Александр Твардовский. Рабочие тетради 60-х годов. Продолжение. Александр Твардовский
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 3, 2024

№ 2, 2024

№ 1, 2024
№ 12, 2023

№ 11, 2023

№ 10, 2023
№ 9, 2023

№ 8, 2023

№ 7, 2023
№ 6, 2023

№ 5, 2023

№ 4, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Александр Твардовский

Рабочие тетради 60-х годов




Александр Твардовский

Рабочие тетради 60-х годов

1962 год

11.II.62.

Вчера читал речь о Пушкине, 1 взявшую у меня три недели довольно напряженного труда, хотя я успел “оббежать” лишь по верхушкам эту необъятную тему. Но это было с пользой и для настроения: не нам, дуракам, сетовать на судьбу, когда он претерпевал не только “недодачу” того, что ему полагалось, но и унижения, мучительнейшие для его натуры, и безденежье, и избрания вместе с Фаддеем Венедиктовичем одним протоколом в об[щест]во любителей словесности, 2 и еще бог знает сколько чего.

Кроме всего, дело, от которого было бы позорно уклониться и еще позорнее, немыслимее завалить его, сделано.

<…>

4.III.62. Барвиха.

Снова здесь, в обители моих душевных покаяний, порывистых усилий труда и приобщения к современной “элите”, которой бы я без того не знал никогда так.

Здесь — и уже в вагоне первого класса “А” — в министерском корпусе, в двухкомнатном номере, таком, в котором меня угощал однажды рюмочкой И.С. Конев, 1 в таком, м.б., в самом том, где мне что-то читал и угощал меня барвихинским морсом покойный Сан Саныч, — немножко даже не хочется, чтобы это был тот самый номер, хотя — куда уж там, все живем, все умрем, и я, пожалуй, постарше уже годами того Фадеева, который, м.б., за этим столом писал свои письма о юности. 2

За окном — а здесь окна в две стороны — задняя, садово-парковая сторона с серебристыми елочками и бурыми туями под не сброшенным еще снегом, голенастые лесные сосны бывшего бора. Направо — главное подворье. Тишина, только шип какой-то в уборной.

Денек светлый, легкоморозный, предвесенний. Стол стоит в полунише, окно слева, справа вся большая комната в стиле гостиной, с круглым столом посередине и добротными мягкими матерчатыми креслами при нем, в самом правом углу — “лежак” со своей подушкой и сложенным в ногах одеялом. По сторонам — два больших балкона. Словом, тот полный уют, комфорт, о котором можно только мечтать и <в> котором, когда он в реальности, уже и мечтать не о чем, желать больше нечего — и оттого почти уже невозможно писать. По крайней мере нужна привычка, чтобы уже казалось, что чего-то тебе не хватает. Как говорит Томас Манн: “комната была как раз с таким минимумом неудобств и неуютности, какие мне нужны для работы”.

В который же я уже здесь раз? М.б., уже в 10-й 3 , начиная с того первого, когда страшнее всего было выполнить первую “горшковую” обязанность этого дома (не скажу, что это и сейчас меня не беспокоит вовсе, но все же — обвык). И уже в третий раз с женой с последовательным повышением уровня удобств, отводимых нам.

И вряд ли был здесь я хоть раз без предшествующего “потрясения”, дней полного уныния и затем быстрого подъема душевных и физических сил. На этот раз, хоть я и приехал уже без “остаточных явлений”, вполне уже физически высвободившись от “потрясения”, но оно еще тяготеет над моей памятью кошмаром стыдобы, омерзения, бессильного и отчасти уже легкомысленного раскаяния. Записывать это не следует, достаточно того, что это наверняка записано бедным К.А. Фединым, который так наверняка рассчитывал на мое выступление на его 70-летии и желал его 4 , а также, м.б., милой старушкой, моей соседкой снизу (2-й этаж) в корпусе “ВК” 5 — Фаиной Георгиевной Раневской, которая помогала Маше доставить мои 90 кило с гаком этажом выше (Сац воткнул меня в лифт и бежал, естественно, в силу сложившихся отношений с М. И., да и сам был, наверное, хорош, а я, видимо, нажал лишь вторую кнопку и, выйдя на площадку, расположился там на отдых). Все это, конечно, мне известно только со слов М. И., не помню ничего — и в этом ужас. — Имя-отчество Раневской и то, что это именно была Раневская, установлено путем косвенных заключений и расспросов. Но я убежден, что это была она, та самая старушка интеллигентного вида, которая однажды обернулась ко мне, когда я, взбегая по первому маршу нашей лестницы, поздоровался с ней, и выразила желание пожать мою руку — за то, за се, за заметку о М. Цветаевой в “Н. М.”, в частности 6 , не назвав меня, правда, по имени. Я сбежал к ней и пожал ее руку (может, следовало поцеловать, но я ведь решительно не знал, что за старушка, в память не вошло, что она здесь живет, хоть и была как-то об этом речь), и она спросила: “А вы ведь не знаете, с кем говорите?” — “Может быть, и знаю”, — зачем-то так ответил я, но, м.б., это было в расчете, что она это поймет как мою подлинную осведомленность относительно ее личности. Только и всего. Теперь, когда выписана вся эта муть (словечко селинджеровского героя) 7 , можно уже идти по более существенным линиям моих последних размышлений и впечатлений, которыми был занят период после моей речи о Пушкине (он отнюдь не весь был занят пьянством, видит бог, что с Фединым получилось так именно, как я и написал ему в краткой цидулке: я спутал в памяти день его вечера, думал, что это еще не беда, что я подгулял, до завтра прочухаюсь, а это уже и было завтра, боже мой! — Правда, м.б., еще сыграло свою роль то, что я, что ближе к этому вечеру, то все больше тяготился этой, в сущности, несложной задачей.

Утром просматривал “Правду” и до встречи после завтрака с “разбойниками печати” — Сутоцким и Кудреватых 8 не отметил про себя, не заметил, что на первой полосе “шапка”: “Подъем сельского хозяйства — всенародное дело!” — дана красным. Это уже давно перестало действовать. Оказывается (Сутоцкий), этих “красных” выпускается только 60 тыс. тиража, т.е. только для Москвы, а остальная страна довольствуется “чернью”. Казалось бы, что на эти 60 тыс. читателей незачем и красную краску тратить, т.к. это, конечно, наиболее развитая и сознательная часть, тут бы и так обошлось. Так нет: подобно тому, как масло, которого нет для всей страны, есть для Москвы, и “красочная” агитация для нее же, а ей и без интереса.

Завтра — пленум 9 . Доклад предполагается (Сутоцкий) 5 ч. — пять полос.

Из чтения последнего времени — наибольшее впечатление “Этюды” И. Мечникова 10 . Но хотя я из тех, как и он сам, по всей видимости, несчастных, для которых основная дисгармония человеческого бытия с малых лет ежедневное ношение, но дело, конечно, не в толстых кишках. Так ли, сяк, мне кажется, что в основном эти вопросы я для себя решил до этой книги, хотя имел о ней лишь смутное, из третьих уст, известие. (Мне, например, впервые стала так ясна обманчивость “целесообразности” форм в природе — устройство цветка, защитные формы и т.п., ибо, оказывается, кроме видимой “целесообразности”, столько несообразности, слепоты, непреднамеренности.) Не без грустного чувства узнал, что у наших праотцев <неразборч.> была-таки. Но, говорят, еще и у некоторых нынешних народов остаток ее есть. А черта мне с того, что я освобожден от хвоста. — Пришла врачиха, начинается отвратительнейшая для меня мудотня с выслушиванием, расспросами и т.п., во что я не верю ни капли и считаю только неизбежной доплатой за путевку. —

8.III.62. М[осква].

Вот тебе и Юрьев день: только что разложил свои бумажонки-папчонки на новом барвихинском столе — Италия, куда еду только в силу данного когда-то обещания, данного ввиду иных обстоятельств. 1 Но уж когда решил, что брыкаться поздно, успокоился, занялся валютными операциями (получил со своего счета во Внешторгбанке 166 дол[ларов]).

Впечатления первых двух дней пленума не таковы, чтобы справиться с ними единовременной, разовой записью. Они смыкаются и с тем, что думано и передумано до, и с тем, от чего не уйти после.

В канун пленума или в ходе его стали как-то проступать строчки о деревне, о ее исторической судьбе в социализме, о деревне, откуда не только юность, старость убегала и забивалась в щели городов, о той, где уже ни поздних одиноких гармоней, ни гулянок, ни черемух, которая увезла свои гармони на далекие стройки, в пригороды столиц, в казахстанские степи. (Так оно было.) Пусть давным-давно. А не теперь, но так все это было. М.б., это могло бы (и наверняка) сомкнуться с образом кремлевской березки “в углу стены и башни”, мимо которой проезжал он — со звонком в воротах — звонок бежал тревожный впереди. А за нею, этой березкой, — вся та Россия, родина, деревня, которая, покамест города в тайге вставали и возводились мощные мосты, и уносились от земли ракеты — сиротела, перестраивалась, вытягивалась в длинные порядки новых поселков, и уходила, уходила. И пусть бы уходила — был бы прок: покой, и сытость, и краса земная. —

Еду, чтобы отбыть срок, вернуться “на дожитие” барвихинских дней, которые, авось, что-нибудь пошлют. Грустно (в целом), но, по крайней мере, освобождение от иллюзий, какие еще могли быть, хотя уже давно оснований для них было весьма мало.

27.III.62. Внуково.

Четвертый день здесь. Записи поездки в тетрадочке, береженой для “Теркина на том свете” (жаль, всего несколько страничек, а тетрадь испорчена). Сюда приехал хорошо — весна не подвинулась так резко, чтобы заметить разрыв, — без потерь. Только теперь все вдруг подвинулось: обнажились и просыхают асфальтовые дорожки, лес обмытый, — кора осины синеет, весенние утреники схватили мартовский рыхлый снег — по лыжням можно идти пешим.

На душе — разное. Чувствуется большая убыль сил (м.б., просто отвычка) для серьезной работы, а, главное, отсутствие запаса покоя. Вчера день ушел на телефон и письмишки — неотложные. Фоменко, попрекнувший меня телефоном в Барвихе, трижды звонил по поводу замены ему июля на август в Коктебеле — оказалось, и без меня устроилось все.

З.Н. Пастернак — письмо о помощи: о сохранении за ней дачи, о выпуске Пастернака в “Библиотеке поэта”, 1 о том, что деньжонки на исходе.

Вдова Голубова А.В.— навязывает председательство в комиссии по “наследию” — бог с ним, я и читал-то один роман о Карбышеве — тоска. 2 Отписался. Парнис — снимают “Остров Афродиты” 3 — звонит Ю. Лукин, звонил Кулешов и т.д. — опять переоценка моих возможностей, а, кроме того, “спихотехника”: я, мол, позвонил Т[вардовскому], но он ничего не сделал.

Так, Вильмонт пишет 4 , что боится обидеть свою семью систематической помощью вдове Пастернака. Отсюда ясно, что надо послать и просто денег. А рукописи из журнала — само собой. И страшно подумать, что я уже оторвался от ж[урна]ла: уже кое-что и в напечатанном виде не читал и некогда, а, главное, когда уже напечатано и нет нужды читать, читать неохота (Росляков, Каверин, еще кто-то); Бондарева вторично перечесть не собрался. 5

Все, что предстоит делать, неизменно, но как уже давно я только собираюсь, да охаю, а оно все только в намерениях: “Дом на буксире”, стихи о Кремлевской березке, “Т[еркин] на т[ом] св[ете]”. И точно гора, которую давно видишь издалека, а все идешь к ней, не приближаясь — “Пан Твардовский” — “главная книга” моя, главная мечта и страх, и риск, и надежда. 6 И неотступный вопрос: держать ли огонь в очаге ж[урна]ла или бросить все на поток и разграбление и пытаться хоть свою долю выполнить, — нет, не выходит. А не бросишь, так и будет из года в год: напряжение и суета, работа урывками, там, где первое условие — длительность и непрерывность кладки “по кирпичику”.

28.III.62. Б[арви]ха.

Утро — до прогулки — письма З.Н. Пастернак (без денег) и В.Н. Орлову относительно издания П[астернака] в “Б[иблиоте]ке”.

Разговор “на завалинке” в главном фойе с неизвестными лицами руксостава о проблемах с[ельского] х[озяйст]ва. Повысить закупочные цены уже нельзя, — если они будут выше розничных, то можно было бы с выгодой покупать все в магазинах и продавать государству же. Себестоимость продуктов животноводства еще очень велика. Хрущев будто бы советовался: м.б., повысить розничные цены? Нет, говорят, нельзя, нам, мол, скажут: какой же это коммунизм. И т.д. Все всё понимают, но кивают друг на друга: скажи — ты, скажи — ты. В подмосковном совхозе — намечены к вспашке клеверища по второму году — самая трава. — Что же ты делаешь? — А не сделай я этого?

Однако в сегодняшней речи Н[икиты] С[ергеевича] впервые за много лет сказано, что большой заработок передового колхозника или рабочего совхоза нужно-таки выдавать (пример, рассказанный З.Т. Сердюком, — 9 тонн кукурузы механизатору Голбану — “откормлю двух-трех кабанов, куплю мотоцикл с коляской”). — Слава тебе, господи, дошло. 1

Первые “кроки” — крохи (вчера и сегодня)

На выезде с кремлевского подворья,

В углу у самой той надвратной башни,

С которой бьют кремлевские куранты,

Там, отклонившись от стены кирпичной,

Стоит еще не старая береза,

Простецкая, — корявая, кривая —

На русский деревенский образец.

Машины,

Ныряя под ступенчатые своды.

Звонок тревожный и беспрекословный.

Никто ее здесь не сажал, наверно,

Сама — в одну из первых наших весен —

Пробилась беспризорным самосевом

За недосмотром тех тревожных лет.

Пошла — расти.

При Ленине едва ли в кнутовище,

Годам к тридцатым — белая — в оглоблю,

А там уже, к поре послевоенной —

Береза — не березка. 2

То были годы странные до страсти:

Дворами поредевшее село

За торжеством родной советской власти

Никак уже угнаться не могло.

Поля машинам уступили кони,

Но все тускнел страды цветной убор.

Смолкали песни, глохнули гармони, —

На сто невест и вдов — один шофер.

И в дальние такие деревушки

Из городов — забота велика —

Передавало радио частушки

Насчет больших надоев молока.

Уже не только юность, но и старость

Тянулась в город от родных могил…

И даже хаты —

По бревнышку размеченные (мелком)

Размеченные плотничьим мелком

В райцентр — шофером-леваком. —

Давным-давно все это было —

О давнем и припомнить не беда.

Все не могу взяться хотя бы прочесть “Т[еркина] на т[ом] св[ете]”, все что-то удерживает — лень ли, страх ли? — И то, и другое. —

29.III.

Вчера — фильм Г. Бакланова и Хейфица “Горизонт”, 1 изо всех сил пытающийся быть правдивым и беспощадным, по всякой “видимости”. Но что-то в нем не свершается, нет “узла”, и в конце — обычный кино-поворот, полный фальши: едут новые мальчики и девочки на целину, поют, ликуют, а мы-то уже знаем, что там их ждет, и что их предшественники с натугой называют своим счастьем (“Университет? Подумаешь!”).

Все дело в том, что авторы и не пытались затронуть то, что дано как условие игры: целина — радость, счастье, отрыв от родных и привычной среды, перерыв в образовании — все это пустяки. Их, этих мальчиков и девочек, нужно здесь переженить, поселить в этом, возводимом ими самими корпусе, а там коммунизм все доделает. Но ведь, по совести говоря, так не хочется разделить их судьбу. Вот уж, действительно, не выходит так, чтобы искусство (что я давно отметил и говорил об этом) звало тебя, прельщало теми трудностями, которые приходятся на долю героев произведения. Это тяжелый упрек той действительности, которая дана как условие. Если только подумать, какое множество людей, родившихся на земле, привязанных к ней и не видевших в “делании хлеба” никакого особого долга, насильно и всячески оторвано от нее, а вместо этого мальчиков и девочек (вовсе не сплошь министерских деток) с попреком, что они только умеют хлеб есть, а не делать его, посылают в добровольном (это хуже всего) порядке в эту степь для выполнения их “долга”. И художники при этом пытаются представить их смешными, с их неуменьем запрячь коня и т.п.

Если к этому добавить, что <о> заработке ни слова, ни намека — он их не интересует (один “долг”), что пребывание здесь в течение ряда лет не сулит возвращения со славой, как с войны, или с заработком, как с золотых приисков, а уже сказано, написано на стенах вагонов “навсегда”, то в целом это фальшиво и неприятно, несмотря на все усилия мелочной, обманчивой правдивости деталек, реплик и т.п.

Это вместо того, чтобы наконец приняться за моего “Т[еркина] на т[ом] св[ете]” — все хочется быть совершенно свободным.

Перечел переписанное в марте 61 г. Начало нужно выпрямлять. Фокус с перерывом после первых двух строф явно не выигрывается. Нужно — с интонации, противостоящей самому заглавию: “Как так — Теркин на том свете?” — и т.д.

30.III. Б[арвиха].

Дошел до 24 стр. двухцветной рукописи — по фиолетовым этими синими, дальше пошли синие, и уже не все так ровно. В начале обошелся сокращениями мест, которые будто бы и ничего, но самому прискучили, а это верный признак, что можно без них.

Вообще говоря, этот мой цыпленок, проклюнувший скорлупу не вовремя, может быть, уже не будет выведен, хотя уже столько я с ним повозился. Пусть даже так. Все равно — у этой вещи уже есть своя история — часть моей, как говорят, творческой биографии. Пусть даже не суждено ей выйти в свет нормальным образом или выйти и вдруг оказаться чем-то меньшим, чем уже сложившиеся представления о ней. Но я должен привести ее в порядок для себя, для внутренних надобностей. Никаких усилий приноровления, приспособления к понятиям Сатюковых и т.п. Ан, смотришь — не угасает и эта мыслишка — “для себя” и окажется тем, что надо и “не для себя”. Но, честно, и без этой мыслишки мне нужно привести этот мой опус в порядок, оторваться от него, развязать себе руку. Этот год, как я не обращался к ней, она жила во мне какой-то неполной, недоведенной. В таком виде держать ее в себе не хочу. А там видно будет. —

Утром добавил к письму Казакевичу о рассказе “Враги” 1 еще страничку.

1.IV.62. Б[арви]ха.

Вчера набросал вставку насчет невозможности сокращения штатов.

(Пробовали, где там!)

Кадры наши, не забудь,

Хоть они лишь тени,

Кадры заняты отнюдь

Не в одной системе.

Тут к вопросу подойти —

Штука не простая:

Кто в Системе, кто в Сети, —

Тоже Сеть густая.

Но помимо той Сети

И Системы штатной —

Сколько в Органах, сочти…

И в каких, понятно?

Это — ничего, но можно было и без — обойтись. А сегодня для самого начала пришла реплика, которая важна уже по одному тому, что относит действие недвусмысленно к определенному периоду.

(Чуть пониже своды)

Перекрытье — не чета

Крыше в два наката.

Вот где бомба — ни черта.

Красота, ребята.

Бомба. Глядя в потолок

И свое смекая,

Теркин знать еще не мог,

Что — смотря какая.

Что от нынешней — случись

По научной смете,

Так, пожалуй, не спастись

Даже на том свете.

Это в скобках заключим

И, прошу прощенья,

Отвлекаться нет причин

Нам от продолженья.

4.IV.62. Б[арви]ха.

Пробитая тропка вовсе кончилась с 30 страницы — приходится нащупывать ее по слабому неуверенному следу.

(Все равно обратный путь

Повторять сначала.)

Лучше взвесил бы сперва,

Сбавив норов гордый:

Что ты — против большинства! —

Большинство-то мертвых.

Большинство на этом дне —

Тут подсчет научный.

— И, однако, лично мне

С меньшинством сподручней.

Хоть на марше, хоть в бою —

С меньшинством живых в строю.

С ним останусь добровольно

До пребудущих времен.

— Посмотрю — умен ты больно?

— А скажи, что не умен.

Посуди, товарищ милый:

Власть Советская сама

С малых лет уму учила —

Как тут будешь без ума.

Далее, может быть, развить характер “ученья” (грохот, сито, “если сразу не поймешь — ждать не любит”).

Теркин предлагает и товарищу бежать с того света.

— Давай со мной.

— Но, во-первых, настоящий

Я мертвец, не то что ты.

Во-вторых, руководящие

Мне вверены посты.*

—Брось ты эту всю халтуру,

И домой, в родную часть.

—Да, но там в номенклатуру

Я могу и не попасть.

Стаж и опыт псу под хвост.

и т.п.

5.IV.62.

(……………….)

Прибедняться не причина:

Власть Советская сама

С малых лет уму учила —

Как тут будешь без ума?

Прохлаждаться с той учебой

Ей-то было недосуг.

Не любила ждать особо,

Если понял ты не вдруг.

Заложила впредь задатки

Для пребудущих веков.

Нынче в умных нет нехватки, —

Поищи-ка дураков.

— Что искать — у нас избыток

Дураков — хоть пруд пруди,

И притом еще набитых —

И в Системе, и в Сети.

Да и в органах, наверно,

Хоть не пишется на лбу.

Потому-то планомерно

С ними мы ведем борьбу.

Изучаем досконально

Их природу, нравы, быт.

Этим делом специальный

Главк у нас руководит.

6.IV.62. Б[арвиха].

Собственно, в определившемся виде “Теркин на том свете” (прохождение по этапам — встреча с другом — возвращение к жизни) — вещь уже на окончании. Неплохо к концу вышло с темой “дураков”. Нужно сюда (когда друг окончательно видит, что Теркин — чужой) — “дружба, знаешь, дружбой”. Но все в целом не дает ощущения полноты, исчерпанности. Возникает мысль, не внести ли частично картинки того света из верстки (домино, разбор персональных дел, еще что-нибудь), но почему-то не хочется. Страшно мешает то, что этого “Теркина” знает большое количество людей, и многие будут разочарованы, помня кое-что из прежнего варианта. Но уж с этим ничего не поделать. —

Как все, все, — хоть и по-разному, полны недоумения, недовольства, критики, — люди разнообразных “слоев” и “кругов”, кроме, конечно, молчащих.

Стенгазета в помещении Лен[инского] отд[еления] НКВД в 37 г.: критика отстающих, показ передовиков, изображения <неразборчиво> и т.п. “Тот свет?”

