Леонид Люкс. История России и Советского Союза от Ленина до Ельцина. Регенсбург (Германия), 2000. — 574 с.
Leonid Luks. Geschichte Russlands und der Sowjetunion. Von Lenin bis Jelzin. Verlag Friedrich Pustet. Regensburg, 2000.
В своих “Размышлениях о всемирной истории”, вышедших посмертно, швейцарский историк культуры Якоб Бурхардт посвятил целый раздел несколько странному для академического ученого вопросу о счастье и несчастье. По аналогии с нашей собственной жизнью мы можем говорить о счастливых и несчастливых событиях в жизни народов. Например: счастье (с всемирно-исторической точки зрения), что греки одолели персов. А вот то, что Афины проиграли Пелопонесскую войну Спарте, это было несчастьем. То, что Рим сохранил первенство в борьбе с Карфагеном, — счастье, а то, что Цезаря убили заговорщики, — несчастье. Ужасно, что во время великого переселения народов погибли бесценные сокровища человеческого духа; несчастье и невезенье, что германские императоры потерпели поражение в борьбе с папством или что Реформация восторжествовала не на всем континенте; зато какое счастье, что Западной Европе удалось отразить вооруженный натиск ислама, и так далее.
Правда, чем ближе к нашему времени, тем судить все труднее. Не хватает исторической дистанции, объективности, невозможно учесть отдаленые — гибельные или благоприятные — последствия событий; то, что кажется удачей, завтра, того и гляди, обернется бедой, и наоборот. Как современный романист избегает рассортировывать своих героев на положительных и отрицательных, так историограф новейшего времени осторожно расценивает все, что вслед за Буркхардтом можно называть счастьем и несчастьем, если не вовсе релятивирует эти понятия.
Октябрьский путч 1917 года был великим несчастьем для России, — тут как будто не может быть двух мнений. Правда, уже через несколько лет кое-кто из тех, для кого целость и неделимость Российской империи были сверхценной идеей, стал поговаривать о том, что власть большевиков — единственная сила, способная скрепить железными болтами чуть было не рассыпавшуюся империю. И действительно, Ленин и его наследники сумели на добрых три четверти века продлить ее существование.
Была ли эта власть легитимной? Разумеется, нет, — с точки зрения общепринятых критериев законности, выборности, представительности. Эту власть никто не выбирал. Но существует то, что можно назвать исторической легитимностью, о чем поэт сказал: “рок событий”. Другими словами — то, о чем, вздохнув, мы будем вынуждены сказать: увы! Судя по всему, что мы знаем, иначе и не могло случиться. Появившийся только что на европейском книжном рынке обстоятельный, охватывающий 80 лет политической истории нашей страны труд немецкого историка, уроженца России Леонида Люкса открывается двумя разделами, которые носят характер пролога и одновременно предвосхищают все последующее. Они озаглавлены: “Почему большевики пришли к власти?” и “Почему большевики остались у власти?”
Второй вопрос представляется более интересным — уже потому, что на него труднее ответить. Противников нового режима (который в прежних учебниках именовался “молодой Советской республикой”) было более чем достаточно. Есть сведения, что уже летом или осенью 1918 года верхушка партии планировала уход в подполье на случай поражения (которое, по-видимому, представлялось весьма вероятным). Заявление, приписываемое кремлевскому диктатору: “Мы — всерьез и надолго!” оттого и стало крылатым, что выглядело парадоксом. Тем не менее оно подтвердилось. Убедительность, с которой автор книги “История России и Советского Союза...” отвечает на поставленный вопрос, заставляет не только сызнова задуматься над ним, но, пожалуй, переформулировать его: Почему большевики не могли не остаться у власти?
Федор Степун (его слова цитирует автор книги) писал в 1917 году, что Ленин хорошо усвоил важную истину: чтобы победить, вождь должен в некоторых случаях склониться перед волей масс. Революция — это как раз то время, когда “воля масс” выходит на поверхность. Первыми постановлениями после захвата власти были, как известно, с помпой провозглашенные декреты о мире, о земле, о рабочем контроле на предприятих, о праве народов России на самоопределение. Ни одно из этих постановлений, подчеркивает Л. Люкс, не отвечало ортодоксально-марксистской программе партии. Складывать оружие, когда борьба только началась, когда нам предстоит превратить русскую революцию в мировую? Нонсенс. Раздать просто так землю беднякам, чтобы они, в свою очередь, превратились в собственников? Не лезет ни в какие ворота. Как согласовать рабочее самоуправление с национализацией банков и промышленности, с централизованным плановым хозяйством? Непонятно. Наконец, самоопределение наций не вяжется с требованием Ленина, чтобы национально-освободительные движения были подчинены классовым интересам пролетариата. Нечего и говорить о том, что очень скоро от этих декретов ничего не осталось. Но цель была достигнута: они произвели огромное впечатление. При этом реальные, не отвечающие декларациям преобразования имели и другую сторону.
