным: “Это за какую партию?”. У интеллигенции тоже есть свой плебс, который полагает себя сливками общества за то, что ищет не материальных, а психологических выгод — ощущения собственной правоты, а еще лучше — праведности. Эти искатели ангельских риз, стремящиеся заменить знания совестью, ничего не хотят знать с исключительным упорством: главное, занять благородную — “нравственную” — позицию, а там хоть потоп. (Лучше, конечно, после нас или мимо нас.) Так что любые серьезные размышления по поводу книги Я. Гордина очень многие наверняка отсекут единственно важным вопросом: “Он за Путина или за Ковалева?”. — Мир, в котором живут эти люди, настолько мелок, что в нем действительно сильнее Путина и Ковалева зверя нет. А потому им до крайности трудно поверить, что кто-то может быть не с Путиным и не с Ковалевым, а с истиной. С той трагически противоречивой истиной социального бытия, которая не допускает правоты, а тем более — праведности: следуя одной правде, непременно попираешь другую.

Я не думаю, что история не имеет сослагательного наклонения. Почему мы на каждом шагу говорим: “Если бы я не пошел в кино, то не опоздал бы на поезд”, — и не можем сказать: “Если бы Россия не начала такую-то войну, то она не понесла бы и не причинила таких-то и таких-то разрушений”? Беда только в том, утверждает Я. Гордин, что в данном случае у России не было выбора. И даже не по одним только геополитическим причинам — их, в конце концов, можно трактовать самым противоположным образом, — а прежде всего по социально-психологическим: Я. Гордин просматривает весьма широкий спектр мнений политически мыслящей части русского общества — и ни одно из них не допускает отступления с Кавказа. Речь идет только о методах. “Силовики”, вроде Ермолова, уповали на жестокость. Рационалисты, вроде Добролюбова, верили, что преимущества “цивилизованной” жизни под властью России сами заставят горцев отказаться от своих “диких” привычек, вроде набегов и работорговли. (В современных либеральных кругах еще лет шесть-семь назад приходилось слышать, что чеченцев одолеет укрепление рубля.) Но “набеговая экономика” не только кормила: она служила еще и делом чести, доблести и геройства. А герои не продаются.

Увы — их противники тоже были героями. Притом вольнолюбивыми и просвещенными в понимании “всего цивилизованного мира”. “И Турция и Персия, покровительствующие Кавказу, были классическими образцами необузданного деспотизма, и в самом деле намного превосходившего своим произволом российское самодержавие.

И на Кавказе победители Наполеона, освободители Европы чувствовали себя прежде всего носителями гражданской цивилизации, просвещения и правосудия. А воплощением дикости, политической отсталости, свирепости, не подобающей XIX веку, были кавказские ханства”. Даже Ермолов приходил к той мысли, что “надобен великий героизм, чтобы трудиться о пользах народа, которого отличительное свойство есть неблагодарность”, — несите бремя белых!

При этом стратегически Кавказ воспринимался форпостом “мусульманской угрозы”: “Еще недавно Османская империя, ставшая лидером мусульманского мира, была неукротимым агрессором, захватывала все новые и новые территории, жестоко расправлялась с народами, пытавшимися отстоять независимость, грозно нависала над европейскими державами — турецкие войска доходили до Вены. Россия в XVIII веке была на передовой линии противостояния с Блистательной Портой, постоянно расширяя буферные территории между собой и историческим противником. И это было совершенно естественно”. Даже для того, чтобы поддержать национально-освободительную борьбу единоверной Греции, было необходимо обеспечить себе спокойный тыл: ориентировавшийся на Турцию и умело стимулируемый Англией Кавказ сковывал огромную часть российской армии. Ну, а истребляемую воинственными соседями Грузию пришлось бы “сдать” немедленно, больше не интересуясь даже для виду теми бесчисленными слезинками ребенка, коими полнилось Закавказье с древнейших времен. Это сказано не для красного словца — даже в сравнительно мирное время горскими “хищниками” ежегодно захватывались и продавались в рабство “сотни семейств”.

