|
|
|
Владимир Гандельсман
Сиделка на ночь
Владимир Гандельсман
Сиделка на ночь
* * *
Я вотру декабрьский воздух в кожу,
приучая зрение к сараю,
и с подбоем розовым калошу
в мраморном сугробе потеряю.
Всё короче дни, всё ночи дольше,
неба край над фабрикой неровный,
хочешь, я сейчас взволнуюсь больше,
чем всегда, осознанней, верховней?
Заслезит глаза гружённый светом
бокс больничный и в мозгу застрянет,
мамочкину шляпку сдует ветром,
и она летящей шляпкой станет,
выйду к леденеющему скату
и в ночи увижу дальнозоркой:
медсестра пюре несёт в палату
и треску с поджаристою коркой,
сладковато-бледный вкус компота
с грушей, виноградом, черносливом,
если хочешь, — слабость, бисер пота
полднем неопрятным и сонливым,
голубиный гул, вороний окрик,
глухо за окном идёт газета,
если хочешь, спи, смотри на коврик
с городом, где кончится всё это.
декабрь 99
* * *
Тридцать первого утром
в комнате паркета
декабря проснуться всем нутром
и увидеть как сверкает ярко та
ёлочная, увидеть
сквозь ещё полумрак теней,
о, пижаму фланелевую надеть,
подоконник растений
с тянущимся сквозь побелку
рамы сквозняком зимы,
радоваться позже взбитому белку,
звуку с кухни, запаху невыразимо,
гарь побелки между рам пою,
невысокую арену света,
и волной бегущей голубою
пустоту преобладанья снега,
я газетой пальцы оберну
ног от холода в коньках,
иней матовости достоверный,
острые порезы лезвий тонких,
о, полуденные дня длинноты,
ноты, ноты, воробьи,
реостат воздушной темноты,
позолоты на ветвях междуусобье,
канители, серебристого дождя,
серпантинные спирали,
птиц бумажные на ёлке тождества
грусти в будущей дали,
этой оптики выпад
из реального в точку
засмотреться и с головы до пят
улетучиться дурачку,
лучше этого исчезновенья
в комнате декабря —
только возвращенья из сегодня дня,
из сегодня-распри —
после жизни толчеи
с совестью или виной овечьей —
к запаху погасших ночью
бенгальских свечей,
только возвращенья, лучше их
медленности ничего нет,
тридцать первого проснуться, в шейных
позвонках гирлянды капли света.
ноябрь 99
Воскресение
Это горестное
дерево древесное,
как крестная
весть весною.
Небо небесное,
цветка цветение,
пусть настигнет ясное
тебя видение.
Пусть ползёт в дневной
гусеница жаре,
в дремоте древней
в горячей гари,
в кокон сухой
упрячет тело —
и ни слуха, ни духа.
Пусть снаружи светло
так, чтоб не очнуться
было нельзя —
бабочка пророчится,
двуглаза.
апрель 2000
* * *
А. Заславскому
1. С Колокольной трамвай накренится
к преступившему контуры дому
всё в наклоне вещей коренится,
в проницательной тяге к разлому,
там прозрачные люди плащами
полыхнут над асфальтовой лужей,
и, сомкнувшись у них за плечами,
воздух станет всей улицей уже,
утыкаясь в размокшие астры
за пределами зренья, белеса
темнота на холсте и бесстрастна,
и, застряв в кольцеваниях среза,
из ладоней прикурит в продроге
человек, на мгновенье пригодный
дар свободы от всех психологий
воспринять как художник свободный.
2. Кто сказал, что он настоящий?
Да, темнело-светало,
но лишь неправильностью цветущей
можно поправить дело.
видел я, как вращается шина,
видел дом кирпичный,
их уродство было бы совершенно,
если бы не мой взгляд невзрачный!
Я стою на краю тротуара
в декабрьском дне года,
слыша песню другого хора —
кривизною звука она богата.
Нет в ней чувств-умилений,
есть окурок, солнце, маляр в извёстке,
в драматичной плоскости линий
сухожилия-связки.
декабрь 99
* * *
Всё это только страх,
спросонок, многоглазый,
мерцающей впотьмах
слегка хрустальной вазы,
со скрипом пополам
блеск половиц в столовой,
и этот пышный хлам —
букет белоголовый,
когда его берут
за горло и в передней
предвидят точный труд
в испарине последней,
я говорю не то,
и путь ещё извилист,
о, тихое пальто,
ты куплено на вырост.
сентябрь 99
* * *
Кириллу Кобрину
О, по мне она
тем и непостижима,
жизнь вспомненная,
что прекрасна, там тише мы,
лучше себя, подлинность
возвращена сторицей,
засумерничает ленность,
зеркало на себя засмотрится.
Ты прав, тот приёмник,
в нём поёт Синатра,
я тоже к нему приник,
к шуршанью его нутра,
это витанье
в пустотах квартиры,
индикатора точки таянье,
точка, тире, точка, тире.
Я тоже слоняюсь из полусна
в полуявь, как ты,
от Улицы младшего сына
до Четвёртой высоты.
Или заглядываю в ящик:
марки (венгерские?) (спорт?),
и навсегда старьёвщик
из Судьбы барабанщика, — вот он,
осенью, давай, давай, золотись,
медью бренчи,
в пух и прах с дерева разлетись,
Старьё берём прокричи.
В собственные ясли
тычься всем потом.
Смерть безобразна, если
будет её не вспомнить пото’м.
5 мая 2000
Чеченская тема
Друг великолепий погод,
ранних бронетранспортёров в снегу,
рой под эту землю подкоп,
дай на солнце выплясать сапогу.
Зиждься, мальчик розовый,
мальчик огненный,
воздух примири с разовой
головой, в него вогнанной.
То стучат стучьмя комья вбок,
самозакаляясь железа гудит грань,
солоно сквозь кожу идёт сок,
скоро-скоро уже забарбит брань:
Мне оторвало голову,
она летит ядром,
вон летит, мордя, —
о, чудный палиндром!
Пуля в сердце дождя,
в сердце голого.
Дождь на землю пал —
из земли в обратный путь задышал.
Мне оторвало голову,
она лежит в грязи,
в грязь влипая, мстит.
О, липкие стези!
О, мстихи, о, мутит,
о, бесполого.
Мылься, мысль, петлёй,
вошью вышейся или тлейся тлёй:
Я ножом истычу шею твою,
как баклажан,
то отскакивая в жабью присядку, то
с оборотами балеруна протыкая вновь
и опять кроша твою, падаль, плоть.
Я втопчу лицо твоё, падаль, в грязь
и взобью два глаза: желтки зрачков
и белки,
а расхрусты челюстей под каблуком
отзовутся радостью в моём животе:
Руки, вырванные с мясом
шестикрылым богом Марсом,
руки по полю пошли,
руки, вырванные с мясом
шестирылым богом Марсом,
потрясают кулаками:
не шали!
Ноги ходят каблуками,
сухожилия клоками
трепыхаются в пыли,
ноги месят каблуками
пищеводы с языками,
во в евстахиевы трубы
вбито «Пли!»
Развяжитесь, лимфатические узлы,
провисай, гирлянда толстой кишки,
нерв блуждающий, блуждай, до золы
прогорайте, рваной плоти мешки.
Друг высокопарных ночей,
росчерков метеоритных, спрошу
я о стороне: ты на чьей? —
и одним плевком звезду погашу.
16 мая 2000
Баллада по уходу
Шёл, шёл дождь, я приехал на их,
я приехал на улицу их, наих,
всё друг друга оплакивало в огневых.
Мне открыла старая в парике,
отраженьем беглым, рике, рике,
мы по пояс в зеркале, как в реке.
Муж в халате полураспахнутом,
то глазами хлопнет, то ахнет ртом,
прахом пахнет, мочой, ведром.
Трое замерли мы,
по стенам часы шуршат.
Сколько времени! — вот чего нас лишат:
золотушной армии тикающих мышат.
Сел в качалку полуоткрытый рот,
и парик отправился в спальный грот.
Тело к старости провоняет, потом умрёт.
О бессмысленности пой песню, пой,
я сиделка на ночь твоя, тупой,
делка, аноч, воя, упой.
То обхватит голову,
то ковырнёт в ноздре,
пахом прахнет, мочой в ведре,
из дыры ты вывалился,
здыры ты опять в дыре.
Свесив уши пыльные телефон молчит,
пересохший шнур за собой влачит,
на углу стола таракан торчит.
На портретах предки так выцвели,
что уже
не по разу умерли, но по два уже,
из одной в другую смерть перешли уже.
Пой тоскливую песню, пой, а потом среди
надевай-ка ночи носок и себя ряди
в человеческое. Куда ты, старик? сиди.
Он в подтяжках путается,
в штанинах брюк,
он в поход собрался. Старик, zuruck!
Он забыл английский, немец, тебе каюк.
Schlecht, мой пекарь бывший,
ты спёкся сам.
Для бардачных подвигов
и внебрачных дам
не годишься, ухарь, не по годам.
Он ещё платочек повяжет на шею, но
вдруг замрёт, устанет, и станет ему темно,
тянет, тянет, утягивает на дно.
Шёл, шёл дождь, я приехал к ним,
чтоб присматривать, ним, ним, ним,
за одним из них, аноним.
Жизнь, в её завершении, хочет так,
чтобы я, свидетель и ей не враг,
ахнул — дескать, абсурд и мрак!
Что ж, подыгрываю, пой песню, пой,
но уж раз напрашивается такой
вывод, — делать его на кой?
Leben, Бог не задумал тебя тобой.
* * *
В земле странствования отца своего
я шёл, меня тогда предала
возлюбленная, ах, как она предала! —
так, что сгустился воздух в гниющее вещество.
Да, раскалённый, да жёлтый, желтее желтка,
когда от глотка идёшь до глотка
и что ни шаг —
тянешь себя, как навьюченный горем ишак.
И времени перед тобою — гора.
Гора.
Горагора, и над нею, как мозг мой горящий, — Ра.
Тогда я остановился и услыхал: пора, —
и сел на землю, да, желтее желтка,
да, раскалённый, —
сбрось ношу, — я услыхал, — и станет она легка.
И кто-то навстречу мне двинулся издалека.
То было будущее. Не отворачивайся, смотри в глаза
мои, из них тогда выкатилась слеза
последняя, и тогда же в них
перегорело время.
И не стало меня-двоих.
Я стал один. Отлепись от игр
человечьих. Не бойся, смотри в глаза
мои: не отраженье увидишь мира — увидишь мир.
Теперь выкатывайся отсюда, как та слеза.
сентябрь 99
Пакипси
|
|