7.IV.62.

Вчерне-вчерне, но поставил точку под старой концовкой “Жить тебе еще сто лет”, закончив прохождение по листам прошлого года. Не только перечитать сейчас же, но даже мысленно поднять все от начала до конца что-то мешает, — должно быть — страх, что там провалы, пустоты, длинноты, скороговорка, повторения, беканье-меканье и т.д. и т.п.

Но все же не беда. На худой конец — перепишу в тетрадочку, для себя, не будучи обязанным возобновлять надоевшие, отжившие места — и то дело. М.б., лучше всего отвлечься сейчас тем, другим — не этим, не быть прикованным к этой тачке.

Попытаемся так поступить.

На очереди:

1. Кремлевская береза.

2. Слово о словах.

3. То были годы странные до страсти.

Проза не идет из головы, но все лениво, бездеятельно. Пришла деталь — мост, по которому нужно тащить хату, — габариты. “Наращивание” моста — новый накат поверх старого. 1

9.IV.

Сутки отдыхал от “Теркина”. В субботу провалился на льду за каменным мостом (по яйца) — был предлог выпить маленько. В воскресенье ни за что не брался, ждал своих — не приехали, проехали с дачи мимо, забросали на ворота почту. — С утра сегодня стал думать, что все нужно вывесить, приподнять на подвески — вроде той, где речь идет о бомбе, чтобы время времени не мешало. В концовке чуть-чуть уточнился, но попытка вырваться. —

И еще никто не ведал

На земле наверняка,

Что великая победа

близка.

И:

Что-чего еще на свете*

Не на том — на этом свете

Предстояло (всем живым).

Не выходит, хотя старая концовка пресновата. Нет других путей, как перебелить все насквозь.

10.IV.

Все пошло по старой дорожке — в тетрадочку, где были итальянские записи, и уже вырываю листки и заполняю листы с обеих сторон — так кажется почему-то вернее, окончательней и, на всякий случай, сохранней.

Переписка, как всегда, выявляет много лишнего и недостающего. Кажется, удалось взбодрить многократно промурыженное первое — авторское отступление (“Ах, читатель”) и отчеркнуть (“не та эпоха”) с самого начала, что “не та эпоха”.

Обычное при переписке обольщение — как будто все, что идет хорошо, — сейчас все и получилось. Это дает интерес, силы для переписывания, да, впрочем, только так и можно переписывать — как будто все набело сочиняешь, лишь задерживаясь на некоторых узелках. Так бы и писать с самого начала.

Будь что будет, но сколько труда и терпения положено мною на эту, когда-то так легко набросанную, вещь, которая так медленно выпрямляется и очищается от того (часто), на что убито столько времени, и усилий, и самовнушения (никогда полностью не усыпляющего души), что, мол, ничего, сойдет, хорошо же, право!

13.IV.

Съездил в город с 11-го на 12-ое, проголосовал, подписал протоколы в Комитете, привез Чуковскому премию (он и не подозревает, что не будь моего, т.е. одного еще, сверх 70, голоса, он бы остался без нее. 1 )

Утром возвращался с прогулки — уже работали на разборке цоколя и фундамента, где еще недавно стоял небольшой, мальчиковых размеров, Сталин в погонах и с каким-то свитком в одной руке.

Дробится рваный цоколь монумента,

Взвывает сталь отбойных молотков.

Крутой раствор отменного цемента

Рассчитан был на тысячи веков.

Пришло так быстро время пересчета,

И так нагляден памятный урок:

Чрезмерная о вечности забота —

Труда неблагодарного залог.

Но как сцепились намертво каменья —

Разнять их силой — выдать семь потов.

Чрезмерная забота о забвеньи

Она таких достойна ли трудов.

Все, что бывает сделано руками,

Рукам под силу обратить на слом.

Но дело в том, что камень — только камень —

Ни славы нашей, ни бесславья в нем. 2

17.IV.62. Барвиха.

Последние дни привычно отбывал норму, перебелял в “итальянскую” тетрадку, отказавшись уже от надежд на печатную реализацию этой штуки, но для порядка, для себя и на случай доброй компании, чтобы уже, читая, не томиться омертвелыми строфами — оставить только съедобное без оговорок и соображений. Но ближе к концу опять начал подкрадываться соблазн к реализации. Действительно, стало все стройнее, последовательнее, компактнее, почти без вялости, кроме, м.б., места насчет награды. — Сегодня вижу, что пресная концовка эта (с первого варианта), м.б., не концовка, — еще поболтать с читателем, вернувшись к некоторым его давним претензиям и, по возможности, сделать еще один выход, если удастся, на поверхность современного дня.

Нашелся черновичок малеевских усилий (56 г.?) — это как раз из “галереи того света”. Это должно быть введено — не вижу еще, до встречи с другом или потом, при совместном с ним осмотре, — скорее всего так. —

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Так-то в некий срок безвестный Изучил солдат детально

Поневоле, рад, не рад Как там что заведено.

Обошел (Созерцал) солдат без места Словно фильм документальный

Того света комбинат. Просмотрел такой в кино.

Теркин (мертвыми) задет Если некуда приткнуть —

Как бы за живое: Места нет по плану,

Вот тот свет, а вовсе нет Я по совести отнюдь

Вечного покоя. Возражать не стану.

19.IV.62. Б[арви]ха. Отъезд отложил до завтра.

(Жить тебе еще сто лет).

—Точка?

— Вывернулcя ловко

Из-под крышки гробовой

Теркин твой.

— Лиха концовка.

— Точка все же с запятой.

И читатель густобровый,

Неподкупный до беды,

Рад продолжить суд суровый, —

Обожает он суды.

— Как же: Теркин на том свете?

— Озорство и произвол.

— Из живых и сущих в нети —

Автор вдруг его увел.

В мир условный — нет, постой-ка,

Сам собой встает вопрос:

Почему же не на стройку?

— Не в колхоз?

— И не в совхоз?

— Почему не в цех к мотору?

— Не к мартену?

— Не в забой?

Даже, скажем, не в контору —

Годен к должности любой.

— Не в милицию, к примеру,

— Да зачем, — на целину.

— Что там, в космос, на Венеру.

— Ну хотя бы на Луну.

— Нет, в торговлю — без опаски,

Что случится недочет.

— Хоть в ансамбль грузинской пляски,

Так и там не подведет.

Ах, читатель, в этом смысле

Одного ты не учел:

Всех тех мест не перечислить,

Где бы Теркин подошел.

И куда ни взять — идея.

Но не хмурься, друг-судья:

Это сказка, думать смею,

Не последняя моя.

И такой сюжет для сказки

Я избрал не потому,

Чтобы только без подсказки

Сладить с делом самому.

Нет, напротив. И, однако,

Мысль одна владела мной:

Слажу с этой, так со всякой

Сказкой слажу я иной.

Для того небезопасный

Выбрал Теркину маршрут.

Не пропал герой, так ясно —

Не напрасным был мой труд.

Но какая ни обновка

Мне, как множеству людей,

И охота, и неловко

В первый раз являться в ней.

Где изъян, где упущенье,

Да уж ты не обессудь.

Не просить же мне прощенья, —

Обойдется как-нибудь.

20.IV. — день отъезда.

С утра вдруг стало опять казаться, что “середка” не годится, выпадает из теркинского стиля и т.п., и что вообще все это дело обреченное. Заставил себя все же прописать еще раз эту “середку” — нет, можно, пожалуй, “бюрократ” примыкает уже к бюрократизму, с которым Теркин сталкивается по ходу дела, и т.д. Хотя продолжает казаться, что заново я бы уже не писал так. Зуб болит — так и не собрался к этой лентяйке. Пасмурный день. На душе — плохо. Съезд комсомола. Разговор с Ажаевым — несчастье.

21.IV. Москва.

Теркин просит пить все время — воды простой, холодной. — Хоть из крана.

—Нету.

— Выходной водопровод?

Ну хоть из копытного следа.

— Никаких у нас копыт.

Все рога и все копыта —

Мы считаем пережиток (о копытах)

Никаких у нас копыт.

— Ну, хотя бы кружку пива.

— Пиво — только для актива —

Как снотворный аппарат.

Друг поясняет:

— Нет у нас воды живой —

Только мертвая вода.

Но если б ты снаружи

Прибыл (как-либо)

Ты на части составные

Был разъят —

Вот тогда тебе, солдат, —

Мертвая вода (нужна была бы).

13.V.62. Внуково.

Со времени последней записи — всякая редакц[ионная] труха, праздники, зубы, совещание, М[ихаил] А[ндреевич], 1 Овечкин (одноглазый) в “Москве”, 2 где и вчера — он еще был в запое и ничего нельзя было сделать. Попадал и я под волну раз-другой, но ныне благополучно сижу утречком (после чудного вчерашнего вечера — ночной дождь и холодновато) у своего окна. Верно говорит А.Г. Дем[ентьев], что изживаются какие-то периоды, полосы в жизни человека, в т.ч. и дачный. Всю зиму были слабые порывы к “переменам мест” в этом смысле, но что-то все время говорило внутри: нет. Нет, уже не хочу, не могу все начинать сначала — посадки, рабатки и т.п. Еголиной 3 отзвонили, а здесь нынче только Маша занималась наездами своими цветочками да и вдруг! — Валя завела внизу “огород” на 1 ? грядах. И ничего, никаких “преобразований” мне и здесь делать не хочется, — пусть будет, как будет. Но то, что Валя, — это мне почему-то приятно: всегда было немножко грустно от ее отчужденности (понятной) от всякого нашего земледелия здесь, а теперь вдруг она, наш кандидат наук и т.п., колупается внизу у домика. Но и это не без грусти: она входит в тот наш возраст, когда меня это все необычайно занимало, и большая перемена, рубеж какой-то в том, что она теперь ждет второго ребенка. — Но все же вру: кое-что хочется сделать, по крайней мере прибраться на участке, пересадить, подчистить, а потом уж, мол, пусть так и будет. Но все это не горит. —

Вчера сдал на машинку тетрадочку с “Т[еркиным] на т[ом] св[ете]” со вставкой (серединкой) и добавкой, т.е. в том виде, как прочел все накануне Маше и Дементу. Демент: надо печатать, ничего уже не вижу, что бы могло помешать этому (с точки зрения разума). Вчера сшил все на живую нить. С машинки будет новая полоса работы — сквозная отчистка и “введение воды” (кажется, если бы не записал в этой тетради, забыл было, что мотив воды нужен еще и для того, что на том свете нет воды живой — только мертвая). —

3.VI.62. Внуково.

< … > Искал все время спасения от горьких и стыдных дум, от самого себя и от всего на свете в стариковских приборочных работах в сарае и на участке — хорошо.

М.б., над всеми этими бедами — беда главная: с машинки и после чтения у Маршака (говорил не столько он, сколько я сам) прояснилось, что вещь, м.б., и возможна к напечатанию, но отнюдь еще не выпеклась, — не оправдывает зачина, тормозится и теряется в пустяках, в дешевке сатирического набора картинок. Все не то, не то. Брать — так брать по-иному — тот и этот свет, живое и мертвое — в большом философическом плане. —

Встал было фокус — встреча Т[еркина] на том свете с Верховным.

(— Умер за меня?

— Нет, товарищ Сталин,

За себя, скорее.

— Но ведь кричал: “За родину, за Сталина?”

— Как сказать, кричал больше матом.)

Что Сталин тогда еще был жив — не причина уклоняться от встречи: он жил, но живым уже не был. Был в живых он, но живым не был уж, пожалуй.

Но что-то заколодило. Одно ясно: пусть лучше этот опус будет погребен вообще в папке с немецким зажимом (подарена мне в Москве в 1929 г.), чем “дорабатывать” без живого, неотложного порыва и не на уровне, по крайней мере, зачина и начальных “этапов прохождения”. —

На пенсию! — Последняя мечта

Из тех, что выше всяких предписаний,

По существу, последняя черта,

Что мы еще прочеркиваем сами.

А между тем — таков закон мечты —

За той чертой мы расставляем вехи

Заветной жизни вглубь, без суеты

И обозренья мира без помехи.

А сколько недочитанных страниц,

Пропущенных рассветов и закатов.

За недосугом поздно мы встаем… 1

19.VI.62. Внуково.

Слава богу, на душе хорошо, точно вместе с вырванными вчера 2 ? зубами вырвал угнездившиеся в ней, в душе, начала уныния, постыдного капитулянтства перед надвигающейся старостью, малодушия и бездеятельности. Еще раз было то, что обычно приводит к паническому бессилию и неблагородной муке — физической и еще больше нравственной — и еще раз, хотя всякий раз кажется, что уж не встать, не подняться, — вырвался, одолел винного беса.

В такие дни кажется, что все вокруг, чего ты не знаешь, враждебно тебе, и со злорадным торжеством ждет зрелища расправы. Ан — глядь — ищут тебя, чтобы сообщить предложение о поездке в Америку (на условиях особо почетных и солидных) или уговорить тебя все же поехать в Грузию для участия в русской декаде (вообще уважить самолюбие грузинских литераторов), что и выполняю, дав согласие на выезд в Тб[илиси] 1 с М. И. (бог с ней, она тоже замучена, раздергана, устала).

Ближайшие задачи (по возвращению из Тб[или]си).

1. “Теркин на том свете”. — Чувствую, что я близок к новому и ходкому пласту, только не бояться копать поглубже.

2. Американскую поездку записать во что бы то ни стало — вольно, необязательно, имея в виду разве что дополнение к “Родине и чужбине”.

3. Было бы идеально после Америки (а до нее было бы настоящей победой духа — завершить “Теркина”) успеть сделать хоть не самую длительную поездку в Сибирь (Сибирь — осенняя страна). Это бы дало мне много прав на писанье. Тогда оставалось бы объявить себя в отпуске, уехать на худой конец хоть в Ялту и запереться.

Мотив Грузии тоже может пригодиться для американских и сибирских записей. Возможно, я смогу побывать на Аляске — там у меня особые интересы — в связи с историческими отголосками пребывания русских на этой земле, и не только.

Еще раз переписал предисловие к Солженицыну 2 — второй подвиг ж[урна]ла в этом году на исходном положении. 3

20.VI.62.

Выехали уже за город, говорю с Н. Ф., 1 что надо проверить, есть ли проезд от В[нуко]ва на аэродром, потом так себе спрашиваю, работает ли он у нас завтра, оказывается — нет. — Поехали до дачи, перекусили, и обратно в город ночевать, чтобы уж отсюда обычным путем добираться. Тут мне опять предстала вся зыбкость и относительность моего величия: машину вызвать — лучше в крапиву срать идти. А такси есть такси, т.е. либо оно есть, либо его нет. — Все же без труда обретаю спокойное (с высоты величия) отношение к этому обстоятельству. Словом, все хорошо, когда главное хорошо, т.е. в порядке. —

Запись на листке 14.VI. (вот когда еще я должен был лететь в Тбилиси). Думал уже почти строчками о Т[еркине] на т[ом] св[ете], и уже угадывается другой простор темы (менее всего узкосатирическое уподобление “того” “этому”).

Друг: Что ж, за родину и за?

— Как сказать.

Но кричал однако:

В бой за родину и за…

Как ходил в атаку.

— Все возможно.

Уж кому-кому не знать,

Как не нам, солдатам,

Что ходить случалось в бой

Чаще — просто — с матом.

Невозможен (скажет чит[ате]ль) такой разговор о нем, о самом Верховном.

— Да ведь дело-то на том,

На том свете

От уставов далеки —

Здешних всех — вчерашних,

Развязались языки,

Ничего не страшно.

— Того света, дескать, нет?

Ну, а, скажем, бога.

Как выходит из газет,

То никак не скажешь — нет.

Есть Всевышний и притом

Он за власть Советов.

Там — землетрясения, ураганы и т.п.

У нас — ничего. Даже смерти нет,

Разве только редко.

Может, все это не так.

Не в таком порядке.

Вчера в редакции зашла речь о задержке вещи Евг. Герасимова “Городок на Дреме”. Лакшин: Вы, А[лександр] Т[рифонович], сами подвели Герасимова. — ? — Как же, Вы предложили заменить заглавие “Шелковый город” из соображений лит. вкуса (“Малахитовая шкатулка”, “Серебряная пряжа” и т.п.), а заглавие-то — для цензуры лучше нет: Шелковый город. Шелковый! А там неважно, что внутри, пусть то же самое, но — шелковый. А тут “Городок на Дреме”. Городок? Городок Окуров. Ах, еще и на Дреме. Значит, дрема, сонное царство, — вот оно. Я должен был признать, что он прав, умница, только сказал ему, что он далеко пойдет (“до хлеборезки” — по Солженицыну). Сказал Заксу восстановить прежнее заглавие, 2 — уж не столько для цензуры, сколько для рецензентов, для них заглавие тоже важнее всего остального. Увы, во всей нашей жизни заглавие, название, вывеска важнее всего. Отсюда такая страсть к переименованиям и т.п., и придание исключительного значения.

А сегодня еще подумал, что я сам обязан этому обстоятельству на 90% всей моей историей с “Теркиным на том свете”. Уже заглавие позволяло отнести это к “пасквилянтству” и т.п. Сурков это дело быстро проиграл перед Поспеловым 3 и т.п. И в первой моей беседе с Н[икитой] С[ергеевичем]: 4 “Мне Каганович пишет записку: зачем он нашего боевого солдата отправил на тот свет?” И прошли годы, столько перемен в отношении меня, уже, кажется, пиши, что хочешь, хоть на голове ходи (шутка ли, в юбилейном номере “Правды” дать “Слово о словах”, вызвавшее уже столько писем, понятое всеми), ан нет, Дементьев, говоря с Абалкиным 5 : я вот просил у Тв[ардовского] отрывок из “Т[еркина] на т[ом] св[ете]”, он заканчивает новый вариант, по-моему, мол, все здорово. А тот: под тем же заглавием? Я-то сперва посмеялся: дурак, какое же может быть заглавие у этой вещи! А теперь мне совершенно ясно, что самая трудная трудность в этом заглавии, что переступить через него не сможет не только Абалкин. Ведь с этим заглавием связана вся история: ошибки “Н. М.”, жупел “кружка Петефи” 6 и т.п.

Автору простили эту промашку, предали забвению, облекли всеми знаками доверия и благорасположения, а он вдруг опять. Просто неловко ставить в затруднение людей, даже тех или в особенности тех, кто с наибольшей благожелательностью относился ко мне. — И все равно я буду “доводить до ума” “Теркина”.

3.VII. М[осква].

Когда приехали в Тбилиси, в полной мере стало ясно, что не ехать было нельзя. 1 Декада и без того была жидковата, а с отъездом Суркова совсем обмелела бы. Грузины были очевидно обижены, что против их тузов выставлены шестерки да семерки (слова П.В. Кованова, которые он, будто бы, сказал по телефону Поликарпову). Хозяева вида не показывали, что для них такое несоответствие обидно и даже оскорбительно, но под занавес, на прощальном обеде, Абашидзе, как бы желая только подчеркнуть мою роль в “укреплении декады” на ее втором этапе, сказал и про это. —

Главное впечатление — дымка некоторой грусти, невысказанности, притаенности чего-то, о чем не было слов и нет стихов. Сталинские времена были огромной компенсацией для национального самолюбия грузинских патриотов (или националистов?) за целые века исторической печали о минувшем давным-давно величии. Это при всем том, что он им давал духу наравне со всеми другими, если не больше, и что он как бы уже и грузином не хотел считаться. Сразу после Сталина — настроения внезапной потери некоего первенства среди народов, а дальше и чувство вины, и опасений, и затаенной боли. И — молчанка. Никто, как мне кажется, даже не попытался затронуть эту тему, а ее же не пройдеши. Об этом я сказал Карло Каладзе, наиболее симпатичному, может быть, из всех, кого я, к сожалению, как и других, постигал, гл. обр., по тостам и застольным остротам. Они считают, что на эту тему для них наложено табу. А делать поэзии вид, что ничего не было и ничего не случилось, — не выходит. Куда уж там до этой темы, когда они боятся сказать, что мяса нет в магазинах, чтобы не быть обвиненными в национализме. А между тем, с этой темой они могли бы выйти за пределы своей декоративности, и она могла бы прозвучать со страшной силой для всех. Это мера возможностей нынешней поэзии (вообще литературы) грузинской. Кто из них справится с этой темой, будет великим поэтом 2 . Из нынешних вряд ли кто. Говорят, что Абашидзе пишет все лучше и лучше, что привез новый цикл стихов из Иерусалима, но боюсь, что и в нем он не отважится коснуться “запретной” темы.

Есть решение о моей с супругой и сопровождающим лицом поездке в США. Принимаю как необходимость, зная, что уклоняться нельзя не только по соображениям внешнего неудобства; но предвижу все трудности и муки безъязычия и т.п. Но в целом поездки нынешнего года (Италия, Грузия ) и предстоящие Сибирь и США дадут что-нибудь для пополнения и нового отдельного издания книги “Родина и чужбина”. —

Где-то впереди мнится длительный присест за работу, “Т[еркин] на т[ом] св[ете]” и другое. Но все откладывается. Нужно браться за “Теркина” завтра же, — что успею — мое. —

Сегодня иду с солженицынской вещью к В.С. Лебедеву и одновременно к Черноуцану. Дай бог, дай Бог. 3

4.VII. М[осква.]

Два дня почти целиком заполнены звонками, встречами, суетой, отчаянными усилиями сделать все, что велит долг и совесть в отношении Казакевича. “Он умирает” — слова зам. главврача Кунцевской больницы. Помочь ничем нельзя, но допустить “кочугинцев” (врачи Нина Дмитриевна Воронко и Мария Львовна Волконская), приехавших полулегально из Л[енингра]да, тоже нельзя, т.к. это “шарлатаны”. А они написали свое заключение: положение угрожающее, но попытаться помочь облегчить страдания и, м.б., отсрочить развязку беремся и надеемся, что еще что-то можно сделать.

Вчера добрался до Суслова, который вел днем Секретариат, в 5 заглянул в кабинет (доброе участие помощников Гаврилова Степана Петровича и Воронцова Владимира (отчество?).

— Поймите, я же не могу приказать. Ведь это же шарлатаны, ЦК одобрил меры, принятые против них Министерством.

— Но речь идет лишь об удовлетворении последней просьбы родных и друзей, которые и сами не ждут чуда, но не могут отказаться даже от безнадежной попытки.

