Александр Медведев
Полый посох
Золото бедных
Юность бывала — не Баден-Баден.
Старость будет — не Карлсбад.
Если прожил ты беден-беден,
будешь хлебным кускам рад.
Только не унывай, не забывай, камрад —
Беден, безроден, был ты свободен.
Лучшего дара не промотал.
В тигле огонь, когда остывает,
не знает, какой там загустевает
слезившийся капля за каплей металл.
2000
Пар изо рта
Слушай, как ты живёшь,
чем на хлеб добываешь?
В шесть утра папироску сжуёшь
и вчерашние щи дохлебаешь.
Кем заполнен наряд? — забутовка,
сплотка да бревнотаска,
такелаж, сцепка-смазка
да рихтовка, шихтовка,
кладка, резка, обвязка.
Домино и бытовка —
калорифера ласка.
Как в затоне лебёдка кричит!
Ось у ней, как душа, не на месте.
Трос бурлацкий по слипу влачит
бесконечную песню.
Звёзды словно бы кто обесточит.
С катерка долетит матерок.
Подъездные пути молоточком
баба в жирных пимах простучит,
озираючись — кто там кричит?
Будто мало своих-то морок.
Вслед пустому вопросу: как жизнь? —
шевелится железо живое.
Не дождаться ответа, кажись.
Или скажут: иди, Бог с тобою.
Стоик
Этот старик, троцкистов громивший,
столько построивший и воздвигший,
жизнь прожил и вправду не зря.
В коммуналке строго и чисто.
Упорядочен до неистовства
день с подъёмом в 5.30 утра.
Всё, что ставилось ладно и связно,
было как будто века назад.
Подломились такие сваи,
распаялись такие спаи,
что понять ничего нельзя.
Он, последним в живых оставленный,
не простит себе никогда
то, что мало врага давил он;
что, — калёный, жжёный, оплавленный, -
не увидел, не уследил он —
и такая теперь беда.
Пишет он письма в одну редакцию.
Мысли сбивает реклама дурацкая,
но конспект всё ближе к концу.
И солёная, злая фракция
скупо течёт по его лицу.
1993
Песнь о банкротстве
Входит похоронная команда
кредиторов с описью прорух.
Никуда тебе звонить не надо,
да и трубку вырвали из рук.
Обступила тишина мертвецкая.
Стал лицом ты что-то нехорош.
В логово налоговой инспекции
ты без страха в первый раз пойдёшь.
Эх, нули, кружки продолговатые.
Пуля много правильней, круглей.
Впрочем, неквадратны и квадраты
из-под унесённых мебелей.
Денег нет. Спокуха, без истерики.
Есть и в этих нетях благодать:
можно взять билет на «Пан Америкэн»*
и вперёд — в Сухуми отдыхать!
Там после великого кура’жа
нынче денег нет ни у кого.
На неразминированном пляже
голова работает — ого!
Ты ещё надыбать схемку сможешь,
что делилось прежде, перемножишь.
Ведь банкрот — он тот же банкомат,
у которого залипла кнопка,
но полна, как баксами, коробка
че’репа — ты всё вернёшь трикрат.
Всё, привет. Мне не до разговоров.
Я сегодня занят, извини.
Завтра? Завтра вылет мой. В 7.40.
Если деньги будут, позвони.
1997
Полый посох
Плоды наук, цветы ассоциаций
я променял на ассигнаций пук.
Почти без сожаления, признаться —
как бы по жизни дав случайный крюк.
Свобода приходила — вся нагая,
как и предрёк безумец и поэт.
Не храм, но банк, секьюрити с наганом —
её примета средь иных примет.
Пиита тощий в ушлого купчину
преобразиться не почёл за труд.
Резидентура! Этакой личины
вам шефы ваши не изобретут.
Нас тьмы и тьмы. Завлиты и завлабы,
актёрки... пятна камуфляжа. Грим.
О, мы перехитрили всех неслабо,
как некогда смиренный пилигрим,
что в посохе личинки шелкопряда
от стражей Поднебесной утаил.
А кто писал сценарий маскарада?
Никто — и все, по мере бренных сил.
Не уставая ставить свой порядок
от самых от окраин до Москвы
и по-хозяйски не ломая шапок,
пришли и есмь отныне... Каковы?
1998
* * *
В полдень стало темно и слепо.
Небо огненным полно млеком,
И берёзы пьяным-пьяны.
Вспышка — словно мгновенный слепок
оглушительной глубины.
Стало жёлтое белым. Стало
голубое синё, черно’.
И косым лучом заблистало
в лесниковом дому окно.
И, как праотцы, тучи встали
и пошли — так идут косцы.
Им под ноги легли холстами
электрические овсы.
Телеграммой гроза приходит —
и земля волнуется вся,
с полевой дороги не сводит
молодеющие сегодня
ожиданием гостя — глаза.
