|
|
|
Владимир Строчков
Замкнутый контур
Владимир Строчков
Замкнутый контур
* * *
В сорок третьем году, уходя, он просил: «Посмотри,
что, пацан, в двадцать пятой больнице? Фашисты? Свои?»
В пренатальном плену находясь, я не мог отвечать.
Но теперь, приводясь на маяк позывного «03»,
я ушёл в этот поиск и, выйдя в эфир до зари,
нарушаю глухую радиомолчанья печать:
— Самаренков, сапёр, инвалид, пациент, конвоир,
как лунатик бродящий в ночи по палате, сипя,
спящий стоя и сидя, а лёжа сползающий в смерть!
В двадцать пятой больнице засели примерно свои,
только б лучше уж, верно, чужие... Уходим! В себя,
и чем глубже, тем лучше, тем выше твой шанс уцелеть.
Маскируйся под мёртвого, пленные им не нужны:
на живого приходится выдать баланду и хлеб,
а у них безразличные очи, голодные рты,
дети, жёны и внуки, и тёщи — почти полстраны,
их оклад так ничтожен, обход так поспешно-нелеп
и таблеток так мало на всех — так зачем же им ты.
Отходи, Самаренков, здесь всюду засели свои
круговой обороной противу любого врага,
и стоят они насмерть, поскольку стоят на своём.
Здесь цветы не цветут, по ночам не поют соловьи,
не живут пациенты и летом не тают снега.
Я сказал тебе всё, отвечай, Самаренков, приём!
Самаренков молчит на девятом десятке своём,
без штанов и кальсон колыхаясь над грязным судном.
Ягодицы его, словно сидор солдатский тощи,
отвисают морщинистым неаппетитным тряпьём
под истерзанным жизнью и жидким поносом гузном.
Он ушёл в сорок третьем, и нынче — ищи, не ищи, —
он ответил за всё, инвалид, конвоир, пациент:
за войну и за мир, ревматизм, диарею, базар,
за отсутствие денег и воздуха, сил и родни.
Я ещё не родился. Он скоро умрёт. Правды нет.
Он спросил в сорок третьем, и я с опозданьем сказал:
— В двадцать пятой свои! Отползай, Самаренков! Они!..
Боже правый! Его, да и этих своих сохрани!
Или как там? «...лами, лами, савахфани!»
03–15.06.99, Москва
* * *
Это кто ж такой проворный,
зверский, словно аппетит,
треугольный, двухмоторный
в чистом небе, блин, летит?
Не вполне богоугодный,
но свирепый и лихой,
Всемогущий, Всепогодный,
совершенно, блин, Сухой.
Как изба на курьих ножках,
разбегаясь налегке,
он покружит, блин, немножко
и срывается в пике.
В этой маленькой избушке
ну, чего, блин, только нет:
пулемёты, бомбы, пушки
и подвески для ракет.
Он ширяет, блин, над полем
на дюралевых крылах —
то ли голубь, то ли голем,
то ли мстительный Аллах.
Если враг войны захочет,
оборзевши, блин, совсем,
мигом гада, блин, замочит
наш сухой Су-27.
Пусть врагу отныне снится
раз, блин, в несколько минут
боевая единица,
штурмовой Джаггернаут.
03.10.99, Уютное
* * *
Ах, это было здорово! весело, весело.
Ах, это было невесело, — ужасно, ужасно.
М. Айзенберг
Нет, ненадёжно это всё, неустойчиво.
Да, неустойчиво это всё, ненадёжно.
Тучных коров норовят снова сожрать
тощие,
снова под Иерихоном трубят,
аж слушать тошно.
Да, неприятно это всё, нежелательно.
Нет, нежелательно это всё, неприятно.
Но всеобщее наше право тайно
и избирательно.
Столь избирательно, что это, право,
сделалось явно.
Нет, чрезвычайно всё это положение.
Да, положительно, всё это чрезвычайно.
Недаром готовится
явное жертвоприношение —
даром что будет оно от жертв сделано
тайно.
Да, безобразно всё это, отвратительно.
