Николай Байтов

Волосы смыслов

Николай Байтов

Волосы смыслов

         
         * * *
Внутреннее утро.
Стены да обои.
Говорит о Боге
бедненький динамик.
Где-то на диване
родственник как будто
жмурится от боли,
нет, от удивленья.
Без согласованья
шурин одинокий
взят командировкой,
как простой мыслитель.
И одну из литер
повторив в кроссворде,
в третий раз компостер
смотрит на билете.

         
         * * *
Светом сочащийся свод
хладен, безмолвен и ярок.
В недрах толпящихся звёзд
парадоксальный порядок
ядерных метаморфоз.
Брезжит морозный озноб
в мёртвой траве на полянах.
Держит и носит ноябрь
скудные мысли лесов, —
шепчет и распространяет.
В парадоксальный порядок 
спутаны волосы слов.
Хладен, безмолвен и ярок
светом пронизанный свод.

         
         * * *
Поздравьте себя: вы купили себе по дешёвке.
Оставьте себе для лучших потом путешествий.
Поздравьте меня, укравшего долю блаженства 
здесь, — не выходя из координатной решётки.
Вот так и украл, — хотя и сижу в одиночке.
Ведь Дания — это тюрьма, как сказано выше.
Мои же эти мгновенья похожи на лыжи.
И в них мой талант виртуозен почти идиотски.
И вот я лечу с горы — и теряю санки.
Что может быть выше подобного наслажденья?
Поздравьте меня: я исполнил волю движенья,
хотя и сижу в отрицаловке и несознанке! 

         
         * * *
Если бессмыслица, извини, бред,
то в релаксации получи мрак.
Глупость небесная из меня прёт,
и получается — я, как день, прав.
Так образуется звуковой путь,
где путешественник, в основном, мёртв.
Лишь на мгновенье, перестав спать,
он приглашается в хоровод жертв.
Тут бы зевотою разнесло пасть,
кабы бессмыслица не легла в дрейф.
Вот и небесная, как слюна, пусть
глупость тянется из всех дыр-флейт.

         
         * * *
Нечего мне сказать народу.
Он и не просит слов моих.
Знает он сам свою дорогу
из повседневных газет и книг.
Я — финалист президентских гонок.
Значит, я ни хорош, ни плох.
Ходит кругом повседневный город,
знает моё оскудение слов.
Он ничего не ждёт и не просит,
без состраданья глядит вокруг:
два претендента — Архип и Осип —
волосы смыслов друг другу рвут.

         
         * * *
На Казанском вокзале
ты рассталась со мной.
В партизанском отряде
я вступал в комсомол.
Прошуршала газета,
прозвенели часы,
зазмеилась позёмка
вдоль опушек лесных.
Помню стройные сосны
в корабельном бору
и горячие слёзы
на холодном ветру.
Одиноко и грустно
в восемнадцать ноль-ноль,
и горит самокрутка,
согревая ладонь.
Состязаясь с метелью
в патриаршем лесу,
обвиваясь шинелью,
обуваясь в кирзу,
я подумал: где это
я вступал в комсомол?
Позабытое эхо
улеглось за холмом.
Ни ларька, ни киоска
на московском плацу.
Только слёзы и звёзды
примерзают к лицу,
провожая в изгнанье
воровской эшелон
на Казанском вокзале
в восемнадцать ноль-ноль.
Помню стройное эхо
вдоль опушек лесных:
прошуршала газета,
прозвенели часы,
пролетела сорока
от куста до куста,
молодая пороша
все следы занесла.
Ни ольхи, ни берёзы
в корабельном лесу.
Только жгучие слёзы 
примерзают к лицу.
Торопливо и грустно
ты простилась со мной.
И горит самокрутка, 
согревая ладонь.

         
         * * *
Пошёл я гулять в чистое поле.
За первым полем увидел второе.
Прошёл второе — встретил козла.
Вышел в третье — а там Москва.
Глухое поле отваги и брани.
Поперёк и вдоль — овраги да ямы.
На семи холмах лопух да бурьян.
Восьмая Москва — алый мак-дурман.
Сидит в ней девушка на вокзале.
Голубыми плачет она глазами.
Плачет над мёртвой гнилью-трухой.
Чей-то череп гладит рукой.
— По ком, скажи мне, твои рыданья?
— Убила я красивого парня.
Он изменил. Это был твой брат.
Теперь бери меня в законный брак.
— О, долго была у него ты в рабстве.
Теперь не мешает он нашей страсти. 
Улыбнись, подставь мне губки свои.
Возьму тебя, увезу с Москвы. — 
Она ведь поле гульбы и брани.
В могилу здесь сводят девушек парни.
И только пули свищут по ним.
В этом поле любовь — полынь.

