Роман Сенчин

Афинские ночи

Роман Сенчин

Афинские ночи

рассказ

1

Магазин “Стелла” в семнадцати минутах ходьбы от метро. Добрался. Вхожу. Прямиком в отдел напитков. Ищу пластиковые полуторалитровки с ядовитой газводой. Ну, “Буратино”, “Апельсиновый аромат”, “Крем–сода”, “Тархун”... Короче, запивка для подзаборных аликов. За шесть рублей в наше время что может быть, сами знаете. Челюсти сводит после пары глотков от химии и красителей.

И вот я проверяю, как распродается эта отрава. Такая у меня работа.

Осматриваю полки с сотней разных бутылок. Водяра, пивко, пепси, вино, минералка... Да, только подумать, сколько людей делают на этом башли. На всем этом пойле. Одни производят ингредиенты, другие смешивают, третьи рекламируют, четвертые продают, пятые перепродают. И я тоже вот...

Из семи видов отравы, что контролирую, на прилавке только четыре.

— Я из фирмы “Вестас–М”, — представляюсь продавщице. — У меня вопрос: где еще три вида нашей продукции? “Тархун”, “Дюшес” и “Персиковый аромат”?

Жирная, но изможденная продавщица с раздражением смотрит на меня, потом оглядывается на полки. Отвечает:

— Разошлось.

— Да?

Я в общем–то не удивлен, наше дерьмо реализуется дай бог — дешевое. Но надо предъявить в том смысле, что, а почему не сообщаете?

Продавщица, конечно, моментом озлилась:

— Разошлось в течение дня. Что мне, после каждой бутылки к телефону бросаться?! Тоже, умники...

— Ясно, — перебиваю, вынимая блокнот, — успокойтесь, пожалуйста.

Сам я на грани, сам могу ей что–нибудь сказануть. Уж на ее убогую злость у меня найдется раза в три круче... Нет, блин, я должен держаться и быть вежливым, деловито–корректным.

Записываю номер магазина, виды распроданной газировки; осведомляюсь о количестве оставшейся. Затем, почти бегом — к метро. Четырнадцать точек в Юго–Западном округе за день — не слабо.

Вечер пятницы...

Только домой ввалился — жена сует мне ребенка:

— Что, пойдете гулять?

Тут уж я могу выплеснуть свои эмоции.

— Да, прям щас, вприпрыжку! Скок–скок... Наверно, пожрать хочется!

— А чего ты орешь?! — отвечает тем же жена.

— Устал, наверно.

— А нормально сказать нельзя? — И, оскорбленная, уносит ребенка в комнату. Хлопает дверью.

Я накладываю себе вермишель, две плоские, наполовину из риса и хлеба, котлеты. Жую. В квартире духота. Отопление не отключили, а погода совсем июньская. За каких–то четыре дня из зимы перескочили в лето.

Набил желудок, немного пришел в себя. Но вместо раздражения появилась усталость. Самое правильное — завалиться сейчас на диван и посмотреть телек. Кровавый боевичок с Брюсом Уиллисом. Но надо вести сына гулять. У нас договоренность с женой, что в пятницу, субботу и воскресенье гуляю с ним я, а жена — в остальные дни. Скорей бы ему два года исполнилось, отдали бы в садик...

— Спасибо, — говорю примирительно. — Что, Саня, пошли прогуляемся?

Жена дуется, но спускает с колен ребенка, тот визжа подбегает ко мне. Уже одет для улицы, на ногах сапожки за двести двадцать рублей. Кричит радостно:

— Папунь!..

Беру его под мышку, волоку коляску по лестнице с четвертого этажа. Хорошо, что заставил купить эту простенькую и дешевую, она легкая. Жене хотелось, чтоб была не хуже, чем у других, — на больших толстых колесах с рессорами, со всякими прибамбасами. Такая и весит, как танк. А меня и эту, когда тащусь с ней по лестнице, тянет куда–нибудь выкинуть.

Вот сейчас — самые тяжелые дни. Середина апреля по календарю, а жарень стоит — с ума можно съехать. Все оживает, распускается на глазах. Вчера газоны были черными, грязными, а сегодня подернулись легкой зеленью пробившейся травки. Завтра и вовсе... Птицы распелись на посветлевших деревьях, люди скинули пальто, куртки, даже ходят как–то медленнее, у всех сощуренные глаза. Воздух стал вкусным несмотря на бензиновый дым.

И так тянет сорваться, полететь подальше отсюда, в тридесятые земли. На море там, в лес...

Перебираюсь с коляской через две оживленные улицы. Проклинаю несущиеся машины, которым наплевать на пешеходные зебры, проклинаю отсутствие светофоров. Вдобавок Саня не хочет сидеть в коляске, тоже куда–то все порывается. Выползает из–под ремня.

— Да сиди ты спокойно, — запихиваю его на сиденьице, — сейчас в Коломенское придем, будешь бегать.

— А не–е–е! — ноет он. — Да–ай!

— Сейчас дам — запомнишь. Сиди нормально, тебе сказано!

Ну ничего, завтра, если получится, то на море не на море, а за город вырвусь. Парни б только не подвели... Боюсь загадывать, особо мечтать: а то обязательно не состоится.

Дождавшись бреши в потоке машин, перебегаю с другими колясочными папашами и мамашами, прочими пешеходами через улицу Новинки.

За спиной сигналят, визжат тормоза, там ругань: чуть кого–то не задавили.

И в прошлые годы, ясное дело, были такие дни. Дни, когда на смену дряхлой зиме является молодая, свежая, как пятнадцатилетняя школьница, опьяняющая весна. Но нынче они особенно сильно сносят мне башню. Прямо так тяжело, так хочется чего–то такого... Бросил бы все, вот прямо в любую минуту. Денег только нет, а без них в свободу не поиграешь. Спасибо Дэну с Борисом — подали надежду отвязаться на выходные.

Сане полтора года, он пребывает в счастливом детстве, бегая, где ему вздумается, а мне — мучение. В пять минут он перемазался в луже, успел перетрогать десяток пивных крышек, окурков.

Таскаюсь за ним по дорожкам и бездорожью, то и дело кричу:

— Брось каку сейчас же, брось!.. Саша, а меня подождать? Не подходи близко к лошадке — ударит!

А он не слышит просто. Ведь ребенок — хозяин, а родители его няньки. Как расчудесное время вспоминается, когда он лежал в корзиночке первые месяцы после роддома, даже плакать как следует еще не умел. А потом началось. Зубы резаться стали, личность оформляться, познание мира... Дальше, говорят, будет еще мрачнее. Вот вырастет каким–нибудь подонком, бегай тогда по судам, плати за его подвиги, или в армию заберут...

Все вокруг счастливей меня. По крайней мере — на вид. Особенно молодежь с пивком. Сидят на спинках скамеек, парни обнимают соблазнительных девушек... Весь мир наполняется соком, начинает бродить, как вино в громаднейшей бочке. Весна, одним словом, весна... Даже нищие, кажется, просят денежку не на хлеб и дешевую водку, а на шампанское.

Погуляв полтора часа, догоняю Саню и пытаюсь вернуть в коляску. Для этого у меня припасено печенье, обычно оно отвлекает сына от беготни.

Нет, сегодня не отвлекло. Он рвется на волю, растопыривает ноги в измазанных до предела сапожках, кряхтит, извивается.

— Пора домой, Саня, — ласково уговариваю. — Погуляли, теперь поедем, мама вкусненького даст... — Постепенно перехожу на рычание. — Ну–ка садись. Успокойся! Возьми печеньку и успокойся!

В ответ, конечно, рев, бессвязные крики, маханье руками, ногами. Печенька падает в грязь.

Досадливые взгляды со всех сторон. Дескать, нарушаем покой, мешаем отдыху... Ничего, вот появится у вас нечто подобное, тогда поймете.

Справился кое–как с сыночком, повез скорее домой. Сейчас сдам жене, врублю телек, забьюсь под одеяло. Буду ждать звонка от Дэна. Если не позвонит — вилы. Больше никаких сил терпеть.

Наоравшись, наиздевавшись, Саня уснул. В двух шагах от подъезда. Блин, самое западло. Тащить его вместе с коляской?.. Сажусь на лавочку, жду, когда выспится.

С тополя, что надо мной, сыплются почки. Некоторые приклеиваются к волосам. Отдираю их... То и дело смотрю на часы. Дэн обещал позвонить ровно в девять. Сейчас без двадцати. Главное — опередить жену, взять трубку первым...

Выкурив пару сигарет, не выдерживаю, тащу коляску с ребенком по узкой лестнице. В следующий раз снимать квартиру надо обязательно в доме с лифтом, правда, выйдет дороже. На сегодняшний день мы можем позволить себе только вот такую крошечную однокомнатку, где на кухне двоим не протолкнуться. А унитаз помещается почти под ванной, к тому же ванна — сидячая. Строили такие конурки для одиноких старух, теперь же сдают молодым семьям за полторы тысячи в месяц.

Поднимал, тряс коляску. Два раза ставил на площадку, чтоб передохнуть. Саня даже не шевельнулся. Вот бы во время прогулки так. Нет, во всем закон подлости.

— Погуляли? — Жена улыбается. — Все нормально?

— Угу, — отвечаю устало. — Вот срубился перед самым домом, а когда вез — изорался...

Раздеваюсь, пью воду. Иду в комнату. Упал в кресло, поставил рядышком телефон. Телевизор включен, ищу на дистанционке, что бы посмотреть. Ничего интересного. Оставляю эм–ти–ви, какого–то лоснящегося турка, зовущего жалобным голосом Аизу или Азизу...

— Есть будешь? — спрашивает жена.

— Я же ел недавно.

— Там еще котлетки остались, вермишель. — Она садится на подлокотник кресла, ворошит мне волосы. — Не сердись, дорогой. Я сегодня тоже устала ужасно. Надо было перевод срочно доделать, потом с Сашкой на руках бегала его отдавать.

Жена у меня знает английский технический неплохо, иногда ей перепадает заказ что–нибудь перевести.

— И как, — спрашиваю, — заплатили?

— Обещали на будущей неделе.

— Я–асно... — Смотрю на часы, без пяти минут девять. — Если можно, чайку бы.

— Сейчас поставлю... Кстати! — вспомнила: — Мирзоев новый спектакль поставил — “Укрощение строптивой”, с Сухановым. Ольга звонила, предлагала провести. В следующую субботу. Пойдем?

В позапрошлом году она закончила Щукинское училище, актрисой стремилась стать. Теперь же вот вышла замуж, родила, и на спектаклях даже в роли зрителя бывать стало проблематично.

— А Саню куда? — спрашиваю.

— Родителям отвезем. Один–то вечер они согласятся с ним повозиться...

— Давай попробуем, — пожимаю плечами и тут же, чтоб закончить скорей разговор, обещаю твердо: — Ладно, сходим. Мирзоев — режиссер интересный, жалко пропустить.

Жена поцеловала меня в лоб и пошла на кухню. Переключаю телевизор на ОРТ, там мощный рекламный блок перед программой “Время”. Ну что, будет Дэн звонить или опять простегал просто... На него это похоже.

— Тебе с сахаром? — заглянула жена.

— Нет, и не крепкий. Спать, наверно, лягу сейчас.

Она скрылась. Тут как раз и затрещал телефон.

— Алло? — спрашиваю я как можно спокойнее.

Из трубки забубнил голос Дэна:

— Здорово! Чего делаешь?

— Отдыхаю...

— Меня? — Еще раз заглянула жена.

Я сделал лицо озабоченным и серьезным, мотнул головой отрицательно. И деловым тоном в трубку:

— Да, слушаю, слушаю.

— Ну как? — говорит Дэн. — Отпустила супруга?

— Понятно, — кисло отзываюсь. — И во сколько?

— В девять утра на Белорусском, в кафе. Знаешь, которое за шестой платформой? Там еще бильярдный зал рядом...

— Как, как?

Дэн слегка раздражается, все же объясняет подробно, а я киваю: “Так, так”, — не забывая сохранять на лице кислую мину.

— Понял, хорошо. И сколько это продлится?

— Ну, суббота, воскресенье. В воскресенье вечером вернемся, если кураж дальше не попрет. Ты ж знаешь Муската, ему только волю дай!..

— Мда–а. Что ж, я согласен. Что делать...

Дэн усмехается:

— Жена рядом, хе–хе? Ладно тогда. В общем, запомнил, где встречаемся?

— Да, да, в девять часов. До свидания.

Вздыхаю и кладу трубку. Уныло смотрю на жену.

— Что случилось, дорогой?

Выдержав паузу, отвечаю без капли радости:

— В командировку отправляют на выходные.

— Куда, в командировку? — В ее голосе удивление и недоверие.

— По югу области. Мотаться по станциям, проверять эти чертовы магазины. Плохо реализация, говорят, пошла... Вот тебе и уикенд...

В начале десятого пробудился Саня. Жена сняла с него уличную испачканную одежду. Посадила ужинать. Тот, конечно, разбросал вермишель по всей комнате, опрокинул на себя чашку с молоком.

Пришлось подтирать и подметать, пока жена его снова переодевала.

Вместо сна Саня после ужина принялся растрачивать недосожженную во время прогулки энергию. Устроил беготню из прихожей в комнату. Подбежит к двери, ударит ее ладонями, взвизгнет и топочет к тумбочке, где стоит телевизор.

Естественно — позвонил сосед снизу. Трубку взяла жена, минут десять ругалась с ним. Потом стала пересказывать мне.

— Штукатурка у него, видите ли, сыплется! Требует, чтобы линолеум постелили или половички. Я сказала, что нам нравится паркет. Пускай сам какой–нибудь навесной потолок закажет себе шумонепроницаемый...

— Я же слышал все это, здесь ведь сижу, — перебиваю ее в конце концов.

Жена вздыхает напоследок:

— Вот бог послал соседушку — ни дня без претензий. Ох, менять надо квартиру, одно мучение.

Саня приволок откуда–то кисточку. Четвертый номер, кажется. Уселся посреди комнаты, стал выдергивать из нее волоски. Жена отобрала, он заныл.

— Смотри, — подает мне жена, — твой инструмент. Куда положить?

— Да хоть куда, или выкинь.

