Прожить жизнь в любви и согласии. Сделать блестящую карьеру. Вырастить прекрасных детей. И иметь все, что можно иметь за деньги. В сорок с лишним выглядеть на тридцать пять, а чувствовать себя на тридцать… Из этого должна получиться история. Может быть, уже получилась. Но какая — нам пока неизвестно, потому что спрятана в ящике письменного стола. И автор не спешит с публикацией. История, полагает автор, должна отлежаться, чтобы глянуть на нее как бы со стороны, заметить и устранить описки, неточности, неловкие обороты. И слишком ловкие тоже. Да, конечно. Слишком ловкие обороты, от которых так и несет литературой. Это простая история, и рассказывать ее следует просто. Ну так и расскажи. Но она не закончена. Расскажи нам незаконченную историю. Ну, я не знаю… Нет-нет, не надо доставать рукопись из ящика письменного стола. Пусть лежит себе и ждет своего часа. А ты расскажи нам свою историю так, как ты ее запомнил. Расскажи просто, своими словами. Я попробую…
Прежде всего я хочу исправить неточность, допущенную в рукописи. Это не обязательно. Да, конечно. Но мне хочется. Мне нужно от чего-то оттолкнуться, чтобы начать, я не великий рассказчик историй, я все больше на бумаге. Так вот: в рукописи сказано, что мы с Игорем Ивановичем — так зовут героя моей истории — подружились на студенческой скамье. На самом деле мы стали друзьями еще в школе, а в студенчестве продолжали дружить, хотя дороги наши разошлись: Игорь Иванович, тогда еще просто Игорь, поступил на философский факультет университета, а я — в медицинский институт. По статистике, наибольшее число авторов — бывшие медики, и я не исключение. Красавица Марианна… Вот так сразу? Да, именно так: сразу, без подготовки. Как в воду вниз головой. Красавица Марианна (примесь польской, украинской и венгерской крови, соболиные брови, внезапно атакующие глаза: только что смотрела в сторону, но подняла взгляд — и ты в отпаде; трогательная — хочется потрогать — родинка над верхней губой) легко покорила мое сердце: днем я преподавал ей (остальной курс не в счет) психиатрию, вечером приглашал на свидания, угощал мороженым в кафе “Пингвин”, дарил цветы, билеты в филармонию. Я не спешил делать предложение, не торопился овладеть ею, я рассуждал тогда, что таких счастливых мгновений невинной духовной близости у нас никогда больше не будет; никогда, никогда в жизни мы не будем так чисто и так нежно любить друг друга, как в эти несколько месяцев, заполненных до краев предчувствием и предвкушением будущей близости… А как к этому относилась Марианна? Не знаю. Однажды Игорь задал мне этот же самый вопрос. И я не смог на него ответить. Сказал, что не знаю. Что не спрашивал у нее. Ну и дурак, сказал мне на это Игорь. И ведь действительно — дурак. Теперь это так ясно видно, когда смотришь отсюда, из настоящего, в те давние годы. Но тогда…
Неизвестно — мне неизвестно, — как и когда Игорь в свою очередь покорил Марианну. По крайней мере у нас в медицинском он никогда не преподавал. Но однажды он вошел в ее жизнь и в мою комнату, словно Каменный гость в разгар пирушки, — и, как Каменный гость, застыл молча и неподвижно у дверей. И в то время как я смотрел на него, вытаращив глаза и раскрыв рот, Марианна покорно — покорно! — встала и подошла к своему командору, и они ушли — ушли вдвоем, как давние любовники, оставив меня наедине с летней грозой. И что же ты сделал? Ничего. Я даже не встал со стула, не попытался что-то сделать или сказать: так и сидел и смотрел им вслед. Потом гроза миновала, я вышел из дома и побрел неведомо куда, и как-то незаметно для себя я оказался у порога лучшего друга. Тот встретил меня в дверях, мы долго молча смотрели друг на друга, а потом вдруг сделали шаг навстречу и обнялись, словно скрепляя окончательно некогда принятое обоими соглашение, что дружба превыше всего… Знаешь, сказал мне после объятий Игорь, если бы ты не пришел сегодня, мы бы, наверное, никогда бы не помирились. А мы и не ссорились, ответил я. И это было правдой, можете мне поверить, хотя потом, позже, когда на меня находило желание пожалеть себя, я извлекал дополнительную каплю горечи из тогдашних слов друга: сам Игорек, выходит, идти мириться ко мне не собирался. И в комнату к себе тоже не пригласил, возможно, потому, что там его ждала Марианна… Но я не осуждаю его — не осуждал тогда, не осуждаю и теперь, — потому что по-своему Игорь был прав: ведь это не он, это я был третьим лишним — как в песне. И как в песне, третий должен был уйти. К тому же от меня не требовали уйти совсем — достаточно было отойти в сторону. Чтобы не мешать другу. И любимой, которая сама сделала выбор. И поскольку я искренне старался не мешать, а друг и любимая искренне жалели меня и хотели мне помочь, мы с Игорем остались настоящими, а не показушными друзьями; мы и после выбора Марианны продолжали дружить, и даже довольно долгое время дружили втроем: втроем ходили в театр и в филармонию, втроем кушали мороженое в “Пингвине”, втроем смотались во время зимних каникул на Чегет, где Игорь подвернул ногу, так что мы с Марианной целых четыре дня катались с гор вдвоем (то есть в составе довольно большой группы, но без Игоря — и в эти четыре дня я испытывал к Марианне такую нежность, на которую уже не считал себя способным), а летом собирались предпринять опять же втроем сплав по горным рекам на плотах и катамаранах — но по каким-то причинам не сплылось.