         
         * * * 
Завтра в студёную вешнюю пору,
варежку бросив в снежную воду,
видимую в полынье одежды,
можно тебя спросить между
двух состязаний, в которых речь 
плавится и исчезает, — ответь,
я не буду спорить.

Как ты ускоришь алчного зверя,
вдаль от начального измерения
нежным прыжком утолившего голод?
Как ты закинешь свой мнимый голос
льдинкой ручья в телефонную сеть? — 
Ловится там иль уводит речь
сквозь ячейки спектра?

Так ли, по ветру в студёную зиму
варежку осторожно разинув
талой повадке твоей навстречу,
можно будет поверить ответу,
мимо вопросов глядя в дыру
даже сегодня, куда я нырну,
и не будет завтра? — 

         
         * * *
Всегда готовый компенсатор,
Всегда беспечный кредитор,
открылся вдруг мне каждый атом
твоих забот — и с этих пор
я стал спокоен.

К приятию любых диковин
всегда готовый предикат,
пугливый тянется феномен
к твоим рукам, — а бред и мрак
бегут подальше.

Узнал я скромные пейзажи
песчаной местности моей.
Пропали грозные миражи.
Меланхолический олень
смиренномудро

сквозь ветви чащ просунул морду,
глядит на дальние дворы,
глядит на пашню, на дорогу
и ветер нюхает вдали,
и бодрый холод.

Приветствую твою охоту — 
незлобную, без жадных глаз.
Я бедствую, — а ты готовый
всегда являешься тотчас.
Откроешь численник: october,
картинка светлая ... О, кто бы
мне объяснил сей трубный звук?
кто эти трудные октавы
повёл бы стаями на юг,
всё примирив: и слёзный снег,
и шёпот дождика картавый?

         
         * * *
Отодвинув квазар за телескоп,
Радхакришнан в гневе ушёл.
Морским, голландским набив табаком,
Минковский трубку зажёг.

Он сказал: «Мой вакуум поистине пуст.
Он пуст и линеен: он прост».
А я сказал, отодвинув стул:
«Но он неустойчив, босс!

В нём родятся па’ры частиц или дыр — 
виртуальный квантовый пар.
Он однажды вселенную так родил
и с тех пор навеки пропал».

Но Рудольф Минковский 
                  смело взглянул,
разгоняя ладонью дым:
«Да, мой вакуум стои’т, словно нуль
и чреват явленьем любым.

Молодого гуру встретив в саду,
я не скрою, что я не трус.
И когда-нибудь я так же уйду,
отодвинув звезду за куст».

         
         * * *
Вот и весна. И куда-то
типичный коттедж
шьют наизнанку
портные кирпичных одежд.
Ветер солнцем опутал
кривую Пахру.
Вот и, в резину обутый,
вплотную к окну
встал-подошёл из-за стола
равнодушный прораб.
«Вот-и-весну» он разглядывает,
как будто не рад.
Вот и коттедж
(он закуривает) — 
как будто барак:
он на ковчег
больше смахивает,
чем на корабль:
в этой халупе
в луга через лес
уплывать бы вдаль,
в талой лазури
покачиваясь,
как старый Мазай.

         
         * * *
Цветы распустила республика
над всей бессловесной землёй.
Весенние губы распухли, как
бессовестный твой поцелуй.
Он длится до полного месяца
над примулами могил,
потом вдруг, фыркнув, рассмеивается
и далее — неуловим.
Рассеивается идиллия.
И блуд осознан, и бунт.
Несём их в свои владения,
как грунт и навоз для клумб.

         
         * * *
В чаще лесной листоносный поток 
                           прячась,
тащит толпу высовывающихся качеств.
Ты сама, вырисовываясь из воды,
изведи мне шелест из головы,
говори мне шалость и говори
тяжесть.

Ты же бывала в потоках всегда мутных,
тыщи сманила лодочек весьма утлых,
с удовольствием готовых пойти ко дну,
к одному привязалась ты моему
мухомору, вползающему на ходу
в дупла.