Большинство своих холстиков и принадлежностей для покраса я выбросил во время последнего переезда. Здесь ни хранить, ни заниматься художеством негде, да и особой потребности нет... Под кроватью лежат, правда, несколько картинок, палитра и этюдник с красками, но не тянет их доставать. Осталась живопись где–то в прошлом — вспоминать даже не хочется.

Смирившись с командировкой, жена стала меня успокаивать; посоветовала поговорить с шефом насчет отгулов, возмещения потерянных выходных.

— Да какие отгулы в наше время? — морщусь я. — Что хотят, то и делают...

— А как, должны же заплатить за эту командировку. Да? Ведь не просто так...

— Ну, наверно. На это и стоит надеяться.

Утром будильник зазвенел в половине восьмого. Я плотно позавтракал, сохраняя вид до крайности расстроенного человека. Жена дала мне тридцать рублей. Оговорилась:

— Еще бы... но ведь за квартиру скоро платить.

— Ладно, хватит и этого...

Воспользовавшись моментом, я достал из своего тайника в туалете все, что там находилось, — сто пятьдесят.

— Ну, пока, — целую жену.

— Возвращайся быстрей.

— Как получится. В воскресенье вечером скорей всего.

— Ждем тебя сильно–сильно.

— Угу...

Роман Сенчин

Афинские ночи

рассказ

1

Магазин “Стелла” в семнадцати минутах ходьбы от метро. Добрался. Вхожу. Прямиком в отдел напитков. Ищу пластиковые полуторалитровки с ядовитой газводой. Ну, “Буратино”, “Апельсиновый аромат”, “Крем–сода”, “Тархун”... Короче, запивка для подзаборных аликов. За шесть рублей в наше время что может быть, сами знаете. Челюсти сводит после пары глотков от химии и красителей.

И вот я проверяю, как распродается эта отрава. Такая у меня работа.

Осматриваю полки с сотней разных бутылок. Водяра, пивко, пепси, вино, минералка... Да, только подумать, сколько людей делают на этом башли. На всем этом пойле. Одни производят ингредиенты, другие смешивают, третьи рекламируют, четвертые продают, пятые перепродают. И я тоже вот...

Из семи видов отравы, что контролирую, на прилавке только четыре.

— Я из фирмы “Вестас–М”, — представляюсь продавщице. — У меня вопрос: где еще три вида нашей продукции? “Тархун”, “Дюшес” и “Персиковый аромат”?

Жирная, но изможденная продавщица с раздражением смотрит на меня, потом оглядывается на полки. Отвечает:

— Разошлось.

— Да?

Я в общем–то не удивлен, наше дерьмо реализуется дай бог — дешевое. Но надо предъявить в том смысле, что, а почему не сообщаете?

Продавщица, конечно, моментом озлилась:

— Разошлось в течение дня. Что мне, после каждой бутылки к телефону бросаться?! Тоже, умники...

— Ясно, — перебиваю, вынимая блокнот, — успокойтесь, пожалуйста.

Сам я на грани, сам могу ей что–нибудь сказануть. Уж на ее убогую злость у меня найдется раза в три круче... Нет, блин, я должен держаться и быть вежливым, деловито–корректным.

Записываю номер магазина, виды распроданной газировки; осведомляюсь о количестве оставшейся. Затем, почти бегом — к метро. Четырнадцать точек в Юго–Западном округе за день — не слабо.

Вечер пятницы...

Только домой ввалился — жена сует мне ребенка:

— Что, пойдете гулять?

Тут уж я могу выплеснуть свои эмоции.

— Да, прям щас, вприпрыжку! Скок–скок... Наверно, пожрать хочется!

— А чего ты орешь?! — отвечает тем же жена.

— Устал, наверно.

— А нормально сказать нельзя? — И, оскорбленная, уносит ребенка в комнату. Хлопает дверью.

Я накладываю себе вермишель, две плоские, наполовину из риса и хлеба, котлеты. Жую. В квартире духота. Отопление не отключили, а погода совсем июньская. За каких–то четыре дня из зимы перескочили в лето.

Набил желудок, немного пришел в себя. Но вместо раздражения появилась усталость. Самое правильное — завалиться сейчас на диван и посмотреть телек. Кровавый боевичок с Брюсом Уиллисом. Но надо вести сына гулять. У нас договоренность с женой, что в пятницу, субботу и воскресенье гуляю с ним я, а жена — в остальные дни. Скорей бы ему два года исполнилось, отдали бы в садик...

— Спасибо, — говорю примирительно. — Что, Саня, пошли прогуляемся?

Жена дуется, но спускает с колен ребенка, тот визжа подбегает ко мне. Уже одет для улицы, на ногах сапожки за двести двадцать рублей. Кричит радостно:

— Папунь!..

Беру его под мышку, волоку коляску по лестнице с четвертого этажа. Хорошо, что заставил купить эту простенькую и дешевую, она легкая. Жене хотелось, чтоб была не хуже, чем у других, — на больших толстых колесах с рессорами, со всякими прибамбасами. Такая и весит, как танк. А меня и эту, когда тащусь с ней по лестнице, тянет куда–нибудь выкинуть.

Вот сейчас — самые тяжелые дни. Середина апреля по календарю, а жарень стоит — с ума можно съехать. Все оживает, распускается на глазах. Вчера газоны были черными, грязными, а сегодня подернулись легкой зеленью пробившейся травки. Завтра и вовсе... Птицы распелись на посветлевших деревьях, люди скинули пальто, куртки, даже ходят как–то медленнее, у всех сощуренные глаза. Воздух стал вкусным несмотря на бензиновый дым.

И так тянет сорваться, полететь подальше отсюда, в тридесятые земли. На море там, в лес...

Перебираюсь с коляской через две оживленные улицы. Проклинаю несущиеся машины, которым наплевать на пешеходные зебры, проклинаю отсутствие светофоров. Вдобавок Саня не хочет сидеть в коляске, тоже куда–то все порывается. Выползает из–под ремня.

— Да сиди ты спокойно, — запихиваю его на сиденьице, — сейчас в Коломенское придем, будешь бегать.

— А не–е–е! — ноет он. — Да–ай!

— Сейчас дам — запомнишь. Сиди нормально, тебе сказано!

Ну ничего, завтра, если получится, то на море не на море, а за город вырвусь. Парни б только не подвели... Боюсь загадывать, особо мечтать: а то обязательно не состоится.

Дождавшись бреши в потоке машин, перебегаю с другими колясочными папашами и мамашами, прочими пешеходами через улицу Новинки.

За спиной сигналят, визжат тормоза, там ругань: чуть кого–то не задавили.

И в прошлые годы, ясное дело, были такие дни. Дни, когда на смену дряхлой зиме является молодая, свежая, как пятнадцатилетняя школьница, опьяняющая весна. Но нынче они особенно сильно сносят мне башню. Прямо так тяжело, так хочется чего–то такого... Бросил бы все, вот прямо в любую минуту. Денег только нет, а без них в свободу не поиграешь. Спасибо Дэну с Борисом — подали надежду отвязаться на выходные.

Сане полтора года, он пребывает в счастливом детстве, бегая, где ему вздумается, а мне — мучение. В пять минут он перемазался в луже, успел перетрогать десяток пивных крышек, окурков.

Таскаюсь за ним по дорожкам и бездорожью, то и дело кричу:

— Брось каку сейчас же, брось!.. Саша, а меня подождать? Не подходи близко к лошадке — ударит!

А он не слышит просто. Ведь ребенок — хозяин, а родители его няньки. Как расчудесное время вспоминается, когда он лежал в корзиночке первые месяцы после роддома, даже плакать как следует еще не умел. А потом началось. Зубы резаться стали, личность оформляться, познание мира... Дальше, говорят, будет еще мрачнее. Вот вырастет каким–нибудь подонком, бегай тогда по судам, плати за его подвиги, или в армию заберут...

Все вокруг счастливей меня. По крайней мере — на вид. Особенно молодежь с пивком. Сидят на спинках скамеек, парни обнимают соблазнительных девушек... Весь мир наполняется соком, начинает бродить, как вино в громаднейшей бочке. Весна, одним словом, весна... Даже нищие, кажется, просят денежку не на хлеб и дешевую водку, а на шампанское.

Погуляв полтора часа, догоняю Саню и пытаюсь вернуть в коляску. Для этого у меня припасено печенье, обычно оно отвлекает сына от беготни.

Нет, сегодня не отвлекло. Он рвется на волю, растопыривает ноги в измазанных до предела сапожках, кряхтит, извивается.

— Пора домой, Саня, — ласково уговариваю. — Погуляли, теперь поедем, мама вкусненького даст... — Постепенно перехожу на рычание. — Ну–ка садись. Успокойся! Возьми печеньку и успокойся!

В ответ, конечно, рев, бессвязные крики, маханье руками, ногами. Печенька падает в грязь.

Досадливые взгляды со всех сторон. Дескать, нарушаем покой, мешаем отдыху... Ничего, вот появится у вас нечто подобное, тогда поймете.

Справился кое–как с сыночком, повез скорее домой. Сейчас сдам жене, врублю телек, забьюсь под одеяло. Буду ждать звонка от Дэна. Если не позвонит — вилы. Больше никаких сил терпеть.

Наоравшись, наиздевавшись, Саня уснул. В двух шагах от подъезда. Блин, самое западло. Тащить его вместе с коляской?.. Сажусь на лавочку, жду, когда выспится.

С тополя, что надо мной, сыплются почки. Некоторые приклеиваются к волосам. Отдираю их... То и дело смотрю на часы. Дэн обещал позвонить ровно в девять. Сейчас без двадцати. Главное — опередить жену, взять трубку первым...

Выкурив пару сигарет, не выдерживаю, тащу коляску с ребенком по узкой лестнице. В следующий раз снимать квартиру надо обязательно в доме с лифтом, правда, выйдет дороже. На сегодняшний день мы можем позволить себе только вот такую крошечную однокомнатку, где на кухне двоим не протолкнуться. А унитаз помещается почти под ванной, к тому же ванна — сидячая. Строили такие конурки для одиноких старух, теперь же сдают молодым семьям за полторы тысячи в месяц.

Поднимал, тряс коляску. Два раза ставил на площадку, чтоб передохнуть. Саня даже не шевельнулся. Вот бы во время прогулки так. Нет, во всем закон подлости.

— Погуляли? — Жена улыбается. — Все нормально?

— Угу, — отвечаю устало. — Вот срубился перед самым домом, а когда вез — изорался...

Раздеваюсь, пью воду. Иду в комнату. Упал в кресло, поставил рядышком телефон. Телевизор включен, ищу на дистанционке, что бы посмотреть. Ничего интересного. Оставляю эм–ти–ви, какого–то лоснящегося турка, зовущего жалобным голосом Аизу или Азизу...

— Есть будешь? — спрашивает жена.

— Я же ел недавно.

— Там еще котлетки остались, вермишель. — Она садится на подлокотник кресла, ворошит мне волосы. — Не сердись, дорогой. Я сегодня тоже устала ужасно. Надо было перевод срочно доделать, потом с Сашкой на руках бегала его отдавать.

Жена у меня знает английский технический неплохо, иногда ей перепадает заказ что–нибудь перевести.

— И как, — спрашиваю, — заплатили?

— Обещали на будущей неделе.

— Я–асно... — Смотрю на часы, без пяти минут девять. — Если можно, чайку бы.

— Сейчас поставлю... Кстати! — вспомнила: — Мирзоев новый спектакль поставил — “Укрощение строптивой”, с Сухановым. Ольга звонила, предлагала провести. В следующую субботу. Пойдем?

В позапрошлом году она закончила Щукинское училище, актрисой стремилась стать. Теперь же вот вышла замуж, родила, и на спектаклях даже в роли зрителя бывать стало проблематично.

— А Саню куда? — спрашиваю.

— Родителям отвезем. Один–то вечер они согласятся с ним повозиться...

— Давай попробуем, — пожимаю плечами и тут же, чтоб закончить скорей разговор, обещаю твердо: — Ладно, сходим. Мирзоев — режиссер интересный, жалко пропустить.

Жена поцеловала меня в лоб и пошла на кухню. Переключаю телевизор на ОРТ, там мощный рекламный блок перед программой “Время”. Ну что, будет Дэн звонить или опять простегал просто... На него это похоже.

— Тебе с сахаром? — заглянула жена.

— Нет, и не крепкий. Спать, наверно, лягу сейчас.

Она скрылась. Тут как раз и затрещал телефон.

— Алло? — спрашиваю я как можно спокойнее.

Из трубки забубнил голос Дэна:

— Здорово! Чего делаешь?

— Отдыхаю...

— Меня? — Еще раз заглянула жена.

Я сделал лицо озабоченным и серьезным, мотнул головой отрицательно. И деловым тоном в трубку:

— Да, слушаю, слушаю.

— Ну как? — говорит Дэн. — Отпустила супруга?

— Понятно, — кисло отзываюсь. — И во сколько?

— В девять утра на Белорусском, в кафе. Знаешь, которое за шестой платформой? Там еще бильярдный зал рядом...

— Как, как?

Дэн слегка раздражается, все же объясняет подробно, а я киваю: “Так, так”, — не забывая сохранять на лице кислую мину.

— Понял, хорошо. И сколько это продлится?

— Ну, суббота, воскресенье. В воскресенье вечером вернемся, если кураж дальше не попрет. Ты ж знаешь Муската, ему только волю дай!..

— Мда–а. Что ж, я согласен. Что делать...

Дэн усмехается:

— Жена рядом, хе–хе? Ладно тогда. В общем, запомнил, где встречаемся?

— Да, да, в девять часов. До свидания.

Вздыхаю и кладу трубку. Уныло смотрю на жену.

— Что случилось, дорогой?

Выдержав паузу, отвечаю без капли радости:

— В командировку отправляют на выходные.

— Куда, в командировку? — В ее голосе удивление и недоверие.

— По югу области. Мотаться по станциям, проверять эти чертовы магазины. Плохо реализация, говорят, пошла... Вот тебе и уикенд...

В начале десятого пробудился Саня. Жена сняла с него уличную испачканную одежду. Посадила ужинать. Тот, конечно, разбросал вермишель по всей комнате, опрокинул на себя чашку с молоком.