А к концу следующего семестра как-то само собой стало ясно, что Игорь с Марианной предпочитают Брамса и Листа Моцарту с Бетховеном, а цыплят-табака под красное вино — мороженому, ну а увлечение театром сменилось у них вдруг неожиданной и какой-то детской, на мой взгляд, любовью к кино. И все это вполне искренне, не ради того, чтобы избавиться от третьего лишнего. Искренность вообще была в большом ходу между нами, оттого-то я так часто употребляю это затертое слово. А Брамса и Тарковского я все равно никогда не любил…
Дальше начинается собственно история семейного счастья. И оказывается, что изложить ее куда труднее, чем описать банальный любовный треугольник. Недаром же все сколько-нибудь приличные повествователи честно отступали перед попыткой описать счастливую семью. И оттого так много историй заканчивается стандартной фразой: “Они жили долго и счастливо и умерли в один день”. А если не умерли? Если жили и продолжают жить счастливо? Как описать их счастливую жизнь, чтобы не впасть в умильный тон дамского романа или, напротив, не начать ерничать и чернить чужое счастье, вид которого порой не так-то просто выносить? Может быть, в первую очередь следует сказать о любви? Да, пожалуй. Тем более что тут случай бесспорный. Любовь — была. Любовь была столь же яркой и горячей, как в те уже давние годы, — по крайней мере, такой она выглядела и такой ее воспринимали мои герои, сохранившие с прежних времен привычку делиться со мной, старым другом семьи, самым сокровенным. Они любили друг друга — Игорь и Марианна — и не скрывали этого, и не делали специальных усилий, чтобы сохранить любовь. Не читали пособий по семейному счастью, не пытались слегка остудить страсть короткой разлукой, не подогревали любовное пламя при помощи ревности. Они просто жили бок о бок, иногда расставались — ездили в командировку или в отпуск, и отпуска не всегда совпадали; они спали вместе или врозь — когда один из них был болен или когда в доме ночевали приезжие родственники; они целовались при встрече и при прощании, но не превращали это в обязательный ритуал: хочешь поцеловать — целуй, не хочешь — до следующего раза. Просто оба твердо знали, что следующий раз обязательно будет, и не заботились о настоящем. Никогда не говорили они по телефону на американский манер: “Я люблю тебя, милый!” — “И я тебя, дорогая!” — разве что смеха ради, чтобы спародировать очередную американскую мелодраму. Они писали друг другу письма в разлуке и звонили по телефону, но писем этих я не читал и разговоров не подслушивал, я только могу догадываться, что в этих дальних звонках и письмах — особенно в письмах! — наверняка и таится секрет их вечной влюбленности, и уверен притом, что даже если я и прочту эти письма, то и тогда секрета не раскрою, потому что самое важное в них наверняка прячется между строк.
В детях влюбленные супруги были столь же счастливы. Сын и дочь, погодки, оба уже взрослые, оба успели обзавестись семьями, в ближайшем будущем ожидается появление первого внука. Еще не дедушка с бабушкой, но почти. Сын — красавец-офицер, ростом перещеголявший довольно высокого отца, лицом красив в мать, но в меру, чтобы выглядеть достаточно мужественным. Успел повоевать, легко ранен, награжден орденом. Когда проходит по улице в парадном мундире, все женщины оглядываются. Когда в штатском — тоже оглядываются, но смотрят как-то иначе, более пристально, даже с печалью, может быть, оттого, что ордена и погоны не заслоняют суть. “Почему не мой?” — читается вопрос в глазах одиноких (и не только одиноких) женщин. Дочь красотой чуточку уступает матери — но именно потому, что мать рядом, как эталон, когда матери нет, видна особая, более утонченная краса, на нее западают сразу и долго не могут отделаться, в ней что-то недосказанное, завораживающее. С матерью — то есть Марианной — всегда ясный солнечный день, а с дочерью — раннее утро над рекой, туман, голоса вдалеке, плеск русалок… Дочь прекрасно поет, профессора осторожно, чтобы не сглазить, пророчат блестящую оперную карьеру, все в доме ходят на цыпочках, когда она распевается перед экзаменом. Можно ли пожелать каких-то иных, лучших детей? Или остается только молиться, чтобы ревнивая Судьба не отняла этих?
Хорошо, попробуем перейти к следующему пункту. Что там у нас? Работа? Ну, здесь тоже все совершенно ясно. Игорь — Игорь Иванович — давно уже доктор наук, профессор, проректор университета, автор двух монографий, удачно заполнивших брешь в отечественной эстетике, когда она в одночасье перестала быть марксистско-ленинской. В работе новая книга, еще более фундаментальная, заранее обреченная на успех. И никаких явных врагов, разве что мелкие завистники — но у этих кишка тонка, чтобы Игоря Ивановича свалить. Его благосостояние настолько явно обеспечено упорным и плодотворным (это не всегда совпадает) трудом, что даже завистники не упорствуют, обвиняя его в использовании служебного положения: берет, мол, взятки за устройство отпрысков в вуз. То есть не то чтобы совсем не обвиняют, но, обвиняя, не упорствуют. Возможно, поскольку сам берет и им дозволяет брать. А с другой стороны, где кончается взятка и начинается простая человеческая благодарность? Считать ли взяткой проданный за полцены новенький “форд-эскорт”? Или на очень льготных условиях ремонт того же “форда”? Или… Да мало ли таких или! Что-то, конечно, было, дыма без огня не бывает, но в меру, не столько ради корысти, сколько, возможно, чтобы самому ощутить свой вес в обществе: ведь скучно, согласитесь, располагая некоторыми возможностями, совсем ими не пользоваться. Да, пожалуй. Это уже нездоровый аскетизм какой-то, монашество. Вот именно: аскетизм! А Игорь Иванович — стопроцентный сангвиник, человек эпохи Возрождения, аскетизма на дух не переносит.
У Марианны — Марианны Теодоровны — симметрия требует отчества, и оно тут же нашлось — тоже сложилась карьера. Поначалу, правда, она приотстала от мужа — роды и еще раз роды, — но потом это отставание даже на пользу пошло. Растеряв немного за годы счастливого материнства лечебные навыки, Марианна Теодоровна сперва неохотно, потом с желанием пошла в рост по административной стезе — и вскоре стала крупной фигурой в Облздраве… Нет-нет, я не о размерах, фигура у нее по-прежнему была идеальная… ну, почти идеальная. Я о значимости, о важности говорю. Она стала весьма важной, значимой фигурой в Облздраве — и даже прошел уже слух, что могут ей предложить его возглавить. Но и хозяйкой притом ухитрялась Марианна Теодоровна быть отменной: пекла и стряпала так, что гостей и домашних от стола за уши не оттащишь, порядок в доме поддерживался всегда на уровне, но без излишней суеты, без страха перед каждой пылинкой, дом — чтобы жить, а не пыль пускать в глаза соседям и родственникам. Машина тоже была у Марианны Теодоровны иностранная, маленький “пежо”, и водила она спокойно и уверенно, а когда в настроении — так и просто лихо.
Вкусы и настроения супругов удивительным образом совпадали или дополняли друг друга, так что то и дело легкая радость одного гармонично накладывалась на едва заметную грусть другого, не давая грусти прорасти в глубину души, но и не раздражая ее беспричинным весельем. Если же радость одновременно посещала обоих, в доме все звенело, пело и приплясывало, и к вечеру обязательно разбивали на кухне тарелку или чашку из какого-нибудь недорогого сервиза — дабы не искушать Судьбу.
В общем, глядя на жизнь счастливых супругов, представляется удачно отгадываемый кроссворд: еще не все слова найдены, не все клеточки заполнены, но уже вписанных букв набралось столько, что угадать оставшиеся не составит большого труда. А потом предстоит самое интересное: из отдельных букв в специально выделенных клеточках должно составиться какое-то выражение — и до чего же приятно заранее угадывать, что это за выражение, но не говорить вслух, чтобы не портить себе и другим удовольствие.