Вот он в пустыне пророс 
                    из сухих скважин,
бодро и просто встал за своих и ваших.
Что идея — то, конечно, война и смерть.
И смотреть тут нечего и уметь.
Ему есть достаточно всюду мест
влажных.

Их показал мой оракул в нагих цифрах,
хитро окинув взглядом 
                простых хриплых
пастухов, виноделов и рыбаков.
И покоится будто тень игры вокруг:
либо кровь лозы, либо козий пух,
либо...

Ветка, как чья-то явная над водой веха,
въехала, будто нарочно качнувшись, в это
золотоплетение нитей и теней,
и тебе так легко со мной теперь
затеряться среди многих затей
ветра.

Плющ тёмнолистый оплёл стволы буков,
луч жары заплутал в закоулках бликов,
в буколической сени высоких рощ.
Оросивший нас светоносный дождь
дрожью мелких брызг рассмеялся, прочь
прыгнув.

         
         * * *
Два человека идут через луг
на огороды к дальней избе.
В пламени зноя плавает звук
их разговора о тайной судьбе.
Их провожает облако мух,
оводов нудный хоровод.
Злобные слепни, как стрелы разлук,
так и врезаются в их разговор...
Впрочем, меж ними не так много слов.
То есть, по сути, они молчат.
Разве что души двух голосов
соприкасаются на мелочах
быта, работы, погоды, поры, —
будто они составляют отчёт
или, о чём-то условлясь, они
видимость повторяют точь-в-точь.
Два человека идут через луг.
Вроде один человек — это ты.
Если теперь эти строки не лгут,
значит, кому-то с тобой по пути.
Медленно всходят на косогор.
Ниже — река, но она не видна.
Впрочем, отсюда их разговор
тоже не виден наверняка.
Овод присел на тонкий подол
белого платья, целясь сквозь ткань.
Но промахнулся я, бросив ладонь
в несоразмерную с нами даль...
Если ж и эти строки не лгут,
значит, другой человек — это я.
Вижу теперь, насколько был глуп,
чуждый взгляд напрягая в поля.

         
         * * *
Каждый, кто в руки книгу мою берёт, —
тот и приятель, поскольку
                   не так уж глуп.
Мало моих портретов: я их берёг,
как мне советовал мой настоящий друг.

Скупо даю тебе я ракурсы лиц,
слабые позы, взгляды из-под волос.
Редко меня ловили фокусы линз.
Имя моё невидимо назвалось.

Мало и плохо надеешься ты на звук.
Шлёшь мне повсюду 
               видов своих каталог.
Образы, думаешь, чётко тебя назовут
каждому глазу, который от букв оглох.

Если бы я забыл, как дрожит гортань,
буквы сквозь зубы пролезли бы тебе 
                                в рот.
Если не так, то, конечно, назад отдай
каждый, кто в руки книгу мою берёт.

         
         * * *
Где вы живёте, так много стрижей,
стражей небесной лазури?
— Мы, как поэты, снуём всё быстрей
в Богом забытой культуре. —

В полдень я вышел курить на балкон.
Катится жаркое лето.
Жадные звери живых облаков
толпами лезут на небо.

— Где же, стрижи, ваш высокий обрыв,
норки в пластах жёлтой глины? — 
В них вы ныряете, крылья сложив, 
и тормозите мгновенно...

Тёмной листвою шумят тополя.
Слушаю их — всё без толку.
Поздно, любимая, ты поняла,
как обманулась жестоко.

Плакала ты, а злодей был таков:
сердце, обросшее шерстью.
Выбросил на перекрёстке дорог
платье поруганной чести.

Буду, стрижи, ваш я призрачный гость...
Боже, о чём я толкую! — 
Молнии вы, и не знаете гнёзд
в этой бесплотной культуре.

Все мы, поэты, у Бога в гостях.
Домом не может быть небо...
Я бы не мог на таких скоростях
делать броски вправо-влево.

         
         * * *
Распили бревно — и там найдёшь меня.
Мне вреда не причинит твоя пила.
Обе половинки распили бревна — 
вновь найдёшь меня без всякого вреда.
А попробуешь прибить к бревну гвоздём,
чтобы был уловлен я и уязвлён,
чтоб доступен был в любые времена —
глядь и нету ничего, кроме бревна ...

Не грусти: вот свет, завязанный узлом.
Развяжи его — и вновь найдёшь меня.