Пришлось подтирать и подметать, пока жена его снова переодевала.

Вместо сна Саня после ужина принялся растрачивать недосожженную во время прогулки энергию. Устроил беготню из прихожей в комнату. Подбежит к двери, ударит ее ладонями, взвизгнет и топочет к тумбочке, где стоит телевизор.

Естественно — позвонил сосед снизу. Трубку взяла жена, минут десять ругалась с ним. Потом стала пересказывать мне.

— Штукатурка у него, видите ли, сыплется! Требует, чтобы линолеум постелили или половички. Я сказала, что нам нравится паркет. Пускай сам какой–нибудь навесной потолок закажет себе шумонепроницаемый...

— Я же слышал все это, здесь ведь сижу, — перебиваю ее в конце концов.

Жена вздыхает напоследок:

— Вот бог послал соседушку — ни дня без претензий. Ох, менять надо квартиру, одно мучение.

Саня приволок откуда–то кисточку. Четвертый номер, кажется. Уселся посреди комнаты, стал выдергивать из нее волоски. Жена отобрала, он заныл.

— Смотри, — подает мне жена, — твой инструмент. Куда положить?

— Да хоть куда, или выкинь.

Большинство своих холстиков и принадлежностей для покраса я выбросил во время последнего переезда. Здесь ни хранить, ни заниматься художеством негде, да и особой потребности нет... Под кроватью лежат, правда, несколько картинок, палитра и этюдник с красками, но не тянет их доставать. Осталась живопись где–то в прошлом — вспоминать даже не хочется.

Смирившись с командировкой, жена стала меня успокаивать; посоветовала поговорить с шефом насчет отгулов, возмещения потерянных выходных.

— Да какие отгулы в наше время? — морщусь я. — Что хотят, то и делают...

— А как, должны же заплатить за эту командировку. Да? Ведь не просто так...

— Ну, наверно. На это и стоит надеяться.

Утром будильник зазвенел в половине восьмого. Я плотно позавтракал, сохраняя вид до крайности расстроенного человека. Жена дала мне тридцать рублей. Оговорилась:

— Еще бы... но ведь за квартиру скоро платить.

— Ладно, хватит и этого...

Воспользовавшись моментом, я достал из своего тайника в туалете все, что там находилось, — сто пятьдесят.

— Ну, пока, — целую жену.

— Возвращайся быстрей.

— Как получится. В воскресенье вечером скорей всего.

— Ждем тебя сильно–сильно.

— Угу...

2

— О–о, вот и Хроныш! — заорал мне навстречу Борис.

Такая у меня кликуха дебильная — Хрон. Дескать, хронический алкаш. Только какой же я хронический, откуда такие деньги... В последнее время даже двух дней подряд пить не получается. Семья, работа, ребенок. И партнеров для пьянства нет — все в своих делах и заботах.

У Бориса и Дэна кликухи, кстати, не слабее моей: Дэн — Синий, ну тоже алкашская: Синяк, Синяя Дыня; а у Бориса — Мускат. Борис когда–то мускатный орех жрал чуть ли не каждый день, сознание свое пытался изменить, чтобы начать писать гениальные полотна; но вместо этого у него появилось жжение в кишках, и пришлось перейти обратно на водку.

Сейчас они сидят за оранжевым пластиковым столиком в кафешке, пьют “Очаково” из бутыля 2,25 литра. Подхожу, плюхаюсь на свободный стул.

Дэн наливает мне пива в стакан, приговаривает рекламным голосом:

— Веселая компания, вливайся!

— Вливаюсь, вливаюсь.

— А я думал, Хрон, что ты в Чечне, — усмехнулся Борис.

— С какой радости?

— Ну как — надо ж тебе как–то более–менее достойно свою жизненку прикончить.

Глотнули “Очаковки”, закурили. Я по случаю праздника курю сегодня “Союз–Аполлон”, а не будничную “Приму”. Купил пачку в киоске у дома; пока ехал в метро, выпил “Посадского”. Так что чувствую себя неплохо.

Дэн доразлил “Очаково”. Поднял свой стакан:

— За удачную отвязку!

— За умопомрачительные куражи! — добавляет Борис.

Давно не чувствовал себя таким свободным, давно не видел этих ребят, которых считаю единственными друзьями здесь, в Москве; давно никуда не вырывался дальше границ города...

— Давайте по сто грамм, что ли?

Дэн и Борис считают, что для водки рано еще. Они взяли еще “Очаковки”, а я — сто пятьдесят “Столичной” и бутерброд с сыром.

Пока пили, Борис стал рассказывать:

— Тут книжку такую купил. Стихи...

— Чего? — Дэн реагирует хохотом. — Стихи?!

— Я люблю хорошие стихи, — гордо отвечает Борис. — Я ведь не быдло, как некоторые, а продвинутый молодой человек.

— Ух ты, бля!

Глотнув водки, приглушаю их перебранку:

— Что за стихи–то?

— Был такой поэт серебряного века, Одинокий. О нем Ходасевич, Георгий Иванов писали, но презрительно так. Вроде алкаш и графоман. Хотя Иванов приводит один стих Одинокого, с которым его описки и рядом не ночевали.

Дэн морщится:

— Хорош про стихи. Что, мы о стихах собрались перетирать?

— Нет, ты послушай, — не отступает Борис, — даже тебе должно покатить. — И слегка визглявым голосом декламирует:

Я до конца презираю
Истину, совесть и честь,
Только всего и желаю:
Бражничать блудно да есть.
Только бы льнули девчонки,
К черту пославшие стыд,
Только б водились деньжонки
Да не слабел аппетит!

— Наизусть заучил, — подмигивает мне Дэн.

Борис заводится стремительно и неудержимо, захлебывается от эмоций:

— А что, скажешь, дерьмо?! Самые современные сейчас стихи, почти гимн. И вот появилась наконец–то целая книга. Там такие вещи попадаются!..

Да, мне хорошо, слишком хорошо. Как–то страшновато даже. Быстро пьянею, не от пойла скорей, а от ощущения почти забытой свободы, чего–то необычного, небудничного.

Два года назад закончили Суриковку. Мы с Борисом, молодые провинциальные дарования, учились на живописцев, а Дэн, как малоодаренный сын члена московского Союза художников, — на промграфика. Но никто из нас художником не стал; Дэн, правда, близок к своей специальности — моделирует в папашиной фирмочке узоры для обоев и линолеума. Борис сидит в туристическом агентстве, а я вот брожу по магазинам и контролирую реализацию ядовитой газировки.

Художников и без нас полным–полно — тесные ряды, в которые не протиснуться. А надо жить, что–нибудь ням–ням...

Иногда мы встречаемся, выпиваем, однажды, помню, смотались на пару дней в Питер, а сегодня вот решили выбраться за пределы Москвы, в первый попавшийся городок, там потусоваться, покуражиться день–другой.

Хочется жизнь разукрашивать. Иначе превратишься в тупой станок, в двуногую машину с проводками вместо мозгов. Рано или поздно случится, но нужно оттягивать этот момент.

В окно кафе видна платформа. Время от времени подъезжает электричка, заполняется народом и укатывает прочь из столицы.

С утра людей было битком, а теперь меньше — основная масса дачников миновала.

— Ладно, Мускат, хорош гнать, — перебивает Дэн рассказ Бориса о поэте Одиноком, смотрит на часы. — Пора в путь. А то пока приедем, дело к вечеру.

— Куда едем–то? — спрашиваю.

— Да куда глаза глядят. В какой–нибудь маленький тихий городочек.

Борис разлил остатки пива себе и Дэну. Я прикупил еще сто грамм водки и бутерброд с ветчиной.

— Ты ж сейчас упадешь, Хронитура, — предупреждает Дэн. — Зачем сразу с водяры начинать?

Меня уже слегка цепануло выпитое. С пренебрежением смотрю на пиво, поднимаю свой стаканчик со “Столичной”, отвечаю:

— Кто любит пиво и вино — тот с жидами заодно.

— Ха–ха, научился, блин!..

Заглотнули пойло, встали. Я в уме подсчитал, сколько уже потратил. Две порции водки, бутылка “Посадского”, “Союз–Аполлон”, бутерброды — больше полтинника!.. Ну ладно, Дэн обещался за меня забашлять, я его предупреждал, что с деньгами у меня неважнецки.

В вагоне толкотня и духота. Еле нашли, куда можно сесть втроем. Мы с Дэном — на одну скамью, Борис напротив нас.

— Ну, — Дэн достал из сумки бутылку портвейна, — обмоем теперь начало поездки.

— Дава–ай, — воодушевился Борис.

От духоты и нескольких крупных глотков вина меня стало всерьез развозить. Ребята тоже сидели с покрасневшими рожами.

— Что, — спрашиваю Бориса, — красишь картинки? Помнишь, ты римейк Иванова собирался делать?

— “Явление Христа народу”? Забросил, некогда. Так, иногда наброски разные. К холстам давно не подхожу.

— Значит, не сотворил дело жизни? — усмехается Дэн. — Ты ведь этим “Явлением” так бредил, о нем только и говорил...

— А, детство все это. Да и неактуально уже.

Еще курсе на третьем у Бориса родилась идея написать грандиозное полотно. Появляется, дескать, Христос перед людьми, а те в ужасе разбегаются. Мчатся в лес, кидаются в воду, ускакивают на лошадях. Люди все красивые, ухоженные, этакие античные полубоги, а спаситель их в рванине какой–то, в язвах, с колокольчиком прокаженного на шее.

— Да какая сейчас живопись, — вздыхает Борис. — Целыми днями работаешь, пока вечером домой доберешься, в этот мой Реутов, уже девятый час. Пожру, ящик посмотрю — и спать. Утром в восемь часов опять в электричке... В выходные отдохнуть хочется... А ты неужели красишь? — спрашивает он меня с удивлением и вроде даже с испугом.

— Дурак, что ли...

Электричка не спеша, то и дело тормозя на станциях, укатывает дальше и дальше от Белорусского вокзала. Машинист неразборчиво бормочет в динамиках. Пассажиры толкаются в проходе, цепляясь за сиденья своими сумками–тележками, замотанными в мокрую тряпку саженцами.

Я приткнулся головой к оконной раме и задремал.

Стало сниться, что вроде я куда–то лечу. Сначала лететь приятно — в таком горизонтальном положении, животом вниз, разглядывая луга и перелески с небольшой высоты. Свежий ветерок обдувает лицо... Потом ветер усилился, стал тревожить. Наглые, угрожающие порывы. Они хотят меня опрокинуть. То слева, то справа. Но я держусь. А вот когда сзади, под хвост, теряю равновесие, кувыркаюсь, вхожу в пике. Земля все ближе, видна каждая травинка. Ох, как страшно!.. Сейчас врежусь...

Очнулся, нет, я на скамейке, все нормально. Вспомнил — такое же снилось по юности, когда только привыкал к выпивке, и меня мутило во сне.

— Чего дергаешься? — спрашивает Борис, с удовольствием досасывая портвейн.

— Блин, тошнит, — отвечаю.

— Ясен дундич. Сначала пиво, потом водяра, теперь винище. Любого затошнит.

Дэн мирно посапывает, ритмично стучась башкой о стену вагона. Толкаю его:

— Есть целлофановый пакет? — И чувствую, что вот–вот из меня брызнет.

— Да иди в переходе проблюйся, — советует Борис и сует мне в руки пустой батл из–под вина. — Как раз и это выкинешь.

Я спешу куда он посоветовал. Бросаю бутылку в щель на мельтешащие шпалы, затем посылаю туда же содержимое пищевода. В три приема. Зря так круто начал, ведь давно не пил всерьез.

Возвращаюсь в вагон. Борис и Дэн уже с новой бутылкой. На этот раз — аперитив.

— Вот как надо, придурок, — говорит мне Борис. — На повышение градуса заливать. А ты — ты Хроныш и есть, хлещешь все подряд без разбора.

— Отвянь, — отвечаю; в глотке жжет и першит. — Дайте хлебнуть.

Дэн подмигивает, подавая бутылку:

— Неплохое начало путешествия?

— Ничего вроде как...

— Дальше будет круче.

— Чувствую, раскуражимся на всю катушку, — сладко потягивается Борис и тут же озабочивается: — А куда едем? Куда эта ветка?

— До Вязьмы.

— Это ж далеко.

— Ну, ближе где–нибудь вылезем. Да что грузиться — при башлях везде ништяк.

Борис сопротивляется:

— Я не хочу где–нибудь на полустанке куражить. Надо городок, со всеми удобствами чтоб, но с бедным населением, готовым на все. Чтоб девочки были, все такое. С пятисоткой чтоб чувствовать себя человеком.

— Эт тебе надо в Белоруссию ехать. В Могилев, Бобруйск, там как раз такие расклады. — И, вспомнив про Белоруссию, Дэн тускнеет. — Корешок все зовет туда, кучу маз предлагает... Я был позапрошлым летом, так оттянулись!.. Там вот точно с пятистами нашими неделю можно как богу жить... Надо съездить скорей, а то возьмут, в натуре, единую рублевую зону сделают, тогда уже так не будет...

Аперитив слегка меня оживил. Першение в глотке притихло, голова прояснилась.

Оглядываюсь. По соседству с Борисом сидят две пожилые тетки в спортивных штанах и ветровках, у одной между ног полумертвое деревце, другая держит на коленях корзину, и там что–то шевелится. Слева от меня — пришибленный, сухощавый мужичок. Он завистливо поглядывает, как мы пьем. Тоже, наверное, хочется.

— Ну и что там твой поэт? — перевожу разговор с поездок на литературу. — Расскажи, Мускат.

— Какой еще поэт?

— Ну, ты что–то кипятком в кафе ссался. Гениальный какой–то... как его?..

— А, Одинокий! — Борис осклабился, словно ему сообщили о скором возвращении крупного долга; щедро глотнул аперитива и с готовностью закрутил шарманку: — Поэт действительно гениальный. Зощенко так о нем и пишет — гений... Я вообще–то стихи не люблю как таковые — поэзия давно уже крякнула, одни ошметки остались. Но у Одинокого штук пятнадцать стихов — супер просто! Вот например:

Я понимаю мир как Благо.
Я ощущаю мир как Зло.

И Борис значительно замолчал, поджав губы.