Financial times
Н.В. Зайцевой
Загустевает декабрь, слой на слой.
Времени 7 тире 7 с минутами. Злой
солью крыты огни и камни Москвы.
Ещё не время объезда по точкам братвы,
но пора медной сволочи для дорожных жетонов,
скользоты ступеней, но всё увереннее и степенней
снег-первоклассник пишет в косую линейку.
И строят, к премьере трагедии, прожекторы росскую Мекку,
стапели и столпы. Тебя, город-империя.
Москва во облацы, словно в овраги, сваливает
отходы лазерных ватт, иллюмината остатки и бой.
И в ту виртуальную почву бия световые сваи,
на дымных она полотнищах профиль рисует свой.
Таков интерьер. А теме (деталями слог украсим!)
назначено: быть и умереть в получасе.
Прошу обратить внимание: сквозь тростник снегопада
Вы видите что? — банков сияющие зиккураты.
Давно неприёмное время —
ни дать, ни взять, так сказать – тем не мене
горят бифокальные окна, нам ни хрена не видно,
но мы им видны, и это даже обидно.
Вы знаете, что там творится, в эти мгновенья?
Идёт, во имя Баланса, уничтожение денег!
Должна лишь нули дать на экраны ежевечерняя опись,
всё — замереть, и задержать на вдохе дыханье бэк-офис.
(Я не знаю, что он такое, и вам ведать не надо.
Храни нас, Боже, от тайны не наших банковских кладов.)
Таинственно повеленье Верховного Казначея:
Нули в 20.00! Так на пятницу иудею
перед субботой стать надлежит неимущим,
до воскресенья не обладая вещным и сущим.
Иначе сказать — мы, входящие на эскалатор, означимся «вх.»
Вечером «исх.» встречная лента исторгнет, еле живых;
а к ночи до’лжно пустому остаться метро, —
так же и в банке, в монстроподобной утробе его.
Если верно, что время — деньги, то это
значит, что каждый вечер времени как бы и нету.
И великие бессребреники с охраной в свои лимузины
рассаживаются, усмехаясь. Дежурные их муэдзины
в верховные сферы возносят хвалу нищете богоданной.
Когда же среди их когорты окажется бесталанный,
и у него будет найден талер хотя бы един,
тот в свою хижину входит печален и нелюдим.
Но в ту половину часа, когда уравняет чаши
весов — баланс Центробанка, мы хлоп о карманы наши,
и звонкая грянет весть —
есть наше время. И к вящей радости деньги есть.
Кличьте лоточницу! Снедь подчистую с лотка сметайте.
Время мышам веселиться, пока убрались коты.
Все денежки — наши. И сами собою, смекайте,
народные осуществились мечты.
Зимою Москва — как Фивы. Ночами сама история
что-то в себе меняет, с концами концы сводя.
Праздник. Пестро. Но зевы метро
клубы морозного пара исторгли,
словно ораторы исступлённые
на похоронах вождя.
* * *
Я не верю в бессмертие зла,
как завет нам гласит по Канону,
пусть он — камень, пятою колонны
вросший в землю, где яд и зола.
Если в щели змея проползёт
и ужалит — змея ли виновна?
Тот, кто строил свой дом, свой оплот,
должен плотником сделаться снова.
Детство мира играет ещё;
брызжет сила — и игры жестоки.
Но другой начинается счёт.
Я предчувствую новые сроки.
У меня доказательства нет.
Лишь неверие, равное вере.
Полон смысла божественный свет,
тьму предавший закону и мере. —
Хаос был бесконечен. Была
тьма — вселенской, а сделалась светом.
Я не верю в бессмертие зла.
Да простится неверье мне это.
Пот, сталь, соль
Тут картона роли да селитры кули,
Упаковки, поковки, отливки.
Доминошные щёлкают в сквере козлы
так, что падает гарь на загривки.
Остроскулой кичится своей рыжиной
чёрной солью осыпанный тополь.
И пермяцкий чугун, ноздревато-ржаной
маслянист от державного пота.
Делят улицы наискось тут колеи.
Не буди ты уставших, вагонная сцепка!
Но свистят милицейских ловитв
соловьи,
гром кузнецкий грохочет из пекла.
Всё ж обща и приватно
трудовому народу
Прошвырнуться приятно
мимо хлебозавода.
Очередь за хлебом
Река серебреет рыбацким соблазном.
В небе смеркаются божьи сады.
И хлебная очередь спорит согласно
о предикатах вина и еды.
Сельпо на горе, на возвышенном бреге —
свет из окна далеконько видать.
Художник в заезжей фуфаечке бредит
это, «родное», любить и писать.
А хлеб завезут, — расточится помалу
с духом махорки усталый народ.
И сразу почувствуешь — холодно стало.
Слышно, как песню поёт теплоход.