Обе стороны защищали нечто священное — невольно вспомнишь Бернарда Шоу: во имя добра проливалось и проливается неизмеримо больше крови, чем во имя зла. В конфликте геополитических, экономических интересов можно искать компромиссы — в конфликте святынь всякая уступка кощунственна. Представление о собственной безупречной правоте, которой и сегодня более всего на свете домогаются истинно благородные люди, — именно это представление являлось тем бензином, который с обеих сторон веками лился в кавказский костер.

И чем более доблестным и высоконравственным был российский офицер или горский уздень (нравственность викинга совсем не то, что нравственность бюргера), тем более преступен он был с точки зрения морали взаимопонимания и компромисса. Увы — этой морали и сегодня-то придерживаются весьма немногие (когда дело касается собственных, а не чужих интересов), а сто пятьдесят—двести лет назад... Наполеон победно гулял по всей Европе, перебил и перепортил несметное множество народу — и сделался властителем дум этой же самой Европы. А Жозеф де Местр, серьезно опасавшийся чрезмерной мощи российской армии, характеризовал ее так: “Это лучшая молодежь в свете, которую ничуть не беспокоит миллион уже погубленных жизней”. Прилагаемый к книге прелестный дневник поручика — будущего генерал-лейтенанта — Н.В. Симановского прекрасно иллюстрирует справедливость такой оценки: “Что ж делать, мы все живем под Богом, умирают не старые, а поспелые”, “Сегодня я исповедался и причащался Святых Тайн и потому теперь готов идти всюду”. Молодой поручик относится к черкесам с полным пониманием и сочувствием — называя их при этом “бунтовщиками”.

Я. Гордин очень кстати напоминает, какой прием у близких родственников находит пушкинский Тазит, отказавшийся от законов кровавой чести: “Ты трус, ты раб, ты армянин”. Армянин — можно ли снести такое поругание! Как оценили бы отказ участвовать в Кавказской войне родственники и сослуживцы российского офицера, тоже нетрудно представить. Однако находятся далеко не сторонние наблюдатели, которые самоотверженность одной стороны считают благородным рыцарством (только потому, что она в силу исторической случайности оказалась физически более слабой), а самоотверженность другой — моральной ущербностью. Именно в этом упрекает русское общество И. Дзюба, — единственный, с кем Я. Гордин полемизирует напрямую. Я. Гордин вполне основательно отмечает, что в российской армии “противу горцев” храбро сражались и украинцы, и грузины, и немцы — и что-то не припомнить, чтобы кто-то из этих “инородцев” был сколько-нибудь заметно осужден собственным этносом: в каждом времени есть свои стереотипы, над которыми не властен подняться практически никто.

Нет, одного человека во всей Российской империи И. Дзюба все-таки отыскал — Тараса Шевченко с его поэмой “Кавказ”. Мне кажется, Я. Гордину стоило бы и пощедрее процитировать шевченковских “Гайдамаков” — это пиршество национальной и социальной мести. “Город трупами завален, Улицы, базары Черной кровью подплывают. “Мало ляхам кары”. Недорезанных кончали: не встанут собаки!”. “Багровеет Тикич кровью Евреев да ляхов”. “Старикам пощады нету И малым ребятам”.

Ну, словом, потеха: не щадят “ни красу, ни возраст юных шляхтянок, евреек. Ни убогих, ни здоровых, ни калек горбатых”, — если это не попытка геноцида, то это слово нужно сохранить исключительно как бессовестную гиперболу современных коммунистических агитаторов. Но любопытно, что разнузданные поляки похищают любимую девушку главного героя не просто потому, что она подвернулась под руку, а по наводке еврея Лейбы, “чертовой копилки”, чья жена Хайка спит не как-нибудь, а “в перинах поганых”. И тут не обошлось без еврея: такой подлой ценой он спасает собственную дочь.