— А дальше? — спрашиваю.

— Что — дальше?

— Ну, дальше какие строчки?

— А этих мало? Ты вдумайся только:

Я понимаю мир как Благо.
Я ощущаю мир как Зло.

У–у?! Это ж вселенная целая! Вся наша гнилая цивилизация встает перед глазами с ее грязью, уродами, вот такими деревьями, — Борис показал пальцем на саженец в ногах у тетки слева; та тут же нахохлилась. — Не встает?

— Да нет.

Борис изумляется:

— Да ты, Хрон, вконец отупел! Вот тебя цивилизация настолько отравила, что Зло ты уже считаешь Благом.

— Не считаю я ничего. Просто в мире нет хорошего ни для меня, ни для тех, кто меня окружает. И надеяться не на что.

— Ну еп–та! — Борис по–настоящему завелся. — Но теоретически должно же быть хорошее. Такое глобальное, чистое Благо, благодать, которую мы, наши сраные предки точнее, утопили в говне. А?..

— Молодой человек, да перестаньте вы материться, в конце–то концов! — прорвало тетку с деревцем между ног. — Сколько можно? Я сейчас за милицией схожу.

Борис ошалело посмотрел на нее, потом хлопнул себя ладонями по коленям:

— Целую неделю приходится в офисе по восемь часов подряд улыбаться каждому рылу, так и в выходные расслабиться не дают!

— Идите в пивнушку и расслабляйтесь.

— Матушка! — обычно визглявый голос Бориса сейчас напоминает рычание. — Я без тебя в курсе, где мне расслабляться. Ясно, нет?..

Движение беспрерывное. Встают, садятся, выходят, заходят, нервничают... Каждые две–три минуты то с одного конца вагона, то с другого начинают громко, неестественно внятно, с выражением рекламировать товары транспортные торговцы. В основном это молодые люди интеллигентного вида, мужчины и женщины. Торгуют всем подряд: батарейками, шоколадом, обложками для ученических тетрадей, бритвами “Бик”, носками. Но редко кто покупает.

Вот ковыляет, толкая стоящих в проходе пассажиров, лет сорока мужчина с асимметричными усами и в выцветшем камуфляже. Может, и действительно бывший какой офицер, не спорю, но скорее — просто переодетый в него, чтоб людям на жалость давить... Вместо правой ноги протез, штанина специально завернута до бедра, и видно скрепление протеза с отнятой по колено ногой, ремешки. Правая рука кончается локтем, остренький обрезок багровеет толстым, достаточно свежим шрамом. Мужчина тащится по проходу, молча держит в левой руке камуфлированную шапочку, которую в армии называют “пидарка”. Туда, по идее, должны класть деньги на пропитание инвалиду. Но пассажиры, мельком взглянув на него, опускают лица поближе к книгам, журналам или уставляют их в окна, ожидая, когда калека минует их. Он доковылял до двери, бросил пидарку на голову, толкнул дверь, направляясь в следующий вагон.

— Бля, контролеры! — зашипел Борис.

Дэн обернулся, я тоже. В противоположном конце вагона двое парней в форме железнодорожников начинают проверять билеты. Хорошо, что с одного конца начали, а не взяли вагон в кольцо.

Дэн по–быстрому застегнул сумку, поднялся, скомандовал:

— На подрыв!

Мы убрались в тамбур, понаблюдали, как парни медленно приближаются к нам, по пути ругаясь с пассажирами и уговаривая кое–кого заплатить штраф или сойти с электрички на ближайшей станции. Некоторые собирали вещички и направлялись на выход.

Мы тоже сошли, перебежали в тот вагон, откуда пришли контролеры, и, обосновавшись в тамбуре, закурили.

— Через две остановки — наша, — сказал Дэн.

— Какая?

— Можайск.

Борис наморщил лоб, вспоминая:

— Можайск, название известное. А ты бывал в нем?

— Еще нет, — ответил Дэн, — сегодня, надеюсь, осмотрю.

— А если дыра?

— Да не должно быть. Древний город, чуть ли не старше Москвы. Районный центр.

Борис вспылил:

— Вот я всю жизнь мечтал в райцентре куражить! Охренительно, слушай!

— Ну езжай в Сочи, в Ялту! — тоже вышел из себя Дэн. — Возьми отпуск и гони на Кипр!

— Не дают мне отпуска. — Борис моментом тускнеет. — Полтора года работаю и больше недели из–за гриппа не отдыхал...

— А чего тогда ноешь?! Извини, я не могу тебя на самолете свозить к морю, на золотой пляж. Два часа туда лёта, два — обратно. Полтора дня там. Ништяк?

Тут меня осенило:

— Под Можайском где–то тоже море есть.

— Какое еще море? Екнулся, Хрон?

— Ну, наверное, водохранилище просто. Называется — Можайское море.

Борис плюнул на стену тамбура, сунул в плевок окурок. Обидчиво пробормотал:

— Вот сам и купайся там.

3

Но когда оказались на платформе Можайска, настроение у Бориса вновь поднялось. Он распахнул кожаную куртку, поднял руки, тряся пустой бутылкой аперитива, и, показывая людям и веселому солнцу застиранную серо–белую джинсовую рубашку, громко объявил:

— О–о, вот и сошел на эту убогую землю коронованный принц Армагеддона!

— Кончай, Мускат, — одернул его Дэн, — а то загребут раньше времени. Вон менты выпасают...

Борис послушно спустил бутылку в урну.

Вслед за вышедшими из электрички мы миновали ж/д полотно и оказались на привокзальной площади. За нею, конечно, — рынок.

— Пивка для рывка?

— Зачем понижать? Лучше еще аперитива.

Взяли бутылку “Рябины на коньяке”. Пошли дальше. После рынка — узкая асфальтированная дорожка, а справа и слева болотистый пустырь. В кювете валяется то ли пьяный, то ли умерший.

— Ну и куда мы идем? — беспокоился Борис, теряя приподнятое настроение.

Дэн не унывал:

— Сейчас найдем центр, а там и все остальное.

Пустырь сменился лесочком, среди которого вкривь и вкось стоят пятиэтажки. Деревья окружают их настолько густо, что кажется — коробки домов спустили сверху на вертолете на свободные от тополей и берез пятачки.

— Можайцам ништяк здесь, наверное, — с ухмылкой сказал Дэн. — Летом зазеленеет — и сидят, как в погребе. Сейчас вон полутьма, а когда листья...

Шедшие впереди люди постепенно растворились. И вот мы одни в лесу, перемешанном с дремлющими жилищами. Прохожих нет. Мы остановились, не зная, куда направиться.

— Ну–у, Синяя Дыня, завез! — Борис разочаровывался все сильнее.

— Э, кончай меня доставать. Сам же вчера орал: поехали хоть куда из Москвы, в любое место, где есть гостиница и кабаки.

— А ты видишь здесь гостиницу и кабаки? Полный отстой...

Из–за деревьев вынырнула женщина.

— Во! Как раз спросим.

Женщина туманно объяснила, где центр Можайска.

— Пойдете еще прямо, потом направо. Там девятиэтажные дома будут. Вот это и центр.

Искали долго, упорно, но вместо центра оказались вновь на пустыре. На этот раз не болотистом, зато овражистом. И на нем как попало стояли пятиэтажки. Метрах в трехстах друг от друга.

— Вот для маньяков идеальное место, — сказал я, оглядываясь. — В темноте сел у тропинки, дождался одинокую телку и — в овраг.

— Что, Хрон, останешься? — хмыкнул Дэн.

— Я пока не маньяк. Если что, приеду сюда...

В каких–то зарослях помочились, бросили пустую бутылку из–под аперитива. Закурили. От непонятности нашего положения даже действия алкоголя не чувствовалось. Словно газировку хлебали все утро.

— Какие варианты? — нервно поинтересовался Борис. — Где кабаки, девочки, праздник?

— Вон, — первым заметил я, — девочки сами идут. Жизнь налаживается.

По тропинке в нашу сторону движутся три девушки. Как раз три, как в сказке!

Мы пошли навстречу, строя планы знакомства. Сначала узнаем про гостиницу, кабаки. Потом пригласим посидеть...

Вот поравнялись, Борис ласковым голоском спросил, где центр города. Одна из девушек махнула рукой куда–то позади себя. Мы разминулись.

— А дальше? — проговорил я разочарованно.

— Да им же лет по двенадцать всего.

— И что? Самое то!

— Я не педофил в отличие от тебя.

— Блин, еще у Достоевского, там, помнишь, Раскольников с пятилетней...

— Во–первых, не Раскольников, — учительским тоном стал объяснять Борис, — а Свидригайлов. А во–вторых, ему это просто снилось.

Спорить с Борисом бесполезно — он в литературе сечет. Но можно поспорить о другом:

— Сто лет назад это снилось, а теперь должно становиться реальностью. Человечество же прогрессирует, развивается...

Борис подвел итог:

— Вот что делает с человеком семейная жизнь.

— Уже и жрать хочется не на шутку, — мрачным голосом признался Дэн.

Нашли мы девятиэтажки. Стоят две, кажутся намного выше московских. В Москве–то они на каждом шагу, примелькались, а здесь — в натуре вавилонские башни среди окружающей их мелюзги.

Сначала мы, ясно, обрадовались. Борис вновь распахнул куртку и стал кричать о куражах... Но ничего стоящего рядом с девятиэтажками не было. Гастроном, банк, школа, пяток ларьков. Вот и весь центр?..

— Поехали на хрен отсюда, — решил Борис, — пока день не совсем пропал. Вернемся в Москву, забуримся куда–нибудь в клуб. Оттянемся.

— Надоели клубы, да и цены там... — Дэн кисло сморщился, покорно направляясь за Борисом в сторону железной дороги.

Я потащился следом. Как мечтал об отвязке, как готовился к ней, спешил на встречу с ребятами, а оказалось, что все впустую. Очередной облом. Из таких вот обломов и жизнь состоит. Напридумываешь кучу чудесного, сладкого, вроде и легче станет, силы и желание жить появляются, а захочешь реализовать напридуманное — тут же облом.

Вот и платформа. Мороженщица дремлет под разноцветным зонтиком.

Стенда с расписанием нет. Подходим к будке, где касса.

— Когда ближайшая до Москвы?

— В шестнадцать двадцать четыре, — отвечает женский голос из–за зафанеренного окна.

Дэн смотрит на часы на руке.

— Еще два с лишним часа! Почему так долго?

— Отменены остальные. На дороге ремонт.

— Ептать!

Отошли от кассы, стали жевать купленную по пути колбасу, пить пиво. Скамейки заняты дремлющими, готовыми к долгому ожиданию электрички людьми.

— Ну и уикенд! Ну и сказочный раскураж! — горько восклицает Борис, стягивая с колбасного кружочка пленку оболочки. — Со слезами до пенсии вспоминать буду!..

Дэн быстро съел несколько бутербродов, выглотал пиво в позе горниста и снова подошел к будке.

— Скажите, а в этом... в этом городе гостиница есть? Кафе приличные? Музей, вообще — достопримечательности?

— Да какой у нас музей... Все в Бородине... Гостиница вроде есть и кафе само собой. А достопримечательности, хе–хе... Рынок — лучшая достопримечательность.

Дэн уцепился за известие, что есть гостиница; видно, хочется ему доказать Борису, что не в полный отстойник он нас завез, что и в Можайске отдохнуть можно.

— А где они, где? Мы вот искали, ни фига ничего...

— На Комсомольской площади были? — спрашивают из будки.

— Нет, кажется.

— Вот там у нас жизнь, говорят. Вся молодежь там вечерами шнуркуется.

Долго и упорно Борис сопротивлялся новой экспедиции к центру Можайска, — он уже настроился на Москву, на ночной клуб “Свалка”, деньги в уме рассчитал: столько–то пропьет перед входом в клуб, столько–то внутри, столько–то проиграет на бильярде, на автоматах.

— Давай, Мускат, не ломайся! — уговаривал Дэн. — Если уж заехали, надо выжать отсюда все возможное. Не рушь праздника!..

— Не вижу я здесь праздника, — ворчал Борис, но все же узнал у кассирши время вечерних электричек. — Ладно, посмотреть можно, что там за жизнь. Если хрень — поеду на шестичасовой. И не позже!

На привокзальной площади слева автобусная остановка. Как по заказу — потрепанный, кособокий “ЛИАЗ”. Спрашиваем:

— Этот идет до Комсомольской площади?

— Идет, идет, отсюда все идут, — лениво бубнят из салона.

Дэн расстался с шестью рублями, взамен кондукторша дала три билетика.

Пассажиры шушукаются друг с другом. У многих сумки, пакеты — наверно, из Москвы приехали или здесь на рынке хавчиком запасались.

— Ну что, долго будем стоять? — нагло поинтересовался у Дэна Борис.

— Мускатыш, все, ты достал! Вали на вокзал — надоело!

— Ладно, не дергайся, — Борис сделал тон шутливым. — Я понимаю тебя как Благо, но что–то ощущаю постоянно как Зло.

Дэн отвернулся к окну, а Борис переключился на меня:

— Кстати, еще вспомнил из Одинокого!

— Ну? — Я не против разнообразить ожидание отъезда.

Перед тем как декламировать, Борис кашлянул, слегка закатил глаза. В это время в кабину влез водитель, завел мотор...

Пищи сладкой, пищи вкусной
Даруй мне, судьба моя, —
И любой поступок гнусный
Совершу за пищу я.
В сердце чистое нагажу,
Крылья мыслям остригу,
Совершу грабеж и кражу,
Пятки вылижу врагу.
Я свернусь бараньим рогом
И на брюхе поползу...

— Быдляцкое, — перебил, повернулся от окна Дэн. — Мускат, ты же, помню, ненавидел быдло больше всего, а теперь...

— Это не быдляцкое! Быдло не пишет таких стихов. Оно вообще молчит, а вякает только в стае. А эти стихи — откровение индивида! Экзистенциальный кошмар!

— Дерьмовые стихи. — Дэн уперся.

— Зато честные, — сказал я. — Я б тоже написать такие не отказался.

— Ах–ха–ха! — захлебнулся Дэн в хохоте. — Вот Хронышу как раз они подходят! У него как раз об этом все мысли: выжрать, пожрать и свалиться.