Луны светлый путь, соимённый колхозу.
В чаше залива — туман-молоко.
Шевелят язи подтоплённые лозы —
ночи белы, и видать далеко...
* * *
Безнадёжно любилось, по-чёрному.
Этой тяжкой наукой учёному
всё иное уже нипочём.
Вдруг очнулся, свободен воистину,
словно выпущенный по амнистии.
(Сзади дверь запирают ключом.)
Оказалось: на фильмы не ходят.
Оказалось: бездомен, в разводе.
Тот же паспорт, а город другой.
И в любимой команде футбольной
все другие выходят на поле.
Лишь один поседелый хавбек
ещё бегает, скалясь от боли,
месит бутсами выпавший снег.
Губной карандашик
Что там губной карандашик пишет? —
он поверил всему, как во сне.
Задыхаясь, друг друга не слышат —
он, как будто виновный, склонившись,
и она, трезва не вполне.
Стала кровь вертикальна, как кобра.
Захотелось боли, стыда.
А она поникала покорно
и сказала тихое «да».
Что там алый писал карандашик?
Губы стёрли, как слово волны с песка.
Полночь, пот, ослепленье и кража,
тишины завиток у виска.
Он совсем не отвык изумляться
и от нежности плакать готов.
Ей по виду лишь восемнадцать
да утаенных сколь-то годков.
Выводил карандашик алый
с лиловатым таким холодком,
что отпущено радости мало,
и обида будет потом.
Но и ей, обиде, недолог
срок — потухнет жёгший огонь.
Встретясь вдруг на продаже ёлок,
вскрикнет женщина: «Мой дорогой...»
Он подумает, в памяти роясь —
ничего-то он лучше не знал,
чем блаженная, глупая повесть,
что губной карандашик писал.
Чартер
Одёжа челнока должна быть крепкой,
погрузке и разгрузке не мешать.
Вот он с подругой
в путь пустился крестный,
маркёром номер ставит на мешках.
Гудит нутро аэродромной ночи.
Отложен вылет — значит, отдохни,
сопутнице своей чернорабочей
пластмассовый стакашек протяни.
Взяв во фри-шопе выпивки макитру,
почти тверёзы: завтра поутру,
Таможня! Тут перо в моей дрожит ру-
ке, и у лиры не хватает струн.
В Шанхае ты, Болонье иль Трабзоне —
нетвёрдо помнишь
средь стеклянных стен,
но твёрдо знаешь — ты сегодня в зоне
хороших цен. Вполне хороших цен.
Твоя подруга — некогда пичуга
конторская — теперь как связка жил.
Кроссовкой тяжесть гасится упруго
при каждом шаге. И хватает сил.
Мы лишь при взлёте глянем, как туристы,
сквозь мглу иллюминаторной слюды,
где тонут пальмы в дымке италийской
и консигнационные склады.
1996
* * *
В локоток, прелестно округлённый,
бурно уроняется чело.
Злитесь, как волчонок, — и резоны
вам мои не значат ничего.
«Шатлы» отлетали, но в полёте
стая «челноков» снуёт и ткёт.
Вы же сокрушаетесь о флоте.
И к чему вам Черноморский флот?
Московитка! Вас бедлам событий
к боевым влечёт колоколам.
Не хотите замуж, а хотите
вы грозить не шведам, так хохлам.
Снова на экране эти воды
и надстроек палубных слюда,
хищные, изящные обводы...
Я ревную, скажете. О, да!
Но, влюблённый, из разряда пленных,
вам перечить я не посягну.
Верю, что не любите военных.
Но немножко любите войну.
Зовом схватки
будней зев разомкнут.
Вам неженских хочется побед.
В юной даме чуя амазонку,
кровь моя вздымается в ответ.
Вы некстати Трою помянули —
в той интриге цвёл иной сюжет:
там не флот, а деву умыкнули,
сбондили — сказал другой поэт.
1995
Сны госпитальные
У паровоза, памятника предкам,
и на перроне, в сквере, на путях
носилки, койки, коих ножки крепко
вжились помалу в станционный прах.
Три парня вдруг затопали, запели.
Старик им: «Замолчать! На той неделе
вот так же пацаны мои свистели —
и — как на знак, со свистом,
в два звена...»
И культей показал с своей постели
туда, где рельсы рваные блестели,
зияла небом шаткая стена.
Усни, отец. Чего тебе не спится?
Того, что было, больше не случится.
Все самые произошли дела.
И вот мы только тля из психбольницы,
А прежде были — звёздные тела...
Эвакуационная эпоха.
Полны тумана минные поля.
Прогиб эпилептический, апока-
липтического виража петля,
столицы нашей Родины — Моздока
врагу не покоренная земля.
Февраль 2000
* Хоть и «Пан», а обанкротилась в 80-х годах...