Однако меня, как автора, заботит другое. Ну, хорошо, допустим, я все до единой клеточки кроссворда заполнил. Допустим, я рассказал вам их историю до самого конца — то есть не в буквальном смысле, конечно, не до самого конца, не до могилы, но до логического конца, когда никакого развития сюжета уже не предвидится. И что в результате? В результате история выходит какая-то куцая, лишенная финала, — а уж кому как не нам с вами знать, что начать историю можно с любого места, хоть с середины, но закончиться она должна в заранее намеченной, точно угаданной точке — чтобы читатель вздохнул с облегчением и мечтательно посмотрел вдаль… В моей же истории нет такой финальной точки, негде читателю остановиться и вздохнуть с облегчением, нет даже обозримой дали, в которую можно мечтательно поглядеть, прежде чем отложить книгу. Шел-шел по прямой и ровной дороге — и вдруг уткнулся носом в стену с надписью “Конец”. Это форменное издевательство, возмущается читатель, за такое надо издательскую лицензию отбирать!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тут отступ, отточие, пропуск строки, передышка. Короткая, но необходимая пауза. И в ней — нечто вроде разбора полетов. Прежде всего давай договоримся не путать твою историю и твою рукопись. Рукопись сама по себе, история сама по себе. Пусть рукопись не закончена, пусть она лежит в ящике стола, как мы и договаривались, нас вовсе не интересует, будет она опубликована или нет, нас интересует история, которую ты начал нам рассказывать. И это другая история, понимаешь? Другая? Ну конечно, другая! В той истории, что осталась в ящике твоего письменного стола, в ней с героями ничего не может случиться, пока ты не достанешь ее оттуда, — разве что кто-нибудь достанет ее без твоего ведома и допишет за тебя. Но такого ведь не может быть, правда? Конечно, не может! Вот и отлично. Значит, та история тебя может пока что не беспокоить. Пусть она остается неизменной и ждет своего часа. Когда-нибудь ты обязательно вернешься к ней. Но поскольку сейчас ты все равно свободен, не трать понапрасну время, расскажи нам другую историю — не записанную на бумаге, существующую только здесь и сейчас, в процессе твоего рассказывания, — ведь она явно не кончилась на том, что твои друзья, Игорь и Марианна, сделали замечательную карьеру, породили и вырастили замечательных детей и продолжали жить в любви и согласии. Твоя другая история имеет какое-то продолжение, ведь правда? Может, ты поделишься с нами? Мы никому не расскажем, честное слово. Честное пионерское! Да ладно вам… Ну вот и хорошо, и чудненько, давай выпьем еще по чашечке этого замечательного кофе, закурим, и ты расскажешь нам свою другую историю, расскажешь коротко, без лишних подробностей, но уж, пожалуйста, до конца. До самого конца. До настоящего конца. И если в конце твоей истории мы снова упремся в гладкую стену с надписью “Конец”, то… Что тогда? Ну, электрический стул тебе за это не грозит, не бойся, но и бурных аплодисментов не жди. Я понимаю. Мы рады, что ты нас понимаешь. Нам всегда нравились понятливые авторы. И понятливые рассказчики тоже. Вот именно. А как насчет понятливых слушателей? Ну, на этот счет ты можешь быть абсолютно уверен: с полуслова. Даже так? Именно так. Сейчас мы тебе это продемонстрируем. Интересно, каким это образом? А вот каким: как понятливые слушатели мы уже поняли из твоего незаконченного рассказа, что как только ты вернешься к своей истории — к другой истории, уточним, — так тотчас в жизни Игоря Ивановича появится другая женщина. Мы угадали? Ну, в общем… Вот видишь. Но мы не будем портить тебе удовольствие. Рассказывай так, как считаешь нужным. А мы будем внимательно — очень внимательно! — и с пониманием тебя слушать. Ну-ну…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я должен прежде всего вернуться в конец той, первой, изложенной на бумаге истории. Вернуться к тому неприятному для всякого повествователя моменту, когда я буквально носом уперся в эту воображаемую, но от этого не менее неприступную стену с надписью “Конец” — и сколько ни озирался по сторонам, так и не приметил ни лестницы, ни воздушного шара, ни доброго ангела с крылышками, готового перебросить меня на ту сторону, чтобы продолжить путь. Мысль о том, что за стеной может и не быть никакого пути, мне, кстати, тоже в голову приходила, но я отбрасывал ее, потому что тогда мой труд терял вообще всякий смысл. Что делать? В тайной надежде, в которой сам себе не хотел признаваться, я позвонил на службу Игорю Ивановичу, потом Марианне Теодоровне — непременно в таком порядке, как бы неназойливо подчеркивая, что проверенная временем мужская дружба по-прежнему превыше всего. Нет, никаких перемен, все так же довольны и счастливы, даже, пожалуй, слишком счастливы (это Игорь Иванович), тьфу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить… Да, живем мечтами о внуке (это Марианна Теодоровна), уже планируем, как будем обустраивать недавно купленный дом в деревне — семьдесят километров в сторону Белоярки, чернозем, двадцать соток, крепкий бревенчатый дом, банька, в лесу полно грибов, приезжай, на всех хватит… Обязательно приеду, клянусь я. (Грибы? Нет, оба они слишком знают и любят грибную охоту, да и вульгарно это — отравить идеальную пару какими-нибудь строчками…) Не жди осени, продолжает Марианна, скоро сенокос, пойдем в лес за свежими березовыми вениками, а потом — в баньку… (Может, энцефалитный клещ? Даже не обязательно смерть героя, достаточно тяжелой болезни, комы, инвалидности на всю жизнь: жалкая фигура, распростертая на кровати и поседевшая, подурневшая Марианна оборачивается ко мне, и ее глаза вспыхивают огнем благодарности и… Нет, они люди осторожные, наверняка сделали прививки, а мне вот все недосуг. Как бы самому не того…) Я перебирал все возможные варианты: пожар, печной угар, автомобильная катастрофа — и браковал один за другим. Нет, не желал я своим героям такого финала — потому что в сущности это был бы ложный финал, обычная уловка неопытного рассказчика, который, исчерпав материал и не зная, что дальше делать с героями, хладнокровно и гигиенично убивает их, являя тем самым миру свое авторское бессилие. Я же готов был скорее покончить с собой, чем публично признать свое литературное поражение. Нет, героев мы убивать не будем…
Но неужели же нельзя найти хоть какой-нибудь ход? Если ничего, абсолютно ничего нельзя изменить в их благополучном настоящем, то не потерялось ли чего подходящего для моих авторских целей в прошлом? Ведь не доцентом же родился наш драгоценный Игорь свет Иванович? И не первой же красавицей медицинского института явилась в мир драгоценнейшая Марианна свет Теодоровна? Разумеется, прошлое Марианны Теодоровны для меня более туманно — и потому более привлекательно для авторских целей, дает большую свободу воображению, но, увы, как раз воображение-то и отказывает мне сейчас, зато вдруг оживает память — и в памяти медленно, постепенно, как (простите за набившее оскомину сравнение, меня оправдывает лишь то, что употребляю его для собственных нужд, не для читателя — что было под рукой, то и употребил) на проявляющемся снимке, возникают контуры чьей-то фигуры, смутные пока что черты лица, какая-то особенная, бросающаяся в глаза походка… И осторожно, тихо, дабы не спугнуть призрак удачи, я извлекаю из дальнего угла коробку с фотографиями, а из коробки — старое групповое фото нашего класса. Я вглядываюсь в фотографию и вспоминаю… нет, не вспоминаю — я ищу. Ищу лицо, ищу фигуру, ищу походку новой, неожиданно возникшей в уже законченной, казалось бы, вещи героини. Ищу слова, которыми она заговорит. Это должны быть ее слова — и вместе с тем слова мои, автора, — и в гораздо меньшей степени слова той реальной женщины, что послужит моей героине прототипом. Послужит, сама не догадываясь об этом. Даже и не помышляя, должно быть, что один бывший одноклассник пытается с ее помощью разрушить жизнь другого.