— Ну уж ты у нас интеллигент чистоганный!..

Автобус вроде только начал свой рейс, а уже, заметили, оказался среди полей.

— Э, а когда Комсомольская площадь? — забеспокоился Дэн.

— Уж проехали, — ответила одна из пассажирок.

— Да что за непруха!..

— С твоими приколами, Мускатыш, вечно в дерьмо вляпываешься, — злобно сказал Дэн, когда мы оказались на свободе.

— Да кто б вякал! Кто нас вообще сюда затащил!..

— Да иди ты, урод!

— Ладно, хорош, — как мог, стал тушить я их перебранку, — пошли, до праздника недалеко.

Гуськом, между проезжей частью и кюветом, двинулись обратно к Можайску. Навстречу нам то и дело проносились на бешеной скорости самосвалы “КАМАЗы”.

— Сука, еще собьют, — жался Борис ближе к кювету; его, видимо, все еще жгла фраза, что этот Одинокий — быдляцкий поэт, и Борис продолжил доказывать обратное: — Он в десятые годы одним из самых модных был, писал стихи крайне эстетские. Ну, муру, по большому счету... А потом понял... Это же, это крик человека, до предела уставшего от нищеты. От тотальной нищеты! Все в ней пребывают, только большинство скрывают ее, брыкаются, пытаясь закормить ее хренью духовных ценностей, а единицы честно говорят... Одинокий сказал вот, один из немногих взял и сказал. Крикнул, показал свои язвы, которые есть у всех. Но все их гримируют, прячут под одежонкой...

— А ты гримируешь? — язвительно спросил Дэн.

— Приходится... Мой идеал — анархия, голый человек на голой земле. Но это несбыточно. Все мы рабы государства, пешки... Вот я. Я получаю в месяц три с половиной штуки. Если бы не снимал квартиру, было б вообще неплохо. Но какой ценой я имею эти три с половиной штуки?.. Целый день вынужден петь о красотах Египта, Кипра, где никогда не был. Выучил все курорты, отели, знаю, где как кормят, где какой вид из окна. Должен стараться изо всех сил, чтобы клиент раскошелился. И как бы ни старался, лишь один из пяти клюет и выкладывает башли, а четверо послушают и уходят. За день бывает человек двадцать... И всем я рассказываю, всем улыбаюсь... И так везде, на любой работе. Любой человек торгует собой, стремится продаться дороже... Как раз как у Одинокого:

Все на месте, все за делом,
И торгует всяк собой:
Проститутка — статным телом,
Я — талантом и душой.

Дэн снова подкалывает:

— Да какой у тебя талант? Все потерял.

— Ха! А думаешь, легко человека развести на полштуки баксов?! Знаешь, как надо расстилаться, чтоб он согласился?! — Замолчав на минуту, пропуская ревущий самосвал, Борис опять перешел на тему быдла: — А быдло... Рабочие, вот это — быдло. Они мне всегда напоминают алкашей, которые по пьяни отморозили себе пальцы, стали инвалидами и злятся. Так же и эти — мозгов ни на что не хватает кроме как работать физически, а еще и вякают: условия нам создавайте, денег давайте больше. А пойти туда, где нормально платят, но мозгами надо шевелить, — на это как раз у них мозгов–то и нет. Тогда вот пусть и не вякают...

— Как бы ты без них жил? — спрашиваю. — Они же все материальное производят, кормят тебя, говно твое убирают.

— Да пусть они существуют. Но нельзя их допускать до состояния морлоков... Помните, у Уэллса?.. Не хочешь на заводе вкалывать — мотай в другое место, а не можешь мотать — рот закрой... Вот моя позиция.

Дорога пошла в гору, говорить стало трудно. Борис заткнулся.

4

Воздух посвежел, солнце сбавляло свою активность, когда мы в конце концов нашли эту Комсомольскую площадь.

— Поистине центр! — с ироническим изумлением воскликнул Дэн. — Тут тебе и гостиница, и Дом культуры, и всевозможные кабаки, и памятник. Все под боком.

Здания в основном невысокие, этажа два–три, каменные, по возрасту — времен Обломова.

Борис предложил было выпить наконец–то водочки, но Дэн таинственно произнес:

— У меня есть лучший вариант. Пойдем куда–нибудь в спокойное место.

Чуть в стороне от площади — церковь. Не особенно грандиозная, но все–таки притягивающая к себе... Шагали к ней под непрерывные вопросы Бориса:

— Синь, что у тебя есть? А? Да погоди ты, затрахал!.. Зачем мы туда премся? Ты можешь ответить, скотина?! Ну, Синь?..

В ответ Дэн упорно молчал.

Прочитали табличку возле ворот: “Ново–Никольский собор. Возведен в 1779–1812 гг.”.

— Хе! — я усмехнулся. — Тридцать с лишним лет строили!

Дэн перекрестился в воротах и пошел дальше.

— Слушай, с меня хватит! — потерял терпение Борис. — Еще по этаким местам не хватало шлондаться! Я и в Москве даже в Василии Блаженном не был... Надо тебе грехи замаливать, так зачем нас таскать с собой?!

— Ладно, Мускат, не гунди. Вон, смотрите, за собором что, — Дэн махнул рукой, — вид охренительный. И людей никого. Пошли, говорю.

Расположен собор красиво, спору нет. На самой кромке крутого склона. Внизу, метрах в пятидесяти, — одноэтажные домики, огороды; дальше — перелески, поля, серо–желтые, пока неживые. Еще дальше — речка какая–то, полузамерзшая, по берегам белеет лед. За речкой снова поля, холмики, рощи... Не помню, когда в последний раз видел такое приволье, чтобы горизонт был далеко–далеко, взгляд не упирался в близкий лабиринт зданий, в деревья зеленой зоны, зажатой кишащим машинами и людьми городом... Даже оторопел я на минуту.

— Ну и что? — Борис первым подает голос. — Будем теперь стоять и любоваться до понедельника?

— Тут как раз перекурить приятно. — И Дэн присел на остатки кирпичного столба от снесенной церковной ограды.

— Да, перекурим, — согласился я. — А потом надо в гостиницу все–таки.

Борис, расстроенно кряхтя, опустился на корточки:

— Ох, кретины–кретины...

Я закурил “Союз–Аполлон”.

— На фильтровые перешел? — спрашивает Борис.

— Да это так, — признаюсь, — ради праздника. Дороговаты для каждого дня.

— А сколько у тебя в среднем выходит?

Слегка привираю:

— Гм... две штуки так... две триста. Смотря сколько точек обойду да как товар в целом реализовывается.

По правде–то у меня зарплата за месяц тысяча шестьсот—восемьсот. Двух еще не было.

— Нормально, — пожимает плечами Дэн, — а все, свинья, бедным прикидываешься.

— Семья, — говорю, — квартиру снимаем...

— Да–а, как писал Ван Гог: семья сжирает любые деньги... Дите–то растет?

— Растет, что ему... Хоть и вижу его по вечерам и в выходные, но мозги успевает высушить... Нет, конечно, и радость доставляет...

— Погоди, подрастет, тогда и устроит тебе истинный Армагеддон.

— Вполне может быть...

Наступает вечер, солнце висит на краю неба. Земля теряет свои небогатые апрельские краски до следующего утра. Зато на рассвете солнце увидит их больше, этих красок, — с каждым часом они все ярче, сочнее, богаче. А пока, пока холодает, но холод уже не мертвый, не злой, а скорее освежающий землю после почти жаркого дня.

— Вот и зима кончилась, — лирически вздыхаю я. — Ничего не случилось... Когда–то зимой самое время у меня было рабочее — каждый день красил, рисунков делал штук по пять. А теперь как–то...

— И на хрена ж ты молчал?! — вскрик Бориса; в голосе обида, недоумение. — Цел–лый день пойлом травились, когда у тебя такой колобок! У тебя мозги есть, а?

Точно, у Дэна в руках баш плана граммов на пять. Этого на неделю хватит, чтоб нам троим в себя не возвращаться, точнее — из себя не выходить, не распыляться в окружающем хаосе... И Дэн только сейчас раскрылся — целый день в кармане таскал. А теперь сидит себе на пеньке кирпичном спокойненько и срезает с баша ножом коричнево–зеленую стружку.

— А где б мы стали курить? — отвечает. — На платформе, в электричке? Вот, самое достойное место.

— Нет, Дэнвер, ты глумишься просто, с утра глумишься, — уже миролюбивее ворчит Борис и совсем уже изменившимся тоном, жадной скороговоркой засыпает Дэна вопросами: — А где брал? Почем? Как торкает? Сколько здесь граммов?

Меня же укуриваться не тянет сейчас ни капли. Каждому кайфу, я считаю, свои условия хороши. Водка — для двухчасового буйного веселья, пиво — для неспешной беседы самое то. Экстази и кокс — где–нибудь на концерте нужен, где хочется с ума ненадолго сойти. Кислота и грибы — для глюков, чтоб пресную реальность разукрасить; герыч — единственное средство для глобального путешествия внутрь себя. А гашиш — чтобы работать... Было время, я его плотно потреблял, вот тогда и красил по–настоящему. Курнешь, воткнешься в темку, и пошел, и пошел. Голова с руками связана одной нервной горячей трассой, по этой трассе мысль мчится, не отвлекаясь на всякую шнягу. И через кисть — прямо на холст. Вот тогда и бывали удачи.

Но сейчас, сейчас мне хочется водки. Снять номер в гостинице, пойти в кабак и жахнуть там как следует. А потом — как–нибудь повеселиться.

Борис подсел к Дэну, наблюдает, как тот не спеша, с любовью забивает косяк.

— Эх, зря ты не сказал раньше, — досадует. — Я б купил поллитровку “Пепси”. Через бутылочку–то лучше курить. Торкает целенаправленней.

— Тебе и так не покажется мало, — хмыкает Дэн.

Косяк готов. Дэн проглаживает его пальцами, тщательно раскуривает. Сделал пару глубоких тяжек, передал Борису. Тот сосет шумно, чмокая, как печка с открытой настежь заслонкой. Наполнив грудь до отказа, закатывает блаженно глаза... Теперь моя очередь.

Гашиш начинает действовать. Голова становится легкой и чистой; каждая извилина мозга — на месте. Тело мягчеет, оно, кажется, вот–вот растечется по земле и в то же время может взлететь, как воздушный шар... Борис прилег на траву на склоне, положил руки под голову. Смотрит вдаль. Каждый в себе, в своих мыслях. Да и природа соответствует, подталкивает задуматься.

Тихо так, непривычно тихо. В Москве так и по ночам не бывает, там вечно гул, суета, завыванье. Уши привыкли к шуму, им сейчас его не хватает, и в них вместо шума звенит. Они в этой тишине напряжены сильнее, чем при грохоте; с готовностью хватают любой шорох...

— Красиво, да? — спрашивает Борис.

— Ничего пейзажик.

— А что там за речка?

— Море, — уверенно, с показной серьезностью объявляет Дэн. — Помнишь, Хрон про Можайское море гнал. Так вот оно.

Борис не засмеялся, а досадливо сморщился:

— Вот жизнь, бля... Проживешь и моря настоящего не увидишь. Сколько раз собирался съездить в Ялту или в Сочи куда–нибудь, когда возможность была, а теперь... Полтора года без отпуска. И работу не поменяешь, везде прописка нужна.

— А ты без прописки сейчас?

— Ну. Устраивался, была регистрация, но теперь давно уж просрочена. Вот ожидаю, вдруг проверка — сразу же выпрут. Знаю одну контору, регистрируют, только надо полторы штуки отдать, за полгода.

— Что делать, — вяло издевается Дэн, — домой поедешь.

— Хрен на рыло! В прошлом году побывал, смотался в свой Саратов на выходные. Мрак там... Два дня еле выдержал... Если б жил там постоянно — дело одно, а так... Я же до Суриковки в банке работал, кончил три курса финансовой академии, да вот крышу снесло — решил, что художник. Академию бросил, из банка уволился, все связи порвал. Куда там теперь? Все ниши заняты... Может, ребята пристроят куда, а может, и пошлют просто...

— Я тоже, — говорю, — думал, что без живописи жить не смогу. С десяти лет серьезно занимался, каждый день. В Москву приехал с таким багажом. Десять холстов приволок!..

— Помню, помню, — усмехается Борис. — Развесил в комнате в общаге, думал, все охренеют.

— Да и скажи, не хренели? — Мне становится слегка обидно от Борисовой усмешки. — Ходили, как в музей, поначалу. Потом уже я сам стал разочаровываться.

— А на меня вы тогда как смотрели! — подключается к воспоминаниям Дэн. — Как на левого среди гениев. А оказалось — все левые. Я просто с самого начала знал, что все это шняга, а вы только после диплома...

Борис перебивает:

— В живописи можно добиться чего–то серьезного, лишь когда в натуре одной ей живешь. Все остальное как фон чтобы, как придаточное. А если еще и жить хотеть по–человечески более–менее, то живопись сразу... — Борис отмахивается. — Выбирать надо: или искусство, или жизнь.

— Да вообще, — говорю, — почти все гении сифилисом болели. Доказано, что при запущенном сифилисе мозг начинает иначе работать. Масса примеров...

— Зато кончается это параличом и кретинизмом, — усмехается Дэн.

А Борис мечтательно вздыхает:

— Лучше сорок лет гением прожить, чем так шестьдесят... кое–как.

На дне склона начали горланить петухи один за другим.

— Кур спать сзывают, — говорю.

— Может, еще косячок? — Борис поворачивается к Дэну. — Только–только цепануло вроде и отпускает.

— Давайте сначала дела устроим с гостиницей, тогда и раскуримся уж как следует.

Я согласен с Дэном. Первым поднимаюсь.

— Вдруг, — говорю, — там номеров нет свободных. Придется думать.

— Да с чего их нет? — Борис тоже встает на ноги, но нехотя, с кислой миной. — Одни мы, как придурки, приперлись. Туристы.

— А что, скажи, здесь плохо?

Снова начинаются препирательства между Борисом и Дэном.

Гостиница, конечно, убогая. На желающих в ней пожить смотрят, как на инопланетян. Да и кто здесь, действительно, что забыл, в этом беспонтовом городишке...

С большими проволочками нас оформили на сутки и запустили в трехместный номер.

