Мишель Турнье. Лесной царь. СПб.: “Амфора”, 2000.
Мало кому из европейских авторов удалось выявить глубинную сущность феномена, именуемого фашизмом. Исследуя социальные, исторические, психологические, садомазохистские и прочие корни явления, художники добивались подчас впечатляющих результатов, но что-то важное просачивалось сквозь крупную ячею таких подходов, оставляя чувство неудовлетворенности. Между тем очевидно, что в фашизме оживают древние духи, оживает миф; и пусть “мифологический” подход тоже не является последней истиной, он все-таки дает возможность хотя бы приблизиться к ней и не впасть в дурное упрощение далеко не простой реальности ХХ столетия.
Книга Мишеля Турнье “Лесной царь” (оригинальное название, взятое у Гете, — “Ольховый король”) — из произведений не упрощающих, отмеченных глубиной проникновения в тему. Надо сказать, вначале при чтении романа возникает ощущение, что рассказывается еще одна история про “монстра”. “Парфюмеры”, “Коллекционеры” etc. — зашагали по страницам прозы второй половины века, обнажая зловещую патологию человеческой натуры и одновременно выдавая страх обустроенного западного мира перед сидящим в человеке зверем. Вот и Турнье делает акцент на противоестественной любви Авеля Тиффожа к плоти, к распоротым ранам и сырому мясу. Больше того — герой нередко именует себя “людоедом”, так что читатель ждет, так сказать, перехода от теории к практике, заранее содрогаясь от воображаемых каннибальских сцен. Содрогаться, однако, приходится от другого. Тиффож так и останется “виртуальным” людоедом, зато вокруг и около будут мельтешить каннибалы вполне реальные, пусть и не в физиологическом смысле.
Судьба героя разворачивается на фоне второй мировой войны, отголоски которой постоянно долетают в леса Восточной Пруссии; но пока вермахт катится на Восток, жизнь в Роминтене и Кальтенборне — не столько фронтовая, сколько потаенно-мистическая. Охоты “людоеда” Геринга напоминают гекатомбы древних, когда в жертвы богам-идолам приносились сотни животных. Отто Блаттхен, ищущий с линейкой в руках “Homo Judaeus Bolchevicus” (человека еврейско-большевистской расы), похож на чудовищного жреца, а откровения генерала Кальтенборна имеют очевидные апокалиптические мотивы. Сама атмосфера северного края пронизана тайной, которую пытается разгадать вначале военнопленный, а впоследствии — служащий Третьего рейха Авель Тиффож.
Его ведет идея “фории”, восходящая к легенде о Святом Христофоре, и осознание особой миссии, уготованной заурядной вроде бы персоне. Выявлению этой интуитивно осознаваемой миссии посвящена вся первая часть — довоенный дневник Тиффожа, в котором он вспоминает детство, друга Нестора, примеряет на себя мифы и предания, чувствуя при этом свою избранность. И даже начавшаяся война его не очень пугает, больше того — она в чем-то подтверждает интуиции этой странной личности. В Тиффоже удивляет сочетание полярных вещей: нежность к детям, например, и противоестественные импульсы натуры, завороженность языческим прошлым места, где в болотах находят загадочных “лесных царей”. Находка из болота еще аукнется парадоксально-символическим финалом, но пока Тиффож служит в “наполе” — школе для юнгштурмовцев, — видя в учениках прежде всего детей — свою радость и крест, ношу под стать легендарному “Христоносцу”. Тиффож одновременно и жертва (пленный все-таки), и хозяин леса; он и ждет краха всей этой зверской машины, и вроде как желает стать ее преемником. “Великий Егерь со своими охотничьими утехами и оленьими рогами безнадежно упал в его глазах, преобразившись в нестрашного людоедика из бабушкиных сказок. Его полностью затмил другой — людоед из Растенбурга, тот, что требовал со своих подданных ко дню рождения их самое драгоценное сокровище — пятьсот тысяч девочек и пятьсот тысяч мальчиков десяти лет” (тут, уточним, идет речь о массовом приеме в “Гитлерюгенд” ко дню рождения фюрера).
По некоторым меркам, Тиффож — коллаборационист, но это было бы важно в другом случае и в другой прозе. А Мишеля Турнье именно эти противоречия и интересуют. В пределах одной личности (равно как и пределах немецкой, допустим, нации) у Тиффожа причудливо сочетается восторженное христианство и древние лесные культы с их человеческими жертвоприношениями. И в Кальтенборне язычество побеждает, оно в конце концов вырывается на свободу, руша протестантскую дисциплину и укладывая немецких мальчишек в гекатомбу, схожую с теми, которые устраивал в прусских лесах одуревший от крови рейхсмаршал. Сцены финального штурма замка — мало сказать впечатляющи, они заставляют вспоминать Армагеддон, это — фреска со стены средневекового храма.
Хотя не только пробужденная древность вызывает интерес автора — он прекрасно осознает контекст уходящего века и делает акцент именно на его болезнях. Этот век подарил нам “восстание масс”, уравняв личность с “винтиком” и сделав индивидуальную судьбу — серийной, роевой, мелкой. А именно такой судьбы желает избежать Авель Тиффож, которому даже в собственном имени чудится символ. Не принимающий серийного существования, Тиффож болезненно сосредоточен на символах судьбы, избранности, завещанной погибшим когда-то школьным приятелем. Он меняет гражданскую жизнь на военную, французскую армию — на немецкий плен; потом служба, карьера, и все время его влечет неведомая звезда, приводя в конце концов к генералу Кальтенборну. А тот говорит странные вещи: мол, “тот, кто грешит с помощью символов, от них же и погибнет”. И что в Германии знаки оторвались от вещей, которые символизировали, и теперь пожирают сами эти вещи. Чувствуете поворот темы? Так и хочется вспомнить “означающее” и “означаемое”, “отсрочку понимания” и прочий постмодернизм, — однако рамки краткой рецензии не позволяют развернуться в этом направлении.
В финале Тиффож, несущий на себе еврейского мальчика Эфраима, постепенно погружается в болото, чтобы утонуть и воистину стать “Лесным царем”. “Вы любите Пруссию, месье Тиффож, — говорил незадолго до катастрофы генерал, — ибо под северным солнцем, как вы мне говорили, знаки блестят несравненно ярче. Но вы еще не знаете, куда ведет это жуткое, непрерывно разрастающееся обилие символов. В насыщенном знаками небе зреет буря, которая разразится с безжалостной силой апокалипсиса и поглотит всех нас!” Поэтому можно сказать иначе: Авель Тиффож всю жизнь погружался в болото символов, и вот оно захлестнуло его с головой, соединив-таки с искомой ипостасью.
Владимир Шпаков