Но разве я рушу чью-то жизнь? Я вполне искренне… Опять любимое слово? Да, ничего не поделаешь. Я действительно искренне, что бы вы по этому поводу ни думали, задаюсь этим вопросом. Ведь я не бог, не демиург, я просто писатель, сочинитель слов, в данном случае — рассказчик историй, что меня, кстати, вполне устраивает, я и не хотел никогда быть инженером человеческих душ, учителем и наставником, менее всего — проповедником. Я это я. Они это они. Я пишу про них — они читают меня. Иногда — редко — возникает обратная связь. Это когда по морде? Ну, не обязательно… но недовольные бывали. Однако большинству льстит. Жаждут быть описанными. Иногда намекают. Даже с просьбами пристают. Некоторые думают, что мы как журналисты: что вижу, то и пишу. Пошлют в колхоз — напишу про колхоз. Пошлют в армию — напишу про армию. Пошлют в космос… Ну, про это было у Брэдбери. Да, конечно, я тоже люблю этот рассказ. Хотя Вулфа так и не полюбил, как ни старался. Но космос — дело другое, если бы послали в космос, я бы тоже написал. Не счел бы зазорным опуститься до документа. Космос стоит мессы. Увы. Таких не берут в космонавты. Скорее Игоря бы взяли, чем меня. Атлет, не пьет, не курит, строен как в двадцать пять, давление и пульс в норме, содержание сахара в крови… Черт, куда меня несет, куда вынесет? Это, оказывается, так легко — говорить все что в голову взбредет, не то что стучать по клавишам компьютера. Ну, компьютерные клавиши тоже чересчур легкие, вот по клавишам пишмашинки ты бы так не порхал мотыльково — живо б пальчики отбил, помнишь еще, не забыл, как болели, когда конец истории светил сквозь словесный туман, когда нетерпение заставляло гнать лошадей? Еще бы не помнить! А сколько при этом было опечаток… Жуть! И ведь не исправишь, как ныне, одним движением руки…
Так о чем же я? Да, конечно: я не разрушаю жизни и не исправляю их, я только описываю, и вряд ли меня можно обвинить во вторжении в чужую жизнь, ведь я описываю в прошедшем времени, пишу о том, что уже произошло или как бы произошло (выдумываю, господа, а вы как думали!), и вмешательство тут возможно только тогда, когда имеет место тайна личности: муж, скажем, не догадывается об измене жены, а я узнал и описал. Это, конечно, вмешательство. И притом за такое можно и канделябром по морде. Но я ведь не делаю этого. Никогда не делаю. По крайней мере — почти никогда. А почти никогда — это по нынешним меркам очень много. Мало кто из моих коллег способен даже на почти никогда. В общем, не надо, милая одноклассница, мне инкриминировать вторжения и разрушения. Будем каждый заниматься своим делом. Ты словно невзначай встретишься со своей первой любовью, я попробую это представить и описать. И даже не описать, а рассказать. Так что даже на бумаге никаких следов не останется. Пока не останется. А там посмотрим.
…Началом того, что ближайшие друзья и родственники Игоря Ивановича называли потом его падением и что он сам, напротив, считал возрождением, стал по моему замыслу малозначимый и, пожалуй, даже забавный эпизод. Однажды летом, в жару, Игорь Иванович выпил чересчур много пива в компании какого-то коллеги — тот так и остался безымянным, увы, и даже не заподозрил, какую важную роль сыграл в жизни товарища, — и вскоре начал испытывать вполне естественную потребность, удовлетворить которую в нашем городе не так-то просто. Как назло единственный платный туалет в пределах досягаемости оказался закрыт. Дело между тем не терпело отлагательства. И тогда впервые в жизни (за это я готов поручиться) идеальный Игорь Иванович совершил антиобщественный поступок — забежал в проходной двор и там, в узком вонючем проходе между глухой стеной и гаражом, с наслаждением, понятным каждому, кому случалось оказываться в его положении, облегчился. А потом, само собой, Игорь Иванович пошел обратно, к выходу на проспект. Весело пошел, с облегчением, но не проявляя излишней поспешности, пошел — и там, в узком мрачноватом тоннеле, ведущем из двора на проспект Ленина, неожиданно (тут я могу только виновато ухмыльнуться) встретил бывшую одноклассницу, в которую Игорь Иванович, тогда еще просто Игорь, был когда-то отчаянно влюблен. Она же как раз любила меня, к ней вполне равнодушного, и только от отчаяния позволяла Игорю провожать себя после кино и даже целовать в темном подъезде — зная заранее, что бедняга Игорь назавтра же похвастается своим достижением лучшему другу: вот, мол, целовался в подъезде сам знаешь с кем, и тем самым надеясь пробудить во мне ответное чувство. А не наоборот? В каком смысле? Ну, то есть мы не хотим обидеть уважаемого автора, но логика и опыт нам подсказывают, что человеку свойственно в жизни раз за разом играть одни и те же роли. И если вы однажды уже были несчастным влюбленным… Достаточно, я понял. Что ж, возможно, вы и правы. Возможно, было как раз наоборот. Возможно, я был влюблен в ту одноклассницу, одноклассница была влюблена в Игоря, Игорь был к ней равнодушен, и она… Да, вполне возможно, она старалась возбудить его ревность тем, что позволяла мне провожать себя и целовать в подъезде и все такое… Но что это меняет? Ничего. Вот именно. В нашей истории — в другой истории — в истории, которую я рассказываю, это ровным счетом ничего не меняет. В любом случае тогда, в детстве, ее усилия были бесплодны — и только теперь, десятилетия спустя, с холодным равнодушием профессионала я реанимировал старую школьную любовь и, пользуясь свои всевластием, позволил ей задним числом обрести взаимность. И чего только не творят эти бессовестные авторы… А иначе какого черта мы занимались бы этим безнадежным делом?