— Ну ничего, — оглядывая его, оценил Борис, — почти как в общаге. Клопов, надеюсь, нет.

Я хмыкнул:

— Какая же гостиница в русской провинции без клопов...

Пожилая, унылая горничная принесла белье. Сунула все три комплекта в руки Дэна.

— За семьдесят рублей можно бы и застелить, — пробурчал тот.

Горничная стала еще унылей, ответила кое–как:

— Сейчас ключ принесу. — Вышла.

— Это тебе, Синь, не “Измайлово”, — объяснил Борис, понюхал простынь. — Пять лет в шкафу лежало — плесенью отдает.

Помялись в номере, не зная, что делать. Наполнили графин водой, выпили по стакану. И как только горничная выдала нам ключи, отправились совершать то, зачем забрались в этот Можайск.

5

— Кур–раж–мураж! — провозгласил Борис, завидев на противоположной стороне площади бар “Бородино”. — О, как долго я ждал!

Уже почти стемнело. По тротуарам и прямо по проезжей части не спеша шли люди. Видимо, с наступлением вечера и здесь принято отдыхать.

— Сейчас выпьем по паре стопок, и надо мутить овец, — планирует Дэн, закуривая свой “Пэлл Мэлл”.

— А может, лучше по гашу? — Борис вдруг приостанавливается и задерживает Дэна. — Что такое водка, когда гаш есть. И бабы на него лучше клюют...

— На овец гаш изводить?! Сдурел, идиот?

Мне не очень–то в кайф идея Бориса — я уже твердо настроен как следует долбануть. Говорю торопливо и твердо:

— Нет, только водку! Какое веселье с гаша? Воткнется каждый в себя и будет сидеть грузиться. Давайте нажремся, повеселимся!

— Видишь, Мускат, — Дэн пожимает плечами, — Хрон против... Да и надо было тогда уж в номере закумарить. Где здесь–то?..

Борис прямо извивается — понятно, курнуть ему с каждой минутой хочется все сильней и сильней. Чуть ли не визжит:

— Да Хрон и есть Хрон, ему лишь бы залиться! Сейчас купим бутылочку колы, пойдем на то место, где склон, высосем по две точки — и самый ништяк! — И тормошит, наседает на Дэна: — Дав–вай!..

— Я укуриваться однозначно сегодня не буду, — заявляю, видя, что Дэн колеблется. — Завтра с утра — другое дело.

Спорим яростно. В основном я с Борисом. Дэн же помалкивает, потягивая “Пэлл Мэлл”. Наконец устает слушать нас:

— Короче, так: заваливаем в “Бородино”, пьем по сто пятьдесят, ужинаем как следует и снимаем овец. А там разберемся, пить дальше или курить.

— Ну, я же так не могу, — морщится Борис. — Если уж глотну водки, меня понесет.

— И хорошо, и хорошо! — я радуюсь. — А утром гашем похмельнешься как раз.

Чтоб не мелочиться, Дэн с ходу заказывает пузырь “Праздничной” за шестьдесят рублей, каждому по салатику. Выпив по первой, изучаем меню.

— Гля, даже бифштексы у них есть! Попробуем?

— Жесткие стопроцентно. Последние зубы от них потеряешь...

Беру себе тефтели с картофельным пюре, Дэн — бифштекс и рис, а Борис пельмени с кетчупом и вдобавок бутылку кока–колы.

— Вам разлить в бокалы? — осведомляется бармен тихим, но внятным голосом.

— Нет, нет, мы сами! — Борис хватает бутылку, и я вижу, что ему не терпится опустошить ее, прожечь в боковине отверстие и, напустив внутрь гашишного дыма, засосать в себя.

— Ну ты наркот, Мускатыш! — говорю.

— Угу, наркот... Уже забыл, когда и укуривался. Кокс с герой легче курить, чем гашиш. А как без него? Вся мудрость Востока, да и Запада последние два века была порождена именно гашем...

В баре полутемно, столики пусты, кроме одного, где бесшумно наслаждается каким–то вином и друг другом влюбленная парочка.

Под потолком висит телевизор, крутят клип старого, заигранного хита группы “Кренберис”.

— Вот правильная песня, — говорит Борис.

— О чем?

— О зомби. Что человек к двадцати пяти превращается в полного зомби. По юности трепыхаешься, а потом... — И Борис подпевает коротко стриженной, страшноватой девушке на экране: — Им ё хэд, им ё хэд, зомби, зомби...

По тротуару вышагивают две неплохие вроде бы девушки. Фигуры, по крайней мере — что надо.

— Подгребаем?

— Их две всего...

— А сколько надо? Хрон и сам с собой покуражит. Купим ему водяры, пускай в холле заливается.

— Слушай, Мускатина!.. — Борис меня всерьез бесить начинает.

— Ладно, прибавляем газу. — На ходу Дэн оправляется, как петух, намереваясь курицу потоптать.

Девушки идут медленно. Мы без особого труда их нагнали.

— Добрый вечер! — улыбается Дэн, заглядывая им в лица.

Я тоже успеваю оценить. Одна, слева, чернявая, ничего, мягко говоря. Я не против... Правда, выше меня на полголовы, но это даже к лучшему — женщину такого роста мне поиметь еще не доводилось.

— Отдохнуть не хотите, девчата? — Дэн завязывает разговор.

— Мы и так отдыхаем.

— Ну, поинтересней. В баре вон посидеть, выпить винишка хорошего...

— Соглашайтесь, чего вы! — вставляет Борис. — Гарантируем ослепительную ночь!

— Мы как–нибудь так, — говорит та, что справа, светловолосая и страшненькая; лучше бы ее вообще не было.

— Вместе–то интересней, — Дэн подмигивает симпатичной. — А?

Которая справа — морщится:

— Отвалите, парни. У нас тут везде знакомые, так что лучше...

— Ну, мы ж по–хорошему.

— Мы тоже...

Останавливаемся, овцы неспеша удаляются. На меня вдруг накатывает жуткая злоба.

— Лесбиянки, блин! Твари, — говорю им вслед громко.

— Э, — пихает меня Дэн, — кончай. Сейчас в натуре приведут своих гопников...

— А что, я подраться не против.

Борис пугается:

— Иди ты на хрен! Мне рожа для работы нужна... — И видя, что никакие гопники к нам не бегут, снова принимает отвязный вид: — Ну, где оглушительный праздник? Где афинские ночи?!

— Надо так, — вспоминаю. — Я когда в армейке в увал ходил, в Петрозаводске, так там ленинградцы телок снимали запросто: покажут штамп в военнике, что они из Питера, что, мол, иметь будут в виду насчет жениться, если понравится...

— И как, получалось?

— Еще бы! Каждая третья клевала!

Ну, это уж я сочиняю. Видел, что показывали запись о прописке, но велись ли телки на это дело — не знаю.

— Во, у Синьки как раз подходит, — смеется радостно Борис, — регистрация постоянная, холостой. Давай, Синь, начинай.

— Отвали... Лучше в “Трактиръ” зайдем. Пора еще накатить.

С девчонками так и не выгорело. Не соглашались даже посидеть с нами за столиком, даже на разговор не отвечали... Дэн, потеряв терпение, предложил одной бумажку в двадцать долларов — она убежала без оглядки.

— Надо было все–таки в Москве оставаться, — признается Дэн. — У меня у дружка мастерская есть, обставлена почти как хата. Он там живет почти постоянно...

— Забухали б, — вздыхаю, — со всеми удобствами!

— И забухали, и шлюху бы сняли, к нему привезли. У меня полтос баксов есть, Мускат бы дал кое–что.

— На это ясно дал бы, — уверенно подтверждает Борис. — Вот, не слушали меня, а могли б такую ночь провести! — И он начинает мечтать: — Возле магазина “Людмила” такие экземпляры есть, просто супер! Я на днях снимал. Одна мне вообще понравилась, дорогая только — семьдесят грин, и ни цента меньше. Я в машине сижу, все башли собрал из карманов. Не хватает какой–то сотни нашими. Думал, у водилы занять...

— Он бы тебе занял, ха–ха!

Борис не слышит подкола, с грустью продолжает:

— Пришлось другую взять, попроще, за штуку триста. Но... но когда с этой перся, о той думал все время. И сейчас думаю...

— Попал, Мускат! — Дэн с силой хлопает его по спине. — Женись на путане. Это в стиле русского интеллигента!

Меня интересуют другие вопросы:

— И ты что, в свой Реутов ее отвез? — спрашиваю. — На тачке?

— Ну, а куда еще? У меня в Москве кроме вас особых знакомых нет. Тем более — с подходящей хатой.

— У меня тоже, — говорю.

А Дэн издевается:

— Ой, какие бедные, сиротки!.. — Но видно, и он не слишком друзьями облеплен.

Еще с полчаса прошлондались в районе площади, тусанули на каком–то подобии бульвара, где не обнаружили почему–то ни одной скамейки. Пытались снова подкатить к нескольким девушкам, но все тщетно. Никто не соглашался, овцы шарахались от нас, как от заразных.

Когда в ноль часов бары закрылись, решили вернуться в гостиницу. Тем более, и на ногах уже мы держались нетвердо.

— Да–а, — сокрушался Борис, — куражну–ули. Полгода мечтал о таком праздничке.

— Вот мы и дома. — Дэн выставил на стол купленные в магазине “24 часа” бутылку водки, батон и упаковку нарезки.

Через силу выпили по пятьдесят граммов. Водка уже не лезла, опускалась в желудок холодным камнем, не принося ни радости, ни отруба.

Разговаривать тоже не хотелось. О чем?..

Я стал кое–как застилать свое лежбище. Борис валялся поверх покрывала, смотрел в потолок, постукивая себя по лбу пустой кока–кольной поллитровкой.

— Ну что, — глухо произнес Дэн, — если с телками не получилось, придется идти другим путем.

— Каким? — заинтересовался Борис.

— Да каким... Придется Хроныша оприходовать. Извини, Хрон, другого выхода нет.

— Кстати, это идея! — Борис приподнялся, подмигнул мне. — Ты человек женатый, вряд ли болеешь. Так что давай подготовь постель и раздевайся. Поиграем в Рембо и Верлена. Устроим полное затмение!

Они, ясно, стебаются, и я поддерживаю:

— Без контрацепции я не согласен. Ты, Мускат, лазишь хрен знает где.

— Насчет этого не беспокойся. — Дэн вынимает из кармана цветастый пакетик. — Презервативы резиновые, розовые, ароматизированные.

— Как будем его? — деловито спрашивает Борис словами из анекдота. — Устно или задним числом?

— Дурак, что ли, устно! Видел его зубы? — гниль одна, еще член исцарапаешь, да и зараза. Давай в кишку.

Борис встает с кровати, снимает куртку.

— Е–ех–х! Хронитура, скидай манатки! — Потягивается. — Сейчас будет Содом и Гоморра.

— Пидоры гнойные, — говорю; что–то мне стало не до шуток.

— Пидоры не те — кто, а те — кого...

Мускат и Синь приближаются, рожи решительные. Синь уже вскрыл один презик, показывает мне розовенький кружочек, сладко приговаривает:

— Тю–тю–тю, мой цыпленок, моя овечка...

И тут я пугаюсь по–настоящему. Не общался ведь с ними несколько месяцев, черт знает, что произошло за это время. Может, действительно педами стали. Это немудрено сейчас...

— Ладно, кончайте, — прошу, — я спать хочу.

— Когда мы кончим — зависит от твоей работы.

— Надо выпить, — вижу на столе бутылку. — Для вдохновения.

Проскакиваю мимо уродов, хватаю бутылку.

— Ну, наливай, — как–то двусмысленно говорит Борис, снова подкрадываясь ко мне.

— Слушайте, не подходите, свиньи! По дыне дам. — Держу батл, словно дубинку. — Эта игра меня не прикалывает.

— А нас прикалывает. Давай, Хрон, не артачься. Только время тянешь...

Они оба выше меня, здоровее. Завалят спокойно. А что делать?.. Неужели опидарасились? Да ничего удивительного...

— Поставь пузырь и ляг на кровать, — гипнотизерским тоном бормочет Дэн. — Все будет как по маслу. Мы тебя не обидим...

Нет, нет, не поддамся! Что это вообще за дела?! Сейчас они сами лягут, уроды!

Хлопаю бутылкой о край стола. Она взрывается, как граната, брызгая стеклом и водкой. В моей руке остается лишь горлышко.

— Назад! — рычу. — Назад, подонки!

Дэн отскакивает, рожа у него стала серьезной.

— Э, хорош, мы пошутили...

Но теперь у меня одно желание — всадить розочку в кого–нибудь из них. Уже предчувствую, как будет рваться их одежонка, захрустит кожа, как острые лезвия войдут в мясо. Такой азарт появился.

Гоняюсь за ними по маленькой комнате. Дэн с Борисом скачут через кровати, вокруг стола, бросают в меня стульями, постельным бельем... Приторно и сладковато пахнет свежей, невыдохшейся водкой. Скоро запахнет и теплой кровью.

— Ну ладно, слышь, завязывай! — кричит Дэн, перескакивая с одной кровати на другую; вот–вот он споткнется, упадет и получит в шею пару прицельных ударов. Тогда я, может быть, завяжу.

Борис заперся в туалете. Хитрит, сволочь. Ну ничего, разберусь с Синью, настанет и его черед.

— Я тебя поил, свинота, кормил, а ты... — Голос у Дэна испуганный и обиженный.

В дверь начинают стучать. Потом откровенно колотят. Женский голос из–за нее:

— Откройте! Откройте сейчас же! Что там происходит?!

— Своим ключом открывайте! — кричит ей Дэн. — У нас тут приятелю плохо! Припадок!

— Припадок? — Я едва не цепляю его розочкой по руке; Дэн отпрыгивает, как животное, и тут же мне в левое ухо попадает кулак.

Удар сильный, рассчитанный, чтоб сбить с ног. И я падаю. Кажется, ударяюсь о ножку опрокинутого стола.

— Что же это такое?! — Горничная схватилась за голову, обводит круглыми глазами комнату. — Что вы здесь устроили?!

— Вот у него припадок... эпилепсия, — восстанавливая дыхание, отвечает Дэн.

