Затерянный мир
(Мозаики Феликса Буха)
Если бы я была в О.Г.И. заправилой... (Так и хочется начать
эту статью с чего-то архаического, но и современного, напоминающего “Александрийские
песни” Михаила Кузмина). Нет, без шуток! Если бы я имела возможность, то
сделала бы небольшую экспозицию камерных мозаик Феликса Буха в овальном,
сводчатом, белом зале недавно возникшего Объединения Гуманитарных издательств
постоянной. Потому что зал и мозаики словно нашли друг друга. Мозаики можно
было бы вмонтировать в стены, а не просто развесить. И они бы благородно
сияли при электрическом свете и таинственно мерцали в полумраке, придавая
этому старинному особняку, отреставрированному в современном духе, аромат
еще более далеких, едва ли не александрийских времен. Ведь именно тогда
начало складываться катакомбное христианское искусство с его аскетизмом,
потусторонней символикой, невероятной экспрессивной выразительностью, идущей
от фаюмского портрета эпохи “гибели империи” (разумеется, Римской!).
Про раннехристианское искусство вспоминаешь сразу, глядя
на буховские мозаики, где иконно предстоит в торжественной позе женщина
с короной на голове (Василиса Премудрая? Святая?). Наклоняется к нам крылатый
голубой ангел... Возникают наивно-бесхитростные фигурки Адама и Евы, между
которыми похожее на рождественскую елку райское древо... Торжественность,
застылость, наивность и тайна раннехристианского художества...
Но вспоминается не только оно. На ум приходят... наскальные
изображения эпохи неолита. И это не результат искусствоведческих штудий
художника.
Феликс Бух рассказывает, как во время армейской службы
в Карелии попал в пещеру, покрытую живописными изображениями животных.
И был потрясен. А через много лет в случайной заметке прочел, что живопись
в пещере обвалилась. Перестала существовать. Как бы не так! Художник упрямо
возвращает ей жизнь, сохраняя в своих мозаиках момент “руинности”, некоторой
обветшалости, так сказать, “зубов времени”. Неолитические мотивы причудливо
видоизменяются. У Буха не магическое изображение обведенной контуром руки,
а протянутая к зрителю ладонь с глазом, — своеобразный символ живописца,
у которого рука с кистью становится “глазом”. А вот всевозможные животные,
данные, как правило, в профильных, наиболее выразительных ракурсах: бегущая
собака, разинувший пасть гиппопотам, смешной кабанчик. Перед нами своеобразные
“иконы” животных, где безошибочно найдена мера условности и натурного сходства.
И эта “иконность” роднит мотивы раннехристианские с неолитическими. Роднит
и отсутствие “стилизаторской” отстраненности. Автор словно вживе прочувствовал
искусство былых времен и возвращает нам его живым и дышащим. И тут важен
еще один компонент этих мозаик, наполняющий их жизненными соками, теплотой
и озорной веселостью. Помнится, в детстве у меня была волшебная трубка,
называемая загадочным взрослым словом “калейдоскоп”. И я так поражалась
всегда разным причудливым узорам, в нем возникающим, что однажды не удержалась
и бросила его на пол. Посыпались цветные стекляшки. Наверняка что-то подобное
было в детстве и с Бухом. И детское удивление перед простыми стекляшками,
из которых можно нечто невиданное сложить, сохранилось в художнике
до сих пор.
Иначе как объяснить, что этот “антиэстет”, человек, проведший
детство в интернате для трудных подростков, служивший в нашей армии (чего
эстет не выдержит!), взрывной и горячий, как порох, занялся мозаикой, требующей
кропотливого, ювелирного труда и “эстетского” презрения к сегодняшним нуждам
и массовым вкусам. Вернее, тут требуются не только навыки ювелира, но и
задатки мастерового. Вы только попробуйте сделать железную решетку, залить
ее известью, прикрепить к ней отпиленные куски желтого пористого туфа,
приберегаемого с давних времен. И затем тонким пинцетом класть на туф мелкие
“стекляшки” — цветную смальту. И там еще в промежутках что-то поблескивает.
Золото? В этом чудодействе все возможно. Я, вероятно, не совсем точно описала
технологию процесса, но его “ремесленная” и одновременно “алхимическая”
природа, надеюсь, ясна.
Удивляет еще и то, как при столь тщательном и кропотливом
труде, необходимом для мозаичиста, Буху удается сохранить тот первоначальный
порыв, тот сон на яву, который послужил эмоциональным импульсом для его
мозаик. Я слышала от Буха, что утром он буквально бежит в мастерскую, чтобы
затем в течение одного творческого мгновения (суток? Впрочем, едва ли художник
ощущает тогда ход времени) воплотить то, что ему пригрезилось. Причем об
этом можно не говорить. Внутренний порыв и эмоциональная живость запечатлены
в самих мозаиках. При этом эмоциональность не перерастает в буйство, чему
способствует гармоничность силуэтов и сдержанное благородство цветовых
сочетаний. Красные, синие, коричневые, зеленые кусочки смальты мерцают
на нежном желтоватом фоне. Сны наяву, архаические видения затерянного в
древности мира, “заресничной страны”, которая была и, наверное, где-то
есть. Ведь ничто не исчезает. Нас берут за руку и уводят, смеясь, в какие-то
глубины подсознания и исторической памяти человечества. И все это с нами
проделывает очень современный, необычайно моторный, чуть хиппующий художник
с озорными, добрыми, печальными глазами. Ах, но ведь уедут, уедут же эти
мозаики куда-нибудь в чужие края и — с концами.
Если бы я была в О.Г.И. заправилой...
Вера Чайковская