Однако обреченный на реанимированное чувство Игорь Иванович чуть было не порушил мои тайные замыслы, поскольку не сразу узнал бывшую одноклассницу: он только глянул краем глаза и отметил во встречной женщине некоторое сходство с той прежней, из восьмого “Б”. Однако разойдясь с нею — она и подавно не обратила на него внимания — и сделав четыре шага (как истинный педант, он точно запомнил каждый свой последующий шаг) в направлении света, он заподозрил, что сходство было, пожалуй, слишком уж большим, чтобы оказаться случайным. К тому же, как он потом говорил, несмотря на минувшие годы, эта женщина сорока с лишним лет ухитрилась сохранить фигуру той давней девочки — и ту же странную, как бы слегка запинающуюся на каждом третьем шаге, походку. Этот чуть прерывистый ритм ее движения не бросался в глаза, но отмечался зрением и запоминался подсознательно — как запоминается ритм музыкальной фразы, — и стоило ему обернуться назад от света, во тьму, и поглядеть ей вслед, как в памяти неожиданно ярко и отчетливо всплыло их давнее прошлое, и не нашедшая тогда ответа детская любовь остро, как кошка лапой, царапнула его уже немолодое сердце. Остро царапнутый, Игорь Иванович, однако, не окликнул женщину, не бросился следом. Он сделал по-другому. Видя, что школьная любовь намеревается срезать путь, хочет пройти двором и выйти через второй выход на улицу Луначарского, Игорь Иванович решил опередить ее и встретить лицом к лицу: на сей раз не в сыром полумраке тоннеля, а среди бела дня, на ярком солнце, когда сквозь все отложения времени она не может не рассмотреть в нем прежнего влюбленного одноклассника. Он кинулся к выходу на проспект. Он почти бегом, вприпрыжку, нелепо размахивая “дипломатом”, промчался мимо старух, торгующих морковью и пучками укропа, мимо гостиницы, мимо магазина “Рыба”, мимо кафе-мороженого “Пингвин”, куда когда-то ходил с этой девочкой и где они ужасно поссорились — после чего он навсегда возненавидел мороженое, кафе-мороженое и даже ни в чем не повинных пингвинов, оттого и Марианну не водил в зоопарк и предпочитал угощать цыплятами-табака, — и все это: девочка, мороженое, пингвины, Марианна и цыплята мельтешило в его голове, смешиваясь в какой-то невообразимый салат, украшенный старушечьим укропом, покуда он мчался мимо зеркальных витрин, искоса поглядывая на свое молодеющее и худеющее с каждым шагом отражение, так что к выходу из второго туннеля — не такого узкого и мрачного, как первый, — он поспел если еще и не юным, то по меньшей мере молодым, двадцатипятилетним, и это, видимо, не было только игрой его воображения, поскольку его женщина, его восьмиклассница, сразу узнала его и вполне искренне произнесла сакраментальную фразу: “Господи, Игорь! Ты совсем не изменился!” — и он вынужден был ответить ей тем же, хотя она, в общем, изменилась, конечно, и рыжая краска довольно плохо скрывала обильную седину в коротко стриженных волосах, а тональный крем-пудра — морщины.
Игорь Иванович, впрочем, утверждал, что это ее не портило. И тут я охотно ему верю. У меня перед глазами был пример Марианны. Она выглядела все так же ослепительно и молодо, как много лет назад, — и все мои попытки посмотреть на нее свежим взглядом и увидеть разницу не приводили ни к чему. И потом я уверен, что и седину, и морщины своей былой возлюбленной Игорь заметил — не мог не заметить после стольких-то лет, — и тут же забыл про них, потому что новый образ возлюбленной наложился на образ прежний, они совместились и стали одним образом — теперь навсегда, — и сколько бы он потом ни рассматривал старые фотографии в ее школьном альбоме, сколько бы сама возлюбленная ни вздыхала по прежней юной восьмикласснице, ему нужна была только эта, нынешняя, и он ни за что не согласился бы променять ее на призрак былой любви. К тому же не забудем о том, что прежняя юная восьмиклассница не любила юного Игоря… Или он ее не любил. Да, или он ее не любил — но мы ведь договорились, что для данной истории это неважно. Или не договорились? Договорились, договорились… То-то же! В общем, будем исходить из того, что именно она, восьмиклассница, не любила когда-то Игоря, а нынешняя, сорока с лишним лет, повидавшая жизнь женщина его полюбила — и одно это перевешивало морщины, седину и попорченные временем и табаком зубы.
О любви, впрочем, они сразу не заговорили. Удержало какое-то врожденное чутье, а может, вмешалась Судьба, покровительствующая влюбленным. Оба разом почувствовали, что их прежнее чувство — а именно так по моей воле они его воспринимали, как общее прежнее чувство, словно меня, третьего, между ними никогда не было, — ничего, мне к этому не привыкать, — их прежнее чувство не исчезло, не похоронено под прахом времени, а стало лишь прочнее и умнее, ибо когда-то глупая влюбленность ранней юности наделала столько ошибок, что глупое же самолюбие юнцов не позволило обоим сделать необходимые шаги к примирению. Теперь они чувствовали себя достаточно созревшими для настоящей любви — и именно поэтому предпочитали о ней помалкивать, зная, что слишком много значащее слово, не подкрепленное еще ни прикосновением, ни поцелуем, ни объятием, покажется им легковесным и фальшивым и разлучит их куда вернее, чем осторожное молчание. Молча сели они в машину — старую ржавую “копейку”, напомнившую мне своим тарахтеньем пишущую машинку, на которой я писал рассказы и первые романы, покуда не написал достаточно, чтобы купить компьютер, — и так же молча, не сговариваясь и не строя планов, уехали. Астматически дыша и стуча клапанами, автомобильная древность повезла Игоря Ивановича и его женщину — не то вперед в прошлое, не то назад в будущее, в общем — неведомо куда.
Я, кстати, прежде чем продолжить рассказ, хочу предупредить вас, что твердо решил не придумывать для новой героини имени взамен настоящего и вообще не именовать ее никак — пусть будет и впредь просто женщиной, а чтобы не спутать с какой-нибудь другой — его женщиной. Мы не возражаем. Это нормальный ход. Не забудь его, когда станешь записывать эту свою другую историю. И когда будешь писать, слова “его женщина” обязательно выдели курсивом. Курсив унижает. Я выделю.