“Перед лицом распада и разложения почти всех политических, социальных и экономических структур старой России большевистская партия... стала центром кристаллизации новой российской государственности, — пишет Л. Люкс. — Убежденные, что они совершили полный разрыв с дореволюционным прошлым, большевики, сами того не сознавая, подключились к определенным тенденциям исторического развития страны”. На это, конечно, можно ответить: тем хуже для страны; ибо все эти тенденции, которым упорно сопротивлялись царь и близкие ко двору правительственные круги, в Советской России получили извращенное развитие. Можно припомнить и многое другое, что обеспечило в своей совокупности победу и консолидацию режима. Неспособность белого движения, чьим лозунгом была реставрация и только реставрация, противопоставить популистской программе большевиков сколько-нибудь привлекательную для народной массы альтернативу; организованность большевиков, этой “партии нового типа”; выдающиеся способности и выдающаяся беспринципность ее вождей; брутальность военного коммунизма и официально провозглашенный красный террор; власть и очарование утопии; общеевропейский кризис демократии и успехи политического экстремизма, левого и правого, во многих государствах старого континента.
Мы остановились более или менее подробно на первых разделах книги Леонида Люкса отчасти потому, что еще живы в памяти яростные споры — сначала в эмиграции, а затем и в послесоветской России — о том, кто виноват в случившемся, была ли революция привезена в Россию в запломбированном вагоне или созрела и прорвалась в национальном организме, “какую Россию мы потеряли”, было ли все это делом рук заговорщиков или так уж всем нам на роду написано. Контроверзы, которые могут быть приняты во внимание, но во всяком случае представляются наивными, однобокими, изжившими себя.
Мы были свидетелями того, как пропагандистский миф о Великой Октябрьской социалистической революции и новой эре чуть ли не за одну ночь сменился другим мифом или даже целым набором мифов. Работа Леонида Люкса, основанная на многолетнем изучении источников, учитывающая достижения науки последних десятилетий (библиография только избранных трудов насчитывает 298 названий), принадлежит к числу очень немногих, к сожалению, книг, предлагающих взамен идеологической ангажированности и дилетантской историософии трезвый взгляд историка, проницательность стороннего наблюдателя и основательную эрудицию специалиста. Вот почему было бы так желательно, чтобы книга стала известной в России.
Можно предъявить некоторые претензии к автору по поводу дальнейшего расположения материала. Например, Отечественной войне, которая (не вполне оправдывая свое название) расширила сферу международного военного и политического господства Советского Союза до пределов, не снившихся ни одному из автократов старой России, и вместе с тем, как это бывает с большими выигранными войнами, причинила победителю такой урон, от которого он не оправился до сих пор, — Отечественной войне, на наш взгляд, уделено очень мало места. В анализе политической структуры советского строя явно недооценена роль тайной полиции, под всеми ее сменявшими друг друга вывесками, — характернейшего, созданного сразу же после захвата власти и определявшего на протяжении многих десятилетий облик государства и общества контрольно-репрессивного механизма.
Время Ельцина — конечная остановка. Время, которое у всех еще перед глазами; о котором можно сказать, что в известном смысле оно еще продолжается. Вместе с тем веха поставлена правильно: мы чувствуем, что наступил конец межвременья, короткой эпохи-расщелины между советским прошлым и будущим, может быть, совсем нерадостным, которое, однако, уже ломится в дверь. Как бы то ни было, заключительные разделы книги — “Горбачевская перестройка” и “Посткоммунистическая Россия при Борисе Ельцине. В поисках идентичности” — принадлежат к числу самых захватывающих. Здесь, однако, историк испытывает особые трудности: дистанция, необходимое условие его работы, становится слишком короткофокусной. И никто не может поручиться за то, что его вердикт уже завтра покажется скоропалительным, близоруким, несправедливым. (Та же судьба, впрочем, грозит и сегодняшним оценкам его работы).
Заголовок этой краткой рецензии заимствован у недавно умершего, весьма популярного в Германии историка Голо Манна, младшего сына Томаса Манна. Как всякий ученый, историк не притязает на владение истиной во всей ее полноте. Как всякий ученый, он верит в истину. Пафос его работы — интеллектуальная честность. То, к чему он стремится, — это свобода — от предвзятости, от партийности, от национальных и племенных предрассудков, от фатализма и... от претензий на непогрешимость.
Борис Хазанов