— Да, я его люблю и жалею, но как же может ЦК приказывать врачам…

— Но ведь выбора нет, лечащие врачи не лечат, терять нечего.

— Да, но. Я позвоню, но скажу, чтобы сами решили 1

В приемной. Вызванные Гавриловым из мед[ицинского] отдела (сектора) Дочалин и еще кто-то. Вчитываются напряженно в текст заключения: здесь они оставляют себе лазейку… и т.д.

Лебедев В.С., пришедший вслед за мной, помощники Суслова (еще до того, как стало известно, что скажет Суслов), — человечность, возмущение чиновничьим преклонением перед “приказом”, опасением, что кочугинцы на этом деле “заработают”, — как погляжу, что и тут и там, на Старой площади, — разные люди. Люди и чиновники.

И, видя этих врачей, пожилых, плохонько одетых женщин— врачей с 70-рублевым окладом, приехавших в Москву с опасностью иметь крупнейшие неприятности, вплоть до увольнения, нельзя было не думать, что безотносительно к тому, кто прав, кто не прав в научных спорах о методах лечения рака, — это люди, а их гонители — чиновники, что и в этом мире свои кочетовцы и антикочетовцы. —

Г[алина] О[сиповна] 2 упросила поехать с ней в Кунцево на случай встречи с Шишкиным С.С. (4-ое Управление). Шишкин, как и следовало ожидать, не приехал “сегодня же”, а назначил встречу на завтра в 10 ч. Я сам предложился Г[алине] О[сиповне] зайти к Казакевичу. Она пошла его спросить. Выходит: он просит, чтобы Вы зашли — посмотрели ему глаза в глаза, ничего не говоря…

Он лежал на высокой, как операционный стол, постели, как-то наискосок поставленной среди комнаты. Лицо ужасное неестественной крутой желтизной, подобной искусственному загару, когда чем-то мажут кожу. Глаз я его толком не рассмотрел. Руки были под простыней.

— Дорогой Эм[мануил] Ген[рихович], Вас так охраняют, что я только на минутку. Больно?

Полушепотом:

— Да и не очень больно, но ночью…

— Плохо спите?

— Совсем. Боюсь ночи.

— Все будет хорошо, Э[ммануил] Г[енрихович].

И он, с улыбкой, такой знакомой мне, и словно бы тем же нарочитым баском, как он умел отшучиваться здоровый (а здесь это был не басок, а шепот):

— Да, все будет хорошо. (Я знаю, мол, что ты должен был сказать эти глупые слова, и не обижаюсь на тебя, и знаю, что и ты знаешь, что мне все это понятно.)

Он прощался со мною. Я сказал ему, что он молодец, говоря как бы только о его стойкости перед муками болезни. Он явно понял меня так, что я хвалю его за стойкость перед тем самым, после чего ничего нет.

У меня было движение притронуться руками к его рукам или плечам. “Нет, нет”, — с улыбкой предупредил он, и я отпрянул, вспомнив, что он лежит разрезанный и зашитый, что он весь — боль. В дверях или уже за дверьми я оглянулся, он видел это, я сделал руками знак рукопожатия. Он — молодец-таки. И потом остаешься с ощущением той самой животной радости здорового своего тела, дышащего воздухом прохладного летнего вечера, такой, в сущности, обманчивой радостью. А он и сейчас там один — на своем высоком ложе, как будто еще на операционном и уже на столе покойницком.

В первые секунды “встречи глазами” он закрыл на мгновение глаза и тотчас открыл их, точно сообразив, что с закрытыми веками у него уже совсем готовый ужасный лик. А, м.б., нарочно и закрыл глаза: вот какой уже я. —

9.VII. Внуково.

Ровно неделя, как каждый час был заполнен Казакевичем, его приговоренностью и разнообразными заботами и усилиями — нет, не об отмене приговора, а лишь о соблюдении известных обязательств перед близкими, настаивающими, чтобы было сделано всё, только чтобы сделано было всё, но, между тем, не отказывающимися еще от лучика надежды на отмену или отсрочку приговора. Уже не мог без него, без его желтого лица перед глазами ничего делать, видеть и слышать. И, страшное дело, — уже незаметно, непроизвольно тяготился этим несчастьем, павшим на меня как бы извне, со всеми сопутствующими несчастью тяготами. Но разве оно извне? Оно не выбирало Казакевича, просто ткнулось в него и сжигает, как могло ткнуться в меня и в каждого из нас, наименее готовых к нему (как мой Трифон Гордеевич, который, как передавали, говорил перед смертью: “попался я”).

Последний мой шаг — беседа с министром Сергеем Владимировичем Курашовым в присутствии и при участии Ник[олая] Ник[олаевича] Блохина, президента Академии мед[ицинских] наук. На столе у Курашова лежало “ленинградское” заключение врачей (Нины Дм[итриевны] Воронко и Марии Львовны Волконской). Он вычитывал из него их предписания и, взглядывая на Блохина, пожимал плечами, спокойный, приятный, улыбающийся.

— Как хотите, пусть мы бюрократы, как нас честят сторонники этого (кочугинского) метода, но это документ безграмотный с точки зрения медицины и опыта лечения раковых заболеваний. Выполнением этих предписаний можно лишь ускорить развязку, и разрешить это я не могу…

— Но дайте возможность жене и близким считать, что они сделали всё… (и т.д.)

— Будем смотреть сквозь пальцы. Говоря по-мужски, пойдем на это, в сущности, преступное попустительство — только не в стенах больницы. — Все было так ясно и убедительно, что я, со свойственным мне легкомыслием и забывчивостью относительно других мнений, решил (и сказал это!), что, пожалуй, министру уже не будет необходимости говорить с женой.

Боже мой, как она стонала, когда я ей сообщал все это, хоть и в самом смягченном виде (ей казалось, что я предал Казакевича, пойдя к министру один и т.д.). Она бросилась туда, я следом позвонил, чтобы ее не томили в приемной, но Курашов уже был вызван на Президиум, просидела она до конца дня, наконец, под влиянием Андроникова и Алигер, согласилась, что “будем смотреть сквозь пальцы” — это, в сущности, реальный максимум того, чего можно было добиться.

В субботу же Казакевич был перевезен на квартиру, вчера я звонил, все ничего, но уже целый град претензий к Литфонду, т.е. поликлинике и т. п. Сегодня с утра — организация лекарств из нашей аптеки через Лидию Дмитриевну 1 — все это так.

В 9 сегодня открывается Конгресс, который, что ближе к нему, все более представлялся мне (оказывается, не одному мне) чем-то ненужным, непродуктивным, пустопорожним. 2 Давным-давно уже сработались и никому не нужны, и ничего не значат слова, тем более, что, как сказал один из “завов” этого конгресса, предполагаются в ближайшее время наши новые испытания. 3 От большого ума мы, вероятно, полагаем, что однако мы таким образом ничего не упустим — ни воздействия на общественное мнение мира, ни воздействия на соображения западных правителей. Одних уговорим, других предупредим — и все будет в порядке. Боже, милостив буди нам, грешным.

Прочел в суете и напряжении этих дней две книжки из тиража 300 экз[емпляров]:

“Россия 40 лет спустя” Филипса Кревса(?) и “Джордж Оруэлл (беглец из лагеря победителей)” Ричарда Риса. 4

Круг мыслей, идей, соображений обеих, столь разных книжек, отнюдь не в такую уж новинку нашему сознанию — мы этих тем касаемся каждодневно. Все дело в том, что в печати нашей отголоски этих идей даются только в выхолощенном, негативном виде. Но что случилось бы, будь эти книги выпущены не 300 экз[емплярами], а 30 или 300 тысячами? Ничего. Только расширился бы интерес, живее были бы суждения. Неужели мы так и должны бояться высказываний инакомыслящих? Или дело только в том, что и тут “закрытый распределитель”?

Ведь эти 300, которым достаются эти книжки, я уверен, не очень и читают их, а если и читают, то за своим “двоемыслием” ни во что их не употребляют: то само по себе, а это само по себе.

Западногерманский альманах “Мосты” — тоже не все ерунда (проза и стихи, правда, плохие). Там впервые прочел речь Фолкнера 5 при получении Ноб[елевской] премии.

Сегодня встретиться бы с Вл[адимиром] Сем[еновичем] по поводу Солженицына. По телефону он высказал какую-то глубокую растерянность (“талант баснословный”, но “советская власть без коммунистов” (?!).

11.VII. М[осква].

Как и предполагалось, Конгресс малоинтересен. 1 Даже на словах ничто не подвинулось, не обновилось, не посвежело, не исключая речи премьера. Последняя — с малым учетом времени, места, обстановки. Она произнесена, чтобы быть ей произнесенной, но отнюдь не дает каких-либо “кончиков”, за которые можно было бы ухватиться, т.е. не предполагает реальных последствий. И это почти всем ясно. —

Странное дело: несколько тысяч людей собрались в одном помещении, чтобы говорить, слушать и думать о смертельной опасности, угрожающей миру, о самом страшном, что может случиться на свете, после чего неизвестно, останется ли и этот самый свет, но ведут себя так, как если бы собрались поговорить об ужасной непредотвратимости естественного личного конца каждого из людей. Т.е. говорят, думают, слушают, а потом толпятся в буфетном зале, толкуют в перерывах и в самом зале заседаний о делах житейских. Конец мира не представляется чем-то более страшным, чем лично твой конец — естественная смерть или несчастный случай. Меня, например, не говоря уж о Г.О. Казакевич или самого Казакевича, куда больше занимает неотвратимость его конца, чем угроза конца света. Ужасное несчастье — разбился на днях ТУ-104 с 75 пионерами на борту, отправлявшимися в Артек, но что это в сравнении с возможными жертвами возможной катастрофы. — В моем окне площадь — машины, пешеходы, шум движения, городской будничный день — на нем ни знака, ни тени того ужасного, что угрожает всему в целом живому и движущемуся на земле. И однако эта тень есть на земле, в сознании человечества и каждого отдельного человека. И что особенно тяжко и беспощадно, чудовищно, несообразно, отвратительно, что эта тень эсхатологического предчувствия, ожидания мало-мало в ком связывается с религиозно-мистическими настроениями, характерными для прошлого. Нет, конца света вынуждены ждать атеисты, материалисты, не имеющие в виду после этого какого-либо восстания из мертвых, суда, начала жизни вечной и т.п.

Возраст, что ли, или отчасти “эсхатологическая” атмосфера — все больше становится дорог сон — хоть ночной, хоть дневной. Любое уютное место — на природе или в помещении — в первую очередь воспринимается с точки зрения — поспать, отдохнуть: у моря — у моря, в лесу — в лесу и т.д.

26.VII.62.

Было всякое за этот промежуток, но главное томление этого порядочного срока — Казакевич, с “повисанием” его родни и окружения, и Солженицын, потревоженный мною в его сибирской поездке, вызванный, получивший “указания” и сейчас заканчивающий свою доработку Ив[ана] Денисыча.

Еще раз перебелить всю рукопись, еще раз пройтись мне по сопроводит[ельному] письму на высочайшее 1 и по Предисловию. А там — бог ее знает, скорее всего — ничего, если не хуже того. В.С. Лебедев решительно отсоветовал изготовлять набор и тискать “для удобства чтения” — перепуг Черноуцана отразился и на нем. Идти, стучаться больше некуда, кроме этой гл[авной] двери, которая по существу дела, менее всего для этого отверзается, и, однако, только через нее возможен какой-то выход из безвыходности.

Вчера на секретариате отпросился на август в счет отпуска, 2 а ехать, выходит, некуда.

8.VIII.62. Коктебель.

Еще садясь в вагон, не знал, чем в первую голову займусь, если вообще смогу заняться, — рассказом ли, стихами (Грузия и др.) или Т[еркиным] на том свете. В пути стало складываться намерение заняться им в первую голову, и занялся сегодня с утра. Всю дорогу вспоминал последний машинописный текст и как-то вдруг начал вроде бы видеть, что вещь может, будучи дополнена, наращена некоторыми новыми расширительными мотивами, — может быть завершена, складывается. Уже я совсем не в такой тьме ступаю, как при попытках отработок ее в 56 и др. годы.

Вчерашняя телеграмма С.И. В[ашенце]ва о смерти Варвары Михайловны — Москва и здесь догнала своими ударами. Целый век жизни — с военных лет и до недавней последней встречи с С[ергеем] И[вановичем] — она, эта недалекая и, м.б., не очень добрая ко всем, кроме своего Сереженьки (а, следовательно, и его друзей, кто ему мил), женщина была как-то вблизи, составляла необходимый жизненный тыл наших встреч, нашего милого празднословия и пустословия, душевности и т.д. И, казалось, вот уж семья, забронированная от несчастий и бед… По крайней мере сам Вашенцев держал на уме это, видя в этом свою, сообразную его уму и пр. особость в мире.

(Друг поясняет)

… да нет,

Он, понятно, разный,

Есть советский, наш тот свет,

Ну и буржуазный.

Теркин думает: учтем,

Не беря на веру.

— И какая же притом

Разница, к примеру?

Ведь у них, да и у нас

Тут живое в нетях

— А такая же как раз,

Как (была) на (этом) свете.

— Значит, что же: тут и там

Жизни все подобно:

То есть — труд и капитал

За чертой загробной?

И по смерти бой ведут

Смертный — так примерно?

— Не совсем. Какой же труд?

Отдых — это верно.

После боя всем настал

Отдых в обороне.

Точно так же капитал

Не играет роли.

Вечность вечностью течет

По своей линейке.

Капиталу только счет,

Денег — ни копейки.

Но у них, однако, счет,

То есть та же мерка.

А у нас зато — учет,

Да еще проверка...

Вот и все, что здесь дано —

За чертой известной.

Теркин думает: чудно

И неинтересно.

Капитал и даже труд,

Обратившись в лежку,

А дела еще ведут

Только понарошку.

Я хочу тебе сказать:

Был бы только выбор,

За такую благодать —

В шапку вам спасибо.

Как хотите, а по мне

Много лучше на войне.

О своем живом хлопочешь,

В бой идешь, победы хочешь.

Ну, ты, вояка,

однако

и переход к подразделам нашего Т[ого] св[ета].*

10.VIII. (вчерашний и позавчерашний карандаш)

(…………….)

На войне о том хлопочешь,

Без чего ей нет конца.

Что там слава, что там почесть

Без победы для бойца!

Норовишь ее, победу,

Для живых в бою добыть

И гремишь за ней по следу,

Забывая есть и пить.

Как она (играет) звонко,

Чтобы ты не заскучал,

До поры, как в борозденку,

Сковырнешься, как кочан.

Не о смертном думай часе

Сам придет — поставит крест.

Смерть — она всегда в запасе,

Жизнь — она всегда в обрез.

Так ли, друг?

Молчи, вояка.

Ваше время истекло.

Нет, скажи: и так,

и всяко.

Ну, сказал, — куда

ни шло…

(…………..)

Речь о нашей половине

Преисподней мировой.

Опиши тот свет, где ныне

Мы находимся с тобой.

Что ж, тот свет весьма обширен,

Да еще учти, что он

Размежеван, разранжирен,

По разрядам разнесен.

Тут порядок неизменный,

А не то, что у живых.

Впереди тот свет военный,

Он пример для всех иных.

(…………..)

Но за гробом иль без гроба,

А за будкой пропускной

Есть еще тот свет особый —

Тут нам лучше стороной.

— Посмотреть бы тоже ценно.

— Да нельзя, поскольку он

Ни гражданским, ни военным

Здесь властям не подчинен.

В чьем же все же подчиненьи

Тот отдел? — Смущен солдат.

Там лишь те, кто в заключеньи

Получил сюда наряд.

Воркута, Нарым, Печора. (Контингент)

Магадан — Тайшет. Переход к “культу”.*

Нечего удивляться той мере мирового разочарования в идеологии и практике социализма и коммунизма, какая сейчас так глубока, если представить себе на минуту повод и причины этого разочарования. Строй, научно предвиденный, предсказанный, оплаченный многими годами борьбы, бесчисленными жертвами, в первые же десятилетия свои обернулся невиданной в истории автократией и бюрократией, деспотией и беззаконием, самоистреблением, неслыханной жестокостью, отчаянными просчетами в практической, хозяйственной жизни, хроническими недостатками предметов первой необходимости — пищи, одежды, жилья, огрубением нравов, навыками лжи, лицемерия, ханжества, самохвальства и т.д. и т.п. И даже когда ему самому, этому строю, пришлось перед всем миром — сочувствующим и злорадствующим — признаться в том, что не все уж так хорошо, назвав все это “культом личности”, то, во-первых, он хотел это представить как некий досадный эпизод на фоне общего и “крутого подъема”, а во-вторых, это признание и “меры” были того же, что при культе, порядка.

Здесь давно уже стоят жары, гибельные для всего растущего и живущего (кукуруза в крымской степи, овцы без травы и воды). Вот почему, должно быть, я опять не слышу того густого, южного, пряного и жаркого духа, который мне помнится с юности — с первого моего курортного месяца (Хоста). 1 Так хочется, чтобы прошел сильный дождь, ожили бы слепнущие от зноя цветы, обвялая, точно пересаженная вдруг среди лета сирень, деревья (акации и т.д.), усыхающие на корню. Кто-то здесь воткнул несколько березок — те совсем уже пожелтели и погибают. —

11.VIII.62.

Там рядами по годам

И особым метам —

Колыма да Магадан,

Воркута с Тайшетом.

За черту из-за черты —

С разницею малой —

Область вечной мерзлоты

В вечность их списала.

Из-за проволоки той,

Белой-поседелой

С одинаковой статьей,

Приобщенной к делу.

Кто за что, который чей,

Перечисли, ну-ка.

Ни оркестров, ни речей —

Вот уж где ни звука…

Невдали сиротский прах

Осенён покоем

Оплативших смертный страх

Смертью перед строем…

На военном места нет.

На гражданском тоже.

“переход к культу”.

Вчера 35 градусов в тени. Утро, хоть встал и купался до солнца, быстро утратило свежесть. В течение дня трижды засыпал или задремывал и вскоре просыпался в поту и уныньи. Пять раз залезал в море, в т.ч. в лягушатной бухте, куда ходил к вечеру.

Напряжение, толчея, ярморочность отдыха. Тщеславие тела: мужчины при мужчинах не купаются без трусов, но в трусах, с голыми косматыми или бледными ногами ходят в столовую. Бабы — пуп наружу — иной раз ужасный, увенчивающий жирный бугор живота. Свежая краснота или уже чешуистость обгорелых, обожженных спин, рук. Нынешняя “репетиция памятника”. Или незабываемый дурак из ансамбля Моисеева дурит (?) под свой аппарат, переданный кому-то незнакомому: “Хотите, я вам принесу вот такую рыбу?” — художественный взмах и разворот рук. Дурак стройненький, поджарый, но уже не молоденький. И ни малейшего стеснения на людях. Все наплевать, он хочет быть на снимке красивым. — “Итак, начали… Хотите, я вам принесу вот такую рыбу?” — Ночью трижды менял место — кровать, диван, лежак на балконе. —

12.VIII.

Вчера в обед услышали о новом корабле “Восток-3”, ждали новостей у Полевого через его приемник; Полевой даже вынес половину бутылки муската и предложил выпить за успех майора Николаева — все как полагается. Затем посыльные из конторы к телефону: “Москва. Вызывают вас и Мирзо Турсун-заде”. — Вообразил, как буду объяснять Абалкину, что стихи писать мне не хочется, что они сейчас просто не нужны, по моему глубочайшему убеждению, и как он ничего этого не поймет и т.п., и не пошел к телефону, а пошел на море. 2-ой и 3-ий раз вызывали, пошел — молчит Москва. — “Будут звонить, скажите, что я в курсе”. Сегодня будут в 10 звонить — давай выполнение, т.е. какие-нибудь рифмованные пустословные строчки. Не могу, не хочу, не стану. Ужасно, что, заказывая тебе стихи, знают, какие они должны быть, — и это не может быть иначе — и что мне, немолодому и проч., заказывают стихи до завершения событий, тогда как они еще могут обернуться ужасным кощунством, или все так ясно наперед, так безопасно, что и неинтересно. — Не пытаюсь уверить себя, что будто бы мне дает право отмолчаться от события то, что, мол, я сам сейчас веду свой корабль в бог весть каком космосе и т.д. А в сущности, вроде того.

(…………..)

(с листка)

Когда еще была не сбита

Роса на утренней траве

— и ни копыто

Еще не — на тропе.

Ни эта линия опор

(Перечеркнувшая простор)

Какая есть еще на свете

Благословенная краса.

И только люди, только сами

Ее способны умертвить.

— не сон.

Нет, мир — он должен быть спасен.

13.VIII.62.

Жара как будто полегче. Купался до солнца, с 8 до завтрака вздремнул. Последнее, что слышал вчера: 21 виток и 5. Двое. И вот уже слава пополам, уже “групповой полет” и т.д. Вчера получил телеграмму Абалкина, которая начиналась словами: “Дорогой Мирзо”… и дальше о “космической поэме” что-то искательно-высокопарное. —

Странное дело — в голову не идет ни строчки об этих космических полетах. —

Вчера и сегодня (13.VIII.)

Тот, кто службе жизнь твою

Придал безвозмездно,

За кого ты пал в бою,

Как тебе известно.

Теркин вскинул бровь и вкось

Поглядел вполвзгляда

И устало молвил: брось,

Я прошу, не надо.

— Почему же? А печать?

Не забыл, вояка,

Что ты должен был кричать,

Как ходил в атаку?

— Знаешь, лучше умолчим,

Лучше без огласки.

На том свете нет причин

Для такой (подкраски).

Нам ли, друг, не знать с тобой,

Грамотные оба,

Что в бою, на то он бой —

Слов подбор особый.

И вступали там в права,

Вот как были кстати,

Чаще прочих те слова,

Что не для печати (Что печать!)

— Ну, допустим, что порой

Объяснялись всяко.

За кого же ты, герой,

Шёл на смерть, однако?

Едем в Новый свет*. —

14.VIII.

46 и 30 (?) витков. Что-то наклевывается в голове в духе размышления-разговора с космонавтами.

не затем ли

Вы от нее оторвались,

Чтоб эту землю

Спасти — жизнь.

Чтоб этот малый, этот малый

Незаменимый мир спасти.

Перечитал машинописного Теркина на т[ом] св[ете]. Кое-что охотно вычеркивается.