Вернемся, однако, к нашим героям. Какое-то время они продолжали жить своей собственной, внешне столь же счастливой жизнью, и если какие-то тревоги поселились уже в их уютном доме, то мне об этом ничего не было известно. Может быть, они еще надеялись тогда, что если не делиться со мной, то я оставлю их в покое, забуду про свою историю, не стану ради эффектного финала окончательно рушить их счастье, а может, просто не верили в силу слова — что, конечно, обидно для меня как для автора, но по-человечески понятно. Первые тревожные симптомы я отметил ближе к осени, когда впервые явственно уловил некоторую сухость в разговоре Марианны со мной. Слова вроде бы все были те же самые, но за столько лет я изучил ее манеру разговора и сразу уловил, что говорит она несколько иначе, другим тоном. Опять же только я, старый друг, мог заметить и заметил это отличие в тоне — моя жена, подружившаяся с Игорем и Марианной много позже меня, присутствовала при нашей встрече и никаких отличий не заметила. Зато она разглядела что-то новое во внешности Марианны — и тут надо отдать женщинам должное, в физиономистике они дадут нам сто очков вперед. В лице твоей Марианны — это единственное, что позволяла себе жена, вообще-то она неревнива, — в лице твоей Марианны стало больше силы и решительности, сказала она. Будто раньше она плыла по течению, все у нее получалось само собой, не надо было прилагать никаких дополнительных усилий, как нам, простым смертным, а теперь… Может, на службе какие-то перемены, сказал я, стараясь, чтобы это прозвучало естественно, у них, чиновников, вечно кто-то кого-то подсиживает, им все время приходится доказывать начальству, что они самые лучшие, самые сильные, самые преданные… А может, что-нибудь с Игорем? Я что-то такое слышала… Ты?! Сказать, что я был удивлен, значит, ничего не сказать. Я слишком привык к тому, что пользуюсь безграничным доверием Игоря и Марианны — куда более безграничным, чем моя жена, — и получаю все новости о них из первых рук. Я как-то упустил из виду, что вокруг каждой семейной пары (наша не исключение) со временем образуется нечто вроде облака более-менее тесных или мимолетных связей, некий круг общения — и зачастую члены этого круга, не столь близкие к паре, образующей центр притяжения, как, например, я по отношению к Игорю и Марианне, узнают, общаясь между собой и обмениваясь информацией (попросту говоря — сплетнями) об этой центровой паре что-то такое, чего порой не только самые близкие к ним люди, но и сами они о себе не знают. Кто-то кого-то с кем-то где-то видел, кто-то о ком-то с кем-то что-то слышал… Бывают случаи, когда слишком тесная близость порождает узость взгляда; те же, кто стоит чуть поодаль, имеют более широкий кругозор. Именно так и произошло в данном случае: близкая подруга моей жены и одновременно сослуживица, точнее — подчиненная, Марианны жила в одном подъезде с моей бывшей одноклассницей… Той самой? Вот именно — той самой бывшей одноклассницей, которую мы условились называть его женщиной. Она жила в одном подъезде с его женщиной и, разумеется, не могла не заметить появления мужа своей начальницы рука об руку с этой вульгарной, потасканного вида особой — у нее, надо полагать, были вполне “добрососедские” отношения с его женщиной, что не редкость, но даже если бы отношения были вполне дружеские и если бы с глазу на глаз с соседкой эта сослуживица-подчиненная говорила вежливо и приветливо, то за глаза, в разговоре с другой женщиной, тем более — с близкой подругой своей начальницы, она не отказала бы себе в удовольствии слегка (а то и не слегка) принизить ее, приподнявшись тем самым в собственных глазах и глазах собеседницы за ее счет. Тем более что его женщина при встрече старательно прятала глаза, притворяясь, что не замечает соседку, чтобы, как та поняла, не знакомить с ней своего приятеля (любовника?), тот же явно не притворялся, а действительно не узнавал ее, хотя когда-то его жена, Марианна, их познакомила.
В общем, в результате моя жена обрела идеального информатора: соседка-сослуживица была недостаточно близка с Марианной, чтобы сплетничать (назовем вещи своими именами) напрямую, но зато она была достаточно близка с моей женой, — а та в свою очередь достаточно близка с Марианной, чтобы служить надежным передаточным звеном. Соседка-сослуживица не знала только одного: что именно мне, мужу ее надежного передаточного звена, принадлежит вся эта история от первого до последнего слова, и что именно поэтому ее слова никогда не достигнут ушей Марианны. Моя жена твердо пообещала не говорить ничего Марианне, а она свое слово держит. Но кто-то другой — не обязательно знакомый той соседки-подчиненной — что-то Марианне сообщил. Даже не знаю — кто. Нет, честное слово, не знаю. Я ведь говорю: круг вокруг счастливой четы был достаточно широк, нашлись другие доброжелатели, которые видели Игоря Ивановича в компании его женщины, и они, эти доброжелатели, не были друзьями моей жены. Я, помнится, даже пошутил тогда по этому поводу: как же это так, ты — и вдруг кого-то не знаешь из окружения Марианны, не похоже это на тебя. Не очень, правда, весело пошутил. Потому что неизвестные доброжелатели явно задались целью рассорить меня с Марианной, связав меня с той бывшей одноклассницей — той самой его женщиной. Якобы это я свел Игоря с нею. Более — я устраивал им свидания у себя дома и в саду, прикрывал Игоря перед Марианной, когда он встречался с его женщиной, чуть ли не записки передавал. Сводничал, в общем. А этого не было? Разумеется, не было. Сошлись они, может быть, и по моей вине — если вы, конечно, верите в силу слова, в то, что автор может предвосхитить судьбу реальных, не выдуманных героев и заставить их действовать по своей воле, — но свидания на квартире, в саду? Зачем это? Квартира у нее была собственная — жалкая, положим, грязноватая, типичная хрущовка, к тому же далеко от центра, на Сортировке, дом так и кишел китайцами с битком набитыми сумками, — но все же отдельная квартира, ни мужа, ни детей, встречайся с кем хочешь в любое время дня и ночи. И сад тоже был — четыре сотки, щитовой домик, банька… И уж совсем глупо: про записки. Вы когда-нибудь слышали в наше время, чтобы взрослые люди, пусть даже и влюбленные, обменивались записками, будто школьники? Я тоже не слышал. К тому же в той жалкой квартире был у нее и телефон, а у Игоря Ивановича, как и положено солидному человеку в наше время, — всегда при себе сотовый. Так что ни для свиданий, ни для почтовой связи голубки во мне вовсе не нуждались. И если в конце концов я им все-таки понадобился, то не в качестве связного или посредника, а как профессиональный психиатр…