Я вяло поднимаюсь с пола, сажусь на кровать. Тру левую сторону лица.

— Они пытались меня изнасиловать, — признаюсь чистосердечно. — Пришлось защищаться.

Дэн начинает наводить порядок. Борис крадучись возвращается из туалета. Горничная тем временем приходит в себя и решительно заявляет:

— Вот что, освобождайте номер. Быстренько!

— Как это?

— Так! Вести себя надо по–человечески. Ишь, устроили! Давайте живее. — Она собирает потоптанные, измятые наволочки, простыни.

— Куда мы в час ночи? До утра хотя бы...

— Мне что, за охраной идти? Так я пойду.

И она рысью помчалась куда–то; за охраной, куда ж еще...

— Ну ты, Хрон, и дура–ак, — вздыхает Дэн, берясь за сумку.

— Вы первые начали.

— Да пошел ты!..

6

В городе пусто и тихо, как будто все вымерли. Ни людей, ни машин. Лишь магазин “24 часа” приветливо светится, он похож на маяк среди бескрайнего черного океана.

Воздух холодный, в нем ни следа от дневной жары. Зима снова хозяйничает на земле, бродит по улицам, щупает деревья, камни домов и нас, одушевленных...

— Вот впоролись так впоролись! — бубнит Дэн. — Прикончить тебя мало, ублюдок.

— Вас мало прикончить. Я защищался.

— По идее, она не имела права выгонять, — рассуждает Борис, — ведь за номер мы заплатили. Сутки — он наша собственность. Потом бы могла штраф предъявить, если мы что–то испортили.

Дэн зло ухмыляется:

— Вернись и скажи это ей.

— Теперь поздняк, надо сразу было...

— Ну и не хрен, значит, об этом базарить.

Дошли до вокзала. Все закрыто. На фанере, рядом с кассой, нашли листок с расписанием. Освещая его зажигалками, изучили.

— Ближайшая электричка в пять двадцать. И что прикажете делать четыре часа? Застывать?

Сели на скамейку, закурили. Долго молчали. Время от времени поглядывали на часы, но стрелки, кажется, не двигаются. А холод знает свое дело — потихоньку вползает в нас, сжимает своими беспощадными лапами. Одеты мы довольно легко, не предполагали, что ночевать придется под открытым небом... Еще и похмелье... Плюс к этому — ухо у меня ноет, а если двигать челюстью, в нем что–то щелкает.

— Сильно ты мне впечатал, — говорю Дэну. — Кажется, ухо повредил.

— Надо было вообще добить. Скажи тетке спасибо, она дверь открыла как раз. Так бы — прикончил сволоту.

— Может, шмальнем? — подает голос Борис. — Теплее станет. Кочевники гашем только и спасались. А? Я вот и бутылочку сохранил.

— Как мы здесь, в темноте, будем через бутылку? — Дэн вдруг начинает почти что орать. — Условия надо иметь!.. Достали вы меня, два кретина!..

— Да я сделаю, — успокаивает Борис. — Дай мне кропалик.

— О–ох, затрахал... — Дэн вынимает гашиш, ножичек. Борис, светя ему “Зиппой”, подсказывает, что и как:

— Отрежь такой, чтоб удобно на сигарету лег, плоский. Гаш мягкий у тебя?.. Давай я сам, ты его весь искрошишь в пыль...

— Отста–ань, — рычит Дэн. — Вот, хватит с тебя.

Борис долго разглядывает кусочки.

— Сойдет, — говорит наконец, — сэнкью.

Он возится с бутылочкой, прожигая в боковине, рядом с дном, отверстие. Во время этого теряет и находит свои “точки”. Потом устанавливает “точку” на раскуренной сигарете, сует ее в отверстие — бутылочка энергично наполняется гашишным дымом.

— Короче говоря, Хрон, ты мне должен стольник, — заявил Дэн, как с дуба рухнул.

— С чего это?

— За гостиницу семьдесят, за остальное...

Я изумлен, ясное дело, обижен.

— Мы же договаривались, — напоминаю, — что ты за меня башляешь. У меня бабок нет.

— Отдашь как появятся.

— Ну ты даешь, Синь! Не ожидал от тебя...

— Не называй меня Синью! Я давно вышел из этого возраста. Вообще надо завязывать со всем этим.

— Хм, — хмыкаю, — с чем?

— Со всей этой хренью. Пригласил отдохнуть, как людей, побывать в древнем городе, ознакомиться... А устроили дестрой настоящий. Скоты.

— Это ты в основном и устроил, в гостинице. Пидора стал изображать.

— Потому что надоело все...

А Борису наш разговор по барабану. Он втянул из бутылочки дым, закатил шары и ушел в себя.

С обвинений в мой адрес Дэн переключился на проблемы глобальные:

— Вообще все дерьмо одно. Что бы ни начинал делать, оказывается дерьмом. До простейшего. Хочу выпить кагора, а кругом портвуха одна; девочка симпатичная где–нибудь в компашке встретится, понравится, так обязательно с чуваком... Бывает, проснусь утром, и такое чувство: надо новую жизнь начать. Какая–то легкость такая, вчерашний пакостный день далеко–далеко где–то там. Встаю, даже, бывает, зарядку сделаю, кофеек заварю... А потом начинается, блин... И вечером снова убитый в хлам, снова день, как и вчерашний. Эх, сука, уехать бы куда–нибудь. В Питер уехать, снять комнату на год, найти работку, чтобы на хлеб было, и — пожить.

— Размаслался, — протяжно, с усмешкой произносит Борис. — Кто б так не хотел? Вот нормальные люди для чего путешествуют? Они одиннадцать месяцев утопали в трясине жизни, этой ежедневности, а уж месяц — отмываются, счищают тину. Если больше года на одном месте жить — конец. Ведь все по схеме идет. Как конвейер. Утро, день работы, тупой вечер. Два дня выходных, чтобы восстановиться для новой недели. И снова — конвейер. Это ведь не нормальная жизнь. Тем более для нас, людей творческих.

— Для творческих? — Я готов расхохотаться. — Ты хоть одну почеркушку сделал за последние пару лет? Наверно, и карандаша дома нет.

— Как это — нет? Все на мази! — Борис оживает, начинает ерзать на скамейке. — В любой момент готов ворваться в бессмертие!

— Одно дело готов, а другое...

— Я жду вдохновенья! М–м, трудно, конечно, в таких условиях, но не безнадежно.

— “Явление Христа народу” готовишься красить? — подкалывает Дэн.

— Это детство, говорил уже, — морщится Борис. — Я отказался от этого замысла. Нет, сегодня нужно нечто такое... — Он с полминуты молчит. — А никто не знает, что нужно сегодня, чтобы бессмертное получилось. Все искусство в тупике. И живопись, и литература, театр, музыка. Ракушки, так сказать, есть, а жемчужин внутри нет... Родиться б лет на двадцать раньше, я б влегкую бессмертным стал. Тогда хорошо было — тоталитарная идеология, андеграунд, диссиденты. За бессмертие можно и отсидеть пяток лет, а уж если бы выслали — полный ништяк... Мда–а, а сейчас... сейчас одни непонятки, бесцветный период.

— К народу надо возвращаться, — появляется у меня идея. — Красить снова что–нибудь вроде как у Максимова, у Перова...

— Во, во, это по твоей части, Хрон. Быдляцкие сюжеты классическими мазками. “Быдл Быдлов идет на завод”, “Быдл Быдлов пьет в чебуречной”, “Быдл Быдлов лежит под забором”. Приступай! — Борис хохочет, но быстро успокаивается и снова переходит на серьезный тон: — Нет, сейчас нужен хитрый синтез реального и виртуального, новые технологии, соединение живописи, и музыки, и литературы, и всего прочего.

— Ну, это известно двести лет уже, если не тысячу, — отмахивается Дэн.

— Известно–то известно, но никому реализовать гениально не удавалось... Давайте косячок раскурим?

— Можно, — неожиданно легко соглашается Дэн.

Давно так не мучился, как в эти четыре часа ожидания электрички. С тех пор, наверно, как служил в армии. Там приходилось в любую погоду бродить, тоже как раз по четыре часа, в качестве часового меж двух рядов колючки, охраняя ангары с крупой.

И давным–давно я не видел рассвета. А теперь вот торчу на холодной, пустынной платформе, смотрю на небо, туда, где среди черноты сначала густо посинело, потом, прямо на глазах, стало зеленеть. И такая багровая кайма... И кажется при этом, что тьма повсюду, кроме востока, только усиливается, что ночь, которую рассвет гонит с одного края неба, всей своей тяжестью наваливается на другой...

Но с каждой минутой утро ближе, ближе, все чище, прозрачней небо. Солнца еще не видно, лучи прожигают тьму высоко над землей. Лучи, они как раскаленные иглы, как ручейки вулканической лавы среди остывшего пепла. И платформа — темно–серая, заиндевевшая, безлюдная, лишь двое недвижимых бродяг скрючились на скамейке...

Взять бы кисточку, начать копаться в ящике с красками, искать подходящие цвета... Но сколько уже рассветов понакрашено, запечатлено художниками всех времен и народов. Нужен ли еще один?..

И я отвернулся, бросил окурок “Союз–Аполлона” на шпалы, сел рядом с похрапывающим Борисом.

После стольких часов на улице кажется, что в электричке теплее и уютнее всего на свете. И деревянное сиденье удобней любого кресла.

Но здесь–то и начал пробивать жуткий озноб.

— Вот и заболел, — стуча зубами, кутаясь в куртку, говорит Борис. — Спасибо, Синь, за прекрасный вояж!

— Ты вот этого клоуна благодари, — Дэн тычет в меня пальцем.

— Убери руки, пед! — Я готов дать ему в рожу.

Борис нашел под сиденьем журнальчик “Вот так!”, листает его, что–то читает. Потом спрашивает:

— Есть ручка? Тут кроссворды, если отгадаешь ключевое слово, можно сотку заработать.

Ни у меня, ни у Дэна ручки нет... Раньше я всюду таскал с собой блокнот и карандаш, при любой возможности делал зарисовки. Таких блокнотов использованных у меня было штук тридцать; часть пришлось выкинуть во время переездов с квартиры на квартиру, да и казалось, что шняга там одна. Иногда становилось жалко, но ясно: таскать по жизни все, что накапливается, невозможно.

— Гляньте, какая соска, — показывает нам Борис “девушку номера”. — Вика, двадцать лет, метр семьдесят пять, вес — пятьдесят два, параметры 89-61-91. Ничего? Знает четыре иностранных языка.

Дэн лениво отвечает:

— Про них про всех так пишут. А по жизни — уродка и тупь несусветная. Рожу подкрасят, сфотают с голыми титьками, десять грин в зубы — гут бай, мразевка. Еще и фотограф между делом оттарабанит...

— Да ну, брось, — не согласился Борис. — Тебя послушать, так одни бляди везде. — Он с любовью смотрит в журнал. — Классная девочка. Вика. Предложили, она снялась. Может, написать в редакцию? Я б с ней познакомился... Забыл уже, когда с девушками общался.

— А проститутки от “Людмилы”? — хмыкнул я.

Борис скривил морду:

— Да гнал я все... во–первых, дорого, а во–вторых, куда я их повезу и на чем...

Электричка несется почти без остановок, на полной скорости. Пустой вагон болтает из стороны в сторону, — да ну и пусть летит к чертям под откос... Сидя дремать не получается, я перебрался на соседнюю лавку, лег, натянул на голову воротник. Может, на часок удастся отключиться.

— ...Отстань ты от меня! Бля, достал, свинота! — Голос Дэна хриплый и злой.

— Я же заплачу. Сколько? Семьдесят? Девяносто? Можно и не полный грамм. А? Хоть на пару косяков... Ну, Денис, жалко, что ли? — почти скулит Борис. — Можно и так сделать: как только я куплю где–нибудь, сразу тебе верну этот грамм. А, Дениска?..

— Н–нет!

Борис обиженно ноет:

— Раздразнил только... Зачем взял такой колобок? Взял бы грамм, чтоб весь его выкурить — и все. А то — пять граммов!..

— Слушай, закрой рот! Как вы меня достали... — И без перехода, тем же тоном Дэн признается: — Не мой это баш, кренделю одному надо отдать. Дали вот вчера утром, чтоб я передал... И так уже сколько скурили, теперь объясняй...

— Ну, все понятно, какие вопросы. — В голосе Бориса появляется нотка презрения. — Не твой, так не твой. В пушеры, значит, подался...

— Значит — так.

Мне больше не дремлется. Сажусь на лавке, потягиваюсь.

— Долго еще? — смотрю в окно.

— Долго. Кубинку только проехали. Спи, Хронитура.

— А ты — Мускат вонючий. — Смазливая, но будто вечно неумытая рожа Бориса кажется мне сейчас особенно гадостной. — Что, обломался с гашем, уродец?

— Пошел в жопу, алкан! Я твоей жене–то сегодня вечерком позвоню. — Борис в долгу не остается. — В командировке он был. Ха–ха! Я ей все расскажу, еще и прибавлю кой–чего. Как ты — ха–ха! — к шлюхе, например, привокзальной клеился, уламывал пойти в кусты. А мы тебя с Синью еле увели. Синь меня поддержит. Да, Дэнвер? — Тот не отвечает. Борису надоедает меня злить, он зевает и начинает говорить о другом: — Что б такое придумать глобальное?.. Не очень–то веселая получается штука — жизнь.

— Бабло есть — веселая, — говорит Дэн.

— Да нет, все равно не хватает чего–то. Ну, пожрешь вкусного, выпьешь хорошей водки, в клуб сходишь, коксом закинешься. Но это все временно, мизер какой–то... Должно же быть что–то такое... — И Борис ударился в философию. — Некоторые и живут вроде полунищими, а им хорошо, легко так. Внутренне легко. Значит, у них там есть что–то твердое, они нашли... Вот у меня соседка по подъезду, такая коровенка лет двадцати. Некрасивая, толстая, и родители у нее работяги простые. Никакого у нее вроде сладкого будущего, а она все улыбается, ходит так пританцовывая, цветет прямо... как цветок на помойке. Я как увижу ее улыбку, походку эту, и такая у меня к ней ненависть сразу, и что–то даже вроде зависти. Ух ты, думаю, тварь, лыбишься!.. И здоровается не просто “Здравствуйте”, а обязательно: “Доброе утро!”, “Добрый вечер!”. Какой он добрый, кретинка?!