Встречу с другом — до “картин того света” (“бюрократ” и т.д.) — будет крепче, слиянней с основной повеств[овательной] линией. А это? А это? — спрашивает Теркин, друг отвечает. Может быть, так.

Пить — мертвая вода.

15.VIII.

Не знаю, сколько витков, — вчера слышал, было свыше 50 у первого и соответственно у второго. Газет не видел, М[ихаил] Вас[ильевич] говорит — сплошной космос и ликование. “Народ ликует” — так и передают им в космос, — других, мол, ни забот, ни хлопот.

Нет, стихи на этот случай вряд ли стоит выжимать из себя — новизна только в количестве, в чисто технической стороне рекорда.

Вчера на прогулке (отличной) по берегу от Солн[ечной] долины до Приморья подбирал какие-то двустишия (вчерне), но все это не стоит усилий. Тем более, что вчера же так хорошо и расширительно думалось о “Теркине”.

Предложение друга получить посмертную награду вызывает у Теркина соображения насчет целесообразности доставки наград “на место”, — он предпочел бы быть вызванным с этого “места” хоть на сутки “наверх”, отдохнуть, помыться в бане, побыть человеком, и не так беспокойно для начальства и т.д.

Мелькают возможности персонификации образов загробного мира: штрафник, <неразборч.> из обгорелого танка. Разговор о том, что хоть я, мол, убит, но зато это война последняя, ведь все устали, и земля скорбит, как мать.

Теркин: Ох, твоими бы устами красных девок целовать. — Не расползаться. —

16.VIII.

(…………….)

Пора идти по порядку, вводя вставки-добавки по ходу. Жара не дает засидеться — потом изводит, гонит к морю, едва 12 ч.

Третьего дня ночью пошел, зашелестел по листве дождик, — не поверил, выбежал — да. Утро — свежесть, влажный ракушечник на дорожках, море под дождем крапленое. И все же — к 12 ч. жара уже была в полной силе.

Вчера садовник Степан Алексеевич — помочь насчет дотации на содержание парка. Необходима регулярная подсадка — деревья не доживают века своего: корни достигают соленого слоя, и дерево гибнет. А ближе к поверхности — сушь.

17.VIII.

Начал с утра идти строчка за строчкой сначала, зачищая зазубринки и заусеницы. Ничего существенного. Перед завтраком отвлек вызов к телефону в контору, а после завтрака залег и вздремнул. Сейчас работать могу, но знаю, что это будет не на полную мощность — так что лучше оставить. Вставать нужно бы не позднее 5, но сегодня просыпался и курил в 3 с небольшим, и потом проспал до 6. Только и возможно что-нибудь в утренние часы свежести.

Я не должен на этом этапе работы думать о тех, кто знает первый (или второй и т.д.) вариант вещи, а только о тех, кто будет читать впервые. Да, вещь эта все еще способна закиснуть в недоведенном виде, но пора уже к ней отнестись, как к “Далям”, которых я тоже мог бы никогда не кончить. Допустим, что эту вещь встретят плохо, — пусть; что она вообще не “этап” — пусть, я-то знаю, какой этап, — мне нужно с ней разделаться, хотя бы я даже навлек на себя голоса о “спаде” и т.п. Дальше тянуть нельзя: запрашивают о сроках поездки в Америку (не хочу, но поеду).

19.VIII. Воскресенье.

Вчера телеграмма Суркова: 24-го приезжает Р. Фрост — нужно встречать и т.д. Значит, от Америки не уйти.

Как было бы хорошо кончить к этому времени “Теркина”. Но жара все сшибает. Начал было вчера выравнивать по-новому середину (встреча с другом), но затоптался на месте:

— Так-то, Теркин,

— Так, похоже,

Да смириться не могу.

(— Что поделать.)

— Предположим —

Мы попали в тыл к врагу…

— Так и есть оно, примерно,

Только разницу учти:

Ты-то вышел в сорок первом,

Я скопытился в пути.

От войны ушел и мира,

От бомбежки и огня.

— Да, но ты сориентируй

Хоть на местности меня.

(Так и подмывает, м. пр., удариться в дактилические окончания: на местности — в неизвестности).

Что там спереди, что сзади,

Должен знать всегда наш брат.

И давай хоть где присядем —

Ноги в валенках горят.

Дай-ка им вздохнуть свободно —

От страды —

Воды, воды холодной.

— Не положено воды…

Нужно — про воду с первых слов и к делу.

Из заготовок:

Лица воинов спокойны. Мнится им в их вечном сне, будто все на свете войны в их вместилися войне. Отпылал их край передний, мнится им в безгласной мгле, что была она последней, эта битва на земле. — Даже за могилой — то бы счастье наше было — знать, что больше нету и не будет войны…

— Теснота ввиду наплыва —

Каждый день большой заезд.

Не хватает — и не диво —

На том свете спальных мест.

Ты, однако, не печалься,

Говорю — не подведу.

У загробного начальства

Я тут все же на виду…

Форма — тапочки — у нас.

Ордена-то — дубликаты.

Значит, он, тот свет, не главный.

Даже и не равный —

Все же он — второй.

Видит бог, я уже как-то вдолбился в работу, вижу многие возможности темы, до каких раньше не доходил. Но полтора-два часа утренних — ничтожно мало для работы, а день за днем — в томленьи от жары и купанье с 6 утра до 11 вечера, раз 5–6
в день.

21.VIII.

Буксую. Новое во встрече с другом не становится как следует. Напряженность, натяженность фраз, однообразие оборотов и всяких “так ли — сяк ли”, “что ж”, “учти” и т.п. Но долблю, долблю, хоть и бывает еще временами чувство, что все это мертвенно, натянуто и как-то врозь расходится. Утешаюсь воспоминаниями о том, как трудно давались, как безнадежны были на половине или даже перед концом “Друг детства” 1 и др[угие] случаи. —

Вчера ходили к “татарскому святому” (говорят, это была армянская часовня) — теперь я и места не узнал, — кому-то понадобилось подорвать эту руинку, где и кирпича-то не собрать. Еще у базара стал накрапывать дождь, но не верилось: небо было с большими просветами и без достаточной темноты туч. На обратном пути он уже мочил нас, а вечером уже по пути до столовой обходили лужи, и ночью он добавлял. Посвежело — можно жить. Спал с 9 до 6 — с одним перерывом, — перешел с балкона в комнату на диван. И после завтрака прилег от безрадостности “буксовки” — боже, сколько таких часов за всю рабочую жизнь. —

<На вклейке:>

— Так-то, Теркин.

— Так, примерно,

Друг-товарищ дорогой,

Из-под Вязьмы в сорок первом

Выход был. А тут — какой?

(…………)

Повернули с тротуара

В помещенье за углом,

Где гробы порожней тарой

Были свалены на слом.

Разместились — хоть на дневку,

А не то что на привал.

— Доложи-ка обстановку —

Прибыл сверху генерал.

С наших нынешних позиций,

По теории земной

Все как есть — в каких границах,

Мир находится иной.

Все — зараз. Какой ты скорый!

Уточним-ка мы сперва:

Мир иной — смотря который.

Их, иных, опять же два.

И от ног своих разутых,

От портянок отвлечен,

Ахнул Теркин:

— Ты без шуток?

Друг едва пожал плечом.

Мир иной — он тоже разный, —

Обстановка такова.

Есть и наш и буржуазный, —

Тот и тот — по счету два.

Теркин думает: учтем,

Не беря на веру.

Искусство могущественнее всякой политики. Ему дано угадывать ту правду жизни, которая гораздо менее уловима для политики, берущей все по необходимости и в слишком общих чертах, и в слишком частных, по подсказке текущего дня. —

П[олитику] то и дело приходится изменять, и без лжи или умалчивания относительно многих сторон жизни она просто не может существовать.

24.VIII.

Послепослезавтра мой досрочный отъезд. Только-только начала выравниваться вставка — завязка разговора с другом:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Могут быть полуавторские отступления, обращенные к живым:

Люди, не играйте в домино:

На том свете

Надоест еще оно.

Днем не спите — отоспитесь там, за гранью…

На тоску дней не тратьте — хватит времени потом.

Выпить — выпейте, и тут, —

На том свете не дадут.

27.VIII.

День отъезда. Не успею даже начерно свести в одно все, что набросано было здесь для вставки-главки (перенес на листы 5 страниц). Но уже ясно, что без этой “вставки” — все, что есть с машинки — футляр, да и то он должен быть переформован в соответствии со вставкой. — Опорные строфы есть такие, что, пожалуй, не повторяют ничего из того, что писал прежде. Кажется, “особый отдел” — что-то, что я непременно должен был сделать, — то существенное, без чего просто нельзя — из той темы.

Подвигалось дело медленно, со страшной тратой сил на то, что потом отпадало решительно, с топтаньем на месте, с удручающей неотвязностью какого-либо словечка или оборота, который, глядишь, вовсе и не обязателен, с уклонениями в сторону, с излишеством детализации, сухостью словаря, надоедностью вводных и т.п.

Для автопародии:

Будь здоров, как говорится,

До свиданья, так сказать…

Но продвигаюсь, чувствую, продвигаюсь, откатываясь порой назад в смятенье и безнадежность и все же возвращаясь и направляясь к некоему берегу, как тот буй, что я выловил в море.

Не в первый раз я один на один с неизвестностью, неподсказанностью и незаказанностью темы, но вряд ли когда в такой мере, как сейчас. Один на один с ее неправомочностью в понятиях “кругов”, с ее незабытой компрометацией и с тем, что я могу огорчить даже “благожелателей” этой темы, которые знают первоначальное ее решение, против которого все может казаться чем-то уже не тем. Однако я бы уже ни за что не напечатал бы не только первый, но и последний машинописный текст. —

Если буду в Америке — для очерка вспомнить письмо Ивана Белого брату в Америку (“деньги убил, коровку закопал, доехал я благополучно” — 16 лет назад!).

Москва. 11.IX.62.

(с коктебельских листков)

— Так-то, Тёркин.

— Да уж, верно:

Не понять — где фронт, где тыл.

В окруженье — в сорок первом

Хоть какой, но выход был.

Был хоть суткам счет надежный,

Был хоть запад и восток,

Хоть в пути паек подножный,

Хоть сырой воды глоток.

(…………)

Да и тут — порядок разный:

Есть Тот свет, что наш с тобой.

Есть — который буржуазный, —

Вот, напротив, за стеной.

Тут и там — свои уставы —

При совместном потолке, —

Все иное — быт и нравы,

И граница на замке.

Словом, всё тому подобно,

Как при жизни — тут и там.

Но, позволь, в тиши загробной —

Тоже — труд и капитал?

И борьба и все такое?

— Нет, зачем, какой же труд,

Если вечного покоя

Обстановка там и тут.

Значит, как бы в обороне

Загорают тут и там?

Да, и так же прежней роли

Не играет капитал.

Никакой ему лазейки.

Вечность вечностью течет:

Денег нету ни копейки,

Капиталу только счет.

Все же счет, хотя и странно —

Ведь резон-то вышел весь?

Потому что все без плана,

Как при жизни, так и здесь.

Ну, а в части распорядка —

Наш подъем — для них отбой.

И побудка и зарядка

В разный срок, само собой.

Вот и все тебе известно —

Что у нас и что у них.

— Очень, очень интересно. —

Теркин в горечи поник.

(………….)

Не поспорить (с неизбежным),

Раз уж выписан билет.

Ладно: шут с ним, с зарубежным,

Говори про наш тот свет.

Теркин, с ясностью научной

Вот что, главное, усвой:

Наш тот свет, за гробом, лучший

И во всем передовой.

Там, у них, устои шатки,

Здесь фундамент нерушим

(Есть, конечно, недостатки,

Мы скрывать их не хотим).

Там, опять же, дисциплина

Против нашенской — слаба.

И, пожалуйста, картина:

Тут — колонна, там — толпа.

(………….)

Смерть, не так уж ты страшна,

Жизнь еще не клином,

Коль тебя твоя страна

Именует сыном.

В меру сил печаль конца,

Где б его ни встретить,

Если имя их отца —

Не бесчестье детям.

Нипочем еще тюрьма,

Вышки с часовыми,

Если буквами клейма

Мечен не своими.

— Кто же?

— Тот…

До этого возвращения к делу — всякое: Р. Фрост, декоративный старик, неизвестно зачем пересекающий океан взад-вперед, встречи и “невстречи” с ним в середине его пребывания. Поликарпов — журнальные радости (Цветаева и Каверин) из 9 кн. 1 , решение дожидаться решительной встречи с Н[икитой] С[ергеевичем], сообщение Абрасимова об открытии клуба в Загорье (Сельцо) и приглашение меня на это торжество. 2 Подготовка биб[лиоте]ки для клуба. Все — кстати — некий итог “Загорью”.

16.IХ.62. Москва.

Счастье, что эту новую (после черной клеенчатой) тетрадь я начинаю с записи факта, знаменательного не только для моей каждодневной жизни и не только имеющего, как мне кажется, значение в ней поворотного момента, но обещающего серьезные последствия в общем ходе литературных (следовательно, и не только литературных) дел: Солженицын (“Один день”) одобрен Н[икитой] С[ергееви]чем.

Вчера после телефонного разговора с Лебедевым, который был ясен прислушивающейся к нему М. И., я даже кинулся обнять ее и поцеловать и заплакал от радости, хотя, м.б., от последнего мог бы и удержаться, — но мне и эта способность расплакаться в трезвом виде в данном случае была приятна самому.

В ближайшие дни я должен быть на месте — Н[икита] С[ергеевич] пригласит меня — завтра или в какой-нибудь другой день, — словом, Лебедев просил меня не отлучаться, даже в См[олен]ск, — все это я, конечно, понял как обеспечение моей “формы” на случай вызова, но бог с вами!

“Он вам сам все расскажет, он под свежим впечатлением…” Но понемногу Лебедев мне уже все рассказал, предупредив, что это все только между нами. Н[икита] С[ергеевич] “прочел” (ему читал Лебедев — это даже трогательно, что старик любит, чтобы ему читали вслух, — настолько он отвык быть один на один с чем бы то ни было. Но так или иначе — прочел. (Каюсь на этой странице, что на это я не надеялся и, больше того, надеялся, что он не станет читать, доверится моему письму и докладу Лебедева и скажет, что, мол, пусть их там, “по своему усмотрению”. Ан — вышло куда круче!)

Прочел и, по всему, был не на шутку взволнован. — “Первую половину мы читали в часы отдыха, а потом уж он отодвинул с утра все бумаги: давай, читай до конца. Потом пригласил (или сами пришли) Микояна и Ворошилова (!). Начал им вычитывать отдельные места, напр[имер], про ковры… Вы захватите новый экземпляр, а то этот забрал Микоян”.

Видимо, было так, что он спросил Лебедева, в чем, собственно, дело — это хорошо, но чего Твард[овский] хочет. Лебедев ему — так и так, ведь и “Дали” Твардовского, если б не ваше, Никита Сергеевич, вмешательство, не увидели бы света в окончательном виде. Не может этого быть, говорит тот. Как же, Н[икита] С[ергеевич], не может, когда вы сами тогда звонили Суслову по этому случаю. — А, помню, помню…

Есть два-три замечания, которых я не понял в изложении Лебедева и не придал им сколько-нибудь серьезного значения в отвлечении тех минут разговора (главным смыслом). Что-то о споре об “Иване Грозном” 1 и что-то о старике в столовке, который стоя ест, и этот старик — некогда большой человек, а теперь его может подстрелить любой плюгавый конвойный. — Это, словами Лебедева, со стариком этим какая-то путаница, он, по-моему, просто такой благородный интеллигентный старик. Помнится, у Толстого в отрывке к роману о декабристах есть графиня или княгиня, о которой сказано, что ни Сибирь, ни что другое не могло бы ее заставить жадно есть, отступить от нормы воспитания и врожденного изящества. 2

Но все это мелочи, я с ними слажу даже без Солженицына, хотя уже держу в уме слова телеграммы, которую пошлю ему после встречи с Н[икитой] С[ергеевичем]: “Поздравляю победой выезжайте Москву”. И сам переживаю эти слова так, как будто они обращены ко мне самому. — Счастье.

И, как всякое счастье, оно рождает в душе потребность нового, еще большего счастья, всей его полноты (Николенька Ростов в первый день приезда домой на Поварскую со службы: “ему хотелось больше и больше, еще и еще”).

Вчера же я в беседе с М. Алигер, пришедшей в редакцию, чтобы сообщить о Казакевиче (третья операция, опять непроходимость, трехчасовое рассмотрение хирургами его внутренностей не оставляет уже даже смутных надежд), я на ее вопрос о “той повести” стал говорить ей, м.б., с большей откровенностью, чем кому другому, что если эта вещь не увидит света после всех моих усилий и обращения на высочайшее, то мое пребывание в “Н. М.” обессмысливается, оно даже убыточно для литературы. Она с убежденностью сказала, что да, это именно так. “Если бы вам было 30 лет, еще можно было бы считать и так и так, рассчитывать на время и т.п.” — Пусть бы 11 книжек были средними, приличными, но одна (я думаю, и не одна) такая, какая только благодаря моему присутствию могла выйти, — и тогда мне стоит здесь быть. Спросила о цикле Цветаевой — сказал ей, в чем дело, и сказал, что все это мне уже сверх меры терпения, что я буду проситься к Н[иките] С[ергеевичу], буду ставить вопрос об отмене цензуры, а к слову рассказал о Буковском 3 с его слезами накануне в этой же комнате, о деревенских и прочих делах вообще, она, умница, говорит: ох, может быть, вам уж и не о Цветаевой с ним (Н. С.) говорить, а об этом. — Но говорить о Цветаевой, об отмене пережиточных форм “наблюдения” — это значит говорить обо всем главном, ведь речь идет о гласности или безгласности, о литературе и журналистике, которые либо будут нести огромную благотворную службу, либо нет. Боюсь предвосхищений, но верится, что опубликование Солженицына явится стойким поворотным пунктом в жизни литературы, многое уже будет тотчас же невозможно, и многое доброе — сразу возможным и естественным.

“А не хлынет такой материал вслед за этим?” — спросил, говорит Лебедев, Н[икита] С[ергеевич]. И Лебедев ответил ему моим доводом: уровень этой вещи как раз будет заслоном против наводнения печати подобного рода материалами, подобного, но не равноценного.

Поглядим, что нам скажет Никодим.

Корреспонденция В. Пескова в “Комсомолке” — “Дезертир” — о человеке, просидевшем 20 лет на чердаке (42–62) после того, как он, призванный в армию, бежал с дороги (дер[евня] Битюг-Матреновка Воронеж[ской] обл.). 4 Глубоко задевающая история, которую никак не уложить в рамки автора статьи: трус — расплата за трусость — потеря “20 золотых лет жизни”. Конечно, это бы так, если бы те ребята, с кем он, Николай Тонких, шел на призыв, так бы и вернулись все, как один из них — Васька, — живыми-здоровыми. Но взамен этого ужаса жизни на чердаке, у печной трубы, мы наверняка можем предложить ему только смерть в 18 лет от осколка бомбы или мины, инвалидность после долгих страданий, плен с возвращением из него на Магадан и т.п. Васькиной судьбы наверняка никто ему не мог предложить взамен нынешнего удобства. — Так, наверно, я уж не вспомню, нет времени докопаться, что за книгу я читал в детстве о дезертире наполеоновской армии (про отказ от службы), который скрывался где-то в горах, в скальной пещере “Бретани”.

Эту книгу я уже имел случай вспомнить по поводу подобных примеров дезертирства из жизни под страхом смерти. — Этот Тонких был единственным сыном у матери при 7 дочерях. Самые страшные моменты:

1. (маловероятный) фальшивые похороны матерью сына на огороде, которые он, сын, наблюдает с чердака.

2. Возвращение отца-фронтовика домой и его встреча с сыном на чердаке.

3. Чтение задачника и др. книг.

4. Страхи, обострение слуха, убыль зрения.

Клуб в Сельце-Загорье построен, Абрасимов (из Смоленска) приглашал меня на открытие, — вчера он был здесь, но я не дозвонился, — возможно, что его вызывали по картошке, последствия дождей и т.п., так что ему, м.б., и не до клубов. Вообще я эти дни, под влиянием мотивов “письма Шелепина” 5 с грустью думал, что столь знаменательный факт, как постройка каменного клуба в Загорье (Сельце) с моим “долевым участием”, — и она может обернуться для меня новым грустным оборотом. Готовил я биб[лиоте]ку, она, пожалуй, уже до 1500 книг (с теми, что выбракованы из биб[лиоте]ки “Н. М.”), и все меня томило тяжелое какое-то предчувствие то ли неловкости какой, то ли даже просчета. М.б., и клуб тот ни к чему, тем более что биб[лиоте]ка, которой там сейчас некому, по правде, пользоваться. А так хотелось просто как-нибудь довести эту историю до конца, “открыть” клуб, м.б., приложить еще что-нибудь к премии, держать под своим шефством все это заведение, помогать и тем самым хоть в какой-то форме как-то подвести черту под “Загорьем”, с которым у меня такие давние и такие сложные взаимные счеты. — Но теперь, если все так с Солженицыным, как сказано было вчера, и это дело выправляется, и с этим как-то легче.

Все же я не решился начать даже записью о Солженицыне мою новую тетрадь, которую возил с собой и на юг и в Барвиху, кажется, и все не могу начать (прекрасная, слишком хорошая, чтобы так-таки и начать — распочать ее, удлинненного немного формата, в полотняном переплете, бумага в крупную “финскую” клетку), — привез мне ее, кажется, Смирнов С.С. из-за границы. А эту сшил и переплел Тарасенков-покойник. Она не так хороша, и это даже лучше для меня. Ту начну, когда у меня будет не одна она. То есть глупство, пан!

20.IX.62.