Да-да, пришлось, не удивляйтесь, именно в таком качестве. Вы ведь, наверное, воображаете, что Игорь Иванович, встретившись со старой любовью, погрузился в этакий кипящий водоворот любви: розы, шампанское, черные шелковые простыни, свечи... Розы были, шампанское тоже, что же касается простыней — то только не черные, не шелковые, а самые обычные, бывшие в употреблении, с метками прачечной — и как-то спокойно оба обходились без свечей. Но не в этом дело. Дело в том, что у каждого из них была до встречи своя собственная жизнь. Со своими проблемами и мелкими и крупными житейскими заботами. И если у везунчика Игоря Ивановича проблемы и заботы решались как бы сами собой, между делом, то у его женщины не было за спиной ангела-хранителя с крылышками, ей приходилось буквально пробиваться, продираться сквозь течение жизни — у нее на Сортировке словно бы сам воздух был плотнее, чем у него в центре города, так что ей приходилось куда больше усилий прикладывать, чтобы просто жить, двигаться, перемещаться во времени и пространстве. У нее даже походка была как у человека, идущего навстречу ветру: чуть наклонившись вперед и выдвинув вперед одно плечо. А Игорь Иванович шествовал себе вальяжно, вперевалку, и попутный ветерок тихо, нежно, заботливо подпирал его в спину. В общем, скажем прямо: даже в ту первую памятную встречу Игоря Ивановича отнюдь не сразу уложили на старенькие, но чистые простыни, сперва ему пришлось проделать много-много всяких непривычных движений. Пришлось ехать на хрипящей и задыхающейся “копейке” через весь город на Агафуровские дачи, в психушку, где, оказывается, лежала с безнадежным диагнозом мать его женщины. Пришлось присутствовать при их безрадостном свидании и даже изображать из себя бывшего мужа его женщины, поскольку бедная шизофреничка сразу узнала его и отказывалась признавать за кого-то другого. Пришлось мотаться по городу в поисках какого-то дефицитного лекарства для больной — воспользоваться связями Игоря Ивановича его женщина отказалась категорически. Пришлось ехать в сад, где в яме хранилась посевная картошка, вытаскивать тяжелые мешки с картошкой из ямы, грузить в багажник машины — с тем чтобы завтра ехать за тридевять земель копать участок в десять соток и эту картошку сажать. Но и то хорошо хоть, что завтра. Что ночь, милосердная ночь, ночь любви все-таки ждала его допрежь картошки. И на том спасибо, тихо сказал себе Игорь Иванович, отмывая после картошки руки в бедной маленькой ванной…
На этом, впрочем, проблемы Игоря Ивановича не кончились. У возлюбленной его оказался еще и бывший муж — в заключении, и сын от бывшего мужа — законченный наркоман. Мужу надо было посылать передачи, и тут гордая женщина поначалу избегала материальной помощи Игоря Ивановича, но позже, когда они уже окончательно поселились вместе, отказываться перестала, так что и на бывшего мужа его женщины Игорь Иванович потратил немало душевных сил и денежных средств — не чрезмерно, нет, но все же достаточно. К тому же неприятно огорчала — сказать, что пугала, было бы слишком, Игорь Иванович был не из пугливых, — перспектива возможной амнистии и возвращения бывшего мужа, с которым окончательно не был утрясен пресловутый квартирный вопрос. Что же касается сына-наркомана, то тут Игорь Иванович проявил истинно мужскую твердость. Тут он впервые, кстати, обратился ко мне за профессиональной консультацией, и хотя я непосредственно наркоманией тогда не занимался, но посоветовал лучшего в городе специалиста, и с его подачи сын его женщины был отправлен и помещен в специальное заведение для наркоманов в Испании, для чего Игорю Ивановичу пришлось проститься с любимым “фордом-эскортом”. К тому времени они с Марианной уже окончательно разошлись — разошлись спокойно, интеллигентно, без скандалов и дележа имущества. Квартиру он, разумеется, оставил ей, себе забрал лишь одежду, машину и часть сбережений, что оказалось поистине спасительным для него и его женщины, ибо впереди Игоря Ивановича ждали новые проблемы.
Поначалу, впрочем, он не воспринимал это как проблему. Он и сам был не прочь выпить время от времени, иногда даже огорчался, что Марианна такая трезвенница и к бутылке в доме относится отрицательно, в общем, поначалу было даже приятно расслабиться после долгого воздержания, позволить себе лишнее — тем более когда “форд” уплыл и на службу Игорь Иванович стал добираться демократично — на трамвае. Но ведь одно дело выпить раз в неделю, два раза в неделю: в университете многие попивали, тем более поводов куча — защита, окончание семестра, начало нового учебного года, — и совсем другое, когда редкий день обходится без возлияний. И вот уже обязательное похмелье по утрам, вот уже пробежка до ближайшего ларька в поисках холодного пива, вот уже нетерпение в конце рабочего дня — скорей бы домой, принять пару стопочек под жареную картошку с селедочкой, а потом, глядишь, придут друзья-подруги его женщины и пойдет пир горой… Пир порой кончался скандалом, а то и потасовкой, и странное дело — как мне потом признавался сам Игорь Иванович, ему это было вовсе не противно, а, напротив, даже начало нравиться. Он ведь от природы был весьма крепкий мужчина, на полголовы выше меня, шире в плечах, играл в баскетбол и волейбол, катался на горных лыжах, плавал замечательно, кандидат в мастера спорта, боксировал, увлекался какой-то восточной борьбой, не помню, какой именно, — в общем, здоровый мужик, занятый чисто кабинетной, бумажной работой, в окружении истеричных баб и обабившихся мужиков (тоже его слова), дома все идеально, придраться не к чему, соседи сплошь интеллигенты, некому в морду дать — а сила-то не уходит, требует применения. То ли дело на новом месте! Пару челюстей свернул — и герой двора. Правда, когда милиционеру в глаз заехал, заработал пятнадцать суток, но зато сколько удовольствия... А то, что с работы уволили, то и черт с ней: деньги пока что есть, на еду и выпивку хватает, а не хватит — подзаработаем. Хочешь грузчиком, хочешь челноком…
Так вот и жил новый уже, другой Игорь Иванович, бывший проректор и профессор, челнок и водитель по найму с дипломом доктора философских наук, и все бы ладно, если бы работы не становилось все меньше, а выпивки — все больше. И уже через два — два с половиной года такой жизни оба они — Игорь Иванович и его женщина — снова сидели в моем кабинете, но на этот раз уже не кто-то третий, а они оба нуждались в помощи специалиста. Они были моей первой пьющей парой, как это теперь в психиатрии называется, именно с них и началась моя новая карьера, на них я изучал симптоматику, описывал психические отклонения, сопутствующие развитию именно парной разновидности алкоголизма, и отрабатывал методику лечения. И могу с гордостью сказать, что они стали моим первым, но отнюдь не последним реальным достижением. Они вылечились. Нет, они не перестали пить совсем — можно было бы добиться, наверное, и такого результата, но они сами не хотели этого, им это было в кайф, но все же они вошли в берега. То есть пили столько, сколько хотели, а не до тех пор, пока выпивка и деньги в доме кончатся. Могли остановиться, поставить недопитую бутылку в холодильник. Могли и вовсе не пить несколько дней кряду, если не было денег или настроения или просто было слишком жарко, чтобы пить что-нибудь, кроме холодного пива. Жизнь их не была безоблачна, увы, все те же остались проблемы с сыном-наркоманом, бывший муж вернулся из заключения и время от времени донимал их, требуя денег не то за квартиру, не то за машину, в точности я не знаю, челночный бизнес приносил мало дохода, зато много хлопот, а порой становился просто опасен, им уже приходилось прятаться по чужим квартирам от кредиторов и срочно перезанимать доллары у друзей (в том числе и у меня), чуть было жизни не лишились — или по меньшей мере квартиры, тем более что машины уже не было, ее вдребезги разбила его женщина, сама уцелела чудом, но с тех пор заметно прихрамывает и плохо видит одним глазом; наконец, и между ними порой возникали разногласия, ссоры, даже драки, трижды они были на грани полного разрыва, но так и не разошлись, и в любом случае в моей помощи они больше не нуждаются — может быть, поэтому мы с Игорем видимся очень редко. Его новая жена — его женщина — похоже, недолюбливает меня, что вполне объяснимо. Я, наверное, кажусь ей слишком благополучным, целиком принадлежащим тому миру, которому принадлежал Игорь до встречи с ней. Возможно, она воображает, что я до сих пор на стороне Марианны и что я пытаюсь — или по крайней мере пытался — убедить Игоря вернуться к первой жене. Я, кстати, действительно пытался, но это было давно, и делал я это не столько ради Игоря, сколько ради Марианны. Ведь не только его, но и ее я продолжаю считать своим другом.