Имел ли великий национальный поэт основания относиться к полякам и евреям без особой приязни? Уверен, что да. Более чем уверен. Но ощущается ли в этой неприязни хотя бы попытка возвыситься над слепым эгоизмом оскорбленных национальных страстей? Ведь сочувствовать врагам своих врагов — по отношению к врагам собственным пылая праведным гневом — так же легко, как призывать к кротости и самообузданию, будучи слабее своего обидчика. Труднее ощутить неустранимый трагизм исторического бытия, в котором и палачи — вчерашние или завтрашние жертвы, и жертвы — вчерашние или завтрашние палачи, ибо и те, и другие исповедуют общие принципы. И еврей труслив и изворотлив оттого, что его гордость в свое время была успешно раздавлена, и поляк горд и необуздан лишь потому, что не прошел достаточной исторической костоломки — той же хотя бы гайдамацкой потехи, растянувшейся на век-другой-третий: в войнах с Римом евреи тоже были горды и отважны не хуже “черкесов”.

Хорошо, “Гайдамаки” — “песенная”, не вполне личная вещь. Но обращение к Гоголю, “Завещание” — это же вроде бы от себя лично? Пишущего эти строки в детстве всякий раз обдавало морозом восторга, когда он читал эти горькие жалобы, что нынче старый батько уже не зарежет сына во имя Украйны, а “отдаст царю-престолу да немцам-собакам”... Уж такой национальной терпимостью дышат эти слова! Впрочем, поэты нечасто воспевают умеренность, осторожность, преимущества эволюционного пути перед революционным. “Злою вражескою кровью волю окропите”, — это звучит; Днепр, несущий с полей Украйны “кровь врагов постылых”, — это впечатляет. А дело поэта потрясать сердца, — тем, чем потрясено его собственное сердце.

Святая месть, кровь по совести... Помилуй бог, если я собираюсь хоть в чем-то упрекнуть могучего поэта с мученической судьбой — чтобы обвинить в нравственной ущербности поэта, концентрирующего чувства целого народа, нужно обладать Правотой особого помета. Я хочу лишь повторить, что каждая эпоха имеет свои неосознаваемые аксиомы, оторваться от которых пламенному поэту, быть может, даже труднее, чем более равнодушному простому смертному. И Кавказская война в стотысячный раз проиллюстрировала непреходящий трагизм человеческой истории — непреходящую противоречивость и изменчивость всех нравственных норм и непредсказуемость всех сколько-нибудь отдаленных последствий любого выбора: то, что вчера выглядело несомненным добром, сегодня представляется бесспорным злом, достигнутая благая цель тонет в лавине побочных следствий. Скромность — отказ от претензий на неколебимую правоту и безмятежное всеведение, — вот что напрашивается важнейшим итогом “Земли и крови”.

Впрочем, уроки этого рода человечество уже отчасти извлекло из своей истории — порой даже с перебором. Наиболее прекраснодушная, то есть наименее озабоченная последствиями своих мнений, часть западного общества сегодня исповедует “культурный релятивизм”, предполагающий абсолютное равенство всех культур, даже тех, которые этот самый релятивизм ненавидят как низкое равнодушие к святыням и почитают свои святыни высочайшими и даже единственными в мире. Наиболее последовательные релятивисты готовы уважать и работорговлю, и каннибализм, если только усмотрят в них не личную прихоть, а национальный обычай. Однако лица, принимающие решения, иной раз готовы даже на военное вмешательство во внутренние дела тех стран, где национальные обычаи становятся опасными для “цивилизованного мира” — или очень уж масштабно попирают понимаемые в западном смысле права человека. Если, конечно, вмешательство не чересчур опасно. Ответственные люди чувствуют, что права человека и стратегические интересы общества тоже пребывают в трагическом противоречии, в котором опасна победа любой стороны, и, декларируя примат прав человека, отнюдь не расшибают лоб в служении культу личности. Я констатирую это без всякой иронии: лицемерие — склонность декларировать несколько больше того, что собираешься исполнить — тоже необходимое следствие трагического конфликта между идеальным и возможным. Больше того, надо признать, что современные европейские принципы — хотя бы и противоречащие друг другу право наций на самоопределение и принцип нерушимости границ — это, как ни крути, кротость сильного. Если даже она в значительной мере проистекает из нежелания жертвовать собой.