Пятый день ожидания и постепенной утечки того настроения, что было сразу после лебедевского звонка. Сетовать не на кого и не на что. Никита Сергеевич, естественно, занят так, что ни щелочки времени для такого, в сущности, перед лицом очередных дел главы государства, необязательного дела. Правда, иногда необязательное сильнее обязательного, но, так или иначе — каждый новый день без того звонка — безусловная потеря свежести впечатления, произведенного вещью Солженицына. Не хочу уж думать о том, о чем Лебедев намекнул, когда я попробовал “согласовать” с ним сдачу в набор рукописи. — “Я думаю, этого делать не следует. Ведь вы еще ничего не знаете, в сущности (сказанное, мол, мной — неофициальное, не из тех уст). А кто гарантирует, что здесь уже не ждало Н[икиту] С[ергеевича] сообщение — к слову — о намерении Тв[ардовско]го печатать крамолу”. —

Очень хотелось бы в такие деньки работать на участке во Внукове. У меня новый “творческий” порыв к преобразованиям в саду: хочу выкорчевать яблони, не зацветавшие все эти годы, хотя и взявшие большой рост, или даже плодоносившие, но так слабо и неинтересно, как эти две голенастые. 1 Уменьшить количество и лучше присмотреть ценные (антоновка, белый налив, штрифель). Давний совет Кости: 2 сруби половину, от остальных будешь иметь толк. Это как с затерявшейся во времени рукописью, когда вдруг, по озарению, видишь, какие ее части, главы, строфы нужно выбросить, вычеркнуть с облегчением и радостью открытия и больше уже не думать о них, а заниматься теми, которые уцелевают при любом твоем настроении и только теперь годятся для наращения их новыми.

С “Теркиным” так: необходимо разложиться со всей рукописью в целом, — хватит заготовок, которые ненароком, в отрыве от целого, могут увести в сторону, вбок от конечной задачи. Вряд ли что было у меня так трудно округляющееся и с каждым новым приступом усложняющееся, уходящее от “берега”, хотя если вспомнить “Дом у дороги” и те же “Дали” (в особенности), с которыми, вообще, бог весть как удалось разделаться. Нет, здесь особый случай (а если б не был особым, то стоило ли бы огород городить).

С листка (с эпиграфом из заключит[ельных] строк “Прозаседавшихся”)

еще одно заседание

… относительно искоренения

всех заседаний.

Увы! Мечта перешла в предание.

По-видимому, способ

Предложен не тот,

Поскольку означенное (желаемое)

заседание

С тех пор и доныне

без перерыва идет. 3

21.IX.62.

Вчерашний звонок Поликарпова:

— Изготовить 20 (не более и не менее) экземпляров этого твоего “Ивана, как его, Парфеныча?”

— Денисыча.

— Ну, Денисыча. Не более и не менее.

— А ты в курсе насчет… — В курсе.

Позвонил Лебедеву: я, мол, не для проверки, но так как помню ваши слова, что не набирать до поры…

— Да, это есть такое предложение. У нас часто говорят о культе, о единоличности решений, — ну вот, чтобы не было таких разговоров.

— А не значит ли это, что дело худо?

— Нет. Я думаю, не значит. Это, так сказать, предметный урок того, что культа у нас не может быть.

Бросился выполнять. Вызвал Алексея Иваныча 1 , засадили корректоров за вычитку рукописи. Т.к. они читали разные куски с разных страниц, в отрыве от целого, то сперва ничего и не поняли — трудная рукопись и все. Потом-то разобрались: “Неужели это будет печататься?” и т.п.

К концу дня подошла С.Г. Караганова: 2

— Александр Трифонович, это что-то такое тревожное — эти верстки.

Зачем-то сказал ей, что Никита Сергеевич за нас.

— Это-то хорошо, но ведь там люди разные. — Вижу — все все знают, но уже мысленно махнул рукой на это.

Вечером позвонил Лебедев, обрадовав меня уже одним вопросом: когда?

— К часу дня завтра.

— Вот хорошо бы под выходной. — Это я и имел в виду, поднимая Грачева 3 таинственными недоговорками (“есть задание” и т.д.).

— Значит, Вл[адимир] Сем[енович], вы не считаете, что (дело так уж плохо)…

— Нет, зачем же, все должно быть (будет) хорошо, ведь мнение-то есть… Вижу, хочет он мне что-то сказать, и не может, и только хочет, чтобы я понял. Понять можно было так, что это для проформы. А днем приходили уже и такие мысли нам с Дем[ентье]вым и Кондратовичем (мне), что, кажется, попали мы в некое дефиле.

Между… Впрочем, может быть, отчасти оно и так, во всяком случае Л[ебеде]в обронил: “Поскольку могут быть (есть) и такие мнения, как у Дм[итрия] Алексеевича.” Ах, Дм[итрий] Алексеевич, Дм[итрий] Алексеевич! 4

В 11 веч[ера] гранки были сданы корректурой в типографию. Сегодня с 8 утра — верстка, на всякий случай я заказал не 20, а 25, хотя знаю, что Поликарпов может устроить мне по этому поводу сцену. Заготовил ему пример, как крымское рыб[ное] управление издало приказ о том, чтобы рыбаки не ели рыбы, не варили ухи во время лова, и что из этого вышло.

23.IX.62.

Вчера днем Казакевич скончался. Узнал об этом, воротившись от Поликарпова, куда возил “экземпляры”. А перед этим — у гроба Погодина с большим напряжением выстоял положенные пять минут: чувствую, что при полной неподвижности меня явно “ведет” — вот-вот брякнусь — потихоньку шевелил пальцами рук, отводил глаза от лица покойника (стоял в ногах), смене обрадовался, как спасению. К этому вдобавок объяснение с Поликарповым. Люди вычитывали, набирали, верстали вчера до 11 вечера, сегодня с 8 утра, дело к концу, а он: можно в понедельник утром. Нет уж, милейший Дм[итрий] Ал[ексееви]ч, упускать выходной день, когда вещь только и может быть прочитана членами, — это не модель. Привезу к часу, сказал ему, и на эту же тему позвонил Лебедеву. — Оказалось, что 20 экзем[пляров] мало, пришлось вызывать Кондратовича еще с тремя. — Поговорил в общих тонах с Некрасовым о его “Италии” (2-й) и “Америке”. 1 С Верейским поехали к нам обедать, он смотрел малюнки Оли (одобрил ее, хотя скупо, разумно). За обедом выпил немножко и, проводив Ореста, лег отдохнуть, чтобы потом дозваниваться до Алигер и вдовы — они днем были еще в больнице. И проспал под пледиком до 11. День вообще был перенасыщен. Вернулся Мих[аил] Федорович 2 с докладом. От Починка до Загорья он добирался по бездорожью 10 часов (15 км). Но клуб, оказывается, нешуточный — паровое отопление, котельная, где и ночевал мой посланец. Радио, телевизор. Библиотекари из района тотчас расставили книги на полках, — все хорошо. М[ихаилу] Фед[орови]чу даже местность понравилась, озеро и проч. Швейцария, говорит. Ждут меня. Это было приятно, как было приятно позвонить Яшину, поздравить его с отличным очерком “Вологодская свадьба” 3 , но все это накладывалось и не соединялось с напряжением гаданий и предположений относительно “экземпляров” и со свалившейся, хотя и жданной, вестью о кончине Казакевича. Хочу попытаться написать о нем что-нибудь — это просто долг и обязанность. Мне его очень недостает и будет недоставать даже для того, чтобы поделиться нынешними мыслями о нем самом и многом другом. —

С Н. Погодиным я вовсе не был ни дружен, ни близок, не выпил с ним ни рюмки водки, хотя однажды, в горький час очутился у него на даче, где он меня “поправлял” специально для того организованной поллитровкой, сам тогда непьющий. Но несколько моментов (в том числе этот), связанных с ним, памятны мне.

1. Редколлегия “Литгазеты” в день выхода статейки Ермилова “Фальшивая проза” (большей подлости, чем эта, выраженная в одном этом заглавии, трудно представить!) 4 . Все молча понуро уставились — кто в газету, кто в стакан с чаем. Один этот мрачный беспартийный человек, сбычившись, как обычно, на другом конце стола, напротив Ермилова, занимавшего верхний конец, заговорил. Заговорил о том, что ему непонятно, может быть, он дурак, но непонятно, как вдруг появляется такая статейка о члене редколлегии, которую ни один из членов этой редколлегии не читал в рукописи. Ермилов: это было поздно ночью, номер уже был готов, когда я узнал, что в “Культуре и жизни” идет материал об этой работе Тв[ардовско]го, — мы должны были упредить “К[ультуру] и ж[изнь]” 5 и т.п. Кстати, оказалось, что в “Культуре и жизни” не было такого материала…

Еще, помнится, Погодин выступил со статейкой, кажется, в “Театре” о юморе и “Теркине”. И еще — встретились на Лен[инском] ком[ите]те, и он вдруг, трезвый, здороваясь, поцеловал меня. —

Соображения и прогнозы Дм[итрия] Ал[ексееви]ча:

— Я ничего в подробностях не знаю, но думаю, что если бы нужно было отсоветовать печатать эту вещь Солженицына, то Н[икита] С[ергеевич] сделал бы это без Президиума, передал бы: пусть Тв[ардовс]кий потерпит. Но так как за этой вещью предполагаются косяки подобных (ничего ты, дядя Дима, не понимаешь, это — художественное произведение, такие косяками не появляются)… Ты совершенно правильно поступил, обратившись с письмом к Н[иките] С[ергеевичу] за советом. — И на том спасибо.

— Цветаеву, если ты будешь настаивать, тебе разрешат, но мой тебе добрый совет (просительно) — не настаивай. Разрешить — разрешат, но осадок (!) останется... 6

Я сказал, что подумаю, во всяком случае не буду “настаивать”, не уведомив его.

25.IX.

В “Правде” не пошло (много, некролог да еще это — “мы не можем”), в “Л[итературной] г[азете]” было уже, по-видимому, поздно. Придется подправить для “Н. М.”. М.б., и написал не весьма. 1

Буду открывать траурный митинг. Как не хочется сказать что-нибудь, за что перед ним было бы неловко.

Примерно.

Товарищи!

Мы провожаем в последний путь нашего дорогого друга и товарища, выдающегося русского советского писателя Эммануила Генриховича Казакевича.

Нет нужды преуменьшить эту тяжелую утрату. Но эту утрату вместе с родными и близкими Эммануила Генриховича, вместе с нами, его друзьями, собратьями по перу, со всеми, знавшими его в лицо при жизни, разделяют многие миллионы его читателей.

Они не знали в лицо Эм[мануила] Ген[рихови]ча, не видели его во всем обаянии его живого человеческого облика. Но разве не встает личность автора со страниц его классической “Звезды”, этой поэмы о бессмертном подвиге народа в его борьбе за свободу и независимость, — разве не встает эта личность во всей полноте ума, мужественности и человечности.

Мы лишены встречи с ним, лишены возможности услышать его живой голос, увидеть его глаза, но вместе с нами миллионы советских и зарубежных читателей его книг лишены того заинтересованного ожидания, какое читатели обращают к избранным из нас, к тем, чье слово особенно дорого и нужно.

Вместе с ними, близкими и далекими друзьями родной литературы, мы обращаем к одному из талантливейших и благородных литераторов наше прощальное слово.

По поручению Правления Союза писателей СССР, правления Союза писателей РСФСР и Московской организации митинг, посвященный памяти Эм[мануила] Ген[рихови]ча Казакевича, объявляю открытым.

Слово предоставляется…

(список)

Митинг окончен…

26.IX.

Проводили. Наверно, только смерть и проводы Фадеева были для меня таким приближением, примеркой всего этого, перенесением на себя. М. Алигер заметила об ораторах: никак не видно, чтобы они допускали все это в отношении себя. Такой защищенностью моя природа не обладает. И все, все это я видел еще и его глазами — зоркими, умными и озорными. Я надеюсь, что в моих словах у гроба не было ни одного, которое бы покоробило его слух. — Я не оговорился, сказав “выдающегося русского советского писателя”, — я просто решил так утвердительно сказать. Вдруг уже на кладбище Анатолий Рыбаков говорит, что Казакевич, которого он навещал где-то до последней больницы, рассказал, что ему было “некое видение”. Сидят (в кабинете Воронкова) Воронков с Твардовским и редактируют мой некролог. — “Выдающийся” не пройдет, — говорит Воронков. А я (т.е. Казакевич) сижу в приемной и слышу это, когда секретарша приоткрыла дверь в кабинет с какой-нибудь бумагой, но они не знают, что я здесь сижу. 1

Лицо его вроде бы лишилось того особого неестественного цвета (лимонно-фиолетового), что было в болезни, — обыкновенное покойницкое лицо — желтое, бледно-серое. Лысина обозначена (волосенки, прикрывавшие темя, совсем не видны) и откатилась к самой почти макушке. Лоб точно сузился. Нос стал выше горбинкой — совсем, как на дверце старинных <неразборч.>. Губы — с едва уловимой их прежней мягкостью — чуть-чуть открыты как бы в улыбке, но зубы, обозначившиеся меж ними, — неулыбчатые, оскально-жуткие.

Пиджак на нем — как с чужого плеча, как будто сложен и застегнут и не на того надет, а на несоразмерный манекен. Руки особенно не свои, сложенные на груди чужими руками, — какие-то неловкие, точно набитые чем-то перчатки, а не руки.

Жена у гроба — то плачущая через силу уже, то подолгу покорно и отрешенно кивающая головой над ним. Толстоносенькие лица дочерей — не скажу, две или все три были.

На кладбище Маша передала мне цветы, чтобы я их кинул “прямо в могилу”, так и сделал вслед за горсточкой черной песчаной земли. Рядом с его могилой уже была готова такая же с досчатой “опалубкой”, предохраняющей от обрушения земли, окопанной у самых краев ямы, — все продумано. Ребята, управлявшиеся с гробом, на вопрос Бека будто бы ответили без всякого юмора.

— Другой клиент… — А на “митинговом” столе уже стоял другой гроб, и на трибуне был человек с интеллигентной бородой и стрижкой “под чашку”. Это хоронили архитектора Заславского — вскоре он и приплыл навстречу нам, уходившим уже от могилы, белый, крупнолицый и носатый — красивый. Хватит.

В.С. Лебедев попросил по телефону (на похоронах он был с Черноуцаном) экземпляр в дорогу и прислал за ним офицера-фельдъегеря, который точно в подъезде стоял — так сразу явился. Леб[едев] сказал почему-то, что он, м.б., позвонит и оттуда (из Туркмении, кажется). И еще сказал, чтобы я не ехал в Америку до встречи с Н[икитой] С[ергеевичем]: “ведь он мне официально сказал, и я вас известил, что он примет вас”. Это меня устраивает.

Неприятности с Паустовским этим, которого черт нас дернул просить написать о Казакевиче для “Н. М.” Неприятны в этой статейке мелкоостротные штучки, “независимость”, “самый живой из всех живых”, “все правительство” и “Август” Пастернака в чтении Казакевича. 2 <неразборч.> прислал для прочтения у гроба. Мы, т.е. Воронков, я и др., вернее же сказать, я, несмотря на настойчивость Данина, даже м.б., раздраженный этой настойчивостью, отклонил это дело. Будет, возможно, демарш в отношении “Н. М.”, но бог с ними. Вообще эти люди, все эти Данины, Анны Самойловны 3 и <неразборч.> вовсе не так уж меня самого любят и принимают, но я им нужен как некая влиятельная фигура, а все их истинные симпатии там — в Пастернаке, Гроссмане (с которым опять волынка по поводу заглавия очерка) и т.п. — Этого не следует забывать.

Я сам люблю обличать и вольнодумствовать, но, извините, отдельно, а не в унисон с этими людьми. —

19.Х.62. М[осква].

Главное за этот период, кроме дважды возникавших “вспышек”, — ожидание, ожидание, ожидание.

Последние дни оно усилено еще и тем, что уже не только Н[икита] С[ергеевич], но и Президиум принял решение об опубликовании “Ивана Денисовича”. Вопрос об этом обсуждался в ряду с примерами “сопротивления аппарата решениям XXII съезда” (“нельзя делать вид, что ничего не случилось”) в связи с некоторыми письмами (Евтушенко) и случаями вроде “прохождения” “Синей тетради” покойного.

И совсем новое: вопрос о “Теркине на том свете”. Будто бы даже такие слова: “Мы тогда критиковали Тв[ардовско]го, в том числе и я, а надо было печатать”. — “Он работал над этой вещью”. — “Тем более”.

С понедельника, когда я (еще несвежий) был у Лебедева, только это занимает меня всего. За это время успел только сделать кое-что по редакции (Эренбург — вчера — пытка) 1 и кое-что прочесть. С сегодняшнего утра (сегодня или завтра он примет меня) особо напряженное ожидание.

К беседе:

1. “Ив[ан] Денисович” и вопросы цензуры.

2. Америка и мое желание закончить сперва “Т[еркина] на т[ом] св[ете]” (я бы этим занимался, и не будь этой ошеломительной новости) и семейные обстоятельства (“мать не уедет в такое время от дочери”).

Пожалуй, трудно представить в моей жизни более напряженное сближение таких мощных воздействий на нервы двух сторон — подавленности сознанием своей “слабости” и сознания такого значительного успеха, победы в полном смысле, требующей, однако, сил и выдержки. —

И еще одна дача (Исаевых в Пахре).

21.Х.62. Москва.

Вчера, наконец, состоялась встреча с Н[икитой] С[ергеевичем], которая последние 1–1 ? м[еся]ца составляла в перспективе главную мою заботу, напряжение, а последние дни просто-таки мучительное нетерпение. И если не вчера, то лишь, м.б., накануне, мне пришла простая догадка о том, что Н[икита] С[ергеевич] знать не знает о том, что я знаю о его намерении встретиться со мной. Поэтому-то никакими обязательствами обещания, назначенности дня — как если бы я сам просил о приеме, или он уведомил меня о своем желании видеть меня — ничего этого у него не могло быть. И я не мог даже посетовать на него, — так уж все это сложилось. В четверг мне Лебедев сказал, что “либо завтра (т.е. в пятницу), либо послезавтра (в субботу)”. Пятница прошла — ни звука. Утром вчера Лебедев посоветовал окончательно: “Позвоните”. — Поехать на вертушку? — “Зачем, по городскому”. — Соединят ли? — “Я там договорился с т. Серегиным”.

Звоню: “Товарищ Серегин?” — “Да, товарищ Серегин”, — отвечает тов. Серегин. — Нельзя ли просить…— Нет, по этому телефону он не может. Я доложу и позвоню вам. —

Не менее чем через час: “Приезжайте к нам”. — Ждал в приемной недолго — минут все же 15. Из кабинета напротив хрущевской двери вышел человек, поздоровался: “попьете чайку”. Встал навстречу, приветливо поздоровался, несколько слов насчет здоровья, возраста, Роберта Фроста.

— Не знаю, первый поэт Америки — не показался он мне. Может, он был когда-то (таковым).

— Ну, так вот насчет “Иван Денисовича” (это в его устах было и имя героя и как бы имя автора — в ходе речи). Я начал читать, признаюсь, с некоторым предубеждением и прочел не сразу, поначалу как-то не особенно забирало. Правда, я вообще лишен возможности читать запоем. А потом пошло и пошло. Вторую половину мы уж вместе с Микояном читали. Да, материал необычный, но, я скажу, и стиль, и язык необычный — не вдруг пошло. Что ж, я считаю, вещь сильная, очень. И она не вызывает, несмотря на такой материал, чувства тяжелого, хотя там много горечи. Я считаю, эта вещь жизнеутверждающая (это слово было в моем рукописном предисловии), в отпечатанном (20 экз.) уже не было — меня уговорили Дем[ентьев] и др. опустить это слово, хотя я, право же, не считал его вынужденным, но, верно, оно и банальное, и в сочетании с “материалом” звучит несколько фальшиво.) Вещь жизнеутверждающая. И написана, я считаю, с партийных позиций.

— Надо сказать, не все и не сразу так приняли вещь. Я тут дал ее почитать членам Президиума. Ну, как, говорю, на заседании (в пятницу, 12.Х.?). Ну, не сразу.

— Как же, если мы говорим на ХХII съезде то, чему люди должны были поверить, — поверили, как же мы им самим не будем давать говорить то же самое, хотя по-своему, другими словами? Подумайте. На следующем Президиуме мнения сошлись на том, что вещь нужно публиковать. Правда, некоторые говорили, что напечатать можно, но желательно было бы смягчить обрисовку лагерной администрации, чтобы не очернять работников НКВД. — Вы что же, — говорю, думаете, что там не было этого (жестокостей и т.п.). Было, и люди такие подбирались, и весь порядок (беззакония) к тому вел. Это — не дом отдыха.

Начиная отсюда, как и в других случаях беседы, он обращается к своей неизменной теме — злодеяния и т.п. сталинской поры. Это, м.б., запишу отдельно, а здесь только отдельные общие мысли.

— У нас работает специальная комиссия, уже есть вот таких три тома, где все документально и подробно изложено про этот период. Этого публиковать сейчас нельзя, но пусть все будет сохранено для тех, кто придет нам на смену. Пусть знают, как все было. Мы вообще не судьи сами себе, особенно люди, стоящие у власти. Только после нас люди будут судить о нас: какое наследие мы получили, как себя вели (при Сталине и после него), как преодолевали последствия того периода.

— Мне многие пишут, что аппарат у нас сталинский, все сталинисты по инерции, что надо бы этот аппарат (перешерстить?). Я говорю, да, в аппарате у нас сталинисты, и мы все сталинисты, и те, что пишут — сталинисты, м.б., в наибольшей степени. Потому что разгоном всех и вся вопрос тут не решается. Мы все оттуда и несем на себе груз прошлого, но дело в преодолении навыков работы, навыков самого мышления, в уяснении себе сути (исторической), а не в том, чтобы разогнать (или пересажать).

— Я обратился к Вам, Н[икита] С[ергеевич], с этой рукописью потому, что, говоря откровенно, мой редакторский опыт с непреложностью говорил мне, что если я не обращусь к вам, эту талантливую вещь зарежут.

— Зарежут, — с готовностью подтвердил он. — Я напомнил ему, что заключительные главы “Далей” были запрещены. (“Кто это мог, как это могло случиться?” — повторил он те свои слова, которые я слышал от Лебедева).

Отсюда я — к вопросу (второму в моем плане-памятке, затверженной перед этой беседой) о цензуре. Все по схеме, выработанной мной в многократных дружеских изъяснениях в своем кругу, т.е.:

— “Современник” Некрасова и правительство Николая I или Александра II — два разных, враждебных друг другу лагеря. Там цензура — дело естественное и само собой разумеющееся. А, например, “Новый мир” и Советское прав[ительст]во — это один лагерь. Я, редактор, назначен ЦК. Зачем же надо мной еще редактор-цензор, которого заведомо ЦК никогда не назначил бы редактором журнала — по его некомпетентности, а он вправе, этот редактор над редактором, изъять любую статью, потребовать таких-то купюр и т.п.