Что же до Марианны, то с ней, пожалуй, все в порядке. Она сумела это пережить. Она по-прежнему столь же красива — пусть и с поправкой на возраст — и еще более деятельна и энергична. Карьера ее не порушилась, в детях и внуках она нашла успокоение и счастье. Нет, замуж она не вышла. И не хочет выходить. Даже и за меня. В особенности за меня. Я получила свою долю любви и женского счастья, сказала она мне, это было настоящее счастье, и суррогаты мне не нужны. И я проглотил это молча. А что я мог сказать? Я ведь даже не был уверен, что искренне предлагаю ей выйти за меня замуж, что я действительно готов, как это сделал Игорь, оставить ради нее мою вполне благополучную семью. Я ведь не бросил все и не пришел к ней, готовый на все ради нее, я просто сказал ей: если бы ты захотела, если бы ты согласилась… Думаю, она почувствовала разницу.
Ну, что еще сказать? Игорь Иванович встречается с детьми — одно время, когда он пил, они избегали его, но теперь встречаются и даже, пожалуй, охотно. Мне даже кажется, что нынешний отец им стал интереснее. Раньше он был для них лишь составной частью того, что они называли “родители”, причем не главной частью, второстепенной, поскольку главной всегда была мать. Теперь же он приобрел отдельную, самостоятельную ценность. Так же, как и Марианна, впрочем. Но она к прежнему своему образу прибавила совсем немного, то, что раньше приходилось на долю Игоря. А он — много больше, чем имел раньше. И по-моему, это справедливо. Игорь Иванович часто навещает внуков, иногда его приглашают — одного — на большие семейные торжества. И хотя он сильно изменился и мало походит на прежнего профессора, доктора наук, но выглядит достойно. Высокий, немного грузный, в джинсах и кожаной куртке, сменивших прежний строгий костюм с галстуком. С крепкими руками и уверенной походкой. Теперь он тоже ходит чуть-чуть подавшись вперед и выставив одно плечо — будто разрезает ставший чересчур плотным воздух. И в свои пятьдесят выглядит именно на пятьдесят, а не на несколько лет моложе. Впрочем, вы сами сможете в этом убедиться… Как это? Очень просто. Игорь Иванович работает теперь в перевозчичьей фирме, водит “Газель”, и как раз сегодня мне понадобилось отвезти старый диван на дачу, я позвонил и попросил прислать именно его. Так что он должен появиться с минуты на минуту. Честно говоря, я немного побаиваюсь этой встречи. Сколько бы я ни говорил себе, что я ни в чем не виноват, что я в конце концов не подстраивал той встречи в проходном дворе, что Игорь Иванович и его женщина и без меня могли встретиться — на традиционной встрече бывших одноклассников, например, все же я никак не могу отделаться от чувства вины. Ведь если быть до конца честным, я не мог не завидовать его слишком уж совершенному счастью и не мог втайне не злорадствовать, когда счастье это рухнуло в одночасье, а сам Игорь Иванович должен был обратиться ко мне за помощью. И не знаю, как он воспримет мой сегодняшний поступок. Может, он подумает, что я хочу унизить его, показать, как низко он пал в сравнении с его прежним положением. Может, я действительно этого хочу? Не знаю. Я действительно не знаю.
К тому же я не знаю, как Игорь отнесется к тому, что я сделал его и Марианну героями своей истории. Я уже писал о нем и о его женщине — но писал в специальной литературе, приводил как случай из своей практики, описывал в качестве удачного примера излечения, причем, разумеется, не называя настоящих имен. Но он-то знал, что это написано о нем. И как он это воспринял? Ну, в общем, нормально. Даже попросил на память оттиск статьи с автографом. Сказал, что вставит в рамочку и повесит на стену, чтобы статья напоминала ему о прошлом недуге и удерживала от неосторожных поступков. Но не повесил? Нет, не повесил. Это я знаю точно. Та соседка-подчиненная — она по-прежнему подруга моей жены, но она вдобавок еще подружилась с Игорем и его женщиной, часто бывает у них, и от нее я знаю, что Игорь сперва часто во время дружеских застолий показывал гостям мою статью и даже зачитывал некоторые места вслух, но потом они поссорились из-за этого с его женщиной, и больше статьи никто не видел. Может быть, она даже порвала ее и выбросила. А может, он сам порвал, чтобы сделать ей приятное. И я его нисколько не осуждаю.
Но моя нынешняя история — это совсем другое дело. Это уже не случай из моей врачебной практики. Это часть нашей общей жизни. То есть та, первая, незаконченная история. Где для Игоря и Марианны все кончается благополучно. Та история принадлежала нам троим на равных правах, каждый из нас мог бы изложить ее по-своему, и, уверен, разница в интерпретации была бы несущественной. Так что ни у Игоря, ни у Марианны не было бы поводов для обид, если бы я опубликовал ее в таком виде — и какое им дело, что я не мог этого сделать, не имея эффектного финала. Но эта новая, другая история — она, конечно, целиком и полностью принадлежит Игорю, это его история, не моя, это ставит меня, автора, в дурацкое положение: должен ли я дописать мою незаконченную историю до ее настоящего конца, рискуя окончательно потерять своего старого и единственного друга, или оставить ее как есть — без конца, без финала, без надежды на то, что когда-нибудь смогу ее опубликовать? Наверное, следовало бы сделать выбор в пользу старой дружбы, но вот какое странное, даже дикое, согласен, соображение меня останавливает: а что если в результате изменения произойдут не в рукописи, а в жизни? Что если вот сейчас, с минуты на минуту, Игорь подъедет сюда не на потрепанной “Газели”, а на все том же блестящем “форде-эскорте”? Что если отказ от завершения рукописи обернется для него, моего героя, отказом от его женщины, его жизни?
Почему-то мне кажется, что этого мне мой старый друг никогда не простит.