Читая Я. Гордина, убеждаешься, насколько же все-таки переменился мир. В сегодняшней России огромная часть населения с удовольствием бы оставила Чечню в покое, если бы только была уверена, что и Чечня оставит в покое Россию, — зато отношения с Западом, кажется, больше напоминают прежние. Цитируемый Я. Гординым Н. Данилевский почти сто пятьдесят лет назад упрекал Европу в применении двойных стандартов: сколько, мол, ни стараются наши публицисты выставить покорение Кавказа великой победой общечеловеческой цивилизации — ничто не помогает: на Кавказе Запад и сам бы с удовольствием “поцивилизовал”. “Что кавказские горцы и по своей фанатической религии, и по образу жизни, и по привычкам, и по самому свойству обитаемой ими страны, — природные хищники и грабители, никогда не оставлявшие и не могущие оставлять своих соседей в покое, все это не принимается в расчет. Рыцари без страха и упрека, паладины свободы да и только!” Сама-то Англия при первом удобном случае разогнала своих шотландских горных орлов на все четыре стороны! “А Россия под страхом клейма гонительницы и угнетательницы свободы терпи с лишком миллион таких рыцарей, засевших в неисследимых трущобах Кавказа, препятствующих на целые сотни верст кругом всякой мирной оседлости; и, в ожидании, пока они не присоединятся к первым врагам, которым вздумается напасть на нее с этой стороны, — держи, не предвидя конца, двухсоттысячную армию под ружьем, чтобы сторожить все входы и выходы из этих разбойничьих вертепов”.

Однако и Запад сегодня другой — он гораздо больше думает о собственной безопасности, чем о новых приобретениях, и когда он осуждает Россию примерно за то же, что делает сам, в этом нет никаких двойных стандартов — просто он не считает Россию представителем “общечеловеческой цивилизации”. “Да, нам можно, а им нельзя, — думают русофобы, то есть те, кто искренне и не без оснований опасается, как бы Россия снова не натворила каких-то ужасных дел. — Ибо мы цивилизованны, а потому не станем злоупотреблять применением силы, а Россия — кто ее знает”. И возможность изменить такое отношение к нам у нас есть только одна — оставаться цивилизованными достаточно долго, чтобы страхи сохранились лишь у параноиков. Тогда даже злонамеренная пропаганда не сможет разогреть их до существенного градуса. Материальные-то противоречия, конечно, и тогда сохранятся, но если в них с обеих сторон не станут подливать еще и Правоту, они станут не более опасны, чем, скажем, соперничество Америки с Японией.

Правда, если сделаться “как все”, в глазах западного мира нам все равно ничто не поможет, то лучше совсем выбросить эту мечту из головы: история русского национализма есть во многом история неразделенной любви к Западу. Однако и делать что-то исключительно ему назло тем более нелепо. Кстати, Я. Гордин с его склонностью держаться фактов не позволил себе поразмышлять, послужило бы это укреплению или ослаблению западной цивилизации, если бы Россия проявила кротость и “сдала” Грузию, предоставив Кавказ мусульманскому миру. Возможно, выяснилось бы, что в долгосрочной перспективе у России с Западом меньше причин для противостояния, чем кажется на первый взгляд.

Поскольку я слишком уклонился от жанра рецензии, попытаюсь напоследок вернуть ему хотя бы еще один атрибут: рецензент обязан хоть в чем-нибудь да утереть нос автору. По отношению к Я. Гордину это сделать нелегко, но, похоже, одну маленькую возможность я отыскал. Великий князь Константин предостерегал Ермолова, чтобы тот не спровоцировал серьезную войну с Персией: “Шпанская муха много перевела народу во Франции. Избави Бог, чтобы Персия не перевела много православных”. Я. Гордин предполагает, что “шпанская муха” — это Наполеон, но мне кажется, что это, скорее, партизанское движение в Испании. Если моя версия даже и не верна, то, по крайней мере, актуальна.

Александр Мелихов