И, главное, хотя функции этих органов (Главлита) ограничены обеспечением соблюдения гос[ударственной] и военной тайны, они решительно вмешиваются в область собственно литературную (“почему такой грустный пейзаж” и т.п.) и часто берут на себя как бы осуществление литературной политики партии, опираясь, например, на постановление ЦК о “Зв[езде]” и “Лен[ингра]де” (“Зощенко”), которое, в сущности, уже изжито, снято самим ЦК, который давно уже не только разрешил издавать Зощенко и Ахматову, но всем духом и стилем руководства лит[ерату]рой отошел от этого постановления (“диктат”).

— Я с вами совершенно согласен.

И опять отвлекся в сторону разных характеристик периода культа личности…

— Вот мне прислал письмо и свои запрещенные к печати стихи этот, как его? —Евтушенко? — Евтушенко. Я прочел: ничего там нет против Советской власти или против партии. Ну что такого, если он говорит об Энвере Ходжа… (цит.)

… Энвер Ходжа не понимает, но я-то понимаю, почему он не понимает. Он пересажал всех вокруг себя — ему трудно понять, что сталинские времена миновали.

И опять о прошлом, о том, как он, Н[икита] С[ергеевич], будучи уже членом Политбюро, никогда, кажется, не был и на заседаниях Политбюро.

— Но тогда я был не в претензии, тогда это казалось в порядке вещей, так и надо, раз такой порядок, что уже ни Политбюро, ни ЦК — один Сталин… Это уж потом я осознавал всю противоестественность этих форм руководства партией. Я помню, когда еще на заседаниях (в “полукруглом зале”) было помногу людей, были протоколы, доступные и мне как члену ЦК.

…Ну, вот я вам и еще порассказал, — заключил он, улыбнувшись как-то грустно и чуть ли не застенчиво. (Как в прошлые встречи: “Не довольно ли будет с поэта всякого такого (кровавого)?..)

Насчет Америки.

— Я хотел бы, Н[икита] С[ергеевич], более всего закончить одну мою работу давнюю, вы ее, м.б., немного помните…

— А-а … Конечно, помню.

— Она тогда страдала рядом несовершенств.

— Нет, она и тогда была очень талантлива… Только там были отдельные места, которые, хотя вы, м.б., этого не хотели, могли быть восприняты, поняты совсем не так.

— ?

— …польщен!

— Ах, боже мой, там и места этого давно нет, да и не имел я в виду того смысла ни сном, ни духом… Однако я прямо скажу, что моя доработка вещи не идет по линии сглаживания ее остроты, наоборот, она, м.б., будет еще острее.

— Конечно, конечно.

На просьбу отложить мою поездку в Америку до весны отозвался так, точно ему это даже понравилось:

— Нет, вам сейчас ехать не нужно. У нас сейчас с ними отношения вот такие (показал руками — трение или бодание), потом это пройдет. Не то чтобы вас там сейчас плохо приняли, нет, но будет вам не так интересно и приятно, как должно быть.

— Спасибо. И еще одна, последняя просьба. Когда я поставлю точку, разрешите показать вам “Т[еркина] на т[ом] св[ете].” В новом варианте.

— Буду рад прочесть. — И на прощанье:

— Будьте только здоровы (нет, не эти слова), а все остальное — слава и т.п. у вас есть и будет (как-то так, в этом роде). 1

<Вклейка>

В РОДНОМ СЕЛЕ ПОЭТА.

“Рабочий путь”, г. Смоленск, 19 окт[ября] 1962.

В “Рабочем пути” уже сообщалось о том, что наш земляк, поэт Александр Трифонович Твардовский передал Ленинскую премию, полученную им за поэму “За далью — даль”, совхозу “Панской” Починковского района на строительство клуба в деревне Сельцо.

Прошло некоторое время, и в родном селе поэта выросло красивое каменное здание. В клубе к услугам сельских тружеников просторный зрительный зал со сценой, киноаппаратная, библиотека с читальным залом, фойе.

В минувшее воскресенье в Сельце было необычно многолюдно. Здесь состоялось открытие клуба, вылившееся в настоящий праздник хлеборобов. В зале собрались рабочие и служащие совхоза “Панской” и соседних хозяйств, представители партийных, советских и общественных организаций района и области.

Секретарь Починковского райкома КПСС М.А. Фочкин, заведующая отделом пропаганды и агитации обкома КПСС Т.Н. Яровая и председатель Починковского райисполкома И.М. Цюпка тепло поздравили сельских тружеников с праздником.

— Коллектив совхоза, — заявил директор И.М. Гвоздев, — горячо благодарит родную Коммунистическую партию и Советское правительство, а также своего земляка, поэта Александра Трифоновича Твардовского за заботу о хлебопашцах, о всех тружениках земли. В ответ на эту заботу мы будем работать еще лучше, чтобы своим трудом внести достойный вклад в строительство коммунизма.

Под аплодисменты присутствующих председатель райисполкома тов. Цюпка торжественно вручил ключи от клуба заведующей Марии Павловне Петроченковой.

После торжественной части на сцену вышли участники художественной самодеятельности районного Дома культуры. Начался концерт.

Допоздна в новом клубе играла музыка, танцевала молодежь.

В. Зайцев,

нештатный корреспондент “Рабочего пути”.

17.ХI.62. Москва.

Почти круглый месяц с того дня, как вышел из кабинета Н[икиты] С[ергеевича], вышел — и пошел. Нет, нельзя сказать, чтобы все дни были неразумны, заставляли мучиться стыдом за себя, за несдержанность в радости, за болтовню и пр., но были и такие именно.

Самое же главное в этих днях чувство, сперва даже не осваиваемое мыслью, что вместе с добром поперло вдруг такое, против чего душа бессильна быть спокойной и твердой. Нет, нужно помнить, что ничто в чистом виде не приходит — говно обязательно поплывет поверх потока, и как будто поток только для того и родился, чтобы нести на себе его.

(“Самородок” Аджубея и пр. и т.п.) 1 .

Третьего дня был у меня Солженицын. Опять — молодец, умен и чист, полон энергии, которой, впрочем, его бы не лишила и “катастрофа” с “Денисычем”. Был только чуть более возбужден, говорлив, но все равно умен и хорош. Подержал в руках сигнал одиннадцатого, чуть было я его не дал ему (только что, к концу дня, полученный), но потом воспользовался его словами: “м.б., вам самим он нужен” — и удержался. Вчера ему был уже послан экземпляр.

Оставил рассказ (на этот раз я озаботился, чтобы рукопись не пошла по редакции до меня) “Случай на станции Кречетовка”. 2 Опять хорошо, опять умно и сердечно, только чуть посырее в языке и чуть-чуть тороплива концовка. Вызвал его телеграммой к телефону. Почитать дал только Дементьеву для доп[олнительной] проверки — раз уж тот говорит — хорошо, можно, то уж мне нечего осторожничать.

Неприятности по редакции при сознании своей обычной вины — набрасываюсь на журнал рывками, порывами, даже успеваю делать и самое главное и даже всякую мелочь переписки.

Вдруг — рукопись (довольно противная) “Это было” Троицкого-Вайсберга 3 (37-й, исключение из партии, высылка во Фрунзе — всего лишь!). Запрос Черноуцана (на имя Демента). Оказывается, лежала в редакции с 4.1.62. “без мотивированного ответа”, вернее, с лукавым письмишком Анны Самойловны, ошибочной рец[ензией] Саца и, наконец, возвращенная автору “по его просьбе”.

Пришлось самому читать, формулировать решение редколлегии, и на душе обидно и гадко.

Второе. 11-я книжка вышла без собственного проспекта на 63 г. Вчера у Закса, где собрались по случаю № 11, начал говорить про это, раскудахтался, вижу: кто отмалчивается, кто отшучивается — хватил выше, впервые пригрозил: погодите, так вашу, уйду, поживете под каким-нибудь Кочетовым…

Нету у меня в редакции человека, для которого ж[урна]л был бы главной заботой, интересом его жизни, которого бы снабжал и советами, и помощью, и всей моей редакторской работой, но которому не я бы напоминал, не я бы писал деловые бумаги и т.п. (тот же проспект!), а наоборот бы!

“Теркин” лежит в ожидании “запаса покоя”. Тревожно. Вдруг — именно теперь, когда он “легализован” и уже почти что объявлен (Сатюков: когда же печатаем?..), вдруг теперь-то и заколодит. Много раз я преодолевал эти “кризисы”, вновь и вновь являлись силы, и порыв, и упорство, но боже, как я уже немолод, — уже все меньше шансов на “поток”. Все же я отчасти и попугиваю сам себя. Я знаю, что то, что у меня долго валяно, что долго не выходит, не продолжается или не скругляется, — в конце концов получается, вдруг вырвавшись на какую-то свободу, которая долго-долго не давалась, загроможденная чем-то, запертая.

Чего-чего не набулгачил, получив “волю” от Америки. На юг? На юг, но, пожалуйста, звонит Поликарпов, отзывается Стуруа. Нет, не выходит на юг: Маше нельзя — Валя в больнице (боже, забыл записать, что я уже дважды дед — у меня уже и внучка) 4 и т.д. Праздники. В “Сосны”? Звонит Черноуцан. “Сосны” как будто уже есть, едет Маша за путевкой — “еще не было комиссии”, а тут я “закурил”. Закурил, остановился, переболел, уже на сухом берегу вполне (вчера был в ЦК — читал красные тетради, и в редакции). Отписал Стуруа, извиняясь и пр. А теперь думаю, не лучше ли всего в Карачарово с Ив[аном] Сергеевичем в “дом академика” 5 ?

Этими днями получил первый, кажется, стихотворный отклик на “Теркина на том свете”. (Куда он задевался?) Там есть строфы, почти совпадающие с теми, что есть в неизвестном корр[еспонден]ту, нынешнем варианте: “В век космических ракет”.

На днях же получено и еще одно продолжение “Теркин на целине” с приложением “проспекта” по главам будущих частей — вплоть до главы, конечно, “Теркин-депутат”.

На запрос “Лит[ературного] наследства” (Сов[етского] тома) предложил им публикацию стихов (избранных) читателей “Теркина” 6 .

Сейчас не без самодовольства (так ли часто оно) сравнил в этом отношении судьбу “Теркина” с судьбой “Онегина” и “Кому на Руси” — других таких случаев в русской лит[ерату]ре нет!

18.ХI.62.

К сегодняшнему приезду Солженицына перечитал с пяти утра его “Праведницу” 1 . Боже мой, писатель. Никаких шуток. Писатель, единственно озабоченный выражением того, что у него лежит “на базе” ума и сердца. Ни тени стремления “попасть в яблочко”, потрафить, облегчить задачу редактора или критика, — как хочешь, так и выворачивайся, а я со своего не сойду. Разве что только дальше могу пойти.

Прошлый раз он говорил:

— Как я рад, что в вас не ошибся.

Но разве дело в том, что он во мне не ошибся, дело в том, что я в нем и в себе не ошибся.

— А я знал, что Хрущеву понравится. Знаете, он все-таки изо всех них — один. Человек. Так я и знал, что это должно понравиться вам и ему. На две эти точки опирался — на вас и на него.

— Ну, я и он — это “точки” на слишком разной высоте.

— Для меня на одинаковой, примерно. И я знал, что без вас это до него не дойдет.

— Знаете, у меня, оказывается, с ним общий знакомый. Нигде, как в тюрьме, не выясняется так, что мир, действительно, тесен. Любой человек войдет в камеру новый, и по прошествии времени, по сближении с ним, у вас окажется общий с ним знакомый. Так вот, со мной сидел шофер Хрущева. Московский. Тот звал его с собой в Киев (в 37?), а он не поехал: Москва, семья, квартира. А тут его и взяли вскоре. “Я, похвалялся, не только Хрущева возил, я всех вождей, как облупленных, знаю. Но скажу: есть вожди, а есть Хрущев. Он никогда меня на кухне не кормил — разве что чины у него какие-нибудь были за столом, а то всегда вместе, — завтрак — завтрак, обед — обед, садись” (по-чапаевски: обедаю — обедай со мной, чай пью — чай пей). А знаете, чтобы так, добрым словом начальника (даже “вождя”) добром помянуть — это не бывает.

Перечислил мне по пальцам, что и в каком порядке будет давать мне (“Я не хочу терять благоприятный срок, знаю, что он может и прерваться”).

— Значит, Матрена у вас, теперь этот (“Случай на станции”) рассказ. Сейчас перебеляю пьесу 2 , — это комедия из жизни заключенных. Странно? А — так…

— Потом — стихи. Вы мне сказали при первой встрече, что говорили бы о моих стихах, если бы не знали прозы, “Ивана Денисыча”. Но я хочу вам подобрать цикл, что захотите — возьмете, не захотите — ладно 3 . Но для меня они дороги. Ужасно, что Некрасов пишет целую повесть про стерву, которая… Не с таких начинать 4

— Эту поэму 5 (о Сталине, с которым у него “особые счеты”) я вынес в голове из тюрьмы, где за клочок бумаги или огрызок карандаша полагался “кондей”, а обыскивали по два, по три раза в день…

— Потом — мечта моя, моя “главная книга” — роман о годах 1917–1930. Не все понимают, что 37 г. — это лишь бледное зарево тридцатого. —

Вчера в “Известиях” К. Симонов — прилично, но он обцитовывает мое предисловьице без кавычек (как детективный материал). 6

В “Правде” — ничего, а ждали Ермилова 7 , который должен был под одним заголовком рассмотреть два выдающихся произведения: “Денисыча” и какую-то дрянь В. Кожевникова — не читал. Это было бы особенно противно, но и это нипочем, “грубая работа”, как говорил вчера М. Лифшиц 8.

19.ХI.62. Утро. Иду на пленум.

Вчера — Солженицын. Часа четыре, гл. обр., по “Кречетовке”. Труден кое в чем до колотья в печени. (Ста-лин-град?) 1 . Но молодец. Однако чем-то взвинченно озабочен, тороплив, рвется бежать, хотя, говорю, вот сейчас, через 3 м[инуты], машина. Охвачен пьесой 2 , предложил половину для прочтения. Вернувшись от М. Лифшица, читаю, боже мой, едва увидел перечень действ[ующих] лиц (чел[овек] 100) и приложенный (“к программе спектакля”) словарик лагерного языка, вижу дело фуево. Прочел — и точно. Это то, что он сам себе запретил “Иваном Денисычем” делать (дополнять подробностями и деталями, очерком быта и нравов — образ, родившийся, выбившийся изо всего этого). Вот оно, то самое, чего нужно было бояться, — он рванулся к “пьесе”, написанной им 10 лет назад, рванулся сейчас, когда воспринял успех: это что, я еще не то знаю, еще что чего могу рассказать. Выходит, можно сохранить спокойствие внешнее, незаинтересованность рецензиями и пр., а между тем… — очень похоже, как я после “Муравии” начал писать пьесу, желая досказать, досказать…

20.ХI.

Первый день пленума — доклад Н[икиты] С[ергеевича]. Как всегда, длинновато, необязательно для пленума ЦК по техн[ическим] подробностям и т.п., как всегда, главный интерес не в “тексте”, а в том, когда он отрывается, “т[ак] ск[азать] от текста”.

Кого я ни спрашивал, так никто и не мог мне сказать, как оно будет все в смысле территориальном, при двойственности “бюро” и исполкомов советов, обкомов и бюро национ[альных] партий 1 . Но главное было не в этой “перестановке стульев”, столь привычной нам, и уже всякий раз и наперед — предполагаемой при всякой нынешней.

Но слова “бюрократизм”, “бюрократ” и синонимы их особенно зачастили и в “тексте” и, особенно, в отступлениях от него, вплоть до:

“То, что у нас произошло в Новочеркасске,

— результат бюрократического отношения к насущным нуждам трудящихся” (расценки). Это вообще впервые из уст правительства и партии о таких “происшествиях” у нас 2 .

И далее:

“Сталин, совсем сойдя с ума, строил аппарат (партийный и правительственный) с расчетом, чтобы он стоял над рабочим классом, над народом. Он не доверял народу и боялся его”. 3

После приведения ленинской записки о “партии, стоящей у власти, защищающей своих мерзавцев” 4

об аресте (или привлечении к суду) за последнее время 12 тыс[яч], в т.ч. 4 тыс[ячи] партработников, за грязные дела, гл. образом, взятки (в том числе работниками прокуратуры и суда) 5 .

(Теркин (не помню, по какому поводу): — Ах, и здесь… (берут)

и об отмене пост[ановления] ЦК от 38 г. о порядке ареста и привл[ечении] к суду членов партии (санкция райкома и т.д.).

Как обычно, хорош был огонь по частностям бюрократического идиотизма в пром[ышленно]сти (“шины и машины”, “фиат” и “запорожец” и т.п. 6 ).

После вечернего заседания вышел из зала — ух ты: почти у всех в руках вместе с красной обложкой только что розданного доклада — синяя “Н. М.”, № 11 (подвезли, кажется, 2000). Спустился вниз, где всякая культторговля, — очереди (несколько) к стопкам “Н. М.”. И это не та покупка, когда высматривают, выбирают, а когда давай, давай — останется ли…

Вечером поделился с Заксом, а он говорит, что весь день в редакции бог весть что — звонки, паломничество. В киосках — списки на 11 №, а его еще там и нет, — сегодня, должно быть, будет.

Нужно же мне, чтобы я, кроме привычных и изнурительных самобичеваний, мог быть немного доволен собой, доведением дела до конца, преодолением всего того, что всем без исключения вокруг меня представлялось просто невероятным. —

22.ХI.62.

На пленуме все, как обычно, — громкое чтение “текстов” без поднятия глаз на слушателей, за исключением, м.б., вчерашнего свинаря 1 , которого я назвал первым после Н[икиты] С[ергеевича] оратором, поскольку он позволял себе хоть кое-какие отвлечения от “текста” и даже начал речь словами “от себя”: “оратор я неважный”.

От 12 до 2 — наиболее тяжкий отрезок времени: просматривал новое, дополненное издание “Истории КПСС”. Убожество новой лжицы взамен старой лжи, обладавшей, по крайней мере, большей самоуверенностью и безоговорочностью. Культ личности, оказывается, “не мог поколебать ленинских идеологических и организац[ионных] форм” 2 , а между тем ниже речь идет о “восстановлении ленинских норм”. Все, что в истории советского периода неразрывно связано с именем Сталина и явилось успехами социализма, — все это делала “Партия”, вопреки воле Сталина и т.д., и т.п. Жалкое впечатление: поручили мелкому чиновнику “исправить” известный “краткий курс”, он и делает это, стремясь не упустить ни одного из “указаний” и “разъяснений”, но без всякой заботы относительно убедительности целого. Горе! — Солженицына (не то 2000, не то 1700 экз[емпляров]) не хватило на пленуме.

26.ХI. Утро.

Заключительное слово Н[икиты] С[ергеевича] с очень знаменательным приведением лит[ературных] примеров — Евтушенко (увы!) и “Ивана Денисыча” (значительно шире и основательней — в смысле “непонимания” 1 ).

“Триумфальное шествие Солженицына”.

Козлов Ф.Р. в коридоре: 2

— Здравствуйте, т. Твардовский.

— Здравствуйте, т. Козлов.

— Ну, как жизнь?

— Ничего. На советскую власть жалоб нет.

— Да? — совершенно серьезно. — А по партийной?..

— По партийной, если они (жалобы) есть, то всегда есть возможность их изложить.

— А! Ну, давай, давай.

Он, бедняга, наверно, подумал было, что я “за советскую власть без коммунистов”.

Сегодня день оформления отпуска, очень трудного разговора с Солженицыным (по пьесе), разные дела.

27.ХI.62.

Дочитал пьесу Солженицына (вчера он привез окончание). Мнение — то же самое: не нужно ни печатать, ни ставить. Он молча выслушал, но сказал, что очень любит эту вещь и хочет ее все же показать “специалистам”, т.е. режиссерам и т.п. Я не возражал было, но думаю, что и читать ее не нужно никому, — боюсь, что “специалисты” бросятся ставить. 1

Третьего дня статья в “Кр[асной] звезде” 2 , вчера в “Изв[естиях]” 3 сообщение о том, что “Дэйли Мэйл” напечатала “выдержки” из повести Солженицына. Сегодня утром телевидение (Гришаев) — просят записать мое чтение предисловия к Сол[женицы]ну.

Сказал, что лучше уж просить Козловского исполнить это произведение для записи.

Опять скандал с очерком Гроссмана об Армении. 4 Цензура обращает внимание на концовку (арм[янский] и евр[ейский] народы противопоставлены всем остальным). Тот случай, когда нужно идти хлопотать за то, чему не сочувствуешь. Гроссман — бык дурной: снимайте. Точно из-за этих тостов между избранными народами написан весь очерк (местами талантливый, но в целом плохой, яческий и т.п.). — М.б., буду проситься к Ильичеву. Кстати, о постановлении ЦК 46 г. и орфограф[ической] комиссии. 5

1.ХII.62. М[осква].

Музей. Это слово пришло сегодня утром в 6 ч. перед вторым засыпом до 8. Боясь, что засплю его, записал на календаре.

Лучшего не придумать для дробности и пестроты картинок серединной части “того света”. (“Плам[енный] оратор” — не годится, нужно, чтобы “по тексту” беседовали в дружеском кругу, не поднимая глаз от текста. — Хорошо ходить в музее, если сам не экспонат.

Друг Теркина предлагает ему заглянуть в щелочку (через стереотрубу) и на буржуазный тот свет: тоже, как в музее, и такие есть мамзели, что…

Т[еркин]: женский пол условный. — А почему поглядеть только начальству.— Чтобы не было влияний на наш тот свет. Есть не стойкие покойники. Он покойник, но не стоек против (вражеских идей).

Т[еркин] не соблазняется подглядыванием: “вот приду в Берлин, нагляжусь картин в натуре”.

— Ах, так ты же мертвец условный и т.д. “Тревога” и побег Теркина.

4.XII. Пицунда.

Сижу за столом перед балконной дверью (стеклянной), под самым балконом, за небольшими сосенками (большие и старые с других сторон дома, одна сбоку свесила свои старые, унизанные старыми, прошлогодними шишками лапы).

Море! С утра оно было недвижно и гладко, а сейчас уже поталкивает, пошлепывает в отлогий гальковатый берег, набивая белую кромку.