7

Попрощались у входа в метро равнодушно, словно малознакомые люди. Дэн сел в троллейбус, Борис направился на кольцевую линию, а я на радиальную... Хорошо, что Дэн не напомнил о стольнике, который якобы я ему должен, — наверно, остыл. Да и в чем я виноват? — они первые начали беспредельничать...

Что–то не по себе. Заболеть еще не хватало. Сашку заражу, он вовсе неуправляемым сделается, да и на работе напряги — придется после выздоровления обходить раза в два больше точек, чем в обычные дни. Штук по двадцать.

В метро тепло, просторно, привычно. Пассажиров, как и всегда в воскресное утро, немного. Передо мной сидит молодая женщина с закрытыми глазами, и лицо у нее такое напряженное, сморщенное до глубоких борозд, что кажется — она не дремлет, пытаясь схватить несколько минут вдобавок к ночному сну, а видит под опущенными веками страшные, поганейшие сцены. Сейчас вскочет, распахнет глазищи, истошно заорет... Нет, не вскакивает, терпеливо и напряженно всматривается в свои отвратительные картинки.

Перевожу взгляд на стену вагона, таращусь в рекламную наклейку. На ней — счастливая семейка, шесть человек разного возраста. Все растянули губы в неестественной широкой улыбке, обнажив белоснежные зубы. Старикан, старуха, муж, жена, их сынишка, дочурка. Вот что делает зубная паста “Аквафреш”; вот какую радость она дарит людям... Может, тоже перейти на “Аквафреш”? Почувствовать дыхание счастья?..

Поезд выскочил из–под земли на воздух, под яркое солнце. День снова обещает быть теплым и ясным. Снова будет тянуть вдаль, тормошить, мучить. Сводить с ума. Лучше бы сегодня дождь. Дождь, хмарь и ветер. Чтоб никуда не хотелось, кроме теплой постели. Чтоб не было свежего, высокого неба, зовущего подняться и полететь.

На набережной Москвы–реки — три огромных бело–голубых дома. Люди называют их “кораблями”, и действительно — они похожи на океанские лайнеры с сотнями удобных кают. Лайнеры повидали моря, океаны и встали в порту на кратковременный отдых. В первое время, когда видел их, в груди начинало приятно посасывать, хотелось представить, кто в них живет, было трудно оторвать от них взгляд. Я любовался “кораблями”. А потом, потом — надоело, даже стал злиться: сколько ни смотрю, они всё на месте, всё одни и те же, и люди в них не романтические пассажиры, а обычные, вроде меня, сухопутного, каждодневного.

Жена искренне удивлена, что я приехал так рано.

— А мы тебя к вечеру ждали, дорогой, хотели тортик испечь.

— Извини, так получилось... — отвечаю и, как часто бывает, чувствую какую–то смутную, но острую досаду, когда оказываюсь дома.

— Да наоборот, я очень рада! — Жена обнимает меня. — Ведь сегодня мы целый день будем вместе.

— Угу...

— Ты выпивал? — почуяла вонь перегара.

— Так, немного... Вчера намотались, немного приняли, чтоб расслабиться.

— Нет, я ничего. Очень голоден?

— Поел бы. А Саня спит?

— Спит. — И жена начинает жаловаться: — Полночи проплакал, даже не знаю... Сейчас опять грипп, говорят, разгулялся. Такая погода и грипп...

Сижу в углу кухоньки, сунув ноги под крошечный столик. Жена взбивает яйца для омлета.

— Дорогой, ты не будешь сердиться? — спрашивает шутливым тоном, но и со скрытой боязнью.

— Смотря на что.

— Понимаешь, нам кто–то котенка подбросил. У двери оставили... И я вот решила взять.

Досада тут же сменилась раздражением:

— Места слишком много?.. Нам не протолкнуться, еще и он будет ползать. Нет, чудесно просто, тыщу лет мечтал!..

— Сане же полезно общение с животными. Будут играть. Приучить к туалету беру на себя.

— Делайте, что хотите. — Спорить нет сил.

Потом завтракаем. Я ем без особого аппетита, предвкушаю, как сейчас завалюсь в кровать. Молчу. А жену тянет поговорить:

— Сильно устал, дорогой?

— Да так, спать хочу... И, пожалуйста, не надо меня дорогим называть, — будто мы живем уже тридцать лет, престарелые супруги какие–то...

Она пожимает плечами:

— Ладно, не буду... Ты ложись, а мы с Сашей сходим погулять. Как там погодка?

— Тепло вроде бы будет, — отвечаю. — А ты за питанием не ходила еще?

— Только проснулась перед тобой.

Смотрю на часы. Двадцать минут девятого. Молочная кухня, где выдают для ребенка бесплатно молоко, кефир и творожок, как раз открыта.

— Сейчас пойду, — говорит жена.

— Да ладно, я сам.

— Ты ложись, отдохни, тебе же завтра опять на работу.

— Перестань! — отмахиваюсь. — Схожу, а потом лягу спать. Все равно сейчас не усну — вы собираться будете, Саня разноется...

Не виделись всего сутки, но за это время в лице, в фигуре жены появилось что–то новое, что–то не то. Или исчезло... Может быть, это случилось уже давно, только я не замечал — примелькалось... Мы вместе больше двух лет, до этого с год дружили, как принято называть подобный период... Познакомились в Щуке, — я там подрабатывал, малевал декорации для уличных праздников. Иногда заходил посмотреть спектакли. В роли сексуальной дикарки из “Багрового острова” ее впервые увидел, через несколько дней — несчастной Машей в “Чайке”. А потом в жизни, в вестибюле училища. Влюбился, наверное, стал ухаживать...

Девушка она симпатичная, даже скорей не просто симпатичная, а очаровательная какой–то настоящей женственностью и свежестью. Но вот сейчас, сейчас вдруг заметил, что что–то исчезло в ней... Сижу, смотрю на нее, пытаюсь понять... Нет, она сама давно заметила, давно почувствовала тревогу. Она все чаще жалуется на однообразие, просит отпустить ее на спектакль, спрашивает, можно ли пригласить ее приятелей, тех, кто реализовал себя, кто работает пусть не в первоклассном, но все же театре, у кого есть спектакли по вечерам, а днем — трудные и интересные репетиции, кто ждет, приближаясь постепенно, словно к рождению ребенка, к премьере... А она вот родила ребенка реального... Мне хочется пожалеть ее, подбодрить, но я вспоминаю о себе, — мое положение немногим лучше...

Она одевает для прогулки Саню. Тот капризничает и вертится, срывает с себя шапочку.

— Сынок, ты разве не хочешь гулять? Тебя ребята ждут. Павлик, Андрюша. Будешь с ними играть, бегать будешь.

Я лежу поверх одеяла, жду, когда они уйдут. Поглядываю в окно, там беснуется огромное солнце.

— Ты его не закутывай особенно, — говорю, — на улице жара почти.

— Сейчас самое опасное время — вроде жарко, а ветерок такой коварный...

— Как знаешь.

Зеваю и отворачиваюсь к стене. Хочется спросить у жены, как бы сделать житуху повеселей, чтоб в душе было легко и просторно.

Иногда кажется, что достаточно просто встряхнуться, подумать о какой–нибудь приятной мелочи, и все пойдет хорошо, на все хватит сил и времени, сердцу будет тепло. Ведь кто–то же так живет, их называют счастливыми людьми, но как таким стать...

У нас был в институте один паренек, на два курса старше меня. Приехал из–под Мурманска, все рисовал тундру и суровое море. Здесь, в Москве, жил в подвале в районе Чистых прудов, работал дворником. Знакомые про него говорили: не от мира сего. С уважением говорили. Он и был таким — одет в нелепую одежонку, что–то вечно бормочет, руки и рожа в краске; экзамены ему ставили почти автоматом, лишь бы сказал пару слов по теме... Он мог не есть целыми днями, не спать сутками; пил фантастически много, отрубался на полчаса и, очнувшись трезвым, продолжал начатую картинку. Нельзя сказать, что вещи у него получались хорошие, так, в общем–то — ничего сверхъестественного. Но он весь был в своей живописи, и его, кажется, мало трогало, нравится людям или нет. Послушает чей–нибудь критический отзыв, пожует губами и красит дальше... И интересно, что девушки его любили, жалели, носили еду, пытались ночевать в его грязном подвале, а он их выгонял. Дурачок... Надо бы съездить, посмотреть, там ли он еще, что с ним стало. Но скорей всего вытурили из Москвы или сам уехал обратно в тундру.

— Са–аша, ну что это такое?! Ведь держала же на горшке, не сходил, а только одела... О–ох! — Жена снимает с сыночка штаны. — Проситься надо: пи–пи, мама. Понимаешь?

Саня тянется к паркету, желая размазать лужу. Кряхтит.

— Нельзя, сейчас сама вытру тряпочкой. Не лезь, тебе говорю!..

Я сползаю с кровати, иду за тряпкой. По пути ногой отбрасываю к стене маленького, но уже наглого и независимого, как вся их порода, бело–черного кошака. Тот мявкает... Вот она, блин, счастливая жизнь, сплошняком состоящая из приятных мелочей...

Зачем–то увязался с женой и Саней на улицу. Остаться одному стало вдруг страшно. Даже, показалось, увидел в углах цепкие сети тоски, готовые опутать и задушить.

Жена обрадовалась, но поначалу отговаривала, хотела, чтоб выспался.

— Ночью высплюсь, — буркнул я, натягивая джинсы. — Воскресенье все–таки, погуляем...

Теперь вот качу коляску в сторону Коломенского парка. Саня разглядывает мир, почти свесившись с коляски, но ведет себя смирно. Знает, что сейчас вырываться бесполезно, а через десять минут будет свобода, тогда можно набегаться до упаду. Рядом бодро шагает жена, то ли улыбаясь, то ли просто жмурясь от обилия света. У нее хорошее настроение. Она предлагает:

— Может, пивка купим? С воблочкой, как ты любишь. Найдем укромный уголок, сядем, станем пить потихоньку, смотреть, как резвится наш сын...

— А деньги? За квартиру ж платить...

— Тридцать рублей особенной роли не сыграют.

— Хм, а потом идти к твоим родителям, в долг просить.

Мои родители далеко, в маленьком сибирском городке Минусинске, вроде Можайска, сами еле сводят концы, а с родителями жены отношения у меня не очень–то. Тоже живут, экономя каждую копейку, и притом, как большинство коренных москвичей, люди мнительные, ворчливые, подозрительные. Все считают, что их дочь, талантливая, прекрасная девочка, выбрала неудачного мужа.

— Что же, — слегка обидевшись, говорит жена, — если у них будет возможность — помогут обязательно.

— Угу, угу...

— Ну, давай по бутылочке?

— Если хочешь — покупай. — Нет сил спорить, хотя мне сейчас ничего не надо.

— А какое лучше?

— Господи, да любое!.. Кроме темного.

Жена направляется к ближайшему киоску. Остановилась:

— Воблочки брать?

— Ну, возьми...

Впереди оживленная улица Новинки. А за ней уже совсем рядом — Коломенское. Там ежедневный праздник. Да нет, какой праздник? Убогая имитация просто–напросто.

Сидим на коротком ошкуренном бревнышке под кривой яблонькой. Саня бегает по полю, хлещет сухую прошлогоднюю траву прутиком. Время от времени смотрит на нас, машет рукой и снова резвится.

— Как быстро он растет, — то ли удовлетворенно, то ли грустно вздыхает жена. — Вспомни, каким он год назад был, как часами пытался на ножки встать.

— Да, помню... — Но в голове у меня другое, и я не выдерживаю, доставая сигарету из пачки, спрашиваю: — И чем ты заниматься дальше собираешься?

— В каком смысле?

— Ну, что делать собираешься в жизни?

Она пивнула из бутылки, пожала плечами:

— Пока я ращу сына, пока в этом мой смысл...

— Мда, — усмехаюсь, — но должно же быть что–то большее. Так основная масса живет... Ты же актриса, у тебя желание должно быть — сцена, спектакли там, образы.

— Пока что это нереально ведь. Я жду.

— Так–так... Все вот и ждут... И оправдываются одним и тем же: ребенок, квартира неудобная, работа, время такое. Херня все это просто–напросто, понимаешь... — Смотрю под ноги, на пятачок черной затоптанной земли, на оранжевые фильтры от сигарет, пивные крышки. — А я вчера не в командировку ездил.

— А?

— Я не в командировке был... Просто решил отдохнуть. Денис с Борькой позвали. Денис зарплату получил, решили отвязаться как следует, развеяться... Сняли в “Измайлово” номер, у Борьки кокаин был... Вечером съездили на Садовое, проститутку купили. Возле магазина “Людмила” классные и недорогие, за пятьдесят долларов. В гостиницу привезли... Номер отличный, на двенадцатом этаже, с лоджией... И девочка ухоженная, восемнадцать лет, Вика. Все умеет, никаких проблем, геморроев. Работает, как смазанная машина. Проститутка, одним словом. В–вот... Портье шампанское принес, ананас, коньяк. Дэн, конечно, потратился, но у его бати же свое дело, финансы имеются... Потом эту, ну Вику, оставили в номере, пошли в казино. Научили меня на рулетке играть, на автоматах. Дэн двадцать долларов дал, я просадил их. Жалко, конечно... Потом в ресторане ужинали, стриптиз был. Вот весело люди живут!.. Да, вернулись, девочке велели стриптиз показывать. Борька в нее деньгами кидал для прикола. Такая, в общем, ночь получилась, афинская... Нда, мне теперь впечатлений, хе–хе, надолго хватит, когда газировку буду проверять... Ты не бойся, я с этим самым... Мне Дэн упаковку иностранных дал... надежные...

Перевожу глаза на жену. Она уставилась куда–то вдаль. На лице никакого выражения, оно словно окаменело.

— Извини меня, ладно? — дотрагиваюсь до ее плеча. Она дергает головой, наши глаза встречаются. И лицо ее становится морщинистым, перекошенным. В глазах мгновенно появились слезы. Сейчас покатятся по щекам капля за каплей. Сейчас начнется...