Взлетает бабочка с руки
Радислав Лапушин. Под деревом ночи. — Минск, “Пропилеи”,
1999.
Радислава Лапушина пока почти не знают.
Да и как узнать?
Книжка, о которой речь, выпущена тиражом в 350 экземляров.
И не в Москве, а в Минске, что подалее, почужее Бостона, где поэт обосновался
в последние годы, впрочем, не став (не сумев или не захотев стать?) своим,
званым и избранным в достаточно узком, но отмобилизованно сплоченном, лихорадочно
деятельном и потому весьма влиятельном кругу русскоязычных лириков Новой
Англии.
Он, не затронутый воздействием И. Бродского, напрочь лишенный
разъедающей интеллигентской рефлексии и интеллигентского же скепсиса, чужак
им всем. Как был бы, похоже, чужаком на любом литературном пиру. По той
уже причине, что явно не испытывает потребности в общении с современниками,
предпочитая им либо Чехова, о котором выпустил недавно содержательную книгу
“Не постигаемое бытие…” (Минск, “Пропилеи”, 1998), либо одиночество, роль
неслышимого человечеством собеседника трав, ручьев и облаков.
Ни единой приметы цивилизации. Никаких, даже случайных,
отсылок к собственной биографии или газетной нови. Ни одного намека на
то, что общество — хоть белорусское, хоть американское, любое — все ж таки
существует и не может, соответственно, не докучать, не терзать нервы.
Его нервы — в стихах, по крайней мере, — не терзает. Ибо
стоит вырваться в дремучий лес ли, в луга ли с перелесками, как увидится
только одно:
Портрет листвы,
написанный дождем,
Портрет дождя,
исполненный ветвями, —
И услышится тоже одно — как:
…Уже высоко над землей,
В темноте, затяжной и упругой,
Обрывается голос ночной
Будто провод, оборванный вьюгой.
Стихия Радислава Лапушина — созерцание. И невмешательство
— ни в ход вещей и событий, ни в в собственную душу. Она отпущена на волю
— с тем, чтобы цельное и ясное в своей загадочности переживание вызревало
с естественностью природных циклов, не подстегиваемое ни внешними раздражителями,
ни раздраженной мыслью.
И оно вызревает:
Пахнет одиночество землей,
Сыростью глубокой обступает
Там, где, захлебнувшись тишиной,
Память облака перебирает.
Стихотворения, как правило, коротки: четыре-восемь строчек.
Рифмы простейшие, часто глагольные. Техничность не видна, хотя и угадывается
в ненарочитой звукописи и светописи, в точности интонирования. Слова —
из тех, что всем знакомы, и вот поди ж ты: какими средствами простыми
ты надрываешь сердце мне, сколь богатый, многослойный смысл и душевный
опыт угадываются за этой простотою!..
“Сын просыпается, солнце встает…”
“И медленно из жизни вырастаю, как можно из одежды вырастать”…
“Отдай свое дыхание другому!”
“Взлетела бабочка с руки и обо мне не вспоминает…”.
“И прожитую жизнь я понимаю не больше, чем кузнечика в
траве”…
Тут — в этом лаконизме, в опрятной непринаряженности —
тоже школа, и каждый, для кого свет не сошелся клином на постмодерне, порадуется,
должно быть, тому, что и уроки Игоря Шкляревского — а это именно он, как
никто иной у нас, умеет простейшими средствами передать не только физику,
но и метафизику, тайну бытия — не вовсе бесследно прошли для современной
поэзии.
Конечно, в сравнении с азартностью, с толкающим и расталкивающим
пространство и время порывом Шкляревского эмоциональный тонус Лапушина
выглядит зачастую пониженным, а переживания обескровленными. Миг фортуны,
когда в стихи и сквозь стихи косяком пойдут не только отобранные, но все,
что есть, земные впечатления, все наваждения ада и рая, для молодого поэта
еще не наступил.
Наступит ли? Не знаю, и, признаться, досадую, когда вижу,
как достойная поэта аскетичность оборачивается порою умеренностью и аккуратностью,
приличествующей скорее бюргеру, выехавшему “на природу”, а похвальная сдержанность,
желание уберечь свою душу от жадного и своекорыстного любопытства публики
начинает граничить то ли с рискованным для лирики эскапизмом, то ли с элементарной
улиточной замкнутостью.
Радиславу Лапушину незачем менять ни свой образ мысли,
ни свой состав крови. Но я, читатель, буду благодарен поэту, если драматизм
так же естественно сплетется в его стихах с созерцательностью, как перелески
сплетаются с лугами, а за тайною прихотливо сменяющих друг друга настроений
проступят еще и прозы пристальной крупицы.
А пока…
Голос Радислава Лапушина, безусловно, не из самых сильных,
не из самых пронзительных и богатых оттенками в современной поэзии. Но
один из самых чистых.
И это тоже дорогого стоит.
Сергей Чупринин