Сегодня серый, но без дождя, а вчера был солнечный день — все, как в нашей ранней осени. После московской зимней гололедицы и зимней дороги почти до Ростова — это, как если бы оказалось, что мне еще и сорока нет.

Настроение доброе — после прочтения Маше сегодня всего (с коктебельскими вставками) машинописного “Т[еркина] на т[ом] св[ете].” Вещь, в сущности, написана, доделки и доведения внутренние, хоть немаловажные. Нужно только сделать все без спешки, с полной отдачей себя делу. А там будь, что будет, дальше тянуть нечего и незачем (?) Сколько же, однако, я добирался до этого стола, покинув коктебельский. Месяцы эти были заполнены гл. обр. Солженицыным, журналом, Америкой, всякой всячиной. Наконец билеты взяты (уже приказ Воронкова), последнее предотъездное посещение редакции, обзванивания, кого следует, на душе хорошее чувство “отпускника”, наконец вагон, дорога, абхазское утро, напоминающее наши раннеосенние утреца. Даже с грустной, тонкой хрипотцей молодых петушков (как меня больно трогала эта тонкая их хрипотца в Якутске на печальном дворе “Джурзолота”!), наконец, Сухуми, “оркестра не видать”, но нет, спешат из другого конца поезда Чилая Серго и еще один из агитпропа ЦК КП Грузии (Шота) и 2-й секретарь Абх[азского] обкома Гочохая (1-й — Бгажба уже прикоснулся к рюмочке, ожидая нас на поплавке-ресторане Умара (?). — Cолнце по-абхазски.

Нет, не вдруг, добраться еще до рабочего места. Выпито-закушено — едем двумя машинами живописной дорогой (сверху и вдали от ж[елезной] д[ороги], которой только что ехали в Сухуми), в Гагре — райначальство подключается с третьей машиной, — оно тоже хочет выпить-закусить по столь важной причине, как мое прибытие в Абхазию (отмеченное сегодня фотографией с “тостовым” текстом в “Сов[етской] Абх[азии]”), что происходит в столовой около этой виллы, где мы размещены во втором этаже.

Дом новый, самим Мжаванадзе еще не обжитый, ультрамодернистский, с излишеством света и всяческих пустот от холла внизу до холла вверху, с роскошной передней, еще не застланной лестницей, с балконами, соляриями (плоская кровля — хоть футбол гоняй) и наружными и внутренними лестничными изгибами. Санузел совмещенный, в ванне и умывальнике “хол. и гор.”, но возле стульчака — ведерко (не беда!). Спальня от кабинета отделена портьерой почти во всю ширину, т.е. от одного выступа стены до другого. Могло быть и лучше, но не беда, не беда. Надо же, как говорил Т. Манн, иметь какие-то терпимые недостатки рабочего месторасположения, а то и работать нельзя. И то уж: дача первого секретаря ЦК Грузии, соседи — через один пустой участок в этой реликтной (реликтовой?) сосновой роще — Хрущев, дальше — Микоян. По приморской стороне от шоссе — только, кажется, и дач, что эти, а по ту сторону — невыясненные двухэтажные дачи министерского типа, но и общечеловеческие домишки с оградкой-штакетником разной кривизны (наколот вручную из дуба, а то и из всяких железяк, проволоки и т.п.). Безлюдье, полное отсутствие курортников, много больших свиней явно личного выращивания (это под боком-то у кого!).

— Ум-то у тебя мой? Мой. А что б ты был, если б я тебе своего ума не дал. —

Это Трифон Гордеевич, бывало, говорил, как если бы речь шла о передаче по наследству движимого или недвижимого имущества, денег, “секрета” производства и т.п.

Смех при чтении художественного происходит не обязательно от намеченного автором какого-то комического, нарочито смешного момента, ситуации. Смех бывает и просто от восторга перед верностью того единственного слова, которое точно само выросло на этом месте, и пересадить его на другое место так же сложно и даже невозможно без “материнской земли”, как дерево или цветок, — от радостного изумления, от счастья, как будто сам нашел это единственное слово, фразу, положение, реплику.

Кочетов не может меня заставить улыбнуться по его воле, не может, тем более, и растрогать, вызвать слезы, как ни старайся он об этом.

5.ХII. Пицунда.

Начал монтировать общий план, смыкая вставки (гл. образом, о двух тех светах). Идет, набегают новые строчки, образуются связки, переходы. Теперь уж, действительно, задача — подвести все под одну крышу, и чтобы середина не провисала. О двух тех светах — это или весьма хорошо, или абсолютно невозможно. Но, как вспомню герценовские слова (откуда?) о том, что если явление, понятие, личность в своем величии не допускает возможности улыбки, шутки по своему поводу, то тут что-то не так. Ничего, нужно только все время на слух выверять — не дешевка ли. Но мне было так приятно все это переписывать, подключая к машинописным страницам, — это надежная примета.

Восстановил отступленьице о дружбе, кот[орое] уже есть в собр[ании] соч[инений] и “Кн[иге] лирики” 1 . Пусть будет несколько таких “перепадов” сатирической струи. — Нужно “Лица воинов спокойны”. Это будет спасать от одноголосья. Да и невозможно иначе, нельзя вещь такого объема и такой “условности” литературного происхождения вести на одной ноте, как ни выворачивайся. Не дай бог нагнетания “смешного” ради смеха; это неизбежно вывело бы вещь на мелководье.

Я тебе о перестройке, Прошу учесть:

Ты о койке о своей. Кроме службы пограничной,

Служба внутренняя есть.

Вчера, когда уже начался этот дождь южной зимы, погулял (еще не было плаща) близ участка и у моря. Море “жахает”, а сосны то шумят порывом, то так мокнут. Сосны той породы, которая, говорят, на всей земле вымерла лет 30000 тому назад. У них нет родни ни в этих горах Кавказа, от которых они отодвинуты к самому морю, ни на Урале, ни на Д[альнем] Востоке, ни в Канаде, нигде. Одинокое, отчужденное племя сосен, как будто знающих что-то свое, но и живущих уже, как во сне, за чертой своего века. Как выразительно, что они сбились у самого моря, сливают свой шум с его шумом и “жаханьем”, — им есть, должно быть, о чем поговорить: у моря век еще куда более древний.

Крупные круглые электрофонари там-сям меж этих сосен, как в какой-нибудь древней пещере. От дождя поутру хвоя этих сосен под ногами — обычно светло-рыжая, красная, верней сказать, гнедая и блестящая, как эта масть на добром сытом коне. Вот и конь — древнее, вымирающее животное.

Прочел в дороге и здесь “Счастливый остров” (“Корариа”) Даниэльсона (участника “Кон-тики”), ужаснулся построчными примечаниями “марксического” порядка. 2

О современной поэзии (14000 в Лужниках на вечере поэзии, заочные овации Евтушенке и т.д.) можно поговорить, только начиная с самого начала — с языка. Тут можно обойтись без прямых оценок по существу этой поэзии, а подойти к ней с незыблемых и священных позиций — с языка, и тут можно вперемежку с Вознесенским кондового Софронова и с Евтушенкой Грибачева, пытающегося “не отстать от века” и др. всех примерно и вдумчиво посекти.

Впрочем, м.б., черт с ними.

6.ХII. Пицунда.

Спокойствие. Сегодня встал из-за стола за час до обеда, т.е. в 1 ч., т.к. вдруг заело при переходе к тому свету гражданскому (“музею”).

Полное спокойствие, иначе не могло быть. До этого шло как будто подходяще.

(…………..)

Теркин встал за другом следом,

Не конец еще трудам.

И пошли они тем светом

По разделам и рядам.

И с печалью величавой

Их встречали, как в строю, (в том краю)

Те, что с доблестью и славой

Перешли сюда в бою.

Лица воинов спокойны,

Мнилось (тся) им в их вечном сне,

Будто все на свете войны

В их вместилися войне.

Отгремел их край передний,

Мнится им в безгласной мгле,

Что была она последней,

Эта битва на земле,

Что иные поколенья

Всех пребудущих годов

Не пойдут на пополненье

Горделивых (отрешенных) их рядов.

(Все это чернь)

(………….)

Теркин будто бы рассеян,

Он еще и до войны

Не любитель по музеям (ходить)

Под началом старшины.

Там соха иль самопрялка,

Или предков древний кнут,

Выходного было жалко,

Но иное дело — тут.

Тут он зорок, как в разведке,

Хоть нужды особой нет,

Потому что — случай редкий

Обозреть ему тот свет.

Нужно, пожалуй, до “музея” от военных — переход коротким хореем.

Жить нужды особой нет —

Зорок, как в разведке,

Обозреть ему тот свет

Все же случай редкий.

Не вижу еще, отнести ли особый отдел в конец, после “галереи”, или примкнуть к военному.

Скорее — в конец. Чтобы потом “культ”, “печать”, “бог”, “стереотруба” и т.д.

1. “Награда”.

Друг свободен в рассуждениях о культе, он за пределами досягаемого (все равно что после смерти “культа”!), а для Теркина все как было на самом деле. —

7.ХII.Утро. Вчера проводил Машу в М[оск]ву.

1. “встрече будто бы не рад” — дело в том, что друг на том свете уже не рядовой, хоть, м.б., и “в той же гимнастерке”.

2. Военный раздел.

Точно в госпитале тесно,

Только стонов не слышно

И среди мужчин девчонки —

Медсестренки и т.п.

3. Перестройка.

Чем гордится наш тот свет —

Это — по перестройкам

Постоянный комитет.

— Перестройка — там стройка,

А у вас?

— Я тебе о перестройке,

Ты — о койке о своей.

4. Клонит парня в похвальбу —

Хочешь в стереотрубу

Покажу капитализм,

Как в музее,

Но скажу — там есть мамзели —

Закачаешься.

Раз в музее — то условные мамзели —

Ну, а я не экспонат.

(……………)

8.ХII. Пицунда.

Вчера:

(…………….)

Дальше — в жесткой в обороне

Очертил запретный круг

Кандидат потусторонних,

Или доктор сверхнаук.

В согласованном порядке

Книжки в дело введены.

В них закладками цитатки

До одной застолблены.

И, свободный от привычки

Чьи-то строчки брать в кавычки,

Он, противник пестроты,

Шпарит начисто листы.

Вперемежку их из книжек

На живую нитку нижет,

И с нее свисают вниз

Мертвых тысячи страниц.

(………..................…)

10.ХII.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Вчера открыл новый маршрут за з[аво]д по побережью, красиво до слез. Слева — откос горы, крутой, почти отвесный, с соснами по уступам к самому гребню, справа — море, море, море.

Ходил сегодня вырезать палку в горы — едва за изгородь крайнего участка ступить — непролазная колючесть и цеплючесть, оборвал руки в кровь, а палку вырезал уже на чьем-то участке, кажется, кизиловую.

Очень хороши могучие горные дубы с горелыми дуплами, с лишайниками и даже папоротником на коре кривого ствола. Издали они кажутся вровень с кустарником, а вблизи — мощь и древность внушительная.

Вчера прошел день в беседе с Багратом Шинкубой 1 , выпито было не менее четырех бутылок из привезенного им ящика красного вина, особенного, забыл название, и действительно хорошего. Не помню, как с ним простился, как лег, но штаны были уложены правильно. Просыпался, почудилось, что приехал Стуруа 2 . Кажется, ходил стучаться в спальни по коридору, но, м.б., это мне тоже приснилось. Добавлял сна андаксином.

Утром едва удержался от опохмелки (на столе же все!), но удержался, за что и вознагражден сейчас приличным самочувствием. Платить наличными, как говорят англичане, всегда дешевле.

Этот приезд мало того, что ввел меня в ненужные мне отношения абхазского начальства, но и обязал прочесть роман в стихах, над которым он работает уже лет 10. Усиленно хвалил его переводчиков — Липкина и Державина, чтобы, не дай бог, не пришла ему мысль… Представляю, сколько пито-ето нашими московскими архаровцами за счет этих авторов, так зависящих от них!

Впервые, пожалуй, узнал из уст сына своего народа о национальных напряженностях между абхазцами и грузинами.

13.ХII. Пицунда.

Все эти дни, как узнал, что 17.ХII. встреча с Президиумом, гоню, гоню, сшиваю на ходу, вставляю строфы, выбрасываю, только бы “поле оббежать”. Миновал уже самое трудное — “середину”, на которой печать “прежнего” “Т[еркина] на том свете” все же остается, хотя многое подтянулось и подстроилось (“домино” и “заседание”) в более энергичный ряд.

Так ли, сяк — на машинку есть что сдавать, а там еще работать и работать, доводить, наращивать, отчищать. Все же это — как будто курицу, уже однажды сваренную, остывшую, вновь и вновь разогревать, варить, приправлять — уже от той птицы ничего почти не осталось. Не дай бог утвердиться в таком сравнении. Нет, в работе есть движение, она далеко позади оставила первые варианты, — все сложнее, глубже, острее (порой до немыслимости опубликования).

О встрече думается так-сяк. Звонил Д[ементье]ву утром, тот говорит: обстановка сложная, противоречивая. Кочетовщина поднимает голову в связи с суждениями о живописи. То Солженицын, а то — нечто противоположное, — разберись 1 . Только бы не вверзиться в дерьмо.

14.ХII. Пицунда.

“День отъезда — день приезда” в командировочных отчетах засчитывается за один день, а в моих поездках вряд ли они могут быть зачтены и за одну четверть дня, так и в нынешнем случае: приезд-встреча, отъезд-проводы, “посылки” и т.п. Сегодня я уже не работник, только бы справиться со всеми “ритуальными” и житейскими делами этого дня.

Спать, казалось бы, должен был хорошо, не ходил ужинать, не пил (немножко за обедом), но вдруг заклубились мрачные думы о “Т[еркине] на т[ом] св[ете]”, о какой-то натянутости в этой вещи, об используемых в ней ранее “отработанных” “ходов и переходов”, о непоследовательности в самой “условности” и т.п. и т.д.

Потом вчерашнее сообщение Маши о звонке Усиевич: она, видите ли, прочла 2-й рассказ Солженицына, опасается, что он не пройдет или не должен быть напечатан, просила ей позвонить. 1 Сейчас же! Но главное, что и эта рукопись “ходит”. Необходимо дознаться наконец, не из нашей ли редакции она “пошла”.

Вижу, что не усну, что уже готовлю “предупреждения”, что передам дело в “органы” и т.п. Удержался от снотворки, читал нудную, но все же интересную книгу И. Ефремова о гобийских экспедициях. 2 С утра — думы о встрече, нарастает решимость сказать прямо все о “кочетовщине” резко, но без паники. И вместе — страх “вверзнуться” в “борьбу”. Очень, очень нужно подумать, нужно бы и посоветоваться, но с кем? Уже и времени нет. Уезжаю не то сегодня вечером, не то завтра утречком. Лучше бы уж сегодня — лучше лишняя ночь в пути, чем день.

Примечания

11.II.

1. “Слово о Пушкине”, произнесенное А. Т. 10 февраля на торжественном заседании, посвященном 125-летию со дня смерти, в Большом театре (Правда, 11.2.1962 г. Отд. изд. М., 1962).

2. В Общество любителей российской словесности А.С. Пушкин и сотрудничавший с III отделением, писатель Ф.В. Булгарин были приняты 23 декабря 1829 г. (См. Словарь членов Общества любителей российской словесности при Московском университете. 1811–1911. М., 1911).

4.III.

1. Маршал Иван Степанович Конев, чьи воспоминания позднее печатались в “Новом мире”.

2. Письма-воспоминания А.А. Фадеева к другу юности А.Ф. Колесниковой написаны в 1949–1950 гг. (См.: Юность, 1958, № 12). Вошли в кн. Фадеев А. Повесть нашей юности. М.,1961, экземпляр которой с дарственной надписью ее составителя С. Преображенского сохранился в библиотеке А. Т.

3. Первый раз в Барвихе А. Т. побывал в 1950 году.

4. 29 февраля, А. Т. пишет “повинное” письмо К.А. Федину, замечая в заключение: “Одно меня утешает, что положение спас Н.С. Тихонов, которого я считал по всем данным (возраст, ленинградская память и т.д.) наилучшим председателем Вашего вечера”. (Черновик. Архив А. Т.)

5. Речь идет о высотном доме на Котельнической наб., где А. Т. поселился в 1960 г.

6. Имеется в виду короткая рецензия А. Т. на “Избранное” М. Цветаевой (М., 1961) в “Новом мире”, 1962, № 1.

7. “Дэвид-копперфилдовская муть” — выражение героя повести Д. Селинджера “Над пропастью во ржи” (Иностранная литература, 1960, № 11).

8. Журналисты, сотрудники газеты “Известия”.

9. Пленум ЦК КПСС, открывшийся 5 марта 1962 г., был посвящен “коренной перестройке управления сельским хозяйством”. Доклад Н.С. Хрущева на пленуме опубликован в “Правде” 6 марта.

10. Речь идет о книге И.И. Мечникова “Этюды о природе человека” (М., 1961). Размышления автора о жизни и смерти исходят из дисгармонии человеческой природы. По мнению Мечникова, чрезмерное развитие толстых кишок содействует укорочению жизни.

8.III.

1. Имеется в виду поездка на конгресс Европейского сообщества писателей в Риме. Записи в “Итальянской тетради” (10–25 марта), посвященные пребыванию на конгрессе, здесь не публикуются.

27.III.

1. В 1960 г. А. Т. в своей записке в Гослитиздат поставил вопрос об издании Б. Пастернака. В 1961-м он снова поднимает этот вопрос перед В.Н. Орловым, главным редактором “Библиотеки поэта”, членом редколлегии которой был А. Т. (см. Твардовский А.Т. Собр. соч. Т. 6, С. 158). Том Пастернака в большой серии “Библиотеки поэта” вышел в 1965 г. На письме З.Н. Пастернак 15.III.62 г. помета А. Т.: “Отвечено. Запрошен В.Н. Орлов…” Сохранились и другие ее письма с просьбами о содействии, на которые А. Т. всегда откликался. Так, на письме З.Н. Пастернак 24.IV.63 помета А. Т.: “Отвечено. Договор можно заключать. Литфонд не сделает вычетов. (Воронков)” (Архив А. Т.).

2. Имеется в виду книга С. Голубова “Когда крепости не сдаются” (М., 1953). Работавший в редколлегии “Нового мира” еще при К.М. Симонове, С.Н. Голубов умер в феврале 1962 г. А. Т. ходатайствовал о помощи заболевшему Голубову перед ЦК КПСС (см. Твардовский А.Т. Собр. соч. Т. 6, с. 188).

3. Речь, по-видимому, идет о снятии пьесы поэта-политэмигранта Алексиса Парниса “Остров Афродиты” (Новый мир, 1960, № 9) с репертуара Малого театра, где, как и во многих других театрах страны, она шла с большим успехом. По свидетельству А. Парниса, после его исключения из компартии Греции из-за идеологических разногласий ее руководство с помощью иностранного отдела ЦК КПСС всячески препятствовало его работе в СССР: задерживались его книга, съемки фильмов по его сценариям. А. Т., по словам А. Парниса, “знал об этом и помогал мне, сколько мог, в этот трудный для меня период” (письмо Парниса О.А. Твардовской. 3 февраля, 1999 г., Греция; копия письма А. Парниса в отдел культуры ЦК КПСС, б.д., — Архив А. Т.).

4. Н.Н. Вильям-Вильмонт — переводчик, литературный критик, родственник Пастернака.

5. Речь идет о повестях В. Рослякова “Один из нас” и В. Каверина “Семь пар нечистых” (Новый мир, 1962, № 2), и романе Ю. Бондарева “Тишина” (там же, №№ 3–5).

6. Об этих планах и замыслах см. записи 1961 г.

28.III.

1. На заседании Бюро ЦК КПСС, посвященном “коренной перестройке управления сельским хозяйством” (Правда, 28 марта), рассматривался опыт колхоза, о котором рассказал первый секретарь ЦК КП Молдавии З.Т. Сердюк. Вывод А. Т. вызван заключением Хрущева: “Правильное желание. Человек своим честным трудом заработал деньги и пусть себе катается на мотоцикле”.

2. Первые наброски стихотворения “Береза”. Опубликовано в 1996 г. (Новый мир, № 12).

29.III.

1. Фильм “Горизонт” (режиссер И. Хейфиц, сценарий Г. Бакланова) вышел на экран в 1962 г.

30.III.

1. Рассказ “Враги”, предложенный Э.Г. Казакевичем “Новому миру”, о взаимоотношениях мудрого, всепрощающего Ленина с “полным фракционной злобы” Ю.О. Мартовым, которому Ленин дает возможность нелегально уехать за границу, был отклонен А. Т., увидевшим в рассказе “обнаженную и простодушную тенденцию” (письмо Казакевича 9.IV.1962 — Архив А. Т.). Последние исследования о Ю.О. Мартове (С.В. Тютюкина и др.) опровергают версию, положенную в основу рассказа. (Казакевич Э.Г. “Враги”. Литературная газета, 1962 г., 22 апр.)

7.IV

1. Имеется в виду задуманный рассказ “Дом на буксире”.

13.IV.

1. Речь идет о голосовании в Комитете по Ленинским и Государственным премиям, членом которого был А. Т. К.И. Чуковский в 1962 г. получил Ленинскую премию за книгу “Мастерство Некрасова” (М., 1952; 4-е изд., М.,1962). 12 апреля Чуковский, находившийся в Барвихе, записал: “Чудесный Твардовский провел со мною часа два, шутил, рассказывал подробности обсуждения книги перед голосованием” (Чуковский К.И. Дневник 1930–1969. М., 1994, c. 310).

2. Вариант стихотворения, опубликованного в 1965 г. (Новый мир, № 9).

13.V.

1. Суслов Михаил Андреевич, член Президиума, секретарь ЦК КПСС.

2. Гостиница “Москва”, где А. Т. навещал В.В. Овечкина, впервые приехавшего после попытки самоубийства, в результате которой он лишился глаза.

3. Речь идет о несостоявшейся покупке дачи А.М. Еголина.

3.VI.

1. Стихотворение осталось незавершенным. Опубликовано посмертно (Комсомольская правда, 1972, 17 декабря.).

19.VI.

1. Имеется в виду поездка в Тбилиси для участия в декаде русской культуры (15–25 июня 1962 г.).

2. А. Т. работал в те дни над предисловием к готовящейся в “Новом мире” публикации повести А.И. Солженицына “Один день Ивана Денисовича”. Твардовский таким способом пытался облегчить появление произведения на запретную “лагерную” тему и брал на себя за это всю полноту ответственности.