Нет, отвратительно всё это, безобразно.
Но ещё не вечер, которого,
предположительно,
мудренее будет утро стрелецкой казни.
14.09.99, Уютное
Замкнутый контур
искривилось искрит ну какие в звезду пассатижи
здесь горячая скрутка какие кусачки в звезду
изоляция ёк карболит у ворон не сплести же
не зачистив концов не сплюснив на одном кергуду
ну положим разрыв а попробуй-ка скинуть нагрузки
ну какое в звезду заземлись если где те нули
тут у нас треугольник нейтрального нет и по-русски
говоря пусть идёт это всё до звезды от земли
ну поставили шунт а к чему проводить параллели
так ведь это ж не щит это ящик земля и обрыв
это пробки и вроде поставили только в апреле
но жучки в сентябре и извольте и будьте добры
и давно бы пора разделить общий счётчик жировки
поменять всю проводку за дверью поставить щиток
разменять наконец разлететься как божьи коровки
из пистонной коробки но как отрубить этот ток
если старые цепи и нет даже простенькой схемы
всё упрятано в стенах разводки прогнили давно
жил-то сколько пробило на массу в звезду теоремы
ты б ещё про Кирхгофа про карму про цикл Карно
ну казэ и казэ и харэ уже больше за это
подымит-подымит перестанет ну что гетинакс
ну воняет козёл ну спираль ну дерьмо изолента
но какие в звезду теоремы когда это нас
коротит и колотит ну сменим контакты и клеммы
и навесим розетки под крест и в звезду легион
искривилось искрит и трясёт напряженье проблемы
треугольник в звезду это ты это я это он
21.09.99, Уютное
* * *
Круг интересов у меня
довольно-таки широк.
Меня интересует вкус
и запах колбасы,
её длина и толщина,
и вид её, и цвет,
изготовитель и цена,
название и сорт,
копчёность, твёрдость и жирок,
и оболочка нат.,
и срок хранения, и срок
изготовления!
Меня интересует всё!
Салями! Сервелат!
И мартаделла! И Басё,
и Курицын, и Гройс,
и Мартин Хайдеггер, и Барт
как философия,
И. Кабаков как весь соц-арт,
и Пьер Шарден как ум,
и Ерофеев В. как Виктор,
конец и тело Анны,
говно как вектор и как спектр,
Сорокин как Роман,
Яркевич тоже, Берг и Дарк,
весь постмодерн вообще
как парадигма. То есть как...
Как ди?скурс. Как диску?рс;
смерть автора и мир как текст,
И. Бродский как стихи
и больше чем 1 эссе,
и Д.А. Пригов как Поэт
в России больше чем поэт...
И — меньше, но — суджук!
23.10.1998 г., Москва
Автоапология
Кто поёт в терновнике, кто в овсе,
кто во ржи,
кто кропает эссе
в поле у межи,
но все, все,
как один, виновники.
Так не пой!
Так не пой, красавица, ты при мне,
не пой этих Песен Песен.
Может быть, я тупой,
но этим и интересен...
Да! Ещё не пой при луне,
а также в безлунные ночи,
в звёздные и иные. Короче,
никогда не пой. Я тупой. Я не
хочу это слушать.
Наелся, сыт.
Удались в овсы, за межу, в терновник —
и молчи. Молчи! Затыкаю уши.
Я тупой прозаический сукин сын.
Но зато самый лучший.
Самый лучший не-слушатель из всех:
чукча не читатель, чукча писатель.
Это мой терновый венец в овсе.
Это я пою. А вы отстаньте.
И, пожалуйста, встаньте,
когда я пою!
Я пою для Вечности, не для вас,
моя песня губит смертного человека.
Вот я прокашлялся... Р-раз-раз-раз!..
и пою в микрофоне салона клас-
сиков XXI века.
25.09.99, Уютное
* * *
Пили брют и «Сердолик»,
«Бастардо» и «Талисман»...
Слишком перечень велик
для короткого письма.
Слишком краток этот Крым,
кроток, брют и сердоболен.
Ты доволен? Я доволен.
Все здоровы. Все добры.
Будь же добр — и будь здоров
после брюта и даров
«Солнечной долины».
Список вин довольно длинный,
но одна вина на всех:
срок кончается короткий,
и хоть есть ещё в коробке,
время вышло. Просто смех!
Смех и грех, слеза и брют.
Темнолик, здоров, доволен —
но как будто чем-то болен.
Кто не болен — слишком крут.
Я не крут, я так, в мешочек
собираю барахло,
допивая между прочим
«Талисман» и «Бастардо».
Я любитель, я не дока,
я лечился всем подряд.
Мне сказали, нужен доктор,
«Чёрный доктор», говорят.
«Чёрный доктор», посмотри,
что в мешочке, что внутри?
«Я не доктор, я полковник,
а в мешочке — «Пино-Гри»,
а на сердце — «Чёрный камень»,
а под сердцем — лёд и пламень,
солнце, воздух и вода —
беззащитная среда.
В этой маленькой коробке —
что угодно для души.
Брюта корковые пробки
в этот перечень впиши.
Напиши на дне коробки:
«Есть и херес, и мускат».
Есть и херес, и мускат,
но не велено пускать.
Список длинный. Срок короткий,
не осталось ни куска.
29.09.99, Уютное
* * *
Какой же я, на хрен, ворон, я здешний мельник.
Когда бы я мог накаркать благую весть!
Но я всё мелю, Емеля — в орешник, ельник
слетев — а куда ещё мне податься здесь?
Какой же я, на хрен, мельник, я местный ворон.
Добро бы, я мог, как мельник, молоть муку,
а я всё щелкаю клювом: «Держите вора!»,
отряхивая свой фартук на том суку.
Какой же я, на хрен, местный, я сам нездешний.
Застрял вот, машу руками, то крикну: Кар!
Скрипят жернова, вращаясь в моей скворешне,
в моей голове садовой: «Икар! Икар!
Давай, собирайся, дурень, уж ветры дуют,
вот перья и воск, довольно молоть чепуху!»
А я, весь белый от му’ки, пером колдую,
чирикаю им по воску, как на духу:
Я не ворон, не мельник, я белая ворона,
крылья у меня слабые и мягкий клюв.
Перо и дощечка с воском — вся моя оборона.
Не мучьте меня, дайте я пёрышком поскриплю.
Какой я, на хрен, нездешний, я сор вчерашний.
Тонко намолены му’ки мои, замес их крут.
Пекусь о хлебе насущном, а сердцу страшно,
что воск мой, душа, растает, а перо отберут.
02.10.99, Уютное
Аллюзии
О. М. и Н. Б.
Я вернулся в мой город,
знакомый как знак,
как простой иероглиф,
как красный пиджак.
Ты узнал этот голод — так жуй по углам
эти жирные складки разбухших реклам
там, где врезался в шею, загривок, живот
этот красный пиджак вороватых свобод,
зверовидных свобод, тех, за чьи чудеса
отдаём мы свои мертвецов голоса.
Ты свернулся, мой город,
большим червяком,
измерением, свитком, сырым молоком.
Сонно свищет в висок,
угнездясь за углом,
твой домашний АК милицейским щеглом.
Я пригнулся, мой город, фильтрую базар,
типа, я ни при чем, я простой Кортасар,
типа, типа, — я кличу и мелко крошу
чёрствый дискурс:
— Поклюйте, а я попишу.
Я ширнулся, мой город, считаю до трёх,
а потом улетаю от этих застрех
мягким знаком
в строке кириллических птиц,
отводя, как затвор, одноразовый шприц.
Он свихнулся, мой город, считаю до двух
или даже до часу; но Гоголя дух
пролетел ещё в полночь,
и хрипло в ночи
«Поднимите мне веки!» —
мой город рычит.
Глянет он из-под век
пистолетным зрачком,
и прильну я к нему
полужирным значком,
и ввернусь я в него: я из этих, из тех,
что всегда возвращались
в привычный контекст.
21.09.1996 г., Уютное
|
|
