Павел Бастраков
Что до меня...
Книгочей
Что до меня, то милосердный Бог
На небе, где гарцуют облака,
Всегда покажет, как единорог
Готовится для дальнего рывка,
Что в городе, где нет молочных рек,
Найдётся, как неписаный закон,
Вполне интеллигентный человек
Затем, чтоб поклониться на поклон.
И если за моим окошком год
И вор, и хам — я шелестом страниц
Сгоню его, как гонит садовод
Из сада пережравших наглых птиц.
* * *
«Он тоже бегал в валенках...»
Стих
Опять тебя красиво обобрали,
Опять ты никому не интересен,
Мой бедный брат —
угрюмый пролетарий,
Исчезнувший из книжек и из песен.
А птицы улетают — прилетают,
То радостно кричат, то виновато,
И пачки «Беломора» не хватает,
И веры, и надежды, и зарплаты.
И — чур меня! — когда такое снится,
Что маленький с кудрявой головою
Уже растёт и, бегая, резвится
В огромных валенках
над Волгою-рекою.
Николай Некрасов
«Николай, давай покурим,
Николай, давай попьём».
Песня
Это сокола клёкот ли? Кредиторов ли праведный ропот?
Отчего-то в стране пропадает желанье работать,
Брать киянку какую, зубило какое, долбило,
И долбить, и киянить, и зубить, чтобы весело было.
Да и кто там бурлит, и кипит, и сверкает, и пышет, как чайник?
Это цену на труд начисляет бессмертный Начальник.
(И вчера, и сегодня, и обратно — к седьмому колену.)
И цена впечатляет, как известный ответ Чемберлену.
Николай Алексеевич, притулиться бы к Вашему долгу!
«Выйдь на Волгу!..» — я, конечно же, вышел на Волгу.
Берегам там — то круто, высоко, то — как-то полого,
То покажется близко, то уж очень далёко до Бога.
* * *
Поэт, печальный после листопада,
В тумане заоконного пространства
Предчувствует вселенского распада
Тоску и гниль и — гибель государства.
А дворник Петр Иванович Несмелов
Пришёл домой и дома отдыхает.
Он сделал своё маленькое дело:
Расчистил двор — и Бог об этом знает.
Поминальное
Безвременно...
и нас здесь тьмы и тьмы —
Вся наша поэтическая братия:
Из Питера, Калуги, Костромы,
Москва моя, Чувашия, Бурятия...
Какое море траурных венков.
Как наше всё ему мы доверяли.
Такого человека потеряли!!!
Последнего читателя стихов.
* * *
Блаженный мир —
ни признака смятенья,
Не поражает даже НЛО.
Вчера ко мне спустилось вдохновенье,
Спустилось, поскучало и ушло.
Апофеоз бумаг — печать и дата.
Под знаком «устаревшее» слова:
«Не надо мне ни серебра, ни злата»
Уходят за пределы словаря.
Уходит всё, что истинно издревле,
За что душа хлопочет и болит.
Я слышал: Бог живёт ещё в деревне,
И видел, где живёт митрополит.
И осень, даже осень на исходе.
Последний клин последних журавлей...
Невычитанность главного в природе,
Нелюбопытство занятых людей.
* * *
Уехать. В деревню. Сегодня!
Где всякое лето — Господне,
Где в дудочку дует пастух,
А утром разбудит петух,
Где ложкой играя, шишок
Катает в печи чугунок...
И где, обнимая траву,
Ты видишь, почти наяву,
Не гонор страны и не срам,
А то, что обещано нам,
Чем счастлив был старец святой,
Питаясь травой-лебедой.
* * *
Я позабыл порядок соответствий,
Как лампу бы утратил Алладин,
Причины ли во мне рождают следствия,
Иль следствия начало всех причин?
Пошли мне, Боже, толику участия,
Открой монетку, имя назови,
Скажи теперь — в какой ладони счастье:
В любви?
В стихотвореньи о любви?
* * *
Темнеет. Городок безлюден.
Пространства вяжущая мякоть
Дрожит, как поминальный студень,
И дождь такой, что можно плакать.
От расставанья до вокзала
Такая длинная дорога...
Как времени, что было мало,
Вдруг стало безнадёжно много.
В нём всё сольётся: вонь перронов,
Вино и жизнь без всяких правил,
И вопли в тамбурах вагонов
О том, что ты теперь оставил.
Полустанок
Он сплюнет и сдерзит,
И кулаком и в голос,
На этот — sic transit —
Предельно скорый поезд.
А, может быть, возьмёт
И, нагоняя страху
На тех, кто в нём, рванёт
На грудь свою рубаху.
И ловок и умел,
В картинках неприличных
Покажет, как имел
Он этих всех... столичных.
И разный прочий вздор.
Потом пойдёт на двор,
А на дворе трава,
А на траве дрова,
А на крылечке же —
На! — пьяная уже!
Лизе Болконской
(Второстепенной героине великого романа
с любовью из второстепенной жизни.
Батуми. КПЗ. 1983 г.)
Введи меня в салон графини Шерер.
Нет-нет, ты не ослышался, старик!
Гляди, как суетливо вскинут веер
У этой дамы, прикусившей вскрик
От жуткого виденья: сгоряча
Ввалившегося в светский зал героя —
Небритого советского бича,
Ей и во сне не виделось такое!..
Простите, Лиз,
Болконский Вас не любит...
(Умолкните, с княгиней говорю!)
Да, понимаю, здесь меня осудят,
Но там, где я, как будто бы, живу —
Среди бродяг, на грубых нарах, в клетке,
Прожариваясь в матерном чаду,
Я словно рыба, бьющаяся в сетке,
И мне не след изображать кокетку...
Простите, Лиз, я, кажется, в бреду...
В бреду, во сне, в тюремной мясорубке
Я предан Вам, и ночью, в темноте
Целую Вашу вздёрнутую губку,
Смеюсь и плачу, крестик на стене
Рисую взглядом и молюсь за Вас.
Вам жить недолго, мне недолго грезить —
Тюремный надзиратель через час
Разбудит петушиным криком нас,
Двадцатый век за окнами забрезжит
Холодным светом, новою войной...
Адью, мон шер, небесный ангел мой!
На смерть N, N и N
Как грустно, как больно, как странно,
Как страшно и невыносимо:
Что знала пророчица Анна —
Как будто не знает Россия,
Как будто усталой, болящей
Ей, сирой, довлеет всецело
Не божеский животворящий,
А — крест в окуляре прицела.
* * *
Так больно, как болит твоя рука,
Зажатая калёными щипцами,
Так широко, как между берегами
Несёт волну сибирская река,
Так лихо, как безумный генерал,
В порыве холерической отваги,
Черкнёт кривой стрелою на бумаге,
И тысячи, сражённых наповал,
Назавтра станут просто грудой мяса...
Вот так — не пишется.
Сегодня выпал снег,
Посеребрил деревья и дорогу.
К нам путник попросился на ночлег,
И мы его пустили, слава Богу!
И он нам рассказал, что выпал снег.
* * *
В шатёр, расшитый точно скатерть,
В неверный сон, как сквозь туман,
Вошла в сиянье Богоматерь,
И — дрогнул гордый Тамерлан...
Так вспомнить. Улицей разбитой
Идти, смотреть, сказать: судьба.
Писать: смиренье плодовито,
Бунт — привилегия раба.
* * *
Как столбовой читатель между строк,
Имеющий сказать, а не заплакать,
Предвидеть возвращенье на Восток
Всех поездов, отправленных на Запад;
И, как уже идущий налегке,
Вдоль зыбких рубежей иного зренья,
Я знаю, что История спасенья
Напишется на русском языке.
* * *
А и быть бы рассеянным мелкою дробью
По вселенскому омуту, по бездорожью,
Не гадать,
не испытывать замысел Божий:
Для чего я как образ Его и подобье.
Для чего этот смех, этот гром ветродуя
Заглушает все книги,
что я перечитывал...
Если, Господи Боже, сегодня войду я
В эту дверь — то я сделаю,
как Ты рассчитывал?
* * *
Так значит, это ты, кому я нужен
Такой, как есть, кого не поздно ждать,
Глядеть в окно, разогревая ужин,
И по шагам в подъезде узнавать.
Так значит, это я, кому нужна ты,
Как вера и как хлеб насущный днесь,
Дороже серебра, дороже злата,
Всего дороже — вся, какая есть.
Так значит, это Он, соединивший
Однажды в общий наш с тобой маршрут,
Увидевший, призревший, поженивший,
Подумавший: «А что? Пускай живут!»
* * *
Такое бывает (как пишут обычно) в кино:
Цветы и подъезды, и смех за спиной — «тили-тили!»
Но вот человек узнаёт, что уже всё равно,
И, больше того, что его никогда не любили.
И это был повод к тому, чтобы выпить вина,
Присесть на скамейку давно опустевшего сада,
И думать о том, что уже наступила весна,
А также о том, что весны этой больше не надо.
И повод был бросить на мокрый асфальт «Беломор»,
И так растоптать этот маленький чёртов окурок,
Что скрип сапога услыхал, покосясь на Босфор,
Подумав о разном, в какой-нибудь Турции турок.
* * *
Потоньше перо, да полегче слова,
А главное — воздуха, света.
Иначе к чертям отлетит голова
Под тяжестью этого лета.
Как ночью спокойно и дышится как,
Как спит моя дочка-малышка...
О, только бы не постучался дурак,
Тряся Достоевского книжкой!
* * *
Случаются такие вечера,
Исполненные негой и любовью,
Когда душа земной своей юдолью
Не тяготится...
Поздняя заря
Окрасит алым западное небо
И золотом кресты и купола...
Жизнь удалась, пока не сделал зла —
Вдруг понимаешь, где и кем бы ни был.
* * *
Четыре часа пополудни.
В холодном пространстве стекла
Мой город, почти что безлюдный,
Накрыла декабрьская мгла.
И призраки всякого рода
Стремятся отринуть засов.
Осталось до Нового года
Каких-нибудь восемь часов.
Почти ничего не осталось
До Нового года, всего
Какая-то самая малость,
Осталось — совсем ничего.
Совсем ничего не осталось.
Усталость да старость, но по —
Что? — слышалось?
Спелось?
Сказалось? —
Синицей в окне показалось,
Ударило клювом в стекло:
«Седьмого числа — Рождество!»
Иваново