3. “Первым подвигом” журнала в 1962 г. А. Т. считал статью А. Марьямова “Снаряжение в походе” (Новый мир, № 1) — критику сталинистского по своему духу романа В. Кочетова “Секретарь обкома”.

20.VI.

1. Николай Федорович — шофер служебной машины редактора “Нового мира”.

2. Повесть Е. Герасимова вышла в свет под названием “Шелковый город” (Новый мир, 1962, № 8). Ср. Лакшин В.Я. “Новый мир” во времена Хрущева. (М. 1994, c. 63.) Борис Германович Закс — ответственный секретарь “Нового мира”.

3. “Проиграл” — в смысле разыграл представление. Секретарь ССП А.А. Сурков в 1954 г. был одним из организаторов кампании против “Нового мира”. Активная роль в ней принадлежала и секретарю ЦК КПСС по идеологии П.Н. Поспелову (см. Дружба народов, 1993, № 11. Сс. 208–239).

4. Встреча А. Т. с Хрущевым состоялась 29 июля 1954 г. (см. Твардовский А.Т. Из рабочих тетрадей // Знамя, 1989, № 7. С. 141).

5. Зав. отделом редакции “Правды”.

6. Объединение творческой интеллигенции, участвовавшее в подготовке антитоталитарной революции в Венгрии в 1956 г.

3.VII.

1. В день прилета в Тбилиси (21.IV.62) газета “Вечерний Тбилиси” публикует интервью с А. Т. 27 июня в Концертном зале им. Руставели состоялся его творческий вечер, на котором он сам и грузинские поэты (Григол Абашидзе, Отар Чиладзе и др.) читали его стихи (Заря Востока, 1962, 28 июня).

2. Своей дневниковой записью А. Т. сформулировал тот социально-исторический и эстетический “заказ”, который много лет спустя будет выполнен фильмом Тенгиза Абуладзе “Покаяние” (1987).

3. От помощника Хрущева В.С. Лебедева во многом зависела судьба повести Солженицына — выбор благоприятного момента для передачи рукописи патрону с положительной и убеждающей рекомендацией. Полезно было также заручиться содействием И.С. Черноуцана, зам. зав. отдела культуры ЦК КПСС. Поэтому на встречу с ними А. Т. шел максимально подготовленным — после многочисленных телефонных переговоров, вооруженный поддержкой ряда видных писателей: К.И. Чуковского, С.Я. Маршака, К.Г. Паустовского, К.М. Симонова, которые (в отличие от К.А. Федина и И.Г. Эренбурга) согласились дать письменные отзывы об “Одном дне Ивана Денисовича”.

4.VII.

1. Эту ситуацию во многом повторит та, что сложилась во время смертельной болезни А. Т. в 1970–1971 гг.

2. Галина Осиповна — жена Э.Г. Казакевича.

9.VII.

1. Лидия Дмитриевна Морозова — лечащий врач А. Т. из “кремлевской” поликлиники.

2. Всемирный конгресс за всеобщее разоружение открылся 9.VII.62. Вероятно, А. Т. имеет в виду упоминание о скептиках, не верящих в конгрессы, в статье И. Эренбурга “Накануне конгресса” (Правда, 1962, 8 июля).

3. На осень 1962 г. в СССР планировалась “серьезная серия” испытаний термоядерного оружия (Сахаров А.Д. Воспоминания. М., 1996. Т. 1, с. 315).

4. Как кандидат в члены ЦК КПСС (1961–1966) А. Т. имел доступ к изданиям, предназначенным для узкого круга лиц из партийно-государственного руководства, где каждый экземпляр был номерным.

5. “Мосты” — литературно-художественный и общественно-политический альманах русской эмиграции (Мюнхен, 1958–1970). А. Т. были весьма близки содержавшиеся в Нобелевской лекции У. Фолкнера мысли о творчестве, в частности его призыв писать, руководствуясь лишь “старыми истинами сердца”, без которых всякий литературный труд эфемерен и обречен. Поэту, по словам Фолкнера, дано великое право поддержать человека, “возвышая его душу, напоминая ему о мужестве и чести, о надежде и сострадании, жалости и жертвенности” (Мосты, № 1, сс. 390–392).

11.VII.

1. Выступления на конгрессе сводились, как правило, к протестам против наращивания США военного потенциала.

26.VII.

1. В письме Хрущеву 6 августа А. Т. писал: “Я не счел бы возможным посягать на Ваше время по частному литературному делу, если бы не этот поистине исключительный случай. Речь идет о поразительно талантливой повести А. Солженицына “Один день Ивана Денисовича”. Имя этого автора до сих пор никому не было известно, но завтра может стать одним из замечательных имен нашей литературы… Но в силу необычности материала, освещаемого в повести, я испытываю настоятельную потребность в Вашем совете и одобрении” (Континент, № 75, 1993).

2. Имеется в виду секретариат правления СП СССР, органом которого был “Новый мир”.

10.VIII.

1. Первая поездка на юг — в Хосту — состоялась в августе 1935 г., по завершении первоначальной редакции поэмы “Страна Муравия”.

21.VIII.

1. Речь идет о главе поэмы “За далью — даль”.

11.IX.

1. 23.VIII.62. начальник Главлита П. Романов направил в ЦК КПСС докладную записку с ходатайством о запрещении очерка В. Каверина “Белые пятна”, оспаривавшего оценку творчества М. Зощенко в постановлении ЦК ВКП(б) “О журналах “Звезда” и “Ленинград” (1946). Здесь же говорилось о “нецелесообразности” публикации стихов М. Цветаевой, которые редакция “Нового мира” “преподносит” как “творчество большого и своеобразного поэта”, тогда как они “не могут способствовать идейному воспитанию советского человека”. Обе публикации были запрещены и увидели свет лишь в №№ 3 и 9 “Нового мира” за 1965 г. (подробнее — Вопросы литературы, 1994. Вып. 2).

2. Клуб, на строительство которого в родных местах А. Т. отдал Ленинскую премию.

16.IX.

1. В повести А.И. Солженицына о фильме С. Эйзенштейна “Иван Грозный” спорят заключенные: кинорежиссер Цезарь Маркович, восхищавшийся фильмом, и каторжанин-“двадцатилетник”, осуждающий фильм как “оправдание единоличной тирании”.

2. В подтянутости, опрятности, гордой осанке “жилистого старика” высокопоставленные читатели повести Солженицына усмотрели признаки крупной должности в прошлом. А. Т. увидел в этом врожденное чувство достоинства и своеобразный аристократизм — как у героини Л. Толстого.

3. Константин Иванович Буковский сотрудничал с “Новым миром” в 50-е годы. В 1962 г. цензура запретила его статью о дореволюционной крестьянской кооперации, успешно конкурировавшей с частнособственническим хозяйством. Был опубликован лишь очерк Буковского “Малые города” — “Новый мир”, 1965, № 8.

4. См. “Комсомольская правда”, 1962, 16 сентября. В. Песков рассказывает о событиях в воронежском селе Матреновка на реке Битюг. Размышления А.Т. во многом предвосхищают художественный анализ подобной ситуации в повести В. Распутина “Живи и помни” (1974).

5. А.Н. Шелепин — председатель Комитета партийно-государственного контроля, лидер складывавшейся в ЦК КПСС антихрущевской группировки (см. Власть и оппозиция. Российский политический процесс ХХ столетия. М., 1995, с. 230).

20.IX.

1. Этот план не был реализован А. Т., а позднее, незадолго до его смерти в сильную грозу в октябре 1971 г. с корнями вырвало несколько яблонь, в их числе и любимую — “белый налив”.

2. Старший брат А. Т. Константин Трифонович Твардовский.

3. Строки из стихотворения В. Маяковского “Прозаседавшиеся”, “продолженные” А. Т.

21.IX.

1. Алексей Иванович Кондратович — заместитель главного редактора “Нового мира”.

2. Софья Григорьевна Караганова — зав. отделом поэзии журнала “Новый мир”.

3. Грачев — директор издательства “Известия”, в типографии которого печатался “Новый мир”.

4. Д.А. Поликарпов, зав. отделом культуры ЦК КПСС.

23.IX.

1. Речь идет об очерках В. Некрасова “По обе стороны океана” (Новый мир, №№ 11, 12). Писателей связывали давние дружеские отношения. Твардовский-редактор запомнился В. Некрасову “строгим, с очками на лбу”, с рукописью в руках и характерным призывом: “Парень ты тертый, трудностями тебя не запугаешь, вот потрудись еще недельку-другую, я там на полях заметки сделал” А. Т. “никогда не старался казаться умнее, чем он есть, но почему-то всегда чувствовалось его превосходство, даже в споре, когда оказывалось, что прав именно ты, а не он”. (Некрасов В.П. И всегда — человеком. Воспоминания об А.Т. Твардовском // Нева, 1990, № 6).

2. Михаил Федорович Яковлев, фотограф, приятель А. Т.

3. Очерк А. Яшина “Вологодская свадьба” опубликован в № 12 “Нового мира” за 1962 г.

4. В опубликованной “Литературной газетой” (1947, 20 декабря) статье ее главного редактора В. Ермилова “Фальшивая проза” резко осуждался цикл фронтовых и послевоенных очерков Твардовского “Родина и чужбина” (Знамя, 1947, №№ 11, 12). Критик утверждал, что А.Т. исказил образ народа, включив в него людей “негодных” — “оборотистых”, думающих о наживе и собственном благополучии. Автор обличался в “абстрактном гуманизме”, в “христианском восприятии” действительности. Статья Ермилова, по сути, открыла кампанию критики очерков А.Т. как идейно-порочных.

5. Газета отдела пропаганды ЦК ВКП(б), печатавшая руководящие материалы по вопросам литературы и искусства.

6. В докладной записке Д.А. Поликарпова в ЦК КПСС (август 1962 г.) отмечалось, что А. Т. настаивает на опубликовании стихов М. Цветаевой. В сентябре 1962 г. разрешение на публикацию Цветаевой, предсказанное Поликарповым, последовало в виде резолюций М.А. Суслова и Л.Ф. Ильичева. Однако снова сменилось запретом (см. Вопросы литературы, 1994. Вып. 2).

25.IX.

1. Статья-некролог А. Т. об Э. Казакевиче “Памяти друга” появилась в “Литературной газете” (1962, 27 сентября). См. Твардовский А.Т. Соч. Т. 5, сс. 263–268. В ноябре 1962 г. редколлегия “Нового мира” выдвинула Э.Г. Казакевича на соискание Ленинской премии за рассказы, печатавшиеся в журнале, и повесть “Синяя тетрадь”.

26.IX.

1. В своем “Романе-воспоминании” (Дружба народов, 1997, № 8. С. 32) А.Н. Рыбаков передает этот эпизод иначе, отмечая недоверие А. Т. к его рассказу, публично выраженное на поминках по Э. Казакевичу, что маловероятно и не подтверждается записью А. Т.

2. В опубликованном некрологе К.Г. Паустовского о Казакевиче (Новый мир, 1962, № 10) нет отмеченных А. Т. “штучек”. Не восстанавливались они и в дальнейшем (см. Паустовский К.Г. Собр. соч. в 9-ти томах. М., 1983, т. 7, сс. 531–532).

3. Анна Самойловна Берзер — зав. отделом прозы “Н. М.”. Д. Данин — писатель-публицист.

19.X.

1. Подразумеваются трудные переговоры с И. Эренбургом по поводу 5-й книги его воспоминаний “Люди, годы, жизнь”, которую “Новый мир” готовил к печати и, преодолев яростное сопротивление цензуры и ЦК КПСС, опубликовал в №№ 1–3 за 1963 г. Так, А. Т. не соглашался, что накануне войны в Москве царило “свадебное настроение”. “Это, простите, неправда, — писал он автору, — определяя предвоенное время как “пору всенародного тревожного предчувствия”; “нельзя же тогдашний тон газет и радиопередач принимать за настроение общества”. Отказывался А. Т. печатать страницы о Фадееве, несовместимые с его уважением к памяти этого писателя, которого воспринимал как фигуру трагическую. (Письмо А.Т. Твардовского И.Г. Эренбургу 5 апр. 1962 г. — Сб. Минувшее. Вып. 8. М., 1992). Большинство замечаний редакции Эренбург в конце концов принял. Первоначальный авторский текст не восстанавливался ни в его собрании сочинений (Т. 9. М., 1967), ни в отдельном издании мемуаров (М., 1990).

21.X.

1. См. также рассказ А. Т. в редакции о встрече с Хрущевым, записанный В.Я. Лакшиным (указ. соч., сс.75–76).

17.XI.

1. Речь идет о рассказе Г. Шелеста “Самородок” (Известия, 1962, 5 ноября), которым редактор газеты А. Аджубей (зять Н.С. Хрущева) поспешил предварить публикацию повести А.И. Солженицына, чтобы приписать “Известиям” первооткрытие “лагерной” темы, дав ей одновременно должное направление. В рассказе Г. Шелеста заключенные на Колыме, найдя золотой самородок в 1,5 кг, сдают его властям. “Настоящие ленинцы, мыслят по-коммунистически, — объясняет этот поступок герой рассказа. — Что бы с нами ни было, мы коммунисты…” и т.д. и т.п.

2. Опубликован в “Новом мире” (1963, № 1)

3. Публикация воспоминаний Троицкого-Вайсберга не выявлена.

4. Поздравительное письмо дочери в родильный дом А. Т. послал вместе с сигнальным экземпляром № 11 “Нового мира”. На обороте письма — поздравление А. Т. от сотрудников редакции в связи с выходом повести А.И. Солженицына.

5. Речь идет о доме отдыха в Карачарове на Волге (в Тверской области), где подолгу жил И.С. Соколов-Микитов, с которым А. Т. связывали дружеские отношения (см. их переписку: Север, 1978, №№ 4–6).

6. “Стихи читателей “Василия Теркина”. Публикация Ю.Г. Буртина. (Литературное наследство. М., 1966, Т. 8. Кн. 1, сс. 563–601).

18.XI.

1. Имеется в виду рассказ А. Солженицына “Не стоит село без праведника”, опубликованный в “Новом мире” (1963, № 1) под названием “Матренин двор”.

2. “Олень и шалашовка”.

3. Стихи Солженицына были отклонены А. Т. как написанные ниже уровня его прозы.

4. Речь идет о повести В. Некрасова “Кира Георгиевна” (Новый мир, 1961, № 6). Написанная в 1959 г., она явилась первым в нашей литературе произведением о человеке, вернувшемся из лагеря, о его разрушенной жизни. Сам автор любил эту “маленькую печальную повесть”, а А. Т. считал ее недооцененной.

5. Поэма “Пир победителей” “Новому миру” не предлагалась.

6. В рецензии на “Один день Ивана Денисовича” К. Симонов повторил ряд положений предисловия А. Т. к публикации повести в “Новом мире”, в частности указание на то, что Солженицын описывает обычный лагерный день, без нагнетения “ужасных фактов жестокости и произвола”, а его героев, “волею обстоятельств поставленных в особые условия физических и моральных испытаний”, легко представить и в обыденной жизни — “на фронте, на стройках послевоенных лет”. (Симонов К. О прошлом во имя будущего. Известия, 1962, 17 ноября).

7. В статье “Во имя правды, во имя жизни” (Правда, 1962, 23 ноября) В. Ермилов, находя в повести Солженицына “толстовскую художественную силу”, явно стремится уравнять ее в глазах читателя с повестью В. Кожевникова “День летящий”, по словам критика, разрешающей народную тему в том же “художественном ключе”.

8. Михаил Александрович Лифшиц — философ, искусствовед, друг А. Т. с конца 1930-х гг.

19.XI.

1. Недоверие А. Т., как и других работников редакции, вызывала важная для сюжета рассказа деталь: герой не знает о переименовании Царицына в Сталинград. Автор мотивировал тем, что для человека старой культуры “очень естественно и не помнить такой новой пришлепки” (Новый мир, 1991, № 6. С. 33).

2. Речь идет о пьесе “Олень и шалашовка”.

20.XI.

1. Доклад Хрущева, занявший в “Правде” (20 ноября 1962 г.) 10 полос, был посвящен переходу к новым формам партийного руководства в народном хозяйстве — разделению территориальных партийных и советских органов на “промышленные” и “сельские”.

2. В 1962 г. в Новочеркасске вспыхнули волнения рабочих, протестовавших против повышения цен на продовольствие при одновременном снижении расценок. Подавленные войсками, они завершились массовыми арестами. О событиях в Новочеркасске в советской печати не упоминалось. В опубликованном тексте доклада Хрущева высказывание о них, записанное А. Т., также отсутствует.

3. В печатном варианте доклада это положение было сильно приглажено.

4. В письме в Политбюро ЦК РКП(б) от 18.3.22. в связи с попытками МК партии и Моссовета прикрыть злоупотребления своих сотрудников при распределении жилья, обнаруженные проверкой, Ленин писал: “Верх позора и безобразия: партия у власти защищает “своих” мерзавцев!!!”

5. Эти данные в опубликованном варианте доклада отсутствуют.

6. Речь шла о том, что план выпуска шин не учитывал производство автомобилей, и новые машины стояли на колодках из-за нехватки шин.

22.XI.

1. А. Т. имел в виду Н.И. Белаша, свинаря Гутовского совхоза Новосибирской области. В печатном варианте его выступления (Правда, 1962, 24 ноября) отсутствуют все отмеченные А. Т. “отвлечения” от заготовленного текста.

2. См. История КПСС. Изд.1-е, дополненное, М., 1962, с. 505.

26.XI.

1. Заключительное слово Хрущева на ноябрьском Пленуме не было опубликовано.

2. Фрол Романович Козлов — член Президиума, секретарь ЦК КПСС.

27.XI.

1. Позднее А.И. Солженицын объяснял отрицательное мнение А. Т. о пьесе “Олень и шалашовка” его неосведомленностью в вопросах драматургии и театра. К моменту их разговора пьеса уже была отдана театру “Современник”, однако постановка ее была запрещена. В 90-е годы пьеса была поставлена МХАТом, но быстро выпала из репертуара. В том пьес своего собрания сочинений массового издания (Т. 7. М., 1991) автор ее не включил.

2. В статье Г. Митина “Во имя человека” (Красная звезда, 1962, 25 ноября) повесть Солженицына ставится в ряд “самых выдающихся произведений советской литературы”.

3. Симптоматично, что мимо внимания А. Т. не прошло краткое сообщение в напечатанном мелким шрифтом “Обзоре зарубежной печати”, относящееся к продвижению повести Солженицына (Известия, 1962, 26 ноября).

4. “Твои замечания по очерку Гроссмана вполне основательны и совпадают с теми, что сделаны мною и другими товарищами из редколлегии при повторном (некоторыми в 3-й и в 4-й раз) чтении этой вещи”, — писал А. Т. члену редколлегии “Нового мира” В.В. Овечкину 29.IX.62. Но добавлял (с прозрачным намеком на историю романа “Жизнь и судьба”), что “хотя В. Гроссман — автор трудный, вроде В. Овечкина, и хотя его легче всего было просто не печатать, печатать его нужно, пусть это и очень дорого обходится для редакторских нервов” (Север, 1980, № 2, сс. 86–87. Публикация М.И. Твардовской). После отказа В.С. Гроссмана выполнить главное требование цензуры — изъять размышления о трагических судьбах еврейского и армянского народов — очерк “Добро вам!” был снят из номера. Опубликован посмертно (Литературная Армения, 1965, №№ 6, 7). Несколько раньше в “Новом мире” (1962, № 6) был напечатан рассказ Гроссмана “Дорога”, год спустя — рассказ “Несколько печальных дней” (1963, № 12).

5. А. Т. настороженно относился к идеям реформы русской орфографии, не раз возникавшим в 50–60-е годы. В 1962 г. в печати появились сведения о работе Орфографической комиссии при Отделении литературы и языка АН СССР.

5.XII.

1. Речь идет о стихотворении “В дружбе есть святая проба…” (1954), строки которого входили в первый вариант “Теркина на том свете”. В окончательном варианте поэмы их нет.

2. В книге “Счастливый остров” (М., 1962) шведского этнографа Бенгта Даниельсона, участника экспедиции Тура Хейердала на плоту “Кон-тики” (1947), рассказывается о жизни маленькой этнической группы полинезийцев, аборигенов кораллового острова Рароа. Примечаний в книге нет. А. Т., по-видимому, подразумевает предисловие С.А. Токарева. Автор видит благо в том, что остров оказался вне “тлетворных влияний капиталистической системы”, но одновременно говорит о бедственном положении островитян и их вымирании из-за нежелания властей приобщить их к благам и достижениям современной культуры. (Сс. 1, 8, 13 и др.).

10.XII.

1. Речь идет о Б. Шинкубе, народном поэте Абхазии, председателе Президиума Верховного Совета Абхазской АССР. По-видимому, А. Т. имеет в виду его роман в стихах “Песнь о скале”, отрывок из которого под заглавием “Кольчуга” в переводе Риммы Казаковой позднее опубликован в “Новом мире” (1967, № 5).

2. Имеется в виду Д.Г. Стуруа, секретарь ЦК КП Грузии.

13.XII.

1. Встреча руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства состоялась 17–18 декабря. Наряду с художниками-“абстракционистами” резкой критике здесь подверглись и писатели, в том числе авторы “Нового мира” — И.Г. Эренбург и В.П. Некрасов. Следствием декабрьской встречи было ужесточение идеологического режима, что сразу же сказалось на положении “Нового мира”.

14.XII.

1. К публикации в № 1 “Нового мира” были подготовлены два рассказа А.И. Солженицына. Елена Феликсовна Усиевич — критик, одна из первых заметившая автора поэмы “Страна Муравия”.

2. А. Т. читал книгу И.А. Ефремова “Дорога ветров” (М., Географиздат, 1962) — художественно-документальный рассказ о палеонтологических экспедициях в пустыню Гоби.

Публикация В.А. и О.А. Твардовских.

Подготовка текста Ю.Г. Буртина и О.А. Твардовской.

Примечания Ю.Г. Буртина и В.А. Твардовской.

(Продолжение следует)

Продолжение. Начало см. “Знамя”, №6, 2000.

* Эта строфа в тетради зачеркнута.

* “На свете” автором зачеркнуто.

* Начиная “Я хочу тебе сказать:” — перечеркнуто А.Т.

* Две строки зачеркнуты А.Т.

* Поселок в Крыму.





Